По всем частотам. Сборник

Валентина Осколкова, 2020

От мая 1982 года до июля 2019, от Афгана до Сирии – герои этих историй идут вперёд, до самого конца и ещё дальше. Кто-то возвращается из-за грани, кого-то выводит загадочный мальчишка-Проводник, а кто-то просто хочет понять – и вернуть – родного человека.Однажды эти истории сплетутся в одну, и прозвучит по всем частотам: «Я Русич, я Русич, кто меня слышит, приём…»

Папины сны

Цхинвал, 2008 г. — Москва, 2010 г.

«Голубая стрела» без сигнальных огней

Разбивает стекло, исчезает в окне,

Твой игрушечный поезд летит под откос,

Только это уже почему-то всерьёз…

Зоя Ященко

МОЙ ПАПА ВЕРНУЛСЯ.

Я вышел из ванной, кутаясь в папин халат. Халат был большой, как королевская мантия, а я — маленький. Ну, не очень маленький, я уже во второй класс пошёл, — но всё же меньше, чем сейчас.

В коридоре горел свет, пахло сигаретами и ещё чем-то, чему я не знал названия, но от чего внутри стало легко-легко, как воздушный шарик, как будто раньше времени наступил день рожденья. Под вешалкой стоял пыльный армейский ботинок.

Был сентябрь. Мама появилась рядом со мной, и лицо у неё было почему-то мокрое, особенно щёки. Папа улыбнулся, подхватил меня одной рукой подмышки и посадил на колено по-хозяйски поставленной на стул ноги — и я стал почти такой же высокий, как папа, а потолок — гораздо ближе, чем обычно.

— Здравствуй, Русь, — сказал папа и улыбнулся, наклоняясь мимо меня к ноге, чтобы развязать шнурки на втором ботинке. Я попытался ухватиться за другую папину руку, но нащупал только пустой рукав.

— А где рука? — спросил я.

— Нету, — ответил папа, а мама порывисто вздохнула, словно хотела задуть невидимую свечку, но передумала.

— Вот как, — сказал я.

— Вот так, — согласился папа, оставшейся рукой воюя со шнурками.

— Давай помогу, — я спрыгнул с его колена на пол — больно ударившись пяткой, но сдержался и даже не вскрикнул.

— Помоги, — улыбнулся папа. — Будешь моей второй рукой.

— Буду, — торжественно пообещал я и уточнил: — Всегда-всегда.

И я, в общем, сдержал своё обещание.

Хотя это было ужасно, ужасно непросто!

***

ПАПИНЫ СНЫ — ОЧЕНЬ НЕПРОСТЫЕ.

Я думаю, даже сто тысяч мудрецов ни в чём тут разобраться не смогут. Когда мама эти самые сны пытается понять, она начинает плакать, а папа садится за стол на кухне, достаёт из особого шкафчика свою фляжку и голубой берет — и молчит. Молчит так тяжело, что даже встать не может, хотя папа, конечно, самый сильный человек на свете. Он поднимает меня одной рукой всё так же легко, как когда я был совсем маленьким, а ведь мне уже целых десять лет.

Наверное, молчание на кухне не смогут поднять даже сто тысяч силачей со всего света, такое оно тяжёлое.

Когда на кухне скапливается столько молчания, что даже мама под его тяжестью садится, папа делает глоток из своей фляжки и поясняет:

— Они всем снятся, — это он про сны. Потом видит меня на пороге и спрашивает: — Так-так. Русь, тебе спать не пора?

И про сны маме больше ничего не говорит.

А я про них знаю. Они как кухонное молчание — тоже тяжёлые. И даже ещё тяжелее.

Их нести — не то, что меня одной рукой поднимать. Тут даже сто тысяч силачей не смогут ничего сделать. И даже целый батальон… то есть, конечно, миллион силачей.

Поэтому я говорю:

— Я уже ложусь.

А папа говорит:

— Ну, спокойной ночи.

А я улыбаюсь:

— И тебе, пап. Спокойной ночи, мам.

Мама крестит меня тихонько, а папа встаёт, убирает фляжку в особый шкафчик, нахлобучивает берет мне на голову и идёт провожать.

И молчание становится всё легче и легче, а у моей кровати оно уже такое лёгкое, что поднимается под самый потолок, и папа следом встаёт на цыпочки, потягивается и грустно улыбается.

Ведь мы с ним вместе молчим, а значит, молчание для каждого легче. Вместе с папой мы сильнее ста тысяч силачей со всего света — так папа мне говорит, а он никогда не врёт.

— Спокойной ночи, пап, — повторяю я и забираюсь под одеяло.

— Спокойной ночи, Русь, — отвечает мой папа и идёт к маме на кухню.

А иногда я говорю:

— Па-ап…

И папа садится на краешек моей кровати.

— Чего, Русь? — говорит он.

И я что-нибудь спрашиваю.

Например:

— А когда мы поедем к Руслану?

Руслан папу спас на войне. И умер. Но не совсем. В смысле, совсем, даже два раза, но он всё равно остался здесь, рядом с нами с папой. Просто взял — и остался. Он очень упрямый! Говорит, это всё из-за меня.

Я его даже нарисовал — его и меня. Правда, уже давно, когда я был ещё маленький — не помню точно, какой, в садике ещё, — и поэтому вышло не совсем понятно. Наша воспитательница решила, что это не Руслан, а папа.

Но это Руслан. Ему теперь всегда пятнадцать, он улыбается, а на шее у него — наушники.

А вокруг я нарисовал его родной город, Грозный. Ну, вообще-то он говорит, это его вторая родина, а первая — Ставрополь, но это уже детали.

Грозный — это в Чечне, где папа воевал, когда я ещё только рождался.

К Руслану мы один раз уже ездили, вместе с Лейли — она его невеста, но я на ней женюсь, когда вырасту. Надеюсь, Руслан не обидится.

«К Руслану» — это туда, где он спас папу.

Жалко, что его в Южной Осетии не было! Уж он-то точно сделал бы так, чтобы сны у папы не такие тяжёлые были.

Потому что о той войне, которая в Грозном, папе сны не снятся.

Или снятся, но так, что я о них не знаю…

— Весной поедем, в мае, — отвечает папа на мой вопрос, про который я уже позабыл.

В мае у Руслана день рожденья.

Правда, про майскую поездку я и сам знаю. Поэтому чаще спрашиваю что-нибудь другое:

— А Инженер ведь вернулся из Осетии? Правда, вернулся?

Тут папа очень удивляется, а молчание снова тяжелеет.

— Не надо об этом на ночь глядя, — шепчет папа медленно, глядя на меня. И вдруг спрашивает: — Русь, а откуда ты знаешь, что Гарин…

Но я обычно уже сплю, поэтому не могу ответить.

Тогда папа берёт свой берет и тихонько уходит обратно на кухню. Это значит, что Гарин не вернулся. Почти как Руслан — только Руслан рядом остался, а Инженер — нет.

А иногда я ничего не спрашиваю и только говорю:

— Я — твоя вторая рука.

А папа отвечает:

— Конечно.

Или даже:

— Ну конечно.

А иногда даже:

— Разумеется, Русь! — и улыбается.

И это значит, что всё точно в порядке.

***

АРБУЗ НАДО НЕСТИ ВДВОЁМ.

Это совершенно точно.

Мы с папой его купили на рынке и несли домой.

Мы совершенно не собирались его покупать, но он был такой красивый — ровный-ровный, словно глобус, сам тёмно-зелёный, а полоски — светлые, почти совсем белые. А ещё он был почти как барабан: когда папа постучал по нему костяшками пальцев, раздалось звонкое «тум-тум». И мы с папой его купили.

Только арбуз оказался такой большой, что папа его одной рукой нести не мог, и мы понесли вдвоём — папа за одну ручку сумки, а я за другую.

И арбуз стал лёгким.

Нет, ближе к дому он мне показался уже очень даже тяжёлым, но папе-то он точно стал легче. А значит, так и надо носить арбузы. Чтобы не только папа.

Ему ведь тоже бывает тяжело, пусть он и самый сильный человек на свете.

Самым сильным сложно быть в одиночку…

Дома нас встретила мама, всплеснула руками и пошла мыть арбуз в ванную.

А потом папа резал арбуз, и мы все вместе его ели. Арбуз оказался ярко-красным и очень сладким, он возвышался в центре стола, словно полосатая гора, и я размечтался, как было бы здорово на такой горе жить. Захотел сладкого, взял ложку, забрался на вершину и черпай себе, сколько влезет. И плюйся косточками сверху.

— Как же вы его до дома-то дотащили? — удивлялась мама, а мы с папой переглянулись, подмигнули друг другу и честно ответили:

— Вдвоём!

— Прямо от рынка?!

— Честное десантное! — возмутились мы с папой хором.

— Мы с Русем вдвоём вообще ого-го! Сила, — пояснил папа.

— Сильнее ста тысяч силачей, — добавил я. Мама рассмеялась, и я уточнил: — Так папа говорит, — и с удовольствием вгрызся в сочную, ярко-красную мякоть.

А вообще, вдвоём надо не только арбузы носить.

Например, мы с папой однажды тащили целый ящик яблок с первого этажа — соседке помогали.

А ещё картошку маме из магазина.

А ещё… ещё можно много всего нести. То особое кухонное молчание, которое про папины сны. И даже сами сны.

Только это непросто очень, но можно, если очень-очень попросить про себя. Ведь сны у папы куда тяжелее арбуза. И даже целой кучи арбузов.

Так что пусть папе будет чуточку полегче. Я справлюсь, правда. Хотя бы просто видеть их — это как с молчанием. Вдвоём легче.

А что ещё тут сделать, я не знаю. Но ничего не делать — нельзя, ведь я — папина вторая рука.

Я обещал.

А арбуз мы потом целую неделю ели. И даже соседке четверть отдали, угостили.

И сны папе стало чуточку легче смотреть, я видел. А «чуточку» — это во сне очень-очень много.

***

ПАПА ПОЖЕЛАЛ МАМЕ СПОКОЙНОЙ НОЧИ.

Кровать чуть слышно скрипнула, и мама шепнула папе в ответ:

— Да уж, Игорь, надеюсь, ночь будет спокойной.

На что папа ответил:

— Конечно, Ириш. Спи. Сегодня ночь будет совершенно спокойной.

— А завтра?

На некоторое время в комнате повисло то самое молчание, и на прикроватной тумбочке сменились цифры на часах: «10.08 00:00», а потом папа ответил — но уверенности в его голосе я не услышал:

— Конечно, будет.

…От собственного голоса майор Николаев открыл глаза. Земля дрожью отозвалась на близкий разрыв, прошелестела где-то неподалёку автоматная очередь, бьёт в глаза красное, словно кровью умывшееся солнце. Щёку оцарапало взметнувшимся песком, и слух постепенно стал возвращаться, словно кто-то подкручивает громкость в телевизоре.

Николаев шевельнул головой. Жив.

Отполз в сторону. Значит, цел… кажется.

Слух вернулся в полной мере, на мгновенье оглушив какофонией жаркого боя. Во всех смыслах жаркого, август-месяц.

— Тащ командир! Тащ командир! — вплетается в грохот голос одного из бойцов. Заяц?.

Чьи-то руки подхватывают Николаева и тащат прочь из комнаты.

— Живы, товарищ командир?!

— Жив, — успокаивает Николаев, привставая. — Контузило слегка… А так порядок.

Да, это Заяц, санинструктор.

— Точно? — заглядывает он командиру в глаза — обеспокоенный и виноватый, будто… будто… сердце майора прихватывает тревогой.

— Абсолютно, — заверяет Николаев, вытирая — размазывая по лицу — кровь и пыль. — Я долго валялся?

— Да не, сразу вытащили.

Николаев кивает, восстанавливая в памяти предыдущие события — по цепочке, шаг за шагом, словно в поисках ошибки, из-за которой всё свернуло не туда…

Подъём полка, немая тревога, постановка задачи, погрузка, Беслан — Роккский туннель — Джава — Цхинвал, марш-бросок, бой, автобаза, снова бой, попытка грузин прорваться, полк принимает решение занять круговую оборону — в ночь уходить бесполезно. Какое-то помещение… Гарин в дверях… Окно… Гранатомётный выстрел…

— Заяц!

Санинструктор тут же вскинул голову, но вместо ответа на невысказанный ещё вопрос отводит глаза.

— Инженер?.. — всё же с необъяснимой, упрямой надеждой спрашивает Николаев.

Заяц не торопится отвечать, и Николаеву самому приходится произнести горький, как пыль на губах, приговор:

— «Двухсотый».

Не «умер», потому что невозможно про Гарина сказать «умер», просто невозможно. Лучше спрятаться за безликой чёрной цифрой.

— Не было шансов, — солдат отвернулся, и где-то внутри Николаева поднимается глухая боль и отрицание того, что случилось.

Так не бывает. Так нельзя. Глупая война, нелепая, нельзя так, нет!

«…Нет, нет, почему так?!»

Это уже я пытаюсь выкрикнуть, но получается что-то тихое, сиплое, и мир рассыпается на паззлинки — из большой мозаики на много маленьких кусочков.

Сон… Это папин сон.

Заскрипела кровать — это заворочался папа в соседней комнате.

Я сел, кутаясь в одеяло, и поглядел на Руслана. Тот только немножко грустно улыбнулся мне с рисунка.

Папа тоже сел, потом встал и на цыпочках ушёл на кухню — попить. Ночью в квартире всё-всё слышно.

Заворочалась мама, почувствовав, что осталась одна, но папа быстро вернулся и сел обратно на кровать.

— Игорь, ты же обещал спокойную ночь, — сонно сказала мама.

— Она спокойная. Я уже ложусь. Просто пить захотелось.

— Ах, просто пить захотелось? Со стонами?

— Тише, Руся разбудишь…

— Это ты его будишь своими хождениями…

— Да не виноват я, Ир, — голос папы прозвучал глухо и, вопреки его словам, виновато.

— Нет, ну скажи мне, зачем ты тот рапорт подал? Чечни не хватило?! Перевёлся же в штаб, жили как люди, ты успокоился тогда совсем, и снов этих не было, и всё было хорошо. Так нет же, как чувствовал, что это всё случится… и конечно, куда им без тебя!

— Не заводись, Ир, ради Бога… Так вышло.

— Не поехал бы в Осетию — сейчас бы спокойно спал…

— Совесть бы не дала спать спокойно, Ириш, — папа снова лёг. — Мои пацаны все пошли, а я бы остался?

— Игорь…

— Ириш.

Мама вздохнула. Папа вздохнул. Я снова лёг.

Тишина квартиры — она какая-то не такая. Словно слышны в ней глухие разрывы и треск автоматных очередей.

Наверное, это папа так слышит, особенно после этого сна. Из всех его снов этот — самый непростой. Я даже не знаю, что с ним делать — он какой-то неправильный.

Интересно, а Руслан знает?..

— Конечно, — Руслан сидит на краешке моей кровати. Из замотанных синей изолентой наушников у него на шее доносится какая-то песня.

— Конечно, знаю, — повторил Руслан.

***

ЭТО ТОЛЬКО В КИНО — ЗРИТЕЛИ.

Так сказал Руслан.

«Очень странно, — подумал я. — А как ещё чужие сны смотреть? Раз смотрю — значит, зритель…»

— А это как? — спросил я вслух. — Руслан! Русла-ан!

— А так, — донеслось до меня чуть слышное. И смех. Руслан будто невидимым стал — он это умеет.

Ну и причём здесь кино?

Я же просто хочу помочь папе — но у меня не получается.

А потом всё становится так странно и неправильно, что я просыпаюсь. И папа тоже.

Гарина больше нет.

Именно это во сне — самое неправильное. И не только во сне.

Если бы он на самом деле был, а там — нет, это было бы ещё ничего. Папе так о Рубике, в смысле, капитане Рубцове снится иногда, хотя Рубика там вообще с ними не было. Но тогда достаточно проснуться — и снова всё в порядке.

Но Инженера-то нет и здесь, в обычном мире. Его совсем нет.

Поэтому всё очень непросто.

Руслан сказал, он знает, что надо делать, а больше ничего — только про кино.

— Ты спи, — велел он. И добавил: — Я всё объясню. Договорюсь… и объясню.

Но сегодня я уже ничего не увидел — папа спал без ЭТИХ снов, а свои я давно отвык смотреть.

За завтраком папа был мрачный и неразговорчивый.

Но что я мог поделать? Ведь то, что я с папой сон смотрю — не помогает. Может, это и имел в виду Руслан, когда говорил про кино и зрителей?..

Но как тогда перестать быть этим самым зрителем? Он ведь так этого и не сказал.

А сам я не знаю. И сто тысяч мудрецов не разберутся. Интересно, может, хоть Бог знает?.. Только всё равно ведь не скажет…

***

В ЭТОМ СНЕ ЧТО-ТО ПОШЛО НЕ ТАК.

Мир другой — ярче, громче, больше. В горле першит от песка. Болит разбитое колено — в самом деле болит, до слёз. Я сморгнул.

Колено болело у меня.

Не у папы.

Папы рядом вообще не было.

А ещё было жарко.

— Сюда! — Руслан схватил меня за руку и рывком затащил за груду камней, которая когда-то, кажется, была стеной. — Дурак, тут же стреляют!

Я и сам это слышал. Просто в папиных снах я так привык к этим звукам, что не обратил на них никакого внимания.

Там, где я только что стоял, взметнулся фонтанчик песка.

Мы сидели с Русланом посреди обгоревших развалин какого-то ангара.

— Руслан! Что происходит?!

— Две тысячи восьмой год, — именно так, по словам произнёс он, сосредоточенно выцарапывая осколком кирпича что-то на бывшей стене. — Одиннадцатое августа. Южная Осетия. Вон там, — Руслан махнул рукой куда-то себе за спину, — Цхинвал. А Николаев — твой папа, я имею в виду, — вон там, — взмах руки в другую сторону.

— И что я должен делать?

— А я откуда знаю?! — возмутился Руслан. — Что-то. Знал бы — сам сделал, без тебя. Один раз спас, другой, думаешь, не сдюжил бы? Ха!

— Может, это только я должен сделать? — предположил я неуверенно, с тревогой поглядывая в сторону, где, как он сказал, сейчас был папа. — Ну, его сын. Как в книжках.

— Может, — согласился Руслан, поправляя наушники на шее. На стене за ним теперь читалось кривоватое: «РАЗ-ДВА — ВЫШЕ НОГИ ОТ ЗЕМЛИ». — Но это больше похоже на чушь. В книжках. А это, — он кивнул на кипящий вдалеке бой, — книжка?

Громыхнул взрыв. Я вздрогнул и придвинулся поближе к другу. На книжку этот жаркий день, грохот разрывов и обгоревшие груды камней вокруг не походили.

— Оружие нужно, — сказал я. — Да, Руслан?

— Тебе? Ты им пользоваться-то умеешь? — Руслан смерил меня обидно-недоверчивым взглядом.

— Ну я же сколько раз видел, как папа это делает…

— А убить сможешь?

Я не знаю. Честное слово, совершенно не знаю.

Я засучил штанину уже продранных где-то бриджей, послюнявил палец и принялся сосредоточенно протирать ссадину от налипшей пыли.

— А умереть? — задал Руслан новый вопрос.

— А я не… проснусь? Ну, обычно…

— Это — не обычно! — отрезал друг. — Обычно и меня здесь нет! И Николаев… ты его глазами смотришь.

Возразить на это мне было нечего.

Только обидно было, что Руслан сердится и так на меня смотрит.

— Мне надо идти, — сказал я.

— Надо, — согласился он.

— А ты?

— А чего я? Меня не существует. Я умер в девяносто девятом, забыл?

Я не забыл. Поэтому только вздохнул:

— Ну ладно. Я пошёл, — и поднялся, но Руслан дёрнул меня за руку, заставляя сесть обратно.

— Не при прямо на пули! Вон, сбоку, мимо той груды.

Я торопливо кивнул и снова привстал, но Руслан опять не дал.

— Ползком!

— Ладно, — согласился я и пополз мимо развалин.

По мне стреляли. Ну, мне так показалось. Один раз даже чуть не попали — взметнувшийся фонтанчиком песок больно посёк мне лицо. Я поспешно спрятался за какой-то сгоревшей машиной.

Она была ещё тёплая. Большая такая, вроде джипа. В кабине кто-то был… Приглядевшись, я понял, что именно «был». До того, как заживо сгорел.

Я сглотнул и отвернулся.

И не такое в папиных снах видел!

Правда, теперь всё было как-то слишком… по-настоящему. Это не папин сон и вообще — не сон.

Но я сам сказал — и Руслан подтвердил, — что мне надо идти. К папе.

Пересидев немного, я высунулся из-за машины… и наткнулся на людей. Один был с автоматом, а второй — ещё и с «мухой», РПГ-18, я по папиным снам помнил, что это такое.

Они тоже собирались спрятаться за этой машиной.

А потом обернулись и заметили меня. Удивились и начали что-то говорить.

Я не понимал ни слова.

Ни словечка.

От странных, незнакомых звуков чужой речи мне стало так страшно, что я вскочил на ноги и бросился бежать, не помня ничего. Даже пули казались уже не такими страшными, как те двое.

Я нёсся с такой скоростью, что казалось — я лечу, и мир за мной не поспевает. Я влетел в какое-то здание мимо людей с автоматами… запнулся о лежащий в проходе камень…

— Мама-а! — взвыл я. Из глаз брызнули слёзы — я не хотел плакать, но они сами градом покатились по щекам.

Болели и щека, и рассаженная ладонь, и снова колено — больно-больно…

— Ой, мама…

— Эй, ты чего? Ты откуда такой взялся? — изумлённо тронул меня за плечо один из людей, мимо которых я только что пробежал.

Протерев глаза, я узнал Гарина — точно такого же, как в папиных снах, и мигом забыл о том, как всё болит. Инженер жив!..

Он ещё жив. А потом он пойдёт к папе, в окно попадёт граната от «мухи»…

— Ты по-русски понимаешь? Ты местный?

— Я… бежал, — еле выдавил я из себя.

Он жив!

— Эй, ну чего ты? Пойдём к Варягу. Заяц к нему, вроде, пошёл что-то выяснить — перевяжет.

Сам Гарин весь в ссадинах, и лоб пересекает огромная царапина, почти рана, но он к Зайцу-санинструктору — не торопится.

А «Варяг» — это папин позывной. Ещё иногда его «князь» зовут, «княже», «князь Игорь», но позывной — именно Варяг. Вот Гарин и сказал: «Пойдём к Варягу».

К Варягу…

То есть сейчас Инженер пойдёт к папе.

И взорвётся граната?!

Нет, ему нельзя!

Я вцепился Гарину в рукав, судорожно пытаясь придумать, как ему объяснить, что идти нельзя…

А потом понял, — а может, и Руслан подсказал неслышно, — что даже если к папе не пойдёт Инженер, выстрел всё равно попадёт в окно.

Только подорвётся на ней папа, а не Гарин. Не во сне — Руслан ведь сказал, что это не сон.

— Ну чего испугался? — не так понял меня Гарин. — Залечим тебе ссадины, потом разберёмся, откуда ты такой взялся.

— Не… не надо, — всхлипнул я. — Не… нельзя. Туда нельзя! Н-никому!

— Почему нельзя? — удивился Инженер.

И взглянул на меня как-то… открыто, полностью, и я понял, что даже если всё ему расскажу, и даже если он поверит — то всё равно он пойдёт к папе. Чтобы вместо него умереть. Просто так, с вот этой открытой улыбкой. Как на праздник.

И что же я тогда должен делать?! Я-то думал, я тут, чтобы Гарина спасти!

Но тогда погибнет папа.

Не приедет домой. И я не встречу его в коридоре, кутаясь в его же халат, и он не поднимет меня одной рукой, и арбуз мы домой вместе не понесём, и ящик яблок соседке, и…

Я словно застыл — не внешне, нет, но не было сил возражать, объяснять и что-то говорить. Я безропотно позволил Гарину отцепить от себя мои пальцы, взять за руку и повести к Зайцу и папе. Я ничего не понимал, ничегошеньки, что мне делать, зачем я тут. Руслан спас папу, потому что умер. А я что? Мне только через четыре месяца, даже больше, одиннадцать лет исполнится. Я не такой сильный, как папа, и не такой смелый, как Руслан.

И что же мне теперь делать? Руслан!

Руслан не слышал — или не знал. Он, понурившись, шагал рядом с нами, но никто его, кроме меня, не видел.

Конечно, он же сам сказал: его здесь нет, он умер в 1999 году…

«Прости, — говорил его взгляд. — Я не знал, что всё так выйдет, Русь. И я не знаю, что делать, я ничего не знаю, я просто мёртвый парень из Грозного».

Господи, а кто же тогда знает?!

Но тут я увидел папу, и оцепенение прошло.

Папа был почти такой же, как дома, только чумазый весь, и руки — обе, он ими автомат держал. Папа стоял в каком-то помещении, а в окно я увидел ту самую машину, от которой прибежал сюда.

Гарин шагнул к двери, но тут во мне что-то оборвалось, словно резинка — и больно хлопнуло внутри, по груди, обжигая страхом узнавания — из папиных снов.

Сейчас!..

Опережая Инженера, я бросился к окну. «Не стреляйте!» — хотел крикнуть я. Неужели по мне выстрелят?!

Наверное, те двое, за машиной, всё же что-то заметили. Сложно ведь перепутать взрослого солдата в камуфляже и меня в жёлтой футболке и рваных бриджах.

…Красное солнце бьёт в глаза, и текут слёзы, и щиплет ссадину на щеке. Солнце садится прямо в обгоревшие развалины — алый круг среди серо-чёрного. Я опускаю глаза и вижу, что на футболке лежат такие же красные, как солнце, блики.

Страшно. Мне — страшно.

— Ру-у-ус-сь! — кричит папа одним пронзительно-шипящим звуком — диким, неверящим голосом. Папа не понимает, откуда я тут взялся, только знает, чует, что я — на прицеле.

Я, наверное, не такой смелый, как Руслан. Я дико боюсь.

Но выбора нет.

Не хочу, чтобы Инженер умер. Или чтобы папа умер. Или кто-нибудь ещё, Заяц-санинструктор, например…

Не хочу!

А граната всё не летит.

Может, меня увидели, а может, ещё что-то случилось.

Граната взорвалась — но за окном.

А может, и не граната, а мина или что-то ещё, но рвануло здорово. Я упал, пребольно ударившись спиной и затылком. Наверное, дальше была темнота, но я её не запомнил.

…В голове гудит, и я боюсь открыть глаза. А вдруг ничего не удалось? И нет ни папы, ни Гарина?!

Но вокруг — тихо-тихо.

Кто-то поднял меня на руки, и тут я не выдержал и тихонько заплакал. Я жив. А папа… И Инженер…

— Ты чего? Плохой сон приснился? — удивился папа, прижимая меня к себе, а потом аккуратно опустил на кровать.

Я осторожно открыл глаза и сел, ничегошеньки не понимая.

Болело колено. И рука, и немного — щека. Откуда-то в памяти возник велик, двор, соскочившая цепь…

Но в голове ещё гудело от взрыва, и руки пахли незнакомой гарью.

— Это не сон, — упрямо сказал я.

— Вот как, — удивился папа, поправляя моё одеяло. Двумя руками!

«А как иначе?» — удивилось что-то внутри.

— Эй, княже, так что за шум, а драки нет? — на пороге возник Гарин — я его даже не сразу узнал в обычной одежде, но это, конечно, был тот самый Инженер.

— Да Русь с кровати свалился.

Гарин кивнул, заходя в комнату.

— Так вот какой ты — Русь. А я — Женя Гарин. Можно Инженер, — представился он, подходя ближе. Пригляделся.

— Здрасте, — вежливо сказал я.

Он остановился.

Я улыбнулся, хотя в горле щипало. И Руслан улыбнулся с рисунка над кроватью.

Инженер узнал.

…А папины сны мне потом ещё долго снились, но нам с папой было уже легко — ведь вместе мы сильнее ста тысяч силачей со всего света.

Сентябрь 2011 года, июнь 2020 года,

Москва, дер. Прислон