Гиппократово лицо. Сборник рассказов

Валентин Романович Аноцкий, 2019

Море, таможня, время, творчество – вот главные герои автора: генерал-майора таможенной службы Аноцкого В.Р. Люди, заполняющие это пространство: сильные, слабые, смешные, но очень живые и понятные, потому что автор встречался с ними в жизни, потому что встретить их может каждый, стоит только приглядеться и задуматься.

Чёрные дыры

Объяснительная, доставленная в тот день на мой рабочий стол, ничем не отличалась от других — глупая и наглая. Мол, бабушка по простоте душевной тайком положила в карман семь тысяч долларов, а я не проверил и попался на таможне. И теперь, товарища Матвеева, то есть, меня, начальника таможенного поста, просят поверить в искренность пишущего и вернуть деньги. Вернуть или не вернуть — суть моей работы. В течение часа, а то и меньше, пока не закончилась посадка в самолёт, я должен был разобраться в деле и понять — обманывают меня или говорят правду, и вынести справедливое решение. Иногда возвращаю. Но не сегодня же… От сегодняшнего объяснения веяло таким дремучим отсутствием воображения, что я невольно поморщился. К тому же, писал гражданин Армении, с некоторыми, прямо-таки издевательскими, явно нарочитыми, искажениями языка, видимо, с целью показать: я нездешний, и не очень понимаю, что тут происходит, а то, что происходит — явная несправедливость.

Мне предстояло решить: конфисковать валюту, задержать её до возвращения владельца из-за границы или вернуть, если я поверю в доброту бабушки и рассеянность внука. Поскольку в работе таможни ничто не ценится выше эффективности и результативности, то я не сомневался в своей твёрдости: наступит конфискация. Именно такой твёрдости ожидало от меня начальство, когда выдвигало на должность.

Задумывался ли я тогда над личностями тех, кого приходилось наказывать? И да, и нет. Да, когда они приходили просить меня о снисхождении, и я видел их глаза, оценивал их жесты и слова, вроде бы всегда одинаковые, рожденные одной и той же ситуацией, но в то же время совершенно разные в своем сочетании и исполнении. Каждый, в силу присущей ему артистичности, пытался убедить меня в своей невиновности. Отсюда и жесты, крики, всплески эмоций, если артистичности или убедительности не хватало. Получалось как в простейшем трехкодовом замке: лишь правильное сочетание трёх цифр его открывают. А здесь: едва заметное несоответствие жестов, взглядов, слов, интонаций словам, которыми ведётся доказательство, и замок не открывается — меня обманывают. Или — говорят правду, если наблюдается полное совпадение мимики и слов.

И не задумывался, если видел не человека, а лишь бумагу с быстрым и, как правило, нервным почерком, и с фамилией в правом верхнем углу. Если, разумеется, фамилия не была говорящей.

В гражданине, который после несмелого стука в дверь вошёл в кабинет, против ожидаемого яркого национального калейдоскопа жестов, слов и искромётных взглядов, я увидел смущение и растерянность. Невысокий, худощавый, интеллигентного вида. То есть, аккуратно постриженные волосы, белая сорочка, невзрачный галстук, слегка примятые брюки и ясный открытый взгляд. В моём кабинете за годы его существования настолько все пропахло обманом и хитростью, что этот скромный облик заблудшего интеллигента, пока не произвёл на меня должного впечатления. Бывали моменты, когда использовав все аргументы, здесь выкрикивали имена генералов и министров, которые непременно вмешаются в ситуацию и лишат меня должности и звания, если я сам не вынесу верного решения. Мне совали в нос заверенные телеграммы, извещающие о смерти мамы, папы, брата, сестры, лучшего друга и т. д., и требовали на этом основании возврата задержанных денег, необходимых на похороны. Бывали истерики и, казалось, линолеум на полу подгнил изнутри от пролитых на него слёз.

Попавшийся на этот раз гражданин Армении, робко сел на крайнем от меня стуле у двери и вежливо поинтересовался:

— У меня задержали валюту, я хотел бы узнать, что с ней будет?

— Вас волнует её судьба? Пожалуйста: от нас она попадет в банк, оттуда в государственный бюджет, и затем пойдёт на пенсии и детские пособия. Так что, за судьбу своей бывшей валюты вы можете быть спокойны. А если в вашей семье есть пенсионеры или дети, то вы должны от этого испытывать полное удовлетворение.

Он задумался, опустив голову, и долго сидел в таком положении, а я, не видя пока причины выпроводить его, тоже в ожидании молчал. Поскольку молчание затянулось, я вынужден был спросить:

— У вас есть какие-либо дополнения к вашему искреннему объяснению?

Он поднял голову, взглянул на меня, и вдруг, словно все три цифры кодового замка в этот момент совпали, и он открылся — его взгляд, беспомощно опущенные руки, задрожавшая нижняя губа, полностью соответствовали его молчанию — он явно не ожидал такого исхода, и это явно не он писал объяснительную.

— Вы извините, — тихо заговорил он, — я в жизни ничего не нарушал, я работаю в научно-исследовательском институте, и кроме науки, ничем не увлекаюсь. Произошло недоразумение.

Лишь для того, чтобы уточнить свои впечатления о незнакомце, а заодно и проверить полученную информацию, я поинтересовался, чем он занимается. Оказалось — астрофизика. Я невольно размягчился и моя твёрдость начала сдавать позиции: память мгновенно перекинула меня на много лет назад, в собственное детство, я увидел картинки над кроватью: туманность Андромеды, Магеллановы Облака… Конечно же, это было не увлечение астрофизикой, а простое очарование бездной в тысячи световых лет, навеянное романами Ивана Ефремова и Станислава Лема, но именно изначальное очарование звездами ли, формулами или живой клеткой, впоследствии приводят к делу всей жизни. К сожалению, не у меня.

Случайное совпадение детского очарования и профессии человека, дальнейшее спокойствие которого зависело от моего решения, начало работать в пользу незнакомца. Хотя сторожевые клетки мозга не дремали и предупреждали: Армения, астрофизика, академик Амбарцумян — всё это могло быть ловкой придумкой, хорошей подготовкой для разговора со мной: иногда в разговорах с коллегами я упоминал о своих детских пристрастиях. За короткое время, с помощью красноречия и небольших национальных сувениров, можно было на скорую руку составить мой психологический портрет.

Так, ранее, вот также ко мне принесли протокол о задержании четырёхсот рублей (две моих месячных зарплаты того времени!), судьбу которых я должен был решить. Но отсутствовала объяснительная, зато присутствовала фамилия: Крупин Владимир Николаевич. Я сидел в ожидании просителя: то ли известного писателя, то ли его полного однофамильца. Солидные посетители по разному поводу у меня иногда бывали, но не такого масштаба. Рука невольно начала набрасывать возможные вопросы. Как назло, умные вопросы обходили голову стороной. Что вы думаете о современном литературном процессе? Господи, да возьми «Новый мир» — там тебе так осветят этот вопрос, что лет пять не будешь этим интересоваться. Кто из современных писателей кажется вам наиболее значительным? Не корректно: конечно же, он сам. В конце концов, я разозлился: не похоже ли это на примитивный торг: он умно отвечает на мои вопросы, а я без разговоров возвращаю деньги?

А может просто выпить с ним по чашке кофе? Поговорить за жизнь. Получится этакая неспешная беседа двух родственных душ. Я проверил тумбочку: кофе был, был и коньяк.

Вскоре ко мне постучали, я выпрямился в кресле, но вошёл, к моему великому разочарованию, незнакомец, с неприятно заранее подготовленными в просительном движении губами, и назвал себя представителем литературной делегации. Он начал объяснять, что деньги эти задержаны у известного писателя Владимира Крупина, который, конечно же, и не мыслил, и не способен даже совершить какое-либо противоправное действие. И, зная моё увлечение литературой (откуда — мы видимся в первый раз!), он просит меня от имени делегации вернуть деньги, в силу моего понимания писательской души. Это сработало: я вернул деньги, а потом спустился со своего этажа в досмотровый зал посмотреть на живого классика. По пути меня озадачила мысль: из-за моей симпатии к русской литературе, происходит нечто нелогичное, шиворот-навыворот — это он должен был хотеть меня видеть в данный момент и спрашивать: «И как же вам, Сергей Иванович, служится на таком сложном участке? Как, вообще, дела? Не пишите, случайно?» А потом уже и к денежкам, неназойливо.

И глядя на шумное, бестолковое сборище самых разных людей, где великие и порядочные стояли плечом к плечу с откровенными жуликами, я понял: он не мог снизойти до просьбы, не тот уровень, чтобы просить. А может деньги для него были пустяковыми. Ведь в ту пору гонорары были — ого-го! Но это было непринципиально: ведь я мог подписать протокол о нарушении таможенных правил и пустить его, как и положено, по всем инстанциям. Сумма маленькая, а неприятности большие. И вообще, выдержало бы его самолюбие, если бы задержали, скажем, пять тысяч долларов?

Вот сейчас, представил я себе, он собирает впечатления, отмечает детали, ловит портретные характеристики, фантазирует и анализирует. Наверняка обратит внимание на искрометную, хитренькую Татьяну Петровну, которая за десять метров чует, что её собираются обмануть. Или на Евгения Антошина — работает всегда одной левой, правая в кармане — этакий поза, шик, за который он постоянно получает от меня выговоры. Да и другие тоже… Но почему же у него не возникает желания хотя бы одним глазом взглянуть на того, кто управляет всем этим процессом, и может одним росчерком пера лишить его денег?

Интересная получалась ситуация: в то время как известный писатель внутренним зрением проникал в толщу народной жизни, тут, рядом с ним, его читатель пытался проникнуть в его душу, понять его собственное состояние. Не найдя в толпе классика, я вернулся в кабинет.

Чтобы опять не оказаться в плену ассоциаций прошлого, а заодно и проверить полученную информацию, я спросил профессора:

— А что, «чёрные дыры» поглотят Вселенную?

Я угадал: посетитель встрепенулся, словно дождался многообещающего поворота в беседе, и даже привстал.

— «Черные дыры»…, — пробормотал он растерянно, — я кое-что знаю об этом…

Открыв рот, забыв на время о деньгах, наказании и прощении, и вообще — о службе, я слушал его рассказ и начинал понимать: этот не врёт, не использует мое детское очарование звёздами в своих целях — он просто впервые оказался в такой ситуации и совершенно не может защищаться. Мне трудно было его остановить: с одной стороны он осознавал, что чем ярче будет его профессиональное выступление перед единственным слушателем, тем больше у него будет шансов разрешить свою проблему. А с другой стороны, я сам впал в кому от неожиданно получаемых задаром знаний, на поиски которых у меня ушли бы годы, если бы я интересовался этим всерьез. А он всё говорил, говорил, в какой-то момент вдруг засуетился, оглянулся, и я догадался, что он искал доску и мел, чтобы изобразить свои пояснения.

— Всё! — с трудом остановил я его. — Спасибо. Я не сомневаюсь, что вы настоящий профессор. Не понимаю другого…, — я брезгливо приподнял письменное объяснение.

Он вдруг встал, прошел мимо меня к окну, как будто собираясь показать на небе то, о чём сейчас рассказывал, но, подойдя, внимательно поискал что-то глазами на площади перед аэровокзалом.

— Посмотрите, пожалуйста, на ту группу людей, — почти шёпотом попросил он.

Я стал рядом с ним и оглядел хорошо знакомую мне площадь. Отсюда я всегда с любопытством наблюдал за теми, кто собирался в тот или иной день слетать за границу. Заметив знакомых, приглашал их на чашку кофе с сигаретой и неназойливо узнавал скрытые городские новости, или решал свои мелкие проблемы. И сейчас людей было много, но я сразу уловил взглядом ту группу, на которую указывал профессор. Это были явно не его коллеги: небритые, хмурые, они курили и недобро посматривали на здание аэровокзала.

— Мы прилетели из одного города. Это их деньги, — пояснил профессор, — они передали мне, думая, что мой интеллигентный вид обманет ваших сотрудников.

— Значит, я должен их наказать?

— Наверное, так, — согласился он.

— А как их накажешь, если не конфискуешь валюту? Погрозить пальчиком? Сообщить родителям об их плохом поведении?

— Накажете и меня. Если они не получат деньги, то грозили меня убить.

Это прозвучало слишком обыденно, как если бы он сказал: «Они обещали за это щёлкнуть меня по носу», и я не был готов принять его заявление всёрьез.

— Может меня? — предположил я. Вы-то при чём?

Профессор внимательно посмотрел мне в глаза в поисках понимания.

— Видите ли, это как в «черных дырах» — там искривление пространства, а здесь искривление здравого смысла — они считают, что если деньги не вернут, значит, я недостаточно вас просил об этом.

— Или были недостаточно интеллигентны?

Всё было ясно, и одновременно, как будто запуталось и стало еще сложнее. Ну, какое мне дело до взаимоотношений граждан другой республики? До их искривлённого смысла? Может у них и мораль совсем другая. Как в тех же «чёрных дырах» — элементарные частицы те же, а вещество другое. Но неожиданно, как облако, наплыло осознание, что от моего решения возможно зависит жизнь человека. Такого ещё не было в моей небогатой практике. В это не верилось до конца, глядя на толпы людей внизу, движение машин, слушая гул двигателей с лётного поля. Меня окружало такое простое каждодневное движение, в котором я часто и привычно конфисковывал деньги, не зная, откуда они появились, и куда текут, пропадают рубли, доллары, франки, юани, по пути теряя свои изображения и названия, превращаясь в обыкновенные отчётные цифры. За которые мне давали десятирублевые премии. Поток обезличенных денег и постоянное враньё вокруг меня притупляли сочувствие. Те же люди, которых я наказывал конфискацией или штрафом, через некоторое время, оправившись, опять появлялись в досмотровом зале, с дружелюбным выражением лица, уверенные в своей неуязвимости, явно применив прошлый горький опыт для прохода через таможню, надёжно припрятав то, что должно поправить их материальное положение. В этом и заключалась наша вечная игра: верить — не верить, спрятать — найти.

— До свидания, — сказал он, и пошёл от окна к двери.

Площадь моего кабинета составляла восемнадцать квадратных метров. Шесть на три. Шесть метров можно пройти за три секунды. То есть, ещё три секунды я мог ощущать себя полновластным хозяином судьбы человека, который по всем социальным, а может и моральным меркам, был выше меня. Он едва заметно замешкался у двери: нам обоим одновременно показалось, что я вот-вот скажу: «Подождите!» Но когда этого не произошло, опять же одновременно у обоих возникла в голове пустота. Только по разным поводам: у него — от безысходности ситуации и самых дурных предчувствий, у меня — от непонимания, почему именно так я поступил? Честно выполнил свой долг? Или продлил время тайного наслаждения своей власти над человеком? Оно ещё продолжалось: профессор явно спускается по лестнице, а надо пройти ещё длинный коридор. Вот он идёт по ступеням: четыре, пять, шесть… Нет, это садизм — считать секунды обречённого человека. А что такое тогда исполнение долга? Когда секунды не считают? Вообще об этом не думают?

Я посмотрел в окно. Не убьют же они его прямо на площади? Может, в туалете? Хотя нет, какие глупости лезут в голову. Они убьют его после возвращения на родину, а поскольку я не интересуюсь событиями в далёкой Армении, то никогда и не узнаю об этом.

За что нас только не любят? За чёрствость? А ведь приходилось много раз входить в положение, прощать. Но каждый новый обман сеял зерна подозрения и чёрствости… А укреплялись эти подозрения под влиянием моего наставника тех лет — старшего инспектора Головнёва. Я чувствовал себя неловко, когда он под презрительными или смущёнными взглядами дам, разбирал их личные вещи в чемодане, особенно, когда его проворные руки касались кружевных бюстгальтеров, прощупывали пакетик с трусиками «недельку». Именно в такие моменты я понимал, почему «их» недолюбливали в народе. («Их», потому что в то время я ещё не вполне идентифицировал себя с «ними».) И я не был уверен, что когда-либо смогу повторять ежедневные «подвиги» своего непреклонного наставника. Но посодействовал опять-таки случай: однажды Головнёв на глазах у меня и хозяйки вещей разорвал аккуратно упакованную «недельку» и среди разноцветных трусиков обнаружил стопку долларов. Невезучая дама так и осталась с брезгливо сморщенным носиком, только уже по другому поводу — этих купюр она лишилась. А когда позже меня просветили насчет «полостных сокрытий» — методе, используемом в том числе и такими вот дамами, то это лишь укрепило мой дух.

Прошло достаточно и даже более времени на то, чтобы пройти лестницу, коридор и выйти на площадь. Но он не выходил из здания. Небритые все также хмуро поглядывали на окна аэровокзала. И вдруг меня осенило: он же сам мог решить свою судьбу — где-нибудь в закутке, в туалете, в конце концов! Такие случаи описывались в наших специальных обзорах. Картинка проявилась в голове настолько живой, что я кинулся к двери, по пути прикидывая: а может ли человек, обладающий знаниями о «черных дырах», звёздных туманностях и происхождении Вселенной, добровольно закончить жизнь в туалете? Конечно же, нет! Но может, есть специфика в этих вопросах, мне неизвестная? Я сбежал по лестнице, пользуясь тем, что на ней никого не было, но в коридоре перешёл на чинную начальственную походку, то есть, властно и звонко постукивая каблуками по каменному полу. Идти сразу в туалет глупо, решил я, хотя бы потому, что он просто-напросто закроется в кабинке, и не стучать же мне во все подряд.

Я медленно обошел зал ожидания, где также традиционно кучковались пассажиры, только атмосфера здесь была несколько иной — сказывалось приближение к формальностям, после которых они уже могли считать себя за границей. Его не было и в зале. Ко мне подскочила работница международного отдела аэровокзала и потянула к стене. Карие глазки её блестели — я даже на мгновение забыл, куда и зачем шёл. Я частенько ловил на себе озорные взгляды девчонок из этого элитного подразделения, все-таки я был свободен, и при некоторой должности — мог для кого-то и представлять интерес.

— Вы же работаете в таможне? — зашептала он, вплотную приблизившись ко мне и окутывая явно заморским запахом духов. — Я собираюсь за границу по турпутевке. Подскажите, куда лучше спрятать золотые серёжки, чтобы не нашли?

Я смотрел в её чистые наивные глаза и старался вспомнить: когда я был таким же наивным? В каком возрасте? И можно ли быть таким вообще?

— Лучше всего за бюстгальтером, — шёпотом посоветовал я, — Могу показать.

Она отшатнулась и опять искривлённой траекторией помчалась по залу. Эта мимолётная встреча вернула меня к обыденности и простоте мира — ну, какие могут быть убийства, если на свете есть такие наивные и милые девушки? И я опять, и опять прочёсывал зал, приветствуя и улыбаясь знакомым, но не останавливался, делая вид, что не болтаюсь от нечего делать, а иду по делам, удивляясь, куда можно спрятаться в помещении, которое я знал, как свои пять пальцев. Ну, разве что, опять же — в туалете.

Я увидел его у красочного стенда, рекламирующего авиакомпанию: земной шар, на нём стремительные линии-трассы, соединяющие континенты и города, и всё это на фоне звёздного неба. По-профессорски заложив руки за спину, он неподвижно смотрел на стенд. Решает, как ему изменить маршрут и в какой точке спрятаться, успокоено подумал я и стал рядом. Он заметил меня, опять обратил глаза к стенду и сказал:

— Видите, вон там, в углу: там как бы две системы — звёздная и планетарная. Но, судя по видимым размерам, траектория планетарной системы не может быть такой.

Я тупо смотрел поверх земного шара, прикидывая движение звездной системы по тому опыту, какой дает, например, автомеханику опыт наблюдения за вращением колеса, и заметил:

— А вдруг там рядом «чёрная дыра»? Пойдёмте, я верну вам деньги.

В кабинете молча, даже как-то суховато, мы завершили формальности, и он слегка поклонился:

Конец ознакомительного фрагмента.