Тайны прадеда. Русская тайная полиция в Италии

Валентина Пичугина

Прадед автора книги, Алексей Михайлович Савенков, эмигрировал в начале прошлого века в Италию и после революции остался там навсегда, в безвестности для родных. Семейные предания приобретают другие масштабы, когда потомки неожиданно узнали, что Алексей после ареста был отправлен Российской империей на Запад в качестве тайного агента Охранки. Упорные поиски автора пролили свет на деятельность прадеда среди эсэров до роспуска; Заграничной агентуры в 1917 г. и на его дальнейшую жизнь. В приложении даются редкий очерк «Русская тайная полиция в Италии» (1924) Алексея Колосова, соседа героя книги по итальянской колонии эсэров, а также воспоминания о ней писателей Бориса Зайцева и Михаила Осоргина. На обложке: «Лигурия», итальянский рекламный плакат, 1920-е гг.; фрагмент документа из полицейского досье на А. М. Савенкова.

Топоры…

Стоя в проеме освещенного лунным светом окна, Александра безучастно вглядывалась в темноту ночи, отгоняя от себя тревожные мысли…

Она и впрямь успокоилась, смирившись с неизбежным и перестав уже так болезненно реагировать на Алексея, находя в этом даже свои преимущества. Можно, оказывается, жить и так, без изматывающего душу кипения страстей, — просто и бесхитростно. Что это — возраст?.. Усталость?.. Что бы там ни было, но она с удивлением обнаруживала в себе незнакомые доселе чувства, лелея их, как садовник лелеет любимый розовый куст, и парила над обстоятельствами легко и свободно, уважая себя и самой себе аплодируя.

С появлением внука у нее будто шлюзы открылись, мешавшие ей быть самой собой, и она без труда спряталась за него, освободившись от тяжких оков недожизни, в которые сама же себя и загнала, напридумав то, чего не бывает…

При встрече с зятем сухо кивала и тут же спешила по делам, уже не копаясь в подробностях нечаянной встречи и не подвергая ее ненужному анализу. А управившись, спускалась в комнату для гостей в конце коридора, где никто не мог ее потревожить, и наслаждалась тишиной и уединенностью. Брала с собой шитье, чаще — томик стихов, коротая за ними весь вечер.

Вот и сегодня, проводив мужа на охоту, ненадолго зашла к Дуняше, дала ей лекарство, поправила сбившуюся постель. Присев на краешек, взяла в руки худенькую ее ладонь и, баюкая, как когда-то в детстве, сокрушенно качала головой: «И что за хворь-то такая к тебе прицепилась! Ведь была ж крепкая деваха! А теперь — то одна болячка, то другая!»…

И, горестно вздохнув, медленно побрела в сторону гостевой.

…Стоя в проеме окна, она вдыхала свежесть морозной ночи, но не ощущала ни холода, ни мыслей. Лишь безучастно наблюдала, как редкие снежинки, сбившись с пути, влетали в открытую форточку, чтоб тут же превратиться в крохотные капельки влаги, не успев даже осознать, что их больше нет…

Вот так и жизнь, — не заметишь, как и пройдет… А что там дальше?..

Постояв еще немного, она прикрыла окно и уж было вновь собралась вернуться к дочери, как чьи-то сильные руки сдавили ей сзади плечи и, развернув, вжали в стену. И в этом склонившемся над ней лице она вновь, как и тогда, на балу в Законодательном собрании, рассмотрела каждую черточку, каждую пору… И эти крохотные точечки вокруг зрачка…

Пытаясь впитать в себя малейший вздох, всхлип, шепот этого безумного грехопадения, Алексей резким движением рванул на себя то, что сковывало ей грудь, медленно проводя пальцем по подбородку, животу, бедрам… И глухо застонав, она подалась к нему всем своим жаждущим телом, вскинув руки и запрокидывая голову. И это уже было точкой невозврата. Что бы ни произошло с ней теперь, и как бы ни наказала судьба потом, ее уже было не остановить! И, теряя остатки самообладания, она забилась в его руках, словно попавшая в силки птица, еще не веря до конца в счастье, которое ей посулили…

Но он не спешил. Намеренно доводя ее до полного исступления, он безжалостно чередовал грубость и ласку, словно издеваясь над этим податливым телом и мстя ему за то, что оно влекло его к пропасти…

Казалось, она сходит с ума, готовая вот-вот низвергнуть из себя копившийся годами настой, а вместе с ним и всю свою давнюю боль… Словно назревший фурункул, который невозможно больше терпеть… И когда он, наконец, вошел в нее — резко, мощно, беспощадно, — она вскрикнула от неиспытанного доселе блаженства, вся изогнувшись под ним и затрепетав в его сильных руках. И с этой минуты это уже были не он и она, а два сорвавшихся с цепи зверя, несущихся навстречу друг другу, сметая на пути все ограничители…

С силой вжимая ее плечи в подушки, он самозабвенно терзал ее, с удивлением открывая для себя все преимущества хорошо настоявшегося вина, и так и не уяснив до конца, что же все-таки лучше, — опыт или невинность?.. И она стонала от неиспытанного доселе блаженства, с благодарностью принимая его, и не стыдясь своих слез. Они бежали по щекам, прячась в складках смятой постели, связывая их страшной тайной, которую отныне им нести до конца. А где-то на грани отлетающего сознания лишь на миг возник и тут же растаял образ лежащей в беспамятстве Дуняши, чью веру они так подло растоптали.

Им еще только предстоит осознать, что же они натворили…

…А может, мы и в самом деле друг для друга — лишь топоры, чтоб рубить под корень тех, кого любим по-настоящему…