Смерти больше нет

В. Симоне

Верите ли вы в перерождение души? Что если у вашего питомца есть тайная история, скрытая за пушистой шерстью? В замысловатой истории о черном коте, раскрывается невероятная правда: он перерожденная ведьма, осужденная на вечное существование в образе кошки за свои колдовские деяния столетия назад. Погружаясь в мир обыденных забот и кошачьих приключений, этот таинственный питомец сталкивается с непростыми реалиями человеческого общества. И сможет ли он найти способ вернуть себе прежнюю жизнь?

Глава 2

В час беды человек снимает маску цивилизации, и в его глазах блестит первобытный инстинкт выживания, не знающий ни сострадания, ни совести.

В. Симоне

Солнечный луч пробился сквозь шторы, согревая уютную спальню, где в большой, пушистой кошке, по имени Мурка, происходило чудо. Внутри ее мягкого, теплого тела зарождалась новая жизнь, маленькое, беззащитное существо, готовое к своему путешествию в мир. Внезапно, из глубины кошачьего логова раздался тихий писк, такой крошечный, что его можно было бы и не услышать. Но Мурка, опытная мать, сразу узнала голос своего новорожденного котенка. Малыш, едва различимый на фоне ее шерсти, был крошечным, сереньким и почти беззащитным. Его хрупкое тельце, не больше ладони, было покрыто пушком, едва заметным, как легкий налет. Маленькие лапки, похожие на бутоны, неуклюже шевелились, ища опору. Глаза, еще закрытые, небесно-голубые, сверкали в лучах света, а маленький носик, острый и влажный, то и дело непроизвольно подергивался. В тишине комнаты раздавался слабый писк, едва слышный, но наполненный беспокойством и жаждой тепла. Мурка нежно прижала котенка к себе, закрывая от яркого света. Ее тело согревало маленького пушистика, а глубокий и успокаивающий гул дыхания убаюкивал его к спокойному сну. Сердечко, едва бившееся в груди котенка, отбивало ритм жизни, уверенное и спокойное, потому что рядом была мама, ее тепло и защита.

Григорий Ефимович, чьи морщины, словно карта прошедших лет, рассказывали истории о суровых зимах и щедрых урожаях, проснулся не от привычного скрипа половиц, а от тихой, чуть дрожащей песни. Она пробиралась сквозь щели в старой раме, словно лесная птичка, заблудившаяся в доме. В воздухе пахло свежестью утренней росы и настурцией⁴, растущей у крыльца. Он приподнялся на локте, осторожно, чтобы не спугнуть хрупкий звук. Сердце стучало в груди от неизвестности. Глаза, привыкшие к сумеркам деревенской избы, еле различили Мурку, которая лежала на куче старых одеял в красном углу⁵. Ее пушистая спина немного подергивалась, и он увидел, как из-под нее выглядывают маленький котенок. У Григория Ефимовича перехватило дыхание. В доме произошло чудо. Мурка, его старая и преданная кошка, принесла потомство. В тишине деревенского утра, окутанного туманом и шепотом ветра, родилась жизнь.

— Ирочка! — Григорий Ефимович прошептал, стараясь не разбудить спящее чудо. — Ты только посмотри!

Ирина Петровна, уже одетая и собирающаяся на работу, подошла к нему, присев на корточки.

— Ох, ты ж какой пушистый! — прошептала она, ласково почесывая котенка за ушком. — А как тебя звать — то, крошка?

Григорий Ефимович, все еще под впечатлением от солнечного луча, разбудившего его и подарившего такое чудо, ответил:

— Солнышком, конечно! Он как солнечный луч, такой же теплый!

Ирина Петровна улыбнулась, но покачала головой:

— Солнышком? Нет, он Барсик! Настоящий Барсик, храбрый, игривый!

Она нежно почесала котенка за ушком, и он в ответ промурлыкал, подставляя голову под ее ласковую руку.

— Ну что ж, Барсик так Барсик, — Григорий Ефимович согласился, невольно улыбаясь. — Пусть будет Барсик.

Котенок открыл глаза, увидел их и резко подскочил, превратившись из спокойного клубочка в пушистую ракету. Он заверещал, заметался по ковру, и в миг оказался у ног Ирины Петровны, требуя внимания и игр.

— Вот видишь! — Ирина Петровна улыбнулась, поднимая Барсика на руки. — Настоящий Барсик!

Григорий Ефимович смотрел на них и чувствовал, как теплота распространяется по всему телу. Теперь их семья была полной, теперь в ней был Барсик — игривый и очень любимый котенок. Григорий Ефимович, улыбаясь шире обычного, осторожно, двумя пальцами придерживал крохотное существо, которое едва умещалось на его широкой, мозолистой ладони. Комочек серой шерсти шевелился, пульсировал теплом, как только что снятый с плиты горшочек. Этот малыш, и оттого казался еще более беззащитным и трогательным. Тоненькие лапки с розовыми подушечками беспомощно перебирали воздух, а маленькое сердечко билось с такой силой, словно пыталось догнать уходящее время. Григорий Ефимович чувствовал на своей коже каждое его биение, каждый вздох, каждое неуверенное движение. В этом крошечном существе уже чувствовалась жизнь, бьющая ключом, и эта энергия передавалась и ему самому, заставляя забыть о трудностях, о проблемах, о суровой действительности. Этот котенок был не просто домашним питомцем, он был символом надежды, предвестником радости, теплым лучиком света в их немного хмурой жизни. Котенок был тем самым рассветом, который приходит после самой темной ночи, обещая новый день, новые возможности и новую жизнь.

Время текло, как река за домом, неумолимо унося с собой дни и недели. Маленький Барсик, словно бутон прекрасного цветка, распускался на глазах. Он уже не был тем беспомощным комочком, который помещался на ладони Григория Ефимовича. Теперь это был подвижный, любопытный котенок с шелковистой, налитой серой шерсткой и глазами, сияющими ярче голубого моря. Дом превратился в поле для его бесконечных игр и открытий. Барсик носился по нему, словно вихрь, сбивая с подоконников горшки с геранью, путаясь в ногах у хозяев и оставляя на свежевымытом полу следы своих маленьких, но уже довольно острых коготков. Клубок шерстяных нитей становился для него грозным противником, которого нужно было победить, а солнечные зайчики — волшебными существами, за которыми можно было гнаться до бесконечности. Но больше всего на свете Барсик любил засыпать в объятиях Григория Ефимовича, мурлыча от удовольствия и вдыхая знакомый запах табака и домашнего уюта. Мурка, их старая кошка, сначала смотрела на его выходки с насмешливым спокойствием, но потом материнский инстинкт взял верх, и она начала обучать сына всем премудростям кошачьей жизни: как правильно умываться, охотиться на мух, и самое главное — как добиться ласки и внимания от любимых хозяев.

Дом, прежде казавшийся немного пустым и тихим, теперь был наполнен звуками жизни, словно музыкальной шкатулкой. Каждый уголок пропитался мурлыканьем Барсика: ласковым и нежным, когда терся о ноги хозяев, требуя внимания; игривым и задорным, когда, распушив хвост, преследовал по комнатам солнечный зайчик; довольным и убаюкивающим, когда, свернувшись калачиком, дремал у теплой печки. Барсик стал не просто домашним любимцем, он стал настоящим хранителем домашнего очага, символом любви, тепла и уюта. Котенок, сам того не ведая, скрепил их маленькую семью невидимыми, но прочными нитями нежности и ласки. Каждое утро, еще не открыв глаз, Григорий Ефимович уже чувствовал его присутствие рядом: теплое, мурлыкающее, живое. На душе становилось легко и спокойно. В мире, полном непогоды и тревог, в их доме царили покой и благодать. И все это благодаря маленькому, солнечному котенку по имени Барсик, который когда-то родился, словно подарок судьбы, немая просьба о любви и за которую он платил сторицей⁶, щедро даря им свое тепло и преданность.

Время, словно неутомимый ткач, незаметно вплетало в узор жизни новые нити дней, недель, лет. Кот Барсик подрос. Его когда-то серая шелковистая шерстка приобрела глубокий, насыщенный черный цвет, напоминая ночное небо над Куршей—2⁷. Он двигался теперь плавно, вальяжно, с достоинством хозяина, осознающего себя центром вселенной, каковой и являлся для него дом Григория Ефимовича.

А жизнь на Курше—2, несмотря на все невзгоды прошлого, буйно кипела, наполняя каждый день сотнями звуков, запахов и событий. Деревушка, словно огромный муравейник, не знала покоя. С самого восхода солнца, едва его лучи касались крыш домов, начиналось движение. В воздухе, еще не успевшем нагреться после ночи, разносились запахи навоза, свежескошенной травы и дымка из печей, в которых хозяйки уже пекли хлеб. Звуки сливались в своеобразную мелодию жизни: звонкий стук молотка в кузнице дяди Михея, где подковывали лошадей, перекликался с криками детей, играющих в лапту на пыльной улице, а важный квохчет кур, бегающих по дворам в поисках вкусных зерен, казался своеобразным аккомпанементом к этой нехитрой, но такой знакомой и родной симфонии жизни.

Годы, словно волны в спокойном озере, плавно бежали по жизни Григория Ефимовича, не стирая, однако, привычного уклада. Он, как тот же дуб, что рос у околицы деревни⁸, был непреклонен в своей верности земле и труду. Каждое утро, едва заря окрашивала небо в нежные тона, он уже шагал на луг, держа в руках косу, сверкающую в первых лучах солнца. Григорий Ефимович был косарем от Бога, в его движениях была та неспешная уверенность, отточенная годами работа, которая выделяла мастера своего дела. А вечером, уставший, но довольный, возвращался домой, где его ждала Ирина Петровна, женщина с глазами цвета летнего неба и сердцем, полным любви и заботы. Она, похожая берегиню, хранила уют их маленького домика, наполняя его ароматом свежеиспеченного хлеба и теплотой своей души.

В их жизни не было места для громов и бурь, лишь тихая радость бытия от каждого прожитого дня, от тепла в доме и от негромкого мурлыканья Барсика, который с важным видом почивал на крылечке, подставив свою черную, лоснящуюся шерстку теплым лучам солнца. Он, словно настоящий дворянин, позволял себе нежиться в лучах славы и комфорта, иногда лишь лениво открывая один глаз, чтобы удостовериться, что его маленькое мирное царство в полном порядке. Иногда его охотничьи инстинкты все же брали верх, и Барсик, пригнувшись к полу, начинал красться к какой-нибудь неосторожной мышке, посмевшей показаться в тенистых уголках их дома. Но это были лишь мимолетные минуты, после которых он снова возвращался к своему любимому занятию — созерцанию мира и дремоте под ласковым солнцем Курши—2.

Солнце, словно разгневанный владыка, нещадно палило поселение. Жаркое дыхание лета, густое и тяжелое, висело в воздухе, не давая дышать ни людям, ни животным. Воздух, раскаленный до предела, дрожал над землей, искажая и без того режущие глаза краски. Птицы, обычно веселые и шумные, прятались в глубине дерев, ища хоть какую-то тень от немилосердного солнца. Лишь изредка слышилось их тихое чириканье. Листья на деревьях, некогда сочные и яркие, вяли и уже не шуршали под дуновением ветра. Их зеленый цвет выгорел до бледно-желтого, словно от жара листья потеряли всякую жизнь. Река, когда — то богатая водой, отступилась от берегов, оставив после себя широкие трещины в глине. Трава, некогда сочная и зеленая, пожелтела и пожухла, а то есть сгорела под лучами солнца. Ее стебли, когда-то прущие вверх от жизненной силы, теперь вяло лежали на земле, покрытой тонкой пылью. Воздух наполнялся запахом пересохшей земли, пыли, и едва уловимым духом горечи и увядания. Все живое в Куршу—2 ощущало тяжелый груз непроходящего зноя, вся природа словно замерла в ожидании дождей, которые могли бы принести жизнь и спасение от немилосердного владыки лета. В сердцах жителей поселка, где время текло размеренно, как река, протекающая по вековым полям, зародился не добрый страх. Засуха, пришедшая внезапно, как незваный гость, отличалась такой жестокостью, что даже самые старые жители, чья память хранила события, подобные летописям, не могли припомнить столь сурового испытания. Почва, обычно щедрая и плодородная, превратилась в трещиноватый панцирь, пересыхая под палящим солнцем.

Слухи, словно невидимые ветерки, бродили по улицам, шептали о близящемся бедствии, о пламени, которое может охватить их милый дом. В воздухе витал запах сухой травы, который усиливал чувство беспокойства. Детей предупреждали не играть в поле, а взрослые с тревогой смотрели на сухую листву деревьев, чувствуя в ней дыхание пламени. Старцы, хранители истории поселка, вспоминали страшные рассказы своих отцов о великих пожарах, которые пожирали целые деревни, оставляя после себя лишь черную пустоту. Их слова, окрашенные мрачной ностальгией, рождали в сердцах молодых жителей не просто страх, а трепет перед неизвестностью, перед силой стихии, которую они еще не знали.

Вечером, когда солнце садилось за горизонт, окрашивая небо в цвета огня, жители Курши—2 собирались на площади, чтобы поделиться новостями, попытать удачи в гаданиях и просто быть вместе, ощущая тепло друг друга в эту тяжелую минуту. Их глаза, отражающие закатное свечение, были полны печали, но также и надежды, не хотя отпускать свой милый дом, свой курский рай.

Тревога впилась в сердце Григория Ефимовича, отравляя прежнюю безмятежность. Он, слитый с природой в своем ежедневном труде, острее других чувствовал надвигающуюся беду. Каждый шаг по лугу, где еще недавно волновалась зеленая рожь, а теперь тянулась к небу сухая, словно порох, трава, отдавался тугой болью в груди. Под ногами раздавался тихий, зловещий шепот — сухие стебли шелестели, которые предостерегали, нашептывали страшные пророчества. Солнце, прежде ласкавшее землю теплыми лучами, теперь казалось раскаленным угольком, безжалостно выжигающим последнюю влагу из почвы. Даже ветер изменился, лишившись былой мягкости и нежности. Он носился над Куршей горячим, сухим вихрем, поднимая в воздух тучи пыли и тревожно шелестя сухими листьями берез у реки. И в этом шелесте, в этом пыльном, жарком дыхании ветра Григорию Ефимовичу слышался тревожный набат, предвестник беды. Он слишком хорошо знал коварство огня, его способность в одно мгновение пожирать то, что создавалось годами упорного труда. Одна искра, случайно вылетевшая из-под молотка в кузнице, один непотушенный костер в лесу — и вот уже пламя, словно дикий зверь, вырвавшийся из клетки, несется по сухой траве, оставляя после себя только черноту и пепел. И от этой мысли, от этой картины грядущего бедствия, которую он ясно видел перед глазами, сердце его сжималось в ледяном комочке предчувствия.

Незримая тень легла на Куршу—2, словно предчувствие грозы заставило замереть в тревожном ожидании весь мир. С каждым днем атмосфера становилась все более напряженной, а воздух пропитался горечью и страхом. Лица односельчан, обычно открытые и доброжелательные, теперь казались застывшими масками, на которых запечатлелись тревога и скрываемое отчаяние. Даже детский смех, недавно так беззаботно звеневший на улицах, теперь слышался все реже, будто дети, чувствуя настроение взрослых, инстинктивно затихали, боясь нарушить тяжелую тишину.

Вечерами, когда солнце, словно от усталости, окрашивалось в багровые тона и медленно погружалось за горизонт, на Куршу опускалась зловещая тишина. Люди собирались на завалинках у домов, но их разговоры уже не были такими громкими и веселыми, как прежде. Они переговаривались вполголоса, и их шепот, полный тревоги и скрываемого страха, разносился по улицам, словно шелест сухой травы под порывами ветра.

— Молитвы… нужно больше молитв…, — слышал иногда Григорий Ефимович обрывки фраз, и в этих словах было столько бессилия и надежды одновременно. Люди чувствовали, что надвигается беда, но поделать ничего не могли, оставалось лишь смиренно ждать и надеяться на лучшее.

Солнце, подобно огненному диску, катясь к западу, окрашивало небосвод в цвета пламенеющей меди. Казалось, само небесное светило предчувствует грядущие перемены, и его последние лучи полыхали необычайно ярко, хотя успеть озарить землю в последний раз. Алые, багряные и золотистые полосы расплывались по небу, переплетаясь в таинственный узор. Они отражались в глазах жителей Курши—2, собирающихся на площади, словно хотя уловить в этом небесном театре предзнаменование своей судьбы. Их лица, ранее радостные и открытые, теперь были задумчивы, напряженные. Они перешептывались между собой, делились новостями, слухами, которые носились по поселку. Старая Агафья, известная в поселке своей мудростью и умением предсказывать будущее, раскладывала карты. Ее морщинистые руки дрожали, и каждый щелчок карточек звучал особо громко в тишине надвигающихся сумерек. Она заглядывала в глаза людям, ища в них отражение их глубоких страхов, и шептала пророчества, которые были исполнены печали и неопределенности. Глаза жителей Курши—2, отражая багровый закат, были исполнены печали о грозящей беде, но и неугасающей любви к родным местам, к их маленькому курскому раю, который мог вскоре исчезнуть в огненной пучине. Они знали, что надвигается нечто страшное, что может поставить под угрозу их жизни. Но жители не хотели отпускать свою родную землю, свою Куршу, которая была для них домом, источником жизни и утешения.

Барсик, черный, как смоль, кот, сидел на крыльце, словно статуя из черного оникса⁹. Его глаза, обычно блестящие и игривые, теперь были прищурены от непонятного беспокойства. Звериный нюх, острый и чуткий, улавливал нечто неладное в воздухе. Это не был запах дымного костра или свежескошенной травы, это был запах страха, запах беды. Барсик мог и не видеть этих изменений в поведении людей, но он их чувствовал. Кот чувствовал, как изменился воздух, как задрожали стены домов, как поникли травы на лугах.

Люди, обычно такие неспешные и размеренные в своих действиях, теперь бегали взад-вперед, охваченные своим безумием. Их лица были бледны и напряжены. Дети, которые раньше бегали по улицам с грохотом и шумом, теперь жались к матерям, их глаза были широко раскрыты от непонятного страха. Барсик мог только гадать о причине их беспокойства, но он чувствовал, что нечто страшное вскоре произойдет.

Григорий Ефимович, крестьянский мужик в расцвете сил, стоял перед телегой. Его руки, обычно уверенно держащие плуг¹⁰, теперь были напряжены, проверяя крепление колес, прочность оси. Лицо, когда-то открытое и доброжелательное, теперь было суровым и сосредоточенным, будто он боролся не с землей, а с самой судьбой. Каждая его мысль была направлена на то, чтобы убедиться в надежности этого последнего убежища — телеги, которая могла стать единственным спасением для всей семьи. Ирина Петровна, его жена, стояла рядом, в ее глазах мелькало беспокойство, но она упорно держала себя в руках. Бледное лицо, обычно сияющее добротой, теперь было натянуто, словно струна. Ее руки нежные и ловкие, теперь были напряжены, заворачивая в узел самое ценное — иконы, семейные фотографии, теплую одежду. Она собирала все то, что для них было свято, что напоминало о их прошлом, о их корнях. Барсик терся о их ноги, чувствуя нарастающее беспокойство в воздухе. Он нюхал их ботинки, искал ласку, но не находил ответа. Ирина Петровна погладила его по спине, и ее ласка была так холодна и отчуждена, что Барсик отошел в сторону, понимая, что его любовь и нежность сейчас не в могуществе успокоить их беспокойство. Люди были слишком поглощены своими мыслями, чтобы обращать внимание на него. Они были заняты собиранием скарба¹¹, упаковкой вещей, прощанием с домом, с жизнью, которую они знали. Барсик сидел на крыльце, наблюдая за ними, и в его глазах отражалась печаль и непонимание. Он чувствовал, что что-то не так, но не мог понять что. Барсик ощущал, что они уходят, но не знал, куда и почему.

Куда они собираются? Зачем эти сборы? И почему в глазах хозяев застыла эта тревога, от которой шерсть встает дыбом? — эти вопросы беспорядочно проносились в кошачьей голове. Он инстинктивно чувствовал, что грядет нечто страшное, нечто такое, от чего нужно бежать без оглядки. Но куда бежать? И зачем? Ответа не было…

Мир словно завис, погрузившись в тишину, густую и вязкую, как смола. Солнце, некогда ярко сияющее, спряталось за тучами, темными и грозными, предвестниками надвигающейся бури. Воздух стал тягучим, пропитанным электричеством, а ветерок, что еще недавно шуршал листвой, стих, предчувствуя неминуемую развязку. И вот, в этом зловещем безмолвии, раздался звук. Не просто звук, а взрыв, грохот, будто сама земля вздрогнула от ужаса. Он пронесся по воздуху, разрывая тишину на тысячи кусочков, заставляя дрожать стекла в оконных рамах и дрожать сердце в груди. Это был не грохот грома, как мы знаем его, с его глухим рычанием и медленным раскатом. Это был звук непонятной и пугающей мощи, звук, который рождал в душе мгновенный и неодолимый страх. Земля под ногами задрожала, напоминая гигантского зверя. На небо взметнулся огромный столб пыли, который мгновенно расползся по горизонту, застилая солнце и делая мир еще более ужасным. В этом безумном танце стихий угадывался беспощадный гнев природы, гнев, который никого не щадит и перед которым все равны.

Что это? — пронеслось в кошачьей голове. — Где хозяева? Почему так шумно? Он попытался вырваться наружу, но дверь была заперта. Тогда кот стал царапать ее когтями, ища щель, хоть маленький проход, чтобы увидеть, что происходит.

Стихия бушевала, неистовая и неумолимая. Ветер, разыгрался до безумия, выл, как голодный зверь, рвущийся на свободу. Он срывал с крыш черепицу, швырял ее в стены, ломал ветви деревьев, превращая их в смертоносные копья. Дождь превратился в ледяные ударные волны, оглушающие и болезненные. И в этом визжащем вихре пламя вздымалось вверх, словно беспощадный зверь, пожирающий все на своем пути. Огненные языки танцевали в неистовом вальсе, лижущие небо и окрашивая его в цвета алого и золотого, напоминая кровавую зарю. Барсик увидел пламя первым. Он сидел на подоконнике своего дома, сверкая глазами и наблюдая за надвигающейся стихией. Кот чувствовал жар, слышал треск и шипение пламени, видя, как огненная река пронеслась по улицам, пожирая дома, телеги и часовню. Все это было так быстро, так непредсказуемо. Он увидел, как пламя захватило красивый дом с белыми колоннами и розовыми кустами перед входом. Барсик увидел, как пламя заглотило деревянные телеги с товарами, как от него летело дымом и угли разлетались. Котенок услышал крики людей, панику, бегство. Люди бежали в разных направлениях, теряя все, что было им дорого. Их лица были искажены ужасом, глаза полны отчаяния. Дети плакали, отцы пытались защитить своих женщин, но пламя было беспощадно. Барсик не мог понять, что происходит. Он не мог понять, почему все так боятся. Барсик видел только пламя, слышал только крики и чувствовал только жар. Он ничего не мог сделать, только сидеть и наблюдать. Но в его глазах была не только загадка, но и загадочная светлость, о которой никто даже не догадывался. Он чувствовал себя связанным с пламенем, он видел в нем не разрушение, а нечто большее, нечто таинственное. И он знал, что все это просто начало.

— Спасайтесь, бегите! Пожар, огонь! — доносились из дали крики, пронизанные ужасом и отчаянием.

Барсик почувствовал, как от жара огня дыбом встала шерсть, и он невольно отступил назад.

Что делать? — заволновался он. — Где же хозяева?

Он помнил, как они торопливо собирали вещи, как Григорий Ефимович закрывал дверь на засов, как Ирина Петровна шептала: «Не бойся, Барсик, мы скоро вернемся.»

Но где же они? Почему хозяева оставили его здесь?

Время остановилось. Не в смысле, что часы замерли, а в смысле, что жизнь замерла, став одной сплошной, беззвучной картиной. Красное, бушующее море огня уже полностью овладело Куршей—2, сжирая ее, как голодный зверь, жадный до жертв. В воздухе висел запах гари, смешанный с вонью паленого дерева и затхлым духом смерти. Именно в этот момент, сверкая глазами фар, в самую глубь этого адского пламени ворвался поезд. Он был спасителем, посланником надежды, что вскоре улетучилась как дым в ветре. Поезд прибыл из ночи, из прошлого, когда еще было время, когда еще была надежда, когда еще можно было спастись. Но теперь остался лишь пепел прошлого. Внезапный крик, раздавшийся отКуда-то издали, пронзил тишину вечера, подобно лезвию. Барсик, сидящий на подоконнике, невольно вздрогнул, инстинктивно почувствовав что-то неладное. Он посмотрел в сторону, откуда донесся звук, и его взгляд уперся в клубы дыма, поднимающиеся над рекой. Сначала кот не понял, что происходит. Дым клубился, разрастаясь, окутывая все вокруг, но вот языки пламени, как злые, жадные черти, вырвались из его объятий, лижущие деревянный мост, по которому мчался поезд. Мост, еще недавно бывший надежной переправой, сейчас превратился в огненный ад. Словно по мановению волшебной палочки, деревянные балки быстро загорелись, становясь черными и хрупкими. Мост начал рушиться, его доски трещали, ломались, падали в бурлящую воду, увлекая за собой части железных конструкций. В ужасе Барсик наблюдал из окна. Он видел, как поезд пытается проскочить по огненной преграде, как вагоны вздрагивают от ударов разваливающегося моста, как огненные языки лижут их бока. Он видел отчаянные лица людей, пытающихся выскочить из огненной ловушки, крики, затерянные в грохоте разрушения и реве пламени. Барсик наблюдал за их отчаянием, паникой, беспомощностью…

В этот момент мир кота превратился в кроваво-красный кошмар. Именно так, все в червленых тонах, осталось в его памяти то, что он увидел в тот вечер. В сознании остались и крики, и пламя, и паника, и отчаяние. Это было страшно, это было ужасно. И он никогда этого не забудет.

Но поезд не смог проехать. Он застрял на огненном мосту, и вскоре вспыхнул, словно огромный факел. Пламя захватило весь поезд, и от него загорелись бревна, которые лежали на платформах. Огонь захватил весь состав, и он превратился в огненную фурию, несущую смерть и разрушение.

Нужно бежать. Барсик тут же скрылся в темном подвале. Он лег, закрыв глаза лапами, и не хотел смотреть на это ужасное зрелище. Барсик мог только чувствовать жару огня, слышать его рев, видеть в темноте огненные теней…

Я один… Все ушли… Курши нет… — с печалью думал он, и его черное тело дрожало от холода и страха.

Но вот от звука огня он вздрогнул и прислушался. Кот слыхал звук шагов и скрип деревянных досок.

Может, хозяева вернулись? — думал Барсик. — Может, они меня освободят?

Тишина.

Два дня. Два долгих, тягучих дня, в которые время тянулось как карамельная тянучка, медленно и мучительно. Барсик, свернувшись клубочком, сидел в углу подвала, на бетонном полу, холодном и влажном. Запах гари въелся в его шерсть, став частью его. Он уже не помнил, когда последний раз ел или пил, только пустота в желудке напоминала о том, что он жив. Дым, проникавший сквозь трещины в стенах, клубился, окутывая его густым, едким облаком. Он мог чувствовать его жар на своей шкуре, словно это был призрак огня, который уже поглотил их дом, их жизнь. Всюду царила тишина, прерываемая лишь редким кашлем и шорохом грызунов, которые, как и кот, искали убежища от бушующей стихии. Память, словно злой дух, возвращала его к тому страшному дню, когда мир рухнул. Крики, пламя, паника — все смешалось в один кошмар, который преследовал его день и ночь. Он видел, как огонь пожирает дом, как люди бегут в панике, как их голоса исчезают в густом дыму. Барсик помнил ужас в глазах свои хозяев, их дрожащие руки, и чувствовал, как его собственное сердце сжимается от страха.

Где они сейчас? Живы ли? Вопросы, на которые он не мог найти ответа, терзали его. Одиночество, холодное и неумолимое, съедало изнутри. Барсик чувствовал себя брошенным, забытым, словно никому не нужная вещь, затерянную в руинах их прежней жизни. Кот по-прежнему помнил, как его хозяйка, с блеском отчаяния в глазах, пыталась закрыть его в подвале, приговаривая: «Барсик, милый, оставайся здесь, я скоро вернусь!» Но он знал, что «скоро» может быть вечностью. И теперь, сидя в этой тьме, молился, чтобы эти слова были правдой. Единственной надеждой, крошечной искоркой, которая еще теплилась в его сердце, была вера в то, что кто-то обязательно его найдет. Что где-то, за пределами этого мрачного подвала, есть доброта, которая простирается к нему. И пока эта вера жила, Барсик продолжал ждать, сжимаясь от холода, голода и страха, но надеясь на лучшее.

Кот, весь в саже и пепле, вылез из своего укрытия. Щель под досками, которая прежде служила ему уютным убежищем, теперь казалась тесной и душной. Воздух был пропитан едким дымом, а в ноздри ударял запах паленого дерева и горелой шерсти. Огонь, плясавший на мосту всего пару часов назад, превратился в тлеющие угли, раскиданные по всему мосту, как кровавые раны на его черной плоти.

Сердце Барсика колотилось в груди, отбивая отчаянный ритм. Он боялся. Боялся не только огня, который только что бушевал вокруг него, но и того, что таилось за его пределами, в этой новой, пугающей реальности. Все, что он знал, было сожжено, превращено в пепел, а кот остался один, наедине со своим страхом. Барсик огляделся, взгляд скользил по обугленным останкам моста. То, что раньше было его домом, теперь напоминало руины, свидетельствующие о недавнем кошмаре. Он видел обгорелые доски, провалившиеся в пропасть, видел обуглившиеся балки, которые когда-то поддерживали крышу, видел черные, потрескавшиеся от жара стены, на которых отпечатались последние танцы огня. Все это казалось ему чужим, нереальным. Но страх, который сковывал его, уступил место решимости. Барсик знал, что он не может оставаться здесь, в этом пепельном аду. Он должен был двигаться дальше, навстречу неизвестному, должен был выжить. Барсик сделал шаг вперед, хрустнув обугленным осколком дерева. Поглядев наверх, кот заметил бледное солнце, пробивающееся сквозь дым, похожее на потухший уголь. Ему предстояло долгое и опасное путешествие. Но Барсик был готов. Он был готов к новой жизни, к новым вызовам, к новой реальности.

Ветер, пропитанный запахом гари и сыростью, пробирал Барсика до костей. Он сжимался от холода, и каждый шаг по руинам моста отдавался острой болью в обожженных лапах. Деревянные балки, когда-то служившие опорой, теперь были обугленными скелетами, а доски проваливались под лапами, угрожая провалить его в холодную, мутную воду реки. Всюду царила тишина, нарушаемая лишь скрипом ветра и треском обугленных бревен. Но в этой тишине Барсик отчетливо слышал слабое шипение, доносящееся из глубины разрушенного моста. То ли остатки пожара еще тлели, то ли дерево гнило, но звук этот был зловещим, напоминающим о силе огня, который поглотил все вокруг. Любопытство, которое еще не потухло в нем, пересилило страх. Барсик осторожно подошел ближе к щели, полузасыпанной обломками досок. В полумраке, проникающем сквозь трещины в дереве, он увидел его. Старый кот, с седой мордой и проницательными глазами, весь в саже и пепле. Он лежал, прижавшись к стене, и смотрел в даль, всматриваясь в прошлое. Это был Архибальд, известный во всей окрестности как мудрый и одинокий кот. Барсик застыл, не зная, что делать. Он не мог не узнать в этом старом коте мудрость и силу, которую кот сам так отчаянно искал. Архибальд не спешил встречать его взгляд. Он лежал неподвижно, словно каменный идол, и только изредка поднимал голову, чтобы взглянуть на пространство за мостом. Барсик чувствовал, что они оба одиноки, что оба потеряли все. И в этом одиночестве, в этой глухой тишине разрушенного моста, они нашли друг друга.

Архибальд, старый кот с седой мордой и проницательными глазами, не то, чтобы испугался пожара, но был потрясен им. Он, как отшельник, жил в своем тихом углу, среди развалин моста, в глубоких подземельях, где его не трогала суета мира. Там, в глубине разрушенного сооружения, кота не донимал шум людей, не беспокоил свет солнца, и одиночка спокойно наслаждался уединением и тишиной.

Но пламя выгнало его наружу, словно злой дух, не дающий укрыться в огненном аду. Оно заставило покинуть его тихий уголок и выйти в мир, который он считал своим врагом. Кот оглядел юного Барсика, с подозрением оценивая его, опасаясь, что тот окажется одним из тех, кто разжег огонь. Глаза Архибальда были полны сомнений и недоверия. Он видел в Барсике опасность, неизвестность. Старый кот чувствовал в нем беспокойство, которое он сам так старался избежать в своей жизни. Архибальд с недоверием всматривался в молодого кота, проверяя его на прочность. Он чувствовал, что Барсик еще не знает всей горькой правды о жизни, что еще не познал всю суровость мира.

Но в глубине души Архибальд чувствовал, что кот не один в этом мире, что у него есть союзник, который может помочь ему выжить в этом огненном аду. Он сделал небольшой шаг вперед и встретился с взглядом Барсика. В его глазах отшельник видел не только страх, но и надежду. И в этой надежде он увидел себя, молодого, полного жизненных сил. Старый кот понял, что не может бросить Барсика одного в этом мире. Он должен помочь ему выжить. Архибальд обязан научить его премудростям жизни, которые сам познал за свою долгую жизнь. Кот сделал еще один шаг вперед и протянул к Барсику лапу. Это был приглашение к дружбе, приглашение к выживанию. Это был знак того, что они теперь вместе.

Барсик, юный кот с испуганными глазами, не понимал, что именно вызвало у Архибальда такую реакцию. Он смотрел на него с непониманием, пытаясь прочитать его мысли, проникнуть в глубину старой кошачьей души. Старый кот стоял неподвижно, словно застывший в каменном идоле, и в его глазах читалось сомнение, недоверие и осторожность. Барсик чувствовал, что он еще не заслужил его доверия, что между ними простирается пропасть, которую еще не легко преодолеть. В глазах молодого кота мелькала надежда, слабая, как тонкий лед на реке, который может расколоться в любую минуту. Он чувствовал, что в этом старом коте скрывается сила, которую он так отчаянно искал в этом холодном, беспощадном мире. Барсик видел, как Архибальд медленно поднимает голову и встречает его взгляд. В глазах старого кота мелькнул блеск, напоминая искру в темноте. И в этой искре Барсик разглядел возможность спасения, шанс выжить в этом огненном аду. Он понимал, что Архибальд может стать ему учителем, проводником в этом новом, неизвестном мире. Барсик видел в нем отражение своей собственной беспомощности, но вместе с тем и силу, которую так отчаянно искал.

Время, как река, текло медленно, унося с собой дни и ночи. Холод проникал в кости, заставляя дрожать от неумолимой зимы. Барсик и Архибальд делили между собой скудные остатки еды, которые удалось найти среди разрушенных балок моста. Каждая крошка была драгоценной, каждый кусочек хлеба — свидетельством прошлого изобилия. Они ели медленно, внимательно, пробуя на вкус саму жизнь. Каждое движение было осторожным, каждое дыхание — свидетельством выживания. Барсик, по началу опасавшийся Архибальда, словно маленький ежик, сжимающийся в клубок от страха, постепенно успокоился. Он узнал в старом коте не врага, а товарища по несчастью, схожего с ним одиночку, выжившего в огне. Барсик видел в глазах Архибальда тоску по былому счастью, по тихим вечерам, проведенным в теплом доме, по мягким подушкам и полным мискам. И он понял, что они оба теперь едины в своем горе, едины в своем желании выжить. Архибальд, в свою очередь, оказался не таким уже и недоверчивым, как казалось поначалу. Он видел в Барсике жизненный огонь, который так не хватало в этом пепельном мире. В его юных глазах видел не только страх, но и надежду, и в этой надежде увидел возможность пережить холодную зиму в их сердцах. Они сжимались друг к другу, ища тепла в мире. Их тела согревали друг друга, словно две искры, слившиеся в один огонь. В этом разрушенном мире, среди пепла и холода, родилась новая дружба, крепкая и искренняя, как корни дерева, уходящие глубоко в землю. И в этом союзе они нашли силу пережить все бедствия.

Солнце садилось, заливая руины заката, когда два кота, Барсик и Архибальд, осторожно пробирались между обломками каменных стен. Их шерсть, когда-то идеально гладкая и блестящая, была теперь покрыта пылью, а глаза, помутненные печалью, отражали безысходность окружающего мира.

Барсик двигался впереди, внимательно осматривая каждый шаг. Его усы дрожали, ловя едва уловимые запахи, которые могли рассказать о потенциальной опасности или о скудном улове. Архибальд, белый с рыжими пятнами, шел за ним, а его лапы мягко ступали по потрескавшейся земле. Он был крупнее Барсика, но движения были медленнее, словно он несет на себе груз невидимой печали.

Их путь был полон опасностей. Потрескавшиеся дорожки, когда-то ведущие к процветающим поселениям, теперь были покрыты зарослями колючих кустов, которые скрывали в своих недрах ядовитых змей и хищных птиц. Разрушенные дома, некогда наполненные жизнью, теперь были пристанищем для крыс и диких зверей, чьи красные глаза горели злобой в сумерках. Но Барсик и Архибальд не отступали. Их связь была крепче любого камня. Они охотились вместе, с молниеносной точностью выхватывая из травы мышей или мелких птиц. Добычу делили поровну, не допуская споров. В глазах друг друга видели отблеск надежды — не на возвращение былого мира, но на выживание в этом новом, суровом мире. Они не были просто товарищами, они были братьями по несчастью, соединенными невидимой нитью. Барсик, с его хрупким телосложением, олицетворял храбрость и ловкость, а Архибальд, с его силой, был символом стойкости и выносливости. Вместе они были сильнее, способные преодолеть любые трудности, которые бросала им судьба.

Когда солнце полностью зашло, и над горизонтом зажглись первые звезды, два путешественника забрались в остатки разрушенной башни, чтобы переждать ночь. Они свернулись калачиком, уткнувшись носами друг в друга, ища утешения в тепле живого существа.

Солнце окончательно скрылось за горизонтом, уступив место темным объятиям ночи. Звезды, будто бриллианты, рассыпались по черному бархату неба, но их свет не мог пробиться сквозь густую пелену дыма, которая окутывала развалины, словно погребальный саван¹². Барсик и Архибальд, две кошачьи души, уставшие от длинного и беспокойного дня, свернулись калачиком в развалинах башни, ища утешения в тепле друг друга. Но их мир был нарушен грохотом шагов, которые приближались из темноты, словно громы небесные. Барсик, с острым слухом, услышал их первым. Он поднялся на лапы, широко раскрыл глаза, ища в темноте спасительный свет. Архибальд, в свою очередь, еще более осторожно приподнял голову, с недоверием вглядываясь в глубину ночи. Из темноты вынырнул человек, мужик лет сорока, в разорванном кафтане, с грубым лицом, огрубевшим от ветра и труда. В глазах горел злой огонь, который отбрасывал темные тени на лицо, делая его еще более грозным.

— Кыш, кошки, — прорычал он, сжимая в руке толстую дубину, — Не мешайте человеку с дела.

Барсик и Архибальд осторожно отступили, но их глаза не отрывались от мужчины. Они чувствовали в нем недоброе.

— Прочь отсюда, — продолжал рычать мужик, — Иначе получите по голове!

Барсик и Архибальд, не ведая, чего от них требует сей грозный мужчина, стояли на месте, как два каменных истукана. Их кошачьи души были заполнены тревогой, но инстинкт самосохранения удерживал от бегства. Слов мужика они не понимали, но интонация голоса, грубая и резкая, как грохот грома, заставляла дрожать от страха.

Мужик, не выдержав упрямства котов, рассердился еще больше. С неистовой силой он схватил лежащий рядом кирпич, весь в трещинах и пыли, и с ужасающим грохотом бросил его в Архибальда. Кирпич пролетел по воздуху, описывая смертельную дугу, и с ударной силой врезался в плечо кота. Архибальд издал пронзительный крик, отлетел на несколько шагов от удара. Старый кот, содрогнувшись от боли, свалился на землю, а из его раны сочилась густая кровь как густая смола. Барсик, потрясенный этим бесчинством, зашипел, вздыбив шерсть, бросился на мужика, пытаясь когтями защитить своего товарища. Человек, озлобленный сопротивлением кота, с яростью схватил дубину, и, замахнувшись, обрушил ее на Барсика. Удар был такой сильный, что кот отлетел, как пушинка на ветру, и упал без сознания. Мужик, охваченный злобой, не унимался. Он поднял кирпич, и, уже с жестоким удовольствием, бросил его в бессильного Архибальда, намеренно целясь в голову. Страшный удар, раздавшийся словно раскат грома, отбросил Архибальда в сторону, а душа его наполнилась скорбью. Кровь по — прежнему струилась из раны, усиливая мучительную боль, что пронзила его кости. Барсик, охваченный яростью и отчаянием, нашел в себе остатки сил и бросился на мужика вновь, испуская грозный шипящий рев, но дубина, в руках варвара, опустилась на него с ужасающей силой. Тяжелый удар повалил кота без чувств, и тот лежал на земле неподвижно, напоминая игрушечного мишку, брошенного несправедливой судьбой. Мужик, удовлетворенный своей жестокостью, стоял, сжимая дубину, над двумя бессильными животными, и в его глазах, черных как бездна, отражалась дьявольская радость.

Вдруг, из развалин башни, послышался шепот, проникновенный и тревожный, словно дуновение ветра сквозь древние руины. Это была старая женщина, в разорванной шубе, с седыми волосами, что спадали на плечи, как серебряный потолок. Ее глаза, углубленные годами и печалью, были полны сострадания к невинным жертвам варварства.

— Господи, что ты творишь? — прошептала она, поднимая руки к небу. — Сострадание к животным — свидетельство благородной души, а злоба — признак порока.

Мужик, услышав слова женщины, оглянулся на нее с недоверием. Он видел в ней лишь слабую старуху, неспособную ему противостоять.

— Иди отсюда, старая, — прорычал он, снова поднимая дубину. — Не ваше дело судить меня.

Но женщина не отступила. Она продолжала смотреть на него с неумолимым укором, и в ее глазах он видел не страх, а твердую уверенность в своей правоте.

— Не убивай их, — прошептала она, словно заговор с небесами. — Пощади их, иначе не избежишь кары.

Мужик засмеялся грубым, пронзительным смехом. Он не верил в божью кару, не видел ничего, кроме своей злой воли. Но в глазах женщины видел нечто необычное, что заставило его задуматься. Он опустил дубину и замолчал, словно ожидая продолжения ее слов.

— Они беспомощны, — продолжала женщина, — Как и мы все. Мы все в милостях у бога.

Прозвучавшие слова, подобно ледяной воде, пронеслись по мужицкой душе, вызывая неожиданный трепет. В его глазах, затуманенных яростью, мелькнула тень сомнения. Бабушка, в ее простых словах, затронула струну, дремлющую в сердце. Он вспомнил о своей матери, о ее наставлениях, о божественной каре, о которой его учили в детстве.

Мужик опустил дубину, но злоба еще не угасла в его взгляде.

— И что же, старуха, — прохрипел он, — уж больно много ты знаешь о божьей каре? Или ты думаешь, что твоя болтовня остановит меня?

Бабушка, не шелохнувшись, смотрела на него не моргая. В ее глазах, подобно огню в печи, горело неистовое пламя праведного гнева.

— Всякая душа, — отвечала она, — перед Богом равна. И животные, подобно людям, чувствуют боль, страдание. Твоя злоба — порок, и за каждый грех будет справедливая расплата.

Мужик, услыхав эти слова, вздрогнул. Он чувствовал, что его поступки вызывают у него чувство стыда, которое пытался заглушить яростью.

— А ты что знаешь об этом? — спросил он, пытаясь спрятать свою растерянность. — Ты сама ни разу не грешила?

— Грехи мы все совершаем, — отвечала бабушка, — но каемся, и ищем прощения. Ты же в злости своей отвергаешь всякое раскаяние.

Мужик, ухватившись за последнюю надежду, спросил:

— А что, если я покаюсь? Если попрошу прощения у бога и у котов этих? Что тогда?

Бабушка молча смотрела на него.

— Прощение — великий дар, — прошептала она, — но его нужно заслужить. Пощади котов, отпусти их. И молись, чтобы бог простил тебя за твои грехи.

— Да ты, старая, мне мозги пудришь! Убирайся, пока я тебя вместе с этими тварями не прогнал!

Бабушка, однако, не дрогнула. Ее спина была прямой, а глаза горели праведным огнем.

— Не смей так говорить со мной, — произнелла она голосом, полным холода. — Я видала на своем веку больше, чем ты можешь себе представить. И знаю, что за всякое злодеяние рано или поздно придет расплата.

Мужик, видя, что старуха не из робкого десятка, замялся. Он был злым и жестоким, но и не глупцом. Мужик знал, что в народе бабушек почитают за их мудрость и связь с небесами.

— Да что мне твои бабьи сказки? — пробурчал он, пытаясь сохранить лицо. — Уж не ты ли меня божьей карой пугать вздумала?

— Божья кара не в моей власти, — ответила бабушка, — но совесть твоя уже начала тебя грызть. Иначе бы ты не стоял тут, оправдываясь перед старухой.

Мужик нахмурился, чувствуя, как правда в словах старухи жжет его, словно раскаленное железо. Он огляделся по сторонам, ища поддержки у безмолвных руин, но они лишь безмолвно отражали его собственную злость и растерянность.

С наступлением ночи, когда луна осветила поляну серебряным светом, спор продолжился. Мужик, не отступая, продолжал ругаться и кричать. Он был одержим яростью, словно зверь, попавший в капкан. Бабушка, как и прежде, оставалась невозмутимой. Она говорила ему о Боге, о совести, о грехах и расплате. Ее голос, тихий и спокойный, проникал в его душу, напоминая холодный ветер, пробуждая забытые страхи и сомнения. Всю ночь они спорили, мужик, упорствуя, бабушка, не отступая. Он был как бушующее море, она — как скала, неподвижная и твердая. И неизвестно, кто из них в конце концов сломается.

На рассвете, когда первые лучи солнца стали пробиваться сквозь туман, мужик, утомленный бесплодным спором, вдруг почувствовал, что его ярость угасла. Он оглянулся на бабушку, сидящую на камне, как будто вырезанную из него. Ее глаза, все еще полные огня, теперь казались ему не страшными, а печальными. И в глубине души мужик уже не чувствовал той беспричинной злости, что кипела в нем до этого.

Он, как никогда раньше, задумался о своих поступках. О том, как отвечал старухе грубостью и злостью. О том, как хотел убить беспомощных животных. И от этих мыслей в груди его зарождалось не удовольствие от власти, а страх. Бабушка, заметив изменение в его поведении, не спешила говорить. Она просто смотрела на него, ждучи, когда сам скажет слова раскаяния.

И вдруг, мужик с трудом проговорил:

— Старуха, я не прав. Я прошу прощения у тебя и у бога за свои грехи. Отпущу котов, обещаю.

Бабушка тихо улыбнулась.

— Слава тебе, господи. Я молю тебя, молись и искупай свои грехи добрыми делами.

И вот, мужик, с легкостью отпустив своих пленников, с огромным камнем на душе ушел с поляны. А бабушка, оставшись одна, еще долго смотрела на место их ночного спора.

В это же время, Барсик и Архибальд, не дождавшись утра, уползли с поляны. Они не знали, куда направляются, но им было важно уйти от того места, где они испытали такой страх.

А мужик, оказавшись наедине со своей совестью, понял, что грехи не просто слова, а дело, которое может лишить человека покоя на долгое время. И он решил изменить свою жизнь, отказаться от злобы и начать жить по законам божьим. И, возможно, в его сердце еще не все было потеряно.

Барсик, пушистый, как облако в весенний день, не мог понять, куда девался его старый товарищ. Архибальд, седой, как зимний лес, уходил с восходом солнца, оставляя после себя лишь пустой след на траве. Барсик, с беспокойством в глазах, бродил по знакомым местам, где они часто ловили мышей. Он не находил своего друга, и сердце его сжималось от предчувствия беды. Архибальд же, слабеющий с каждым днем, все чаще вспоминал свою долгую жизнь. Он видал многое, и вокруг него менялось все: царь, крепостное право, даже лицо земли было не то, что в его молодости. Теперь, ощущая близость смерти, старый кот искал уединения.

Солнце клонилось к закату, бросая длинные, кроваво-красные тени на руины старой часовни. Архибальд, его седая шерсть отливала серебром на фоне кирпичной кладки, медленно брел по заросшему бурьяном двору. Некогда пышные кусты роз, обвивавшие стены часовни, превратились в колючие, запыленные остатки былой красоты. Но Архибальда это не волновало. Он уже давно перестал обращать внимание на внешнюю оболочку мира. Внутри часовни царила тишина, нарушаемая лишь шелестом ветра, проникающего сквозь трещины в крыше. Паутина, словно застывшие слезы, свисала с потолка, а на полу, в пыли, лежали разбросанные страницы старых книг. В воздухе витал запах сырости и затхлости, но Архибальд его почти не замечал. Он медленно пробирался сквозь запустение, проходя мимо разрушенных алтарей и выцветших фресок. Его взгляд падал на осколки разбитых икон, на которых святые смотрели на него мудрыми, потускневшими от времени глазами. Архибальд знал, что в них больше нет никакой силы, но чувствовал, что они хранят память о великом прошлом, о людях, которые верили в то, во что он уже не верил. Дойдя до центра часовни, Архибальд остановился перед холодным каменной плитой. С него слезли остатки штукатурки, и на нем виднелись вырезанные буквы, давно потерявшие свой смысл. Он провел по камню лапой, пытаясь почувствовать тепло жизни, которая когда-то била в этом месте.

Смерть не была страшна ему. Архибальд прожил долгую, насыщенную жизнь. Он видел рассветы и закаты, познал радость любви и горечь потерь, слышал смех детей и рыдания женщин, чувствовал холодный ветер пустыни и теплый бриз океана. Он пробовал жизнь на вкус, отдал ей все, что мог, и теперь был готов отдать и свою душу. Опустившись на холодный камень, Архибальд закрыл глаза. Он чувствовал, как его тело, измотанное временем, растворяется в тишине. И в этот момент, когда старый кот окончательно отдался во власть смерти, ему показалось, что слышит нежный шепот ветра, который несет с собой слова: «Добро пожаловать домой, Архибальд.»

Барсик, вымотанный бегом, забрел в чащу. С каждым шагом его мускулы ныли, легкие пыхтели, но он не останавливался. Неделями метался по лесу, как загнанный зверь, не находя покоя ни днем, ни ночью. Его шерсть, когда-то гладкая и блестящая, теперь была спутанной и грязной, а глаза горели неистовым огнем. Он искал, искал, и надежда, что когда-то была яркой, словно костер, теперь тлела еле заметным угольком.

Внезапно, словно из тумана, из-за стволов деревьев, выплыла высокая, узкая башня. Старая часовня, полузабытая и заросшая мхом, стояла как призрак, одиноко возвышаясь среди густой зелени. Ее окна, пустые и темные, как глазницы черепа, смотрели на Барсика с мрачной неподвижностью. Внутри пахло сыростью и пылью, которая лежала толстым слоем на каменном полу, на древнем алтаре, украшенном выцветшими фресками. Воздух был тяжелый, почти неподвижный. Барсик, с трудом переводя дух, медленно продвигался по заросшим травой дорожкам, пока не добрался до дальней стены, где была крошечная ниша.

И там, на холодном, грубом камне, он увидел его.

Архибальд.

Его друг, его верный товарищ, лежал, будто утонув в вечном сне. Шерсть, прежде мягкая и шелковистая, стала жесткой и тусклой, а глаза, что всегда излучали тепло и доброту, застыли в безжизненном выражении. Не было ни привычного оживления в движениях, ни радостного виляния хвостом. Барсик подбежал к нему, и его сердце сжалось от невыносимой боли. Он ласково лизнул Архибальда в нос, но тот не ответил. Тот заскулил, зовя друга, но только эхо его голоса отдавалось в пустоте часовни.

Архибальд был мертв.

Барсик смиренно стоял, опустив голову на холодный камень. Его душа была разорвана, словно его тело пронзила невидимая стрела. Он не мог поверить, что этот вечный путешественник, этот храбрый и верный друг, ушел навсегда. Кот зарылся мордой в шерсть Архибальда, вдыхая его знакомый запах, стараясь хоть на мгновение вернуть назад то тепло, что дарило ему сердце друга. Но мир вокруг был тих и безжизнен, а в его душе царило только пустота и боль. В том же лесу, оставшись один, Барсик не уходил. Он обитал у часовни, охраняя покой своего друга. И хотя смерть отняла у него близкого товарища, в глубине души он знал, что их дружба продолжается в вечности.

Время, словно река, неумолимо неслось вперед, унося с собой светлые дни и темные ночи. Недели, а то и месяцы, пролетели как один миг, но для Барсика они тянулись вечностью. Прикованный к месту кот сидел у тела своего верного друга, Архибальда, в заброшенной часовне. Старые, потемневшие стены, пропитанные запахом сырости и времени, хранили память о их совместных скитаниях и приключениях. Барсик, когда-то пушистый и игривый, теперь был тощим и угрюмым. Его шерсть, что раньше блестела словно шелк, теперь была взъерошена и загрязнена. Глаза, когда-то полные озорства и любопытства, потускнели от тоски. Он не играл, не ласкался, не искал приключений. Его единственным занятием стало неотступное бдение у тела друга. Он проводил дни, зарывшись мордой в шерсть Архибальда, вдыхая его знакомый, теплый запах. В этих запахах ему чудились голоса прошлых дней: шуршание листьев под лапами во время охоты, щебетание птиц в летнем лесу, хруст снега под лапами в зимние морозы.

Ночи, казавшиеся ему еще более мрачными, чем дни, проводил в пустоте часовни. Холодный каменный пол не приносил ему утешения. Ему слышался только шепот ветра, который проникал сквозь щели в стенах, и тяжелые вздохи снегов, засыпавших лес вокруг. Звезды, сверкавшие над часовней, были словно безмолвные свидетели его печали. Их холодный свет отражался в его тусклых глазах, не принося ему утешения. Он видел в них не бесконечность вселенной, а бездонную пустоту собственной души.

Но одиночество Барсика не было абсолютным. Он еще чувствовал тепло памяти о друге, как тепло от затухающего костра в холодную ночь. Кот чувствовал невидимую связь с Архибальдом, будто их души были по-прежнему неразлучны. И в этой невидимой связи он находил силу жить дальше. Кот знал, что Архибальд всегда будет с ним, в каждом шуршании листьев, в каждом луче солнца, в каждом вздохе ветра. И он будет жить ради своей дружбы, ради памяти о том времени, когда они были вместе, бродили по лесам и путешествовали по миру.

Внутри часовни царила вечная тень. Древние стены, пропитанные влагой и временем, впитывали в себя каждый луч солнца, оставляя внутри лишь полумрак, пронизанный пылью и запахом плесени. Здесь было тихо, как в могиле. Только глухой стук старых часов измерял бесконечность времени. Барсик, одинокий и скорбящий, проводил дни в этой тьме, у тела своего друга. Он уже не пытался уйти, не искал утешения в лесу, не бродил в поисках нового дома. Кот принял свою роль стража, одинокого и верного.

Но с каждым днем тень часовни становилась гуще. Барсик начал замечать странные вещи. С начала это были небольшие вспышки движения в углу глаза, нечеткие силуэты, словно призраки промелькнувших мыслей. Потом они стали чаще, определеннее, вырисовывались из самой тьмы стен. В полумраке он увидел их: тусклые, нечеткие силуэты, напоминая дым, но с поразительной ясностью выражающие страдание. Лица, обращенные к нему, не были человеческими, вырезанные из самой тьмы. Их глаза были полны слез, не видимых, но ощущаемых его душой. Губы шептали слова, не слышимые ушами, но проникающие в глубину его сознания. Эти голоса несли в себе язык невыразимой тоски, с которым он не был знаком, но который понимал каждой клеточкой своего существа. В них Барсик слышал души ушедших в небытие, их печаль о потерянных жизненных путях, о невысказанных словах и несбывшихся мечтах. Это были призраки, души людей, когда-то населявших Куршу—2. Они, будто привязанные к земле, кружились в этой забытой часовне, не находя покоя ни в жизни, ни в смерти. Их образы, из дымки и бесплотного тумана, не могли различить лицо Барсика, но чувствовали его скорбь. Он слышал просьбу людей о покое, о забвении их мучений.

Поначалу, Барсик пугался этих видений, но в глубине души, где жила тоска по Архибальду, зародилось чувство сострадания. Он был одинок, а теперь у него были новые друзья, пусть и не видимые. Кот стал ходить по заброшенным дворам Курши—2, вглядываясь в темноту, в надежде увидеть их еще раз. Барсик в своем простом сердце понимал их боль, он слыхал их мольбы о милосердии.

В полумраке полуразрушенной часовни, где тишина была столь же постоянной, как эхо давно забытых молитв, жил кот Барсик. Его мир был окрашен в серые тона обветшавших фресок, пробивающихся сквозь обвалившуюся штукатурку, и тусклый свет, струящийся сквозь узкие, затянутые паутиной окна. Дни текли медленно, как песок сквозь пальцы, оставляя после себя лишь ощущение зыбкой призрачности. Барсик, привыкший к одиночеству, проводил дни, охотясь на мышей в густых зарослях крапивы, обступивших часовню, и греясь в лучах скупого солнца, проникавшего сквозь пробоины в крыше.

Но однажды привычная тишина рухнула, разрушенная звуками, не свойственными этому месту. Сначала это был лишь далекий гул, еле уловимый шорох, который Барсик принял за игру ветра в кронах деревьев. Но постепенно шум нарастал, превращаясь в отчетливый рокот приближающихся повозок, смех, гогот лошадей и обрывки людских разговоров. К Курше—2, забытой и покинутой людьми деревушке, где единственным пристанищем жизни оставалась полуразрушенная часовня, прибыли путники.

Заинтригованный Барсик, ведомый любопытством, проскользнул сквозь пролом в стене и, притаившись за грудой камней, стал наблюдать. Внизу, у подножия холма, на котором высились остатки часовни, развернулась живописная процессия. Кибитки, запряженные парами лошадей, медленно катились по дороге, поднимая клубы пыли. Всадники в ярких одеждах, увешанные саблями и пистолетами, гордо восседали на вороных и гнедых жеребцах. Из кибиток, украшенных гербами и затейливой резьбой, выходили путники, желающие увидеть останки былой славы. Их голоса, полные смеха и беззаботных разговоров, казались Барсику непривычно громкими в тишине заброшенной деревни. Они были словно птицы с ярким оперением, случайно залетевшие в это мрачное и безмолвное место. Барсик, скрытый за потемневшими от времени стенами часовни, наблюдал за ними с опаской. Он не знал, что заставило этих людей приехать в Куршу—2, какова их цель. Их мир — мир ярких красок, звонких голосов и легкомысленного смеха был ему чужд и непонятен. Барсик чувствовал себя зрителем, случайно подсмотревшим сцену из спектакля, поставленного в далеком и незнакомом ему мире.

Солнце, уже низко стоящее над горизонтом, окрашивало пыль, вздымающуюся от шагов путешественников, в розоватый оттенок. Они медленно продвигались по развалинам, словно призраки прошлого, ожившие в этом забытом мире. Каменный лед древних стен еще хранил следы былых пожаров и взрывов, их поврежденные контуры угадывались в разноцветных пятнах ржавчины и плесени.

Барсик лежал на развалинах часовни и наблюдал за путешественниками. Его глаза, полные мудрости, следили за каждым их движением, за каждым шепотом, за каждой фотографией, сделанной ими. Он видел в них и удивление, и печаль, и трепет перед величественной трагедией, поглотившей их мир. Каждый из путешественников вел свой дорожный журнал, записывая свои впечатления, как бы пытался уложить в слова безмолвный крик разрушенных стен. Их ручки скользили по бумаге, оставляя черные чернила на белом фоне, запечатлевая последнюю каплю уходящего времени. Фотоаппараты щелкали без умолку, передавая каждую трещину, каждый осколок стекла, каждую неровность бетона. Путешественники фотографировали развалины как памятник ушедшей цивилизации, как могилу угасшей мечты. Барсик не понимал их желания запечатлеть страдания, однако чувствовал, что их интерес не был пустым. В их глазах он видел отблески угасшего пламени, ожившие воспоминания о трагедии, поглотившей Куршу—2, о мире, который они потеряли, но который еще жизненно сильно был в их сердцах. Кот чувствовал их боль, как свою собственную. Он понимал, что поиск прибывших людей не был просто туристическим приключением. Это был поиск истины, поиск ответа на вопрос: «почему?». И хотя Барсик не мог им ответить, он мог только сочувствовать, мог только помочь в их грустном путешествии по разрушенному миру.

В один из дней путники подошли к часовне, где покоился Архибальд. Барсик, с замиранием сердца, наблюдал, как они с почтением оглядывают ее, читают выцветшие надписи, отдавая дань уважения неизвестным душам.

Кот, наблюдая за удаляющимися спинами путников, испытывал странное чувство. Не было того холодного безразличия, которое ощущал от всех прочих, кто когда-либо проходил мимо развалин Курши—2. В их присутствии он чувствовал тепло, словно они делили с ним невыразимую печаль.

Это было странное ощущение. Будто они не только видели руины, но и чувствовали их душу, их историю, их боль. Это было не простое любопытство, не просто желание запечатлеть красоту разрушения, а нечто больше. Это было сочувствие, сопереживание, желание понять и отдать дань уважения забытому миру. Барсик не мог понять, как они это делают. Он радовался, что память о трагедии не угасла в сердцах людей, что их души откликнулись на крик молчаливых стен, что они не просто прошли мимо, а остановились, посмотрели, почувствовали.

И в этом молчаливом сопереживании Барсик нашел утешение. Он понял, что не одинок в своей печали, что Курша—2 не забыта, что ее история по-прежнему жива в сердцах людей. И кот мог быть спокоен.

Путники ушли. Их яркие одежды, смех и голоса растворились вдали, словно мираж, возникший на мгновение в пустыне забвения. Барсик, оставшись один, снова оказался в тишине, но на этот раз она не казалась ему пугающей. В ней теперь было что-то успокаивающее, что-то родное.

Он лежал на теплом камне у входа в часовню, прикрыв глаза. В его воображении снова встали образы путешественников: их удивленные взгляды, заинтересованные вопросы, нежное отношение к руинам. В них же увидел не просто любопытство, а что-то больше, что-то, что перекликалось с его собственной душой. Он ощущал в себе тепло их сочувствия, будто они делили с ним боль забытого мира. Барсик понял, что не один в своей печали. Что где-то еще есть люди, которые помнят о Курше—2, которые не забыли ее историю. Барсик, словно старый сторож забытого мира, был один в своей печали, но не одинок в своей верности. Он остался в старом поселке хранителем памяти и невыразимой печали, в ожидании нового дня, когда возможно, сможет поделиться своей историей с тем, кто уже не будет удивляться его рассказу. Кот ждал того дня, когда сможет рассказать свою историю, свою печаль, свою верность забытому городу. Барсик ждал того дня, когда не будет один.

Он ждал.

Годы текли неспешно и неумолимо. Они уносили с собой яркие краски и шум жизни, оставляя после себя только серый пепел забвения. Весна сменялась летом, осень зимой, а Курша—2 по-прежнему стояла неподвижная, словно застывший снимок былого величия. Деревья, окружавшие развалины, выросли и стали могучими великанами, их ветви, словно руки стариков, тянулись к небу, будто хотя бы так коснуться забытого мира. Трава проросла между камней, создавая зеленые островки жизни на поседевших от времени руинах. Время не жалело ничего. Оно постепенно стирало очертания стен, размывало надписи, высеченные на камнях, превращая их в неразборчивые иероглифы забытого языка. Но в этой печальной красоте было что-то величественное, что-то непостижимо прекрасное.

Закат был словно последняя агония дня, когда небо, пропитанное золотом и огнем, замирало в ожидании ночи. Солнце, огромный пылающий шар, медленно опускалось за горизонт, оставляя после себя полосы пурпура, багрянца и красного золота, похожие на расплавленный металл, растекающийся по небу. Барсик, старый кот с седой шерстью и мудрыми глазами, лежал на развалинах часовни, вглядываясь в это величественное зрелище. Его тело, измученное годами, было неподвижно, напоминая статую, высеченную из камня. Но в его глазах, глубоких и мудрых, как старые колодцы, горел неугасимый огонь памяти. Шерсть Барсика давно поседела, как снег на вершинах гор, но его глаза сохранили свою былую яркость, будто в них отражался весь опыт прожитых лет. Он видел каждый закат, каждое восхождение луны, каждое рождение и смерть, и все это отразилось в его глубоком взгляде. В этой тишине, в этом величественном зрелище заката, Барсик чувствовал себя единственным свидетелем прошедшего времени. Он помнил все: шум жизни в Курше—2, смех детей, пение птиц, шепот ветра в листве деревьев. Кот помнил и боль, и горе, и страх, которые опустошили этот город.

Но в этом закате, в этой красоте умирающего дня, Барсик больше не ощущал печали. Он чувствовал покой, спокойствие и принятие. Кот был свидетелем жизни и смерти, и знал, что все течет, все меняется, и в этом есть некий смысл.

Прошло много времени с тех пор, как путешественники покинули Куршу—2. Их лица давно стерлись из памяти, будто нарисованные на песке и смытые волной, но их сочувствие осталось в сердце Барсика, словно тепло от давно погасшего костра. Он ощущал его в глубине души невидимый огонь, который не может угаснуть не при каких условиях.

Барсик был один. Он остался единственным хранителем забытого мира, единственным, кто помнил его жителей, их ликующие голоса, их горе, их страдания. Кот помнил каждый смех, каждую слезу, каждое слово, сказанное в этом месте, которое когда-то было домом. В его воспоминаниях оживали лица людей, с которыми делил жизнь в Курше—2. Ему пришлось вновь вспомнить детей, играющих на улицах, пение женщин у колодца, дуновение ветра в волосах парней, которые отправлялись на охоту. Он помнил страх поселения перед стихийным бедствием, их отчаяние, когда все потеряли, и их неизгладимую печаль. Барсик был связан с Куршей—2 невидимой нитью памяти. Он был последним свидетелем ее жизни и смерти, последним, кто мог рассказать о ней, о ее прекрасном прошлом и о трагической гибели.

И кот оставался здесь, в этих развалинах, храня в сердце неугасимый огонь памяти, ожидая дня, когда кто-то еще придет и услышит его немую историю.

Он помнил все лица погибших жителей Курши—2. Их образы вставали перед ним в тени развалин, словно призраки, покинувшие свои земные обители. Барсик помнил молодую женщину, которая с грустью смотрела на свой разрушенный дом, слышал плач ребенка, который искал свою мать в пепле и развалинах. Видел старика, который сидел на пороге своего дома и с печалью смотрел на пустую дорогу. Барсик не мог забыть тех людей, которые жили в Курше—2. Он чувствовал их души, их печаль, их невыразимую тоску по утраченному раю.

Кот лежал рядом с часовней, где покоилось тело его старого друга Архибальда, хранителя неизгладимой печали Курши—2. Он по-прежнему чувствовал присутствие своего товарища, тепло, неугасимую верность этому месту. Барсик смотрел на закат, окрашивающий небо в яркие тона, и в его глазах отражалась тоска по прошедшим годам, по людям, которые уже не вернутся, по миру, который уже не существует. Но он не жалел. Старый кот был счастлив, что остался в своем родном доме, что мог хранить память об этом месте, что мог быть последним свидетелем его трагедии.

Солнце, словно огромный, пылающий глаз, медленно погружалось в океан горизонта. Его последние лучи, пронизывая сквозь кроны вековых деревьев, рисовали на изумрудной листве нежные, красноватые блики. Небо, впитав в себя огненные краски заката, превратилось в бездонную чашу, наполненную багрянцем, пурпуром и золотом, переливающимися друг в друга как драгоценные камни.

По извилистой тропинке, петляющей среди высоких сосен и зарослей дикого винограда, шагал охотник. Тяжелые сапоги, испачканные в красно-коричневой глине, беззвучно ступали по мягкому мху, оставляя за собой едва заметные следы. В его руках покоилось деревянное ружье, старое и добротное, словно верный спутник, проверенный временем. На плечах охотника висел мешок, кожаный и потертый, набитый добычей — двумя зайцами, подстреленными в глубине леса. Мужчина был крепок, с широкими плечами и твердой походкой. Лицо было загорелым и изборождено морщинами, рассказывающими о многих прожитых годах и непростых испытаниях. Глаза, цвет темно-коричневой земли, были глубокими и проницательными, будто отражали всю мудрость леса, которого он знал как свою родную мать.

Тропинка вела к заброшенной часовне, укрытой в гуще леса. Ее стены, покрытые мхом и лишайниками, окутались покровом времени. Высокая башня с обветшавшим крестом на вершине тянулась к небу, напоминая молчаливого стража этого затерянного в лесу убежища. Охотник приближался к часовне, его сердце билось чаще, отражая ритм потухающего солнца. Он слышал шепот века, затаившийся в тишине леса, и чувствовал присутствие невидимой силы, окутывающей это забытое место. Мужчина шел, не поднимая головы, боясь столкнуться с отражением собственной печали в небесной синеве. Взгляд был устремлен в землю, потрескавшуюся, пыльную почву, словно искал там ответы на вопросы, что терзали душу. Шаг за шагом, он погружался в пустоту, что окружала его.

Некогда буйство красок, яркий ковер из диких цветов, что покрывал поля, угас. Теперь земля была одета в траурный наряд из высокой, седой травы, и колючие кустарники, как злые духи, заползали на руины былой красоты. Ветер, неумолимый и свободный, гулял по остаткам прошлого, проносясь над развалинами, как призрак ушедшего времени. Он выдувал из них пыль и пепел, и каждый порыв был подобен крику, словно призраки ушедших жителей пытались достучаться до живых, вспомнить о себе. В этом мрачном пейзаже, среди развалин и седой травы, охотник был один. Лишь шелест ветра сопровождал его путь, будто хриплый голос прошлого, напоминающий о том, что все течет, все изменяется, и никто не в силах остановить время.

Охотник, высокий и жилистый, словно вытесанный из дуба, остановился перед полуразрушенной часовней. Ее каменные стены, когда-то белоснежные, теперь были покрыты сетью трещин. Рядом с узким, заросшим плющом входом, стоял покосившийся крест, его верхушка, увенчанная символом веры, была обломана и валялась у подножия. Пройдя под аркой, охотник вошел в часовню. Сразу же нос уколол резкий, затхлый запах плесени и сырости. Паутина как завеса печали, свисала с потолка, перекрывая слабый свет, пробивавшийся сквозь единственное окошко, затянутое пылью. На полу, устланном толстым слоем гниющей листвы, бродили полчища темных жуков. В центре, остатки былого величия, стоял алтарь. Его резные украшения, некогда богато украшенные, теперь были скрыты слоем грязи и пыли. На нем лежали разбросанные куски сломанных свечей и пожелтевшие молитвенники. На развалинах, укрывшись от пронизывающего холода, лежал Барсик. Охотник медленно подошел к Барсику и осторожно положил руку на его шерсть. Тот не отреагировал, он был поглощен своей печалью. Охотник вздохнул, чувствуя беспомощность перед этой безутешной грустью. В глазах Барсика видел лишь отражение ушедшего счастья, застывшего навсегда в памяти.

Глаза старого кота были тусклы и мутны. Когда-то они горели озорством и жаждой приключений. Теперь же в них читался только страх и безысходность. Он видел охотника, который приближался к нему, и чувствовал, как его существо полностью заполняет ледяной ужас. Охотник был не похож на тех, что приходили раньше, с улыбками и щедрыми обещаниями. Этот был жестоким и непримирим. Глубоко посаженные глаза смотрели на Барсика, пронизывая его насквозь, словно острые ледяные стрелы. Барсик пытался подняться, но силы покинули кота. Он просто лежал, не в силах сделать даже шаг. Кот чувствовал, как жизнь уходит. Он видел смерть, она стояла перед ним, улыбаясь усмешкой и обещая вечный покой.

— Не мучайся, — произнес он хриплым голосом, и с жестокой быстротой, казнив обреченного, прикончил животное.

Тяжелый воздух застоявшейся тишины висел в развалинах часовни, подобно плотной завесе, отделяющей мир живых от мертвого. Каменные стены, когда-то украшенные росписями, теперь покрывали глубокие трещины, словно шрамы от неизгладимой боли. Окна, некогда просвечивавшие в радужной галерее красок, были заткнуты лохмотьями забытых времен. Внутри, где когда-то звучали молитвы, теперь царила глухое безмолвие, прерываемое лишь порывами ветра, проникавшими в разрушенные отверстия. По пыльным ступеням лестницы, когда — то ведущей к алтарю, неспешно двигался холодный ветер. Он проносился сквозь провалы в крыше, неся с собой шепот давно умерших легенд. Свист ветра походил на пронзительный плач по Курше—2, некогда процветающему городу, а теперь — лишь на пугающие остатки забытой цивилизации. Ветер проникал во все щели, шептал свои истории в уши одиноким деревянным скульптурам, стоящим на пыльных постаментах. Он пробирался сквозь растрепанные страницы забытых книг, лежащих на полу, и шевелил листки как призрачный рукописный свиток. Ветер был единственным свидетелем этой трагической тишины, единственным, кто помнил о жизни, которую проглотила земля. В этих развалинах ветер не просто гулял, он плакал.

В этих развалинах, в тишине и холоде, угас последний огонь памяти. Но ветер, с его немым сожалением, по-прежнему гулял по развалинам, повторяя свою песню о погибших жителях этого забытого мира. Он был их голосом, их шепотом, их плачем в безмолвном мире развалин, вечным напоминанием о том, что было и что потеряно.

Примечания

4

¹ Настурция — это яркое, съедобное растение с красивыми цветами и листьями, которое выращивают ради декоративных и кулинарных целей.

5

Красный угол — это центральная часть русской избы, где располагались иконы, являющиеся символом веры и благополучия семьи.

6

¹ Платить сторицей — отплатить в несколько раз больше, чем было получено, обильно, щедро наградить за добро, услугу или помощь.

7

² Курша—2 — некогда существовавший рабочий поселок, находился в северной части современной Рязанской области, примерно в 20 км к югу от Тумы.

8

² Околица деревни — это крайняя часть деревни, место, где заканчиваются дома и начинается поле или лес.

9

¹ Оникс — это полосатый полупрозрачный камень, состоящий из кремнезема, часто используемый в ювелирных изделиях и декорации.

10

¹ Плуг — это сельскохозяйственный инструмент для вспашки земли.

11

² Собирание скарба — это накопление ценностей.

12

¹ Погребальный саван — это ткань, которой укутывают тело покойного перед погребением.