Девять Жизней. За час до полудня

Валентина Спирина

«Девять Жизней. За час до полудня» – это одиннадцатый сборник серии. Мы не изменяем своей традиции, поэтому наряду с маститыми поэтами и писателями в сборник вошли и молодые, начинающие авторы, ибо у каждого должно быть место под солнцем, даже если солнце – литературное. И снова Вас ждёт калейдоскоп самых разных произведений: пейзажная лирика и лирика любовная; социальная лирика, написанная на злобу дня; классическая проза и фэнтези. И уж что-нибудь вам обязательно придётся по душе.

Максим Бурдин

Россия — Кострома

Прозаик. Поэт. Издатель. Литературный критик. Главный редактор энциклопедии «Писатели русского мира: XXI век» и антологии «Литературная Евразия». Родился в 1987 году в Костроме. Учился в Литературном институте им. Горького. Работал корреспондентом «Литературной Газеты», вел авторскую рубрику в газете «Литературная Россия».

Печатался в журналах «Лехаим», «Литературный Иерусалим», «Девушка с веслом», «Шестое чувство», «Литературная учеба», «Сибирские огни», «Лампа и дымоход», «Clatch», «Акценты», «Окно», в альманахе российско-азербайджанской прозы «В зеркалах», в «Петербургской газете», в «Московском Комсомольце».

Стихи включены в третий том антологии «Золотые стихотворцы Рунета».

Финалист премии «Неформат» в номинации «малая проза». Как прозаик в 2012 году был номинирован на соискание премии им. В. П. Астафьева.

Входил в состав жюри нескольких литературных премий.

Марии Бурдиной

Ты писала этюды на берегу ручья.

В них Господь Саваоф притворился седой горой.

Дух Святой в них неслышно траву качал

И надмирный Логос царствовал над водой.

Волновалось всё: дуб, берёзы, кустарник — лес.

И ручей, волнуясь, брызги к ветвям бросал.

В глубине пейзажа незримо Христос воскрес

И плакучей ивой тянется к небесам.

А со дна ручья русалки глядят сквозь зыбь:

Богоматерь, склонившись, тёмной взяла воды,

Чтоб самой напиться и жаждущих напоить

Несвятой водой, которую пишешь ты.

В глубине картины Бог из ручья вставал

И ходил по лесу охая, словно гром.

Замолчали птицы, но шумом пошла трава,

И вздыхали сосны тяжко да ни о ком.

Ты писала этюды, но Бог написал тебя:

У ручья, босая, ты кистью ласкаешь холст,

От касаний кисти на ткани играет рябь

И рисунок Божий вечен, красив и прост.

Деду

Помню, в детстве, дед мне часто говаривал:

«Сколько от жизни ни возьмёшь, всё не твоё»

Дед смотрел на меня с улыбкой, но во взгляде играло зарево:

залпы орудий, вспышки прожекторов, пулемёт…

Дед носил старую шинель, курил «Родопи»,

иногда самокрутки, свёрнутые из газетной бумаги.

В молодости мой дед побывал в Европе,

видел, как Знамя Победы наши подняли на Рейхстаге.

Дед бежал из дому на фронт, когда ему и четырнадцати не было.

Юность его, выходит, без остатка Отчизне отдана.

Говорил: «Знатное дело, война, только не очень хлебное».

«Дошли, говорит, до Берлина, жаль, не дошли до Лондона».

В детстве мы часто собирались в его комнате;

дед поднимался с печи, кряхтел, почёсывал бороду.

Говорил: «Как бы не повернулось, внуки, всегда помните:

жизнь берегут со старости, честь — смолоду.

Живу я, внуки, давно, повидать успел всякого.

Трус умирает дважды, в бою победит смелый.

Чувствуешь, сердечко со страху брякнуло?

Первый шаг к могиле ты сделал.

Дурак сидит в окопе, умный всегда в бою.

Бог презирает трусов и бьет предателей.

Пошёл воевать? Так не сиди, воюй,

либо, простите внуки, иди ты к ядрёной матери.

На фронте сразу видно, кто воин, а кто подлец.

Сторонитесь последних, чтоб оставаться первыми.

Помните: пуля — дура, и тот молодец,

кто под пулями смог совладать с нервами».

Вернувшись с фронта, дед женился, работал токарем.

Был невысок ростом, сухощав, в плечах узким.

Он еще говорил с таким сладкоголосым оканьем…

От деда пахло избой, махоркой и чем-то русским.

Крым

Русские просторы

крымская земля,

и леса, и горы

радуют меня.

Солнечные дали

тайнами полны.

Крым горит медалью

на груди страны.

В небе на Ай-Петри

воздух, как елей.

Голос наших предков

слышен из камней.

Севастополь, Ялта

Херсонес, Гурзуф;

парусники, яхты,

облака ползут.

Моря кубок синий

и небес покров;

где-то между ними

плавает любовь.

Мыс Феодосийский,

как из камня — пёс.

Часть родной России

я с собой унёс.

Блок и Айвазовский

Чехов, Горький, Грин,

Бунин, Маяковский

приезжали в Крым.

На базарах людно

толпами народ,

даже Чудо-юдо

кто-то отдаёт.

Крымский климат ласков

не был здесь — не жил.

Тут писал Некрасов,

Лев Толстой служил.

Где-то в летнем парке

продают вино.

Здесь бывает жарко,

но всегда — тепло.

1918

I

Ольга, Татьяна, Маша, Анастасия,

я перед вами каюсь за всю Россию

и, на коленях стоя, молюсь часами.

Рядом со мной впритирку стоят другие —

мы говорим невпопад, но русскими голосами

о том, что беда случилась под небесами.

II

Ольга, Мария, Настенька и Татьяна,

место, где вас убили давно поросло бурьяном.

Над домом купца вороны страшно и зло сгустились.

Убийцы, дрожа трусливо, сжимали в руках наганы.

«За что нас?» — глядя в глаза, вы кротко у них спросили.

За вашу невинность, девушки, и за любовь к России.

III

Мария, Анастасия, Танечка, Ольга

о вас, мои дорогие, мы вспоминаем с болью.

Святые Княжны убитые — четыре стороны света,

величина Империи, размерами с треть планеты.

Земля, по которой ходим, пропитана вашей кровью.

Вы нас простите, милые, за то далекое лето.

IV

Мария, Анастасия, Татьяна, Оленька,

Господа за Россию вы неустанно молите.

Вновь времена неспокойные: брат убивает брата,

видно, часы истории перевели обратно.

Вы помолитесь, девушки, чтоб обошло нас горе,

чтобы смогла Россия крови очистить пятна.

Третий Рим

Россия. Далекий век

Толпа у монастырских врат.

Слух идет, что повержен грек,

Византийской империи нет,

говорят: разорен Царь-град.

Неспокойно. Чего-то ждут

Молятся, ломают шапки,

плачут, охают, стонут. Тут

затихают вдруг все вокруг:

к людям старец выходит шаткий.

Тяжела кривизна бровей

бороды седина горит:

средь толпы старец всех белей.

Он стоит, и для всех людей

слово долгое говорит:

«Братья, сестры, простите мне

все худые мои дела.

Вам известно, что Мать в огне,

турки выжгли ее дотла.

Враг не дремлет. Ликует бес

За грехи попустил Господь…

В том бою был убит василевс.

Православия рухнул оплот.

Среди вас я живу давно

и мои сочтены года.

Под собой я не чую ног,

но имею от Бога дар

видеть, что не дано другим…

Бог послал меня передать,

что Россия есть третий Рим,

а Четвертому не бывать.

Верьте: Русь оживет в бою!

С Богородицей, со Христом

умножайте любовь свою.

Победим не мечом — крестом».

Бог идет по земле

Бог идет по земле

откровеньем дыша,

чтоб в тебе и во мне

просыпалась душа.

Его пальцы в мозолях

ноги стоптаны в кровь.

Он объятья раскроет,

источая Любовь.

Бог идёт по земле

через грязь, через снег,

чтоб в тебе и во мне

оживал Человек.

Его тело поникло

усталость в лице,

режут голову иглы

на терновом венце.

Через зной, через ветер

через степи, моря,

Бог идёт к своим детям,

не жалея себя.

Его кожа иссохла

раны жгут и саднят.

А по курсу Голгофы

кровоточит заря.

Через зной, через ветер

до скончания дней

Бог идет по планете,

ищет людей.

«У реки, когда солнце печёт вовсю…»

У реки, когда солнце печёт вовсю

у реки берега наводняет тень,

там в тени я сыграю тебе ноктюрн

из созвучия наших тел.

Твое тело — флейта. Касанье губ

воскрешает музыку, дрожь основ.

Мне с тобой упасть бы куда-нибудь,

чтобы к небу от нас вознеслась любовь.

И лежать бы рядом в сырой траве

на тебя, не глядя, смотреть вовсю:

на щеках веснушек цветёт букет

и на шее родинки, как изюм.

И на время у лилий заняв одежд

говорить и думать бы о простом —

из воды, в пейзаже скрывая брешь,

нам Господь вдруг рыбьим мигнет хвостом.

«Никогда, ты слышишь, никогда не спрашивай…»

Никогда, ты слышишь, никогда не спрашивай

сколько Господом Богом тебе отмерено

времени. Веди счёт не на года, а каждое

вынашивай и лелей мгновение.

Просыпаясь, помни, что перед сном

ты расстаёшься со всем, что нажил

с тех пор, как проснулся. И на ночном

небе звезда не знает твоей пропажи.

Не спрашивай, ты слышишь, никогда не спрашивай

зачем не стоптал ты своих сапог.

Не стой на месте — иди, изнашивай,

упал — поднимись, чтобы сказать «я смог».

Верно, верно говорили древние

что ужас гусеницы — мотылька крылья,

о том, что последние станут первыми,

и будь столпом, чтобы не слыть пылью.

Никогда, — слышишь ли? — никогда не спрашивай

у ветра верности, у солнца — влаги.

В письмах домой никогда не указывай

обратного адреса, чтоб не марать бумаги.

Иди, не оборачивайся даже в случае

когда вот-вот и сдадут нервы.

Господь дал лилиям одежды лучшие,

но помни: с шипами остались тернии.

«За городом неба больше и облака ближе…»

За городом неба больше и облака ближе.

Если выбежать из дому, тут же в траве утонешь.

И плывешь себе на спине, а весь мир вокруг — рыжий,

бородатое солнце щекочет твои ладони.

Если встать в полный рост, макушкой коснешься неба;

ты теперь такой важный — в шапке из облаков.

Горизонт расступился, открывая места, где ты не был,

и повсюду, насколько хватает глаз — Любовь.

Ты видишь пашни, лужайки, лес, кладбище, храм, деревню.

Воздух, пронизанный солнцем, движется, как живой.

По облакам кто-то ходит, кто-то красивый, древний,

его мягкую поступь ты слышишь прямо над головой.

У тебя есть руки, ноги, а могли бы вырасти крылья.

Если б выросли, ты бы, уж точно, нашёл куда слетать.

Ведь так много мест, которых тебе не открыли

люди, пытавшиеся об этих местах рассказать.

И сам ты об этих местах рассказать не сможешь —

Правда сама приходит, стучится в дверь,

светом солнечным просачивается в окошко,

облаком любви материнской раскачивает колыбель.

Ты плывёшь себе на спине, держишь во рту травинку,

бородатое солнце тянет за горизонт.

Хочется встать в полный рост, в тёплое небо кинуть

сердце свое трепещущее и — колокольный звон.

«Селёдка в масле. Луковица. Век…»

Селёдка в масле. Луковица. Век

Считая дни с зарплаты до зарплаты,

Ты обретаешь стимул, человек,

Для честной жизни, пусть и не небогатой.

Кто над богатством чахнет, тот — дурак,

Ведь в рационе у него не будет

Селёдки в масле, луковицы… Так

Живут простые, знающие люди.

«Где бомж собирает объедки…»

Где бомж собирает объедки

В объёмную сумку свою,

Занюхав чекушку конфеткой,

Я Родину нежно люблю.

И сладок мне дым подворотен,

Приятен мне запах дворов.

Здесь каждый во взглядах свободен

И каждый идейно здоров.

Колодцы, ГК, теплотрассы —

Основа могучей страны.

Здесь гонят взашей педерастов,

Ведь нравственным нормам верны,

С Центральной России, с Урала

И дальше — на Дальний Восток.

Не ступит нога либерала

В их светлый, державный чертог.

Пусть быт их опасен и труден,

Лишенных домов и квартир,

Бомжи — уникальные люди

И правильно смотрят на мир.

«Я часто представляю: ты стоишь…»

Я часто представляю: ты стоишь

на улице одна, и одиноко

взираешь на часы. С железных крыш

стекает ночь по венам водостока.

Жизнь наскоро умолкла. Фонари

свой свет роняют пред иконостасом

домов бетонных. Пусть тебя хранит

холодный бог земных цивилизаций.

Ты чуть одета. Пасмурно. Октябрь.

Простужено дрожишь. Снуют машины,

и из кабин мир смотрит на тебя

доброжелательно, участливо, фальшиво.

Не верь мужчинам, ночи, свету фар

и октябрю не верь… Но где-то в небе

смеющейся звездой мерцает март

настойчиво, тепло и благолепно.

«Если ты заснул в халате…»

Если ты заснул в халате,

Даже на своей кровати,

Ты — сомнительная личность

И пропащий гражданин.

Потому что остальные

Спят в трусах и без. И ныне,

Человек от всех отличный,

В общем, ты такой один.

Если ты заснул в халате

Не в своей, в чужой кровати,

Это будет нарушенье

Норм привычных бытия.

Холостой или женатый,

Выпивший, слегка поддатый,

Всё не важно — нет прощенья

У кого-то для тебя.

«Зашторив окна, чтоб уйти от света…»

Зашторив окна, чтоб уйти от света,

дитя ночей бесстыдных и бессонных,

вот ты сидишь, и куришь сигареты,

и создаешь губами невесомость.

Вот ты сидишь, родительница дыма,

и разрушаешь ясность и пространство.

Тебе не стыдно? Нет, тебе не стыдно.

В тебе стыда, наверно, не осталось.

Как бесполезны сонные движенья

надменных губ, стареющих и блёклых…

А ты сидишь, как тать, согнувши шею,

сидишь и куришь, куришь сигареты.

Вольное переложение Псалтыри, псалом 27

Господи, не молчи:

Слово Твоё есть Жизнь.

Мысли мои в ночи

снова стремятся ввысь.

Господи, сохрани

от лицемеров, от

тех, кто давно охрип,

ложью запачкав рот.

Верю, не ровен час,

Бог покарает всех,

кто не смотрел анфас

в этот бесстыдный век.

Кто не подал руки,

Боже, Тебе в ответ,

тот навсегда поник,

так как не встал на твердь.

Благословен Господь,

крепость моя и щит.

Бог да хранит народ

свой. А меня — простит.

«Будь моим цветом, запахом, прекрасным днём…»

Будь моим цветом, запахом, прекрасным днём;

никогда не произноси вслух чужих имён.

Не коси под Мону Лизу — какая пошлость.

Мне должно казаться, что я влюблён,

по-крайней мере, до тех времён,

пока мы не попали в другую плоскость.

Будь моим временем — стрелкой часов тугой;

никогда не произноси вслух, что я — другой.

Забудь все бренды: «Дольче Габбанна», «Коко Шанель».

Я хочу часто видеть тебя нагой

в плоскости, где любовь правит тобой и мной,

где, как на алтарь, мы ложимся с тобой в постель.

Будь моим вдохом, выдохом, воздухом… Но никогда,

meine Liebe, не произноси вслух, что это не навсегда.

Давай хотя бы на ночь притворимся женой и мужем?

Просто потому, что человеку свойственно иногда

сознавать, что проходит время, идут года,

а он до сих пор совсем никому не нужен.

Феодосия

Феодосийский берег. По правую руку — мыс,

словно каменный пёс улёгся среди воды.

Я сижу на песке, в небеса отпуская простую мысль

о том, что Господь и дьявол играют 1:1.

Генуэзская крепость — останки былых эпох.

У подножия этих стен никогда не звучало избитых фраз,

потому что веками правит не человек, а Бог,

безграничный, как море — насколько хватает нас.

Бог спокоен, как море, но дьявол берет своё

и эпоха сменяет эпоху в движеньи дней.

Я взобрался на гору, слышу в чаще лесной поёт,

может чёрт, может ангел, а может быть — соловей.

И отсюда мне виден город, его дома;

переулки впадают в улицы. Как во сне

наползает на город бледный морской туман,

так эпоха сменяет эпоху в движеньи дней.

Только древняя церковь у моря видна с горы,

под покровом своих ладоней Матерь Божья её хранит.

Ты однажды пришел сюда, ты пришёл и про всё забыл,

это значит, теперь ты можешь что-то важное изменить.

Николаю II

Святой Николае, батюшка-царь,

ты для России хранителем стал.

Если Держава будет в беде,

мы обратимся с молитвой к тебе.

Помнишь ли бойню, гражданскую сечь?

Мы не смогли от врагов уберечь

нашу страну. Не унять эту боль —

Русь убивали вместе с тобой.

Святой Николае, угодник Христов,

мы пожалели об этом раз сто.

Слёзы народа впитала земля —

пытки, расстрелы, концлагеря.

Помнишь, как древние колокола,

зверски беснуясь, сбивала толпа?

Жгли образа и срывали кресты,

царь-страстотерпец, помнишь ли ты?

Святой Николае, ты, как Христос,

за русский народ наказанье понес.

С кротостью принял гоненья, расстрел,

царь, убиенный на русской земле.

Помнишь события Второй Мировой?

Нас распинали вместе с тобой…

Так был наказан безбожный народ

за девятьсот восемнадцатый год.

Святой Николае, сплю и молюсь,

чтобы воскресла Великая Русь.

Если Россия будет в беде,

мы обратимся с молитвой к тебе.

Люберцы

На юге столицы, вернее будет сказать, в области,

находится город, который называется Люберцы;

к нему ведут прямые дороги, — ни горы тебе, ни пропасти, —

если ты оказался здесь, в тебя сразу же кто-то влюбится.

Не имеет значения плохой ты, хороший, хромой ли, убогий, просто — скучный:

местные жители влюбляются автоматом во всех и в каждого,

потому что в городе с таким именем невозможно быть равнодушным

к пришедшим, приезжим, прибывшим (не важно откуда) гражданам.

Здесь живут люди самых разных национальностей и оттенков кожи.

Чтобы увидеть африканку, можно просто перейти на соседнюю улицу,

свернуть в переулок, заглянуть в магазин… и что же?

Настоящая африканка отмеряет на весах полкилограмма курицы!

В павильоне напротив улыбчивый сириец продает арабскую шаурму.

Если попросить, он расскажет тебе сказку не хуже, чем Шахеризада,

о белом песке и о звездном сирийском небе, где поутру

золотые облака утекают вдаль, и другого неба ни тебе, ни ему не надо…

Гуляя по Люберцам можно услышать вдруг: «Гамарджоба!*

Подходи, дорогой! Помидор, огурец, картошка, сладкий редис!

Мой мама сажал специально для тебя овощ много…

Подходи, дорогой, попробуй! Э, куда же ты, слушай… Нахвамдис!**»

Однажды, пролетая над подмосковьем, растяпа-ангел обронил свой нимб,

и на месте падения вырос город: парки, здания, перекрестки, проспекты улицы.

Лафонтен говорил: все дороги приводят в Рим.

Лафонтен был неправ: все дороги приводят Люберцы.

*Гамарджоба — грузинское приветствие.

**Нахвамдис — в переводе с грузинского «До свиданья»

«Не то, чтобы под луной или под небом звёздным…»

Не то, чтобы под луной или под небом звёздным,

можно не на лугу, не на опушке леса,

и не в густой траве, где бабочки и стрекозы

слушают, как кузнечики поют им земли песню,

не опалённые солнцем, кружащим над горами,

лучи свои распуская, словно лилии — чаши,

лиловой волной не омытые, что целый день играет

с белым (конечно, белым) песком всё чаще,

не впитавшие ветра, кокетливого, как южанка,

тёплого ветра, ласкающего смуглую эту кожу

той, что на диком пляже лежит, прижавшись

спиною к солнцу или к тебе, быть может,

не говорившие с эхом холмов изумрудно-рыжих —

голос Хлорис цветущий царствует между ними,

и потому любые слова здесь всегда излишни,

даже, когда вдруг скажешь шёпотом чьё-то имя, —

не уходящие в вечер, за руки взявшись нежно,

на городских бульварах вальсы не танцевавши,

люди, свои тела скрывшие под одеждой,

просто проснитесь вместе (утром вдвоем) однажды.

Русалка

I

В коралловом краю горизонтальных вод,

где плавают седые рыбы, рыбы,

где рыбы плавают серебряных пород,

мы под водой ходить с тобой могли бы.

Ты видишь, наг и дик смеющийся ручей,

несущийся, как плеть, по гриве камня,

и, слышишь, языка качается качель,

спеша сказать тебе о самом главном.

В зеркальной чаше дня у каменной руды,

где плавают седые рыбы, рыбы,

на солнечном песке оставивши следы,

мы под водой дышать с тобой могли бы.

II

Во сне я видел гладь реки,

и ты по берегу гуляла,

и на воде ты рисовала

цветы движением руки.

А я стоял в тени, и тень

о чем-то важном мне шептала.

Ты шла. Любила и дышала,

смеялась и рождала день.

III

В пресной чаше речной воды

отражается чешуей

солнца луч, и играешь ты

обнаженная под водой.

Слышишь узниц-сорог напев

и ракушечьи голоса,

а со дна из созвездья треф

звезды выпучили глаза.

Ил и камни — твоя постель,

а вверху над тобой хрусталь.

В окружении рыбьих тел

ты безжалостна и чиста.

IV

Летний день. Цветочный сад.

Шум реки. Люби, душа!

Если посмотреть назад,

жизнь легка и хороша.

Скрип весла и плеск воды,

и улыбка мотылька.

Там со мной сидела ты,

поцелуй держа в руках.

Это было, как во сне:

вот вода у самых ног,

и играет на воде

озорной цветочный бог.

Мы сидели там вдвоем,

слыша пение наяд.

Ты текла ко мне ручьем

и приковывала взгляд.

Симург

Симург расправляет крылья — земля дрожит.

Сейчас он поднимется в небо, скроется в облаках.

Если ты оказался под Древом Жизни — ты будешь жить,

жизнь бывает горькой, сладкой, и это в твоих руках.

Симург — не ворона, не галка, он — Царь всех птиц,

когда он пролетает над миром, тут же проходит ночь.

Симург, златоокий, имеет множество разных лиц,

он летит в небесах, взмахом крыльев вращая земную ось.

От начала мира на Древе Жизни он сделал себе гнездо.

Перед смертью Симург сгорает, вселенной даруя жар.

Ты в тени его крыл, а значит, тебе повезло:

твоё сердце не выклевать, сколько его ни жаль.

Колыбельная

Спите сладко, спите дети,

ведь у спящих нет проблем,

когда сон хранят ракеты

комплекса «Искандер-М».

«За что я Родину люблю?..»

За что я Родину люблю?

Её поля, леса, равнины,

её легенды и былины,

ноябрь, январь, апрель, июль?

Как не застыть на рубеже

недостижимого далёко

и, взглядом проникая в окна,

найти изюминку в клеше?

Блажен, кто бережно хранит

среди бумаг и книжной пыли

в необустроенной квартире

историю своей страны.

Блажен, кто счёт ведёт векам,

кому знаком ландшафт, детали

обратной стороны медали,

кто не трещит по пустякам.

Блаженны те, кто не предал

тебя, Великая Россия,

на сердце начертав курсивом,

что Родины другой не знал.

Ода лампочке

Электрическая лампочка, о владычица всей Земли,

о немеркнущая лампочка, ты — свет миру, огонь эпох;

вот неспящий ждёт, когда снова войдёшь в зенит,

о благая, прими от подстанций электроток.

Электрическая лампочка, повелительница квартир,

о божественная лампочка, тебя не объемлет тьма.

Озаряй собою мой рукотворный мир,

о негаснущая лампочка, ты сводишь меня с ума.

О прекраснейшая лампочка, ты, как солнце питаешь жизнь,

глубоко ушла корнями в электросеть,

потолка величье, неуклонно стремишься вниз,

утверждая повсюду догму: да будет свет.

Жизнь и чудеса святого Спиридона Тримифунтского, Глава 1

Когда-то давным-давно, когда планета была совершенно узкой

(не яйцом, как теперь, а в форме огромной устрицы)

жил-был человек по имени Спиридон Тримифунтский

на острове Кипр. Жил себе, пас овец, в сандалиях ходил по улице.

Простым человеком был Спиридон, таким же, как все, в общем-то:

по утрам просыпался, работал, ночью ложился спать,

любил жену, дочь, детей, а помимо прочего

творил чудеса такие, что словами не передать.

Была на Кипре жара, зной, голод, в общем, ужасная засуха.

Земля растрескалась так, что в трещинах можно было пошарить пальцами.

Если б греки тогда изобрели термометр, он бы показывал минимум 40 градусов.

Солнце накалилось до той степени, что уже не пекло, а — жалило.

Собственно, ситуация самая, что ни на есть кризисная.

Ведь в те времена еще не изобрели холодильников и кондиционеров.

Греки думают: «Все, мол, видать конец Кипру близится…»

А Спиридон им и говорит: «Граждане, слаба ваша вера…»

Сказал, а потом опустился на колени прямо на рыночной площади

и молился Богу не как-нибудь, а ровно три дня и три ночи.

Греки ходят вокруг и думают: «А не проще ли

перебраться куда-нибудь севернее, например, в Сочи?»

И вот на третий день, глядь, а небо-то заволокло тучами.

Молнии засверкали так, что греки спрятались с головами под одеяла.

Потому что до этого на острове Кипр в лучшем случае

шел слабенький дождик, а такого ливня никогда не бывало.

Два монолога

«Всё тебе позволительно, но не вкушай плода:

Я посадил то древо, чтобы украсить Сад.

Еву даю тебе. Помни, Мой сын, Адам,

что у того, кто пал, нету пути назад.

Всё тебе позволительно, но не во всём любовь:

если ты не послушаешь, то обратишься в прах.

Я — твой Отец Небесный, нету иных богов,

помни об этом, сын Мой, ибо не дремлет враг.

Если ты не послушаешь, вскоре познаешь смерть,

ибо нарушишь главный и основной закон:

Слово Моё есть Жизнь, камень, фундамент, твердь.

Помни об этом, сын Мой, и не считай ворон», —

Так говорил Господь в первые дни Земли.

Первые люди — двое — жили тогда в Раю.

Жили бы там и дальше, если б не ложь змеи —

змей, обратившись к Еве, линию гнул свою:

«Всё тебе позволительно, но… не вкушать плода?

Ты не находишь странным этот Его запрет?

Где же твоя свобода? Ева, ты молода…

Вы же в Раю живёте, Хосподи, как в тюрьме!

Если Отец вас любит, то почему не дал

полной свободы действий? Ева, ведь ты умней,

чем этот добрый малый, этот простак Адам… —

так обращался к Еве хитрый, лукавый змей. —

Ева, меня послушай, этот запретный плод

сделает вас — богами! Только представь себе:

будут твои детишки, внуки, от плоти плоть,

царствовать над природой, в целом, по всей Земле!

Внуки твои построят страны и города!

Ветер из поднебесной будет у них слугой,

(с горы размером встанут из-под земли дома),

утихомирят воду и укротят огонь!

Ева, ты — мать всем людям. Помни, в твоих руках

будущее потомков: либо они рабы,

либо цари природы. Пусть обратятся в прах,

главное ведь устроить детям надёжный быт».

Через веков смятенье слышится плач эпох.

Два монолога этих обращены и к нам.

Гадко смеется змей, почил в печали Бог…

В каждом из нас есть Ева, в каждом из нас — Адам.

Письмо Богу

Господи Боже, пишем тебе с Земли!

Как дела твои, Господи, чем занимаешься там?

А у нас ничего, жизнь идёт, как всегда на мели,

ну грешим потихоньку, зато иногда ходим в храм.

Если честно, скучаем. Надеемся, любим и ждём.

Ты заглядывай в гости — накормим, уложим в постель.

Мы — хорошие люди, и каждый откроет свой дом,

и не будет Тебе одиноко на этой земле.

Есть, конечно, вопросы (и много) к Тебе, как к Творцу.

Их обсудим отдельно, и думаем, Ты объяснишь.

Мы же, все твои дети, хотим возвратиться к Отцу,

и нам хочется верить, что Ты нас однажды простишь.

Мы по слухам узнали, что Ты здесь уже побывал,

был обычным рабочим, ну, в общем, таким же, как все.

Ты любил всех людей и за эту любовь жизнь отдал,

когда Твой же народ Тебя предал, распяв на кресте.

Без Тебя как-то грустно: нам стало Тебя нехватать!

Опустела планета, как будто, и люди — пусты.

Не успев обрести, мы успели Тебя потерять,

но надеемся снова однажды Тебя обрести.

Мы по слухам узнали, что Ты обещал заглянуть

и развеять тоску, без Тебя охватившую мир.

Приходи, Боже наш, приходи, но подольше побудь…

Если честно, не хочется, чтоб ты вообще уходил.

В общем, всё, как всегда. Ждём ответа. Не пропадай.

Если где согрешили — прости, не суди и забудь.

Может, в гости приедем (не против?) когда-нибудь в рай…

Если примешь, то, Боже, пришли поточнее маршрут.

«Смерть ли это земли, гнев ли неба?..»

Смерть ли это земли, гнев ли неба?

И гроза, и война, и огонь, и вода там и тут.

И во время войны Русь славит убитых Бориса и Глеба,

ведь во время войны они Русь, как дитя берегут.

Канонада орудий сливается с грохотом грома,

вспышки молний тревожней, чем взрывы крылатых ракет.

Танец Смерти танцуя над пропастью черного гроба,

не забудь, милый брат, мне в глаза, не таясь, посмотреть.

Ты увидишь: поля и луга, реки, лес и равнины,

и нахмуренных гор запредельную величину.

Деревень ты услышишь гул тихий, седой и былинный,

и поймешь, что Господь свою руку тебе протянул.

Томограмма души зачастит родником-звукорядом:

сердце бьется по-русски у тех, кто любовь сохранил,

кто умножил добро, выбирая не право, а правду,

кто ушел воевать за жену, за страну и за мир.

И когда час последний пробьёт, остановится время,

помяни всех святых, своей смертью стяжавших любовь,

отпусти, что имел, помолись, опустись на колени,

осеняя крестом и себя, и друзей, и врагов.

«Половина четвёртого. Не пора ли в небытие?..»

Половина четвёртого. Не пора ли в небытие?

Слышно, как во дворе дышит соломы стог.

Примолкли сверчки, цикады, и в глубине

мироздания почил древний, красивый Бог.

Половина четвёртого. Звёзды — осколки дня.

Кроток в улыбке месяца тот, кто дарует сны.

Стрелка часов настенных не убежит от меня —

утром мы просыпаемся, чтобы догнать часы.

Половина четвёртого. Призрачен мир ночной.

Духи живут невидимо в воздухе. До утра

кружат над миром многие, разные, и порой

кто-то из них покажется вблизь моего двора.

Половина четвёртого. Дрогнули рубежи.

Перемешалось сущее, времени будто нет.

Если задал вопрос: «Господи, что есть жизнь?»,

просто дождись восхода, чтобы узнать ответ.

«Жизнь, как жизнь, мужчины — люди…»

Жизнь, как жизнь, мужчины — люди,

их влечёт жизневорот:

ягодицы, ноги, груди,

губы, плечи и живот.

Не суди мужчину строго,

он хотел бы лучше стать,

не смотреть на груди, ноги,

ягодицы, но опять

он идёт к тебе навстречу

по неверному пути.

Видит: груди, ноги, плечи,

макияж и каблуки.

«Москва. Станция метро «Пражская…»

Москва. Станция метро «Пражская».

Магазин цветов на перекрёстке.

Девушка выходит из метро. Кажется,

что у неё во взгляде мерцают звёзды.

Когда она проходит мимо цветочного бутика,

ей под ноги падают лепестки роз,

будто она не просто девушка, а из мультика,

ну или вообще — волшебница из страны Оз.

Она идет, улыбается прохожим, открыто и так по-русски.

Улыбка — вулкан, а не свечи огарок.

И в каждом, кто видит её, вдруг просыпается чувство,

что ему сделали дорогой подарок.

Девушка останавливается на переходе, ждёт светофора.

Вокруг кружат птицы, на её плечи садятся бабочки.

Она просто стоит, но при этом преображает город,

не девушка, а гирлянда цветастых лампочек.

И город теперь такой праздничный, пёстрый.

Кажется, в этом городе счастливы даже здания.

Девушка не торопится, во взгляде мерцают звёзды.

Девушка не торопится, ведь у неё — свидание.

«Комната. Теплый свет…»

Комната. Теплый свет

старого ночника,

стол, на столе — букет;

скотч не долит в стакан.

Тень выбегает из-

под кровати. Нас

тянет куда-то вниз

в сотый, наверно, раз.

Рот на замке у штор;

белая простыня.

Но наших тел узор

сводит на нет заря.

«Упокой, Господи, души усопших, но верных Твоих рабов…»

Упокой, Господи, души усопших, но верных Твоих рабов,

тех, кто ходил по земле и теперь похоронен в ней.

Осенью ветер носит их дыханье среди полей,

там, где каждая ягодка верит в Твою любовь

и каждая травинка знает о ней.

Упокой, Господи, души усопших, но верных Твоих рабов,

тех, кто плавал по водам, тех, кто ушел на дно.

Осенью их дыханье волне задает свой тон,

там, где каждая водоросль верит в Твою любовь

в непрерывном шепоте тихих волн.

Упокой, Господи, души усопших, но верных Твоих рабов,

тех, кто летал по небу, летал и спускался вниз.

Осенью солнце поднимает их дыхание ввысь,

туда, где каждое облачко верит в Твою любовь,

где ласточка чертит между мирами дефис.

«Если б глаза — не глазки…»

Если б глаза — не глазки,

если бы нос — не носик,

я б не нашел отмазки

в том, что меня уносит.

Если бы бровки — брови,

ушки бы, если б — ухи,

с ходу бы я не помер,

но без сознанья б рухнул.

Я б не влюбился нежно,

страстно и без оглядки,

зная, что под одеждой

тоже не все в порядке.

«Нью-Йорк — как много в этом слове…»

Нью-Йорк — как много в этом слове

для сердца русского слилось!

Нас пичкали и день и ночь

американскою мечтою.

Мы родились, чтоб потребить

продукт, нам посланный Госдепом;

он создан, чтобы в мире этом

умы людей навек пленить.

Мы повелителем своим

поставили зеленый доллар.

И «Novus Ordo Saeculorum"*, —

с любовью нежной говорим!

И вот коленопреклонен

весь мир единственным банкиром.

Как кукольник, он правит миром,

но мир не думает о нем.

* «Novus Ordo Saeculorum» — «Порядок Нового Времени», надпись на однодолларовой купюре.

Вавилонская башня

Если б вселенная треснула, дала бы брешь,

интересно, что бы сквозь эту трещину влилось в мир наш?

И еще интересно, могли бы мы проскользнуть промеж

швов, и увидеть, что там: благодать или блажь?

Вавилонскую башню строили романтики, а вовсе не наглецы.

У наглого мысли коротки, ему невдомек,

что всё однажды закончится, и все концы

в своем кулаке сжимает Единый Бог.

Господи, да неужто нам по земле ползти,

когда Ты совсем рядом. Вон, в облаках,

Ты живешь. Господи, ты нас прости,

мы были прахом и мы обратимся в прах,

но так ведь хочется, пусть на секундочку, с Тобой побыть,

а, если получится, то непременно забрать сюда!

Вдруг Тебе там скучно, Господи? Может быть,

Ты ждешь, когда потянется к тебе крепкая человеческая рука?

Мы — люди, как люди, ну грешные, ну и пусть.

Это же не значит, что мы не любим Тебя.

Мы выучили молитвы и помним их наизусть.

Прости нас, заблудших, но, в общем, нормальных ребят!

Ты веруй в нас, Господи, верь в нас, люби и жди.

На земле мы построим Тебе самый надежный дом.

Мы фундамент заложим на камне, чтоб не смыли его дожди.

Мы из камня вымостим стены, чтобы выстояли под огнем.

Мы украсим дом Твой мехами, и кружева

непременно постелем под ноги, чтобы Ты,

когда будешь здесь, помнил, что вера наша жива.

Вокруг дома будут бить фонтаны и расти цветы.

Вокруг дома, Господи, будет стоять стена,

и с зубцами башни будут Тебя хранить.

Вдоль стены мы поставим стражников, чтобы нам

злые люди не мешали Тебя любить.

И живи здесь, Боже наш, хоть тыщу лет!

Мы придем к Тебе в гости — не пустыми, со всем своим.

Мы накроем стол: мясо, вино. Завет

наш, простой, человеческий Тебе дадим.

Вавилонскую башню строили романтики, но она

кем-то была разрушена. О немногом

я хотел бы спросить… Сколько ран

должен выстрадать человек прежде, чем помириться с Богом?

«Утро. Деревня. Я выхожу во двор…»

Утро. Деревня. Я выхожу во двор.

Ноги утопают в детстве, в сырой траве.

Отец, возвращаясь из леса, держит в руке топор.

Белое облако пасется невдалеке.

Ты мал и любим, оттого-то тебе легко.

Мир наполняет музыка: лай собак, жужжание шершней, пчел, писк комаров;

мимо проходит облако, копытами выбивая такт.

Я забираюсь на дерево, потому что я — Робинзон.

Сотворив руками бинокль, разглядываю поля,

и вдруг начинает двигаться горизонт,

кардиограммой скачут его края.

Отчего-то кажется, что это игра ума:

в фиолетовой дымке, словно из ничего,

рождаются туловища гигантских громад.

Ты мал и любим, и это страшнее всего.

Отец смотрит вдаль, и лезвие топора,

словно оскалившись, рвется собакой в бой,

но отец говорит: «Сын, не бойся, пора.

Нынче пропала разница между тобой и мной.

Теперь ты мужчина, взрослый, храни мой завет:

никогда не слушайся слабого, труса бей,

не испытывай жалости к павшему, и ответ

на любые вопросы всегда имей.

Помни, что значит «Родина». Родина — это все

те, кто тебя окружает: мама, отец, твой брат,

друзья, с которыми тебе весело, и сосед

дядя Миша — ты думал, что он твой враг.

Родина, сын, это твоя жена,

которая однажды родит от тебя детей.

Помни, что Родина у тебя может быть только одна,

как бы, сынок, ты другую себе не хотел.

Что значит «Родина»? Родина — это жизнь

ради всего, что любишь. И это смерть

за все, что тебе дорого. Не дрожи, как лист,

встань, посмотри вперед, будь смел».

Мы больше не говорили с отцом. Мы только глядели вдаль.

По полю шли танки, с угрозой прицеливая рога.

Но мне не было страшно, хотя я был мал.

Я просто стоял. И я не боялся врага