Через тернии – к звездам. Исторические миниатюры

Валентин Пикуль, 2002

Исторические миниатюры Валентина Пикуля – уникальное явление в современной отечественной литературе, ярко демонстрирующее непревзойденный талант писателя. Каждая из миниатюр, по словам автора, “то же исторический роман, только спрессованный до малого количества”. Миниатюры, включенные в настоящее издание, представляют собой галерею портретов ярких исторических личностей XIX веков.

День именин Петра и Павла

Данзас — зрение военных острое — первым заметил его, когда он завернул с Конюшенной на Мойку, еще издали снимая цилиндр. Полковник вернулся в номер, распустил крючки тугого воротника на вспотевшей шее.

— Спешит, — сообщил друзьям. — И тростью машет.

Павел Воинович Нащокин, выпятив брюшко и оттопырив сочную губу, присмотрелся к стрелкам своего “брегета”:

— Ай да Сашка! Небось опять пешком с Черной речки… Ну-ну, ходкий он! Шампазея-то, чай, подмерзла?

И побежал навстречу, заранее распахнув объятия. Пушкин вошел в номер. Расшвырял куда попало свои цилиндр, перчатки, трость. Сразу от порога Нащокин потянул с него узенький сюртучишко.

— Ну и жарища! А у нас ночью на даче гроза была… Вы тоже слышали? — спросил Пушкин.

Нащокин широким жестом обвел своих гостей:

— Этих поросят ты и сам знаешь, — показал он на князя Эристова и Данзаса. — А вот сей молодой пиит, должно быть, еще незнаком тебе… Пожалуй: поэт и артист Куликов!

Артист, заезжий из Москвы, почтительно склонился:

— Так-с… Только Павел Воиныч напрасно меня поэтом величают. Высокого звания сего, увы, не достоин-с.

Нащокин был нетерпелив, и за спиною Пушкина разом дружно захлопали пробки. Перехватив бутылку из рук лакея, Павел Воинович, деловито и со вкусом, сам наполнил бокалы.

— “В известной Демута отели, — читал он, шепелявя, — берут с нас пятьдесят рублей. И то за мягкие постели. За кофе же, обед и чай…” Как дальше?

— “Особой платой отмечай”, — смущенно закончил за него Куликов. — Произведение пера моего. Но это я так… балуюсь.

Бокалы сдвинулись, расплескивая пену.

— Воиныч! — попросил Пушкин. — Отвори окна, жарко.

— Изволь, душа моя, изволь…

Нащокин распахнул окна, и в номера гостиницы Демута ворвался со двора оглушительный гомон рабочей артели.

— Шумно ж, брат, — поморщился князь Эристов.

— Неужели мы мужиков не перекричим?..

И началось — посреди дружеского пиршества — негласное соревнование господ в гостинице и мастеровых во дворе Демута. Друзья рассыпали каламбуры и анекдоты, а снизу, из прожаренной солнцем котловины двора, била кверху фонтаном, взрывая их тонкие речи, крепкая разноголосица мужиков.

— Это как понимать? — долетело в номер. — Кирпич от положения красу обретает. Ты его вот так ложи — не глядится. Фасона нет. А бочком оберни — он тебе и зафорсил…

— Закройте же окна, — рассердился Данзас. — Слова не дают сказать… мммерзззавцы!

Пушкин поднялся из-за стола с бокалом в руке:

— А я их отлично понял… Кирпич, как и слово, пронизанное рифмой, тоже можно складывать в дивные поэмы.

Нащокин поднял бутылку — солнечно и радостно она отразила в прохладной глубине яркое сияние летнего дня.

— Сашка, — заорал он, — черт такой, пей! Будешь ты пить или нет сегодня?

— Погоди, цыган. — Пушкин облокотился на подоконник и свесился наружу, болтнув ногами…

Внутри двора броско краснел кирпич, сваленный грудою. А поверх ее восседала компания каменщиков — босых и радостных. Тут же стояло ведро с вином да ходила по рукам громадная миска с крошеной говядиной.

— Тоже гуляют, — блеснули из-за плеча зубы Пушкина.

Здоровенный каменщик с рыжими (под масть кирпича) волосами, что были перехвачены ремешком поперек черного от загара лба, горланил больше других.

— Ты меня тока не огорчай, — раздавалось во дворе, — и я тебя тоже завсегда уважу…

Пушкин с ногами взобрался на подоконник:

— А ведь сегодня день Петра и Павла… Теперь я точно знаю, что там — именинники… Вон, орет рыжий!

И, высунувшись в глубину двора, Пушкин окликнул рыжего:

— Петра! Здравствуй же…

Мужик заерзал глазами по демутовским окнам. Заметил Пушкина в окне, и лицо его расцвело в хмельной доброте.

— Ты меня, што ли, барин? — спросил он гулко.

Пушкин приподнял бокал:

— Тебя… с ангелом твоим!

Мужик с радости схватил ведро, запрокинув его над бородатой пастью. На смуглом животе его заголилась рубаха. Обнажился средь мускулов пупок. Пушкин тоже пригубил бокал, посматривая с хитрецой на друзей в комнате.

— Твое здоровье, Петра, — сказал он.

Каменщик смахнул по губам рукавом рубахи:

— Во, мы каки, барин… А за поздравку — спасибо!

— Постой, — остановил его Пушкин, — а где же Павел?

Задрав головы, охотно загалдели все каменщики:

— Здеся! Отлучился Павел-то наш… недалече туточки. Сейчас, барин, вернется и Павел.

— А куда же он делся?

— Да вестимо, куда — в кабак! — загоготал Петр, тряся над собой пустое ведро. — Вишь, посуда-то вся обсохла…

И вдруг он пристально всмотрелся в резкие черты поэта.

— Барин, — окликнул он Пушкина снизу двора, а в голосе его проступила какая-то душевная тревога.

— Эй, — отозвался ему Пушкин с высоты.

— А почем ты меня знаешь-то?

Пушкин сделал друзьям знак рукою, чтобы ему не мешали, и сложил возле темных губ ладони:

— Петра, Петра! Я ведь и матушку твою знаю…

Мужик сбежал с груды кирпичей, встал под самою стенкою.

— Да ну? — спросил тихонько.

— Батюшка-то ведь твой помер, — сказал ему Пушкин, не то спрашивая, не то утверждая.

Каменщик истово перекрестился:

— Царствие небесное… помер. Правда…

Неожиданно мужики воспрянули с груды кирпичей:

— А вот и наш Павел идет!

Петр подмигнул Пушкину снизу двора:

— Сейчас мы вместях за помин отца мово выпьем!

Из подворотни Демута вбежал на двор молодой парень. У самой груди его плескалась большая бутыль с вином.

— Павел, — сказал ему сверху Пушкин, — неси скорее. Мы тебя тут заждались. Да и с ангелом тебя — прими, брат…

Павел в полном обалдении уставился на незнакомого господина в окне. Вскарабкался босыми пятками на кучу кирпичей, и, не сводя с Пушкина глаз, он зубами выдернул из бутылки пробку.

Было слышно, как он спросил каменщиков:

— Это кто ж такой будет? Барин? Али еще как?

Мужики, сбившись в кружок головами и часто кивая в сторону Пушкина, что-то растолковывали ему.

Снова пошла по рукам миска с говядиной. Опять поднялся во весь рост рыжий гигант Петр, и ярким солнцем вспыхнула его голова на фоне золотистых, как буханки хлеба, кирпичей.

— Эй, барин! Стал-быть, ты и наше Киково знаешь?

За спиною Пушкина раздался хохот друзей, и Нащокин потянул поэта прочь от окна — обратно за стол:

— Не позорься, Сашка! Врать ты хотя и горазд, но в Киково-то не бывал ведь, друг любезный, и не бывать тебе…

Но Пушкин снова крикнул в гулкий колодец двора:

— Киково-то? Еще бы не знать… у самой речки!

— Верно, у речки, — обрадовался Петр.

— А ваша изба, почитай, крайняя!

И даже заплясал внизу Петр, крайне счастливый, что встретил в столице земляка:

— Третья от околицы, барин… верно! Уж ты окажи милость, откедова ты все про меня знаешь-то?

— Чудак! — отвечал Пушкин. — Был я с твоим барином на охоте недавно, уток славно стреляли…

— Так, так, так, — закивал каменщик.

— Ну, и дождь пошел. Гроза! Вот и зашли мы с ним в избу к старушке твоей…

Даже с высоты было видно, как изменилось лицо Петра:

— И ты, барин, выходит, старуху-то мою видел?

— Видел, Петра. Разговаривал.

— Ну и, выходит, что… жива она?

Пушкин, опечалясь, поставил бокал на подоконник:

— Жива. Да вот на тебя, Петра, она жаловалась.

— Жалилась? Господи, да за што ж так?

Пушкин сверху указал на громадную бутыль с вином:

— Сам видишь небось. Ты винище здесь пьешь, а у матки твоей крыша совсем прохудилась. Чтоб тебе не выпить разок, а денег послать на деревню с оказией? Ведь стара она у тебя стала, Петра… совсем стара!

Каменщик опустил плечи. Вышел из-под тени стены. Медленно побрел через весь двор — в подворотню. Его позвали — он отмахнулся…

Пушкин соскочил с подоконника, но был он уже какой-то не такой, каким пришел сегодня к Демуту.

Провел он ладонью по лицу, словно смахивая нечаянную тоску, и протянул Нащокину свой опустевший бокал:

— Плесни мне, цыган! Если у вас осталось…

А над Петербургом плавилась ужасная жара. Над манежами и плацами висла белая мучнистая пыль. Вдали пересыпалась копытная дробь кавалерии, без песен ехавшей на Марсово поле…

И был самый разгар дня — дня 29 июня 1833 года.

День обычный, каких много.

Поэту осталось жить всего четыре года…