«Дама в черной перчатке» и другие пьесы

В. Г. Шершеневич, 2020

В настоящем издании впервые с полным охватом представлены драматические произведения поэта В.Г. Шершеневича (1893–1942) имажинистского периода его творчества. Монологическая драма «Быстрь» (1916) и трагедия великолепного отчаяния «Вечный жид» (1919) были дважды опубликованы в 1996 и 2000 гг., арлекинада «Одна сплошная нелепость» (1922) – библиографическая редкость – известна лишь по изданию 1922 года, а мелодрама-сатира «Дама в черной перчатке» (1921), много лет шедшая на различных сценических площадках, не была издана и впервые предстает перед читателями.

Вечный жид

Трагедия великолепного отчаяния

…Если бы знать! Голодный добывает хлеб трудом. Оскорбленный мстит. Любовник говорит женщине: «Будь моею!» Но я сыт, и никто не оскорбляет меня… Мне нечего достигать — я обречен на тоску.

А. Блок. Король на площади

…Marchant vers la terre promise

Josué s’avançait pensif et pâlissant,

Car il etaif dèjà l’èlu du Tout Puissant.

A. де Виньи. Moîse

…Ailleurs! Plus loin! je ne sais où.

Lamartine

Маленькой и черной ЖУК,

СКАРАБЕЮ моей жизни

Каталог действующих:

Поэт. 25 лет. Резкие углы лица. Причесан очень гладко. Не много стилизуется под англичанина.

Бог. Более известен под именем Иисуса. Говорит тенорком. Столько лет, сколько их промчалось или проплелось от Рождества Христова.

Девушка. Дома собрание сочинений Евреинова и Уайльда. Зимой — шубка с шеншилями. Кольцо с бирюзою. Обожает Бердслея и Сомова.

Женщина. Имеет абонемент к Кусевицкому. Смотрела Дункан, но не понравилось. В кафе одна не ходит.

Господины. — Субъекты. — Дамы. — Старики. — Женщины. — Игроки. — Старухи. — Юноши. — И еще разные люди и вещи, которые двигаются, но не говорят, и с которыми вы не познакомитесь, а потому я их имен не помню.

Все здесь написанное случается вчера, сегодня и завтра.

Здесь: в Москве и около. Впрочем, случается повсюдно.

Действие первое

Занавес поднимается и…

Притон. Накурено. Бутылки. Женщины. Вино. Кокаинисты с синяками у глаз. Эстетствующие господины с плохо вычищенными ногтями и дамочки, точно спущенные с цепочки Кузнецкого. Народу весьма и весьма много, но все одноцветные (с виду похожие, похожие один и одна на другого и другую. Словно томы собрания сочинения Брюсова в «Сирине»). Такое утомительное веселье, что спать хочется. Не то ветер, не то ночь стучит расцветающими белыми окнами. Да корни луны запутались в вермишели изысканных духов и растрепанных причесок. Ведь вот только что вошел вот этот самый господин, а уже оказывается, что он поэт, правда, малоизвестный, но очень неплохой. Конечно, никто всего этого не знает. Вообще никому ни до кого нет решительно никакого дела. Это совершенно очаровательно. Поэт озирается и как будто что-то вспоминает, припоминает как будто.

Поэт:

Вывалился из прошлого просто, как пьяный седок

Из розвальней на повороте, где выбой,

И какой-нибудь день мною плеснет в рожок,

Как волна на утес зазевавшейся рыбой.

Обвешанный грезами, как рождественская елка,

С уже подпаленной свечами печали душой,

Совсем несуразный, но еще зеленью колкий,

Я в крест переулков вставлен судьбой.

Раскачавшись на жизни, подобно белке,

На жизнь другую лечу параболой зари

И руки раскрываю, как часовые стрелки,

Когда без четверти три.

Прошлое захлопнул на какой-то случайной

Странице

И нарочно закладку вспоминаний не вложил.

А небом уж кинуты стайные

Птицы,

Словно сетка трепещущих черных жил.

Но тоска все прежняя, потому что такая ж

Земля изрябилась улыбкой людей…

Один господин:

Не скули и не стонь! На! Понюхай! Узнаешь

Пьяный шаг прошатавшихся дней!

Ты душу, как руки, протянул в пустынях

Этих заселенных городами зал,

Но за этот один изумляющий вынюх

До земли бы

Спасибо

Ты мйру сказал.

Предлагает ему кокаину в баночке. Поэт роняет, неловкий, трубку, рассыпает кокаин, поднимает вычурно тщательно порошок с полу, нюхает, нюхает и недоуменно смотрит на тающих окружающих. Чем-то розовым выблескивают его глаза бесхитростные. Для него вытрясено как-то вокруг.

Третий субъект:

Я весь высыпался смехом оттого, что слезы

Почти не блестят на концах ресниц-вееров,

Оттого, что город, эта серая роза,

Опал лепестками увялых домов.

И бегают помыслы, хроморукие странники,

В Медину придущих столетий прозреть!

И в моих зрачках начинаешь ты, странненький,

Сединой

И мечтой

Серебреть.

За окном растекается мокредь и гниледь,

Кнут часов полосует ребра минут,

И ты, сюда вшедший, ты должен вылить

Себя в этот вечер, как в глыбкий сосуд.

Рассыпает резкая сыпь, резкая сыпь телефонного звонка раздается. Из трубки вылезает дама. Лезет, выволакивает себя и свои туалеты. Видно, что нелегко это ей. Но вот, слава Богу, вылезла.

Дама:

Мы не знаем: откуда ты? Кем ты вызван?

Как сарафанница, поешь ты, скуля.

И из красной гортани фраз твоих вызвон

Принимает, как морфий, земля.

Поэт:

Над городами вставал я кометой,

Свежим трудом протекал в кабинет,

Но хвоста моих песен в заре разогретой

Ни один другой не увидел поэт.

Из уютной двуспальной славы, как вымах

Огромной руки, я удрал убежать за столетье вперед,

Потому что ласки хрустящих любимых

Облепили меня, как икра бутерброд.

И все недотроги, и все позво́лишни

Вылиняли шелками на простыне души моей.

И вот у сердца безумные пролежни.

И вот я —

Язык соловья,

А не весь соловей!

В громадный клетчатый платок сморкается, как будто выстрелили. Мельком, боком вырастают, тают, пролетают фигуры видений в белом. Память пошла вспять, в юное детство. И вы видали такие проблески, выблески прошлого. Трудно сдвинуть глаза с точки, в которую они ввинчены. Застывает, стынет все… Часы что-то пробили. И все сразу очнулось. Все двинулось. Прошло. Все как прежде, только странная воцарилась тишина, и в окне большом туманная только улица видна.

Старик:

Говоришь ты нам ясно, но злобь абажуром

Смягчает слова, рассевая их.

В шамканьи леса протяжном и хмуром

На деревьях случалось мне видеть таких.

Уходили от жен поглядеть, как небом

Ринется поле измять, затопорщить кусты,

И, когда говорили, как в тишине бум,

Полыхали пламенем безумцев мечты.

Господин с бородкой:

И около этих костров, потирая руки,

Потому что все выше палец Цельсия лез,

Ночные сторожа нашей книжной муки

Кутались в тулуп, словно в тогу небес.

Поэт:

Уходил на заводы, как все, кто мыслит,

Чтоб в лязганьи поршней Гоббса открыть,

А ткацких станков танцующий выслед

Вместо речей мне протягивал нить.

Я щелчком моей подписи вспугивал сотни

Нарастающих дел и банки потоком ронял,

Взгляд мой суровый, как пес в подворотне,

Сердито рычал.

Но скучно,

И скучно,

Но скучно

Быть

Сильным,

И еще мучительнее бессильным

Быть!

Я велел

Городам быстробегным и пыльным,

И они не посмели мне в лицо не вспылить!

Я велел —

И Везувий кинул свой пепел,

Эту славу сливая, как в кастрюльку яйцо!

Но напрасно я дикие горы свирепил,

И никчемно я зыкал равнинам в лицо!

Что Рубикон?

Перейден,

Перепрыган

Он шагом моим много раз!

Но когда ж попадет на свежий выгон

Мой обхудавший во хлеве глаз?!

И вот, когда золоченые щупальцы счастья

Мне подали весь мйр и лунный серп,

Я, последний в прекрасной поэтной династии,

Сломал все, что начато, как фамильный герб.

И опять ухожу обнищать просторы,

Наматывать версты на щеки шин.

Это я хоронил у вчерашнего косогора

Последнего из последних мужчин!

Женщина:

Говоришь, что всесилен, что в мйр наш ты выволок

Бредни и глыбы сна, как могучий,

А сам невзрачнее писков иволг,

И возле глаз бессонница взрыхлила кучи.

Поэт:

Вот громадной толпой,

От наркоза дымчат,

Сер от никотина, шурша радужной душой,

Поджидаю, пока меня из будней вымчат

Прыткие топоты в праздник большой.

За бугром четвергов, понедельников рыжих,

За линией Волгой растекшихся сред

Посмотрите: как криками на́ небе выжег

Сплошное воскресенье сумасшедший поэт!

Игрок:

Довольно рассказов! Средь сравнений неверных

Мне одно лишь доступно в вечерних тисках:

Это когда в кабаках и тавернах

Колода, как листья, шуршит в ветреных руках!

Второй игрок:

Ну что же! Начнем! Пусть бедняга судьба

Возле каждого нас заикнется удачей,

И выкрики счастья, как гончих труба,

Зальются по первому снегу плача.

И вот: зеленою вешнью ужалишь,

И стол, словно пахота, урожаем кричит,

Копни же поглубже крапленую залежь,

Сумей же снять пенки и с могильных плит!

Садятся. Начали. Шуршат. На этого поэта смотрят не то с завистливым подозрением, не то с подозрительной завистью. Точно не определю: забыл. Уже по одному тому, что женщины, да не одна, а все: и брюнетки, и шатенки, и блондинки — пересаживаются поближе к нему, заговаривают с ним, глазки ему строят, подмигивают ему, этому самому поэту, понятен суетливый жребий и капризный, сюрпризный бег игры. Пауза. Пауза длится. Поэт отходит от карточного стола и очень, до неприличия небрежно складывает деньги в разные карманы. Похоже, что это не на самом деле все, а понарошку, на сцене, в театре, ну хотя бы в опере, в «Пиковой Даме» что ли, где актер, нет, не актер, а артист действительно не знает, что ему делать с этими бумажками, олицетворяющими деньги.

Поэт:

Конечно, везет,

Как всегда и во что бы!

Колода, как улей, свой мед

Отдает

Мне, игроку,

И пчелы карт, которые в злобе

Других пережалили, ко мне, как к цветку!

От этого счастья я пропахнул рогожей,

Потому что на жизни всегда волочу этот куль.

И вот ухмыляются просаленной рожей

В железке — восьмерка и в покере — фуль.

Мне скучно!

Но скучно!

Облеплен удачей,

Не конца Поликратова я страшусь,

А просто мне скучно,

Как скучает зрячий,

Которому глаза промозолила Русь!

Сумасшедшее счастье дано России.

Если б сели за зеленый стол державы,

Так карта Европы и все другие,

Конечно бы, ей, нерожденной, но ржавой;

И так же, как мне, ей безвесело жутко

Встретить набожно в пространствах глухих

Девушку с глазами, как незабудка,

Женщину с сердцем вымученным, как страшный стих!

Ах, нигде,

Но нигде

Так в глуши не прославлены

Частоколы набата и всплески крестов!

Нет, нигде

Это небо так не издырявлено

Мольбами, взнесенными сквозь день до облаков!

Игрок:

Опять болтовня! Если счастье-гуляка

Звонит в твой подъезд, открывай-ка скорей!

Иначе уйдет переулками мрака,

И шагами проблещут цветы фонарей.

Поэт:

Как швейцар недоспавший, совсем неохотно

Открываю я сердце на этот костлявенький стук.

Ведь у счастья и смерти похож оскал неплотный

И совсем одинаков злогромкий тук-тук.

Опять садится к столу. Постепенно все взгляды отпадают от поэта. Не кокетничают с ним тонкие девы, полные подведенных глаз. Не засматриваются на него пышные женщины, не подмигивают заискивающе, а пересаживаются от него, подальше усаживаются, отплывают. Все понятно. Ход игры понятен.

Поэт:

Пусть текут эти слезы уплывающих денег

По щекам моих карт за отчаянье шхер,

Но пусть завтрашний день, неврастеник,

Мошенник,

Будет мрачен и черен, но только не сер!

Я гляделся подолгу в пустоты бутылок,

Красную кровь белым вином разводил,

Но коротко подстриженных событий затылок

Меня никогда за собой не манил.

Истекал небылицами образов четких,

Пропотевши вернью вздрожавших стихов,

Но в зрачках секунд, кокетках кротких,

До дна не достал я веслом моих снов.

Я могу вам прокрикнуть то единое слово,

На котором земля помешалась вчера,

И зазвучит оно, выкрученное, хаосом снова,

И девушкой руки изломит в вечера.

Я бродил по апостолам, ночевал я в коране,

Все, что будет, я выучил там, дилетант,

Как в грязном, закуренном земном ресторане

Замызганный проститутками прейскурант.

Не видал я шагов рыдающих великанов,

Но ведь знаю, что плачут, и не слезы, а гной!

А он кляксами зеленых океанов

Затопляет прыжок мйровой!

Отходит к окну. Вдруг выучился плакать, плакать хорошими, детскими, важными слезами. Стоит, стынет и никнет у окна с красными, как после поцелуев губы, глазами.

Поэт:

Вот кричал я. Но в радости, в стоне ли,

В устали камней святых, как поэту слова,

Где вы, уютные, милые, поняли,

Что в небо уперлась моя голова?!

Я согнусь, если надо,

Если надо —

Вспрямею,

Если надо —

Криком согрею

Иззябь тишине,

Если надо —

Суматоху тишиною проклею!

Почему ж ничего не надо

Мне?!

О, дни мои глупые! Какой исковерк вы

Привлечете тому, кто ненужью томим?!

Вот пойду я, невзрачный,

В мрачные

Церквы,

Как товарищ детства, поболтаю с ним.

Я спокойное лицо его мольбой

Изуродую,

Мы поймемся с ним, мы ведь оба пусты,

Уведу я его за собой,

Безбородого,

Ночевать под мосты.

А если он мне поможет, как сирым

Когда-то помог он распятой душой,

Его высоко подниму я над мйром,

Чтобы всем обнаружить, какой

Он большой!!!

Шатко и валко проходит, ходит к выходу. Шаги стучат по заглушающим коврам, как сердце, говорящее, стучащее любимому вслед: «Милый! Милый! Милый!» Бельмами поблескивает за окном вьюга блоковская, метельная, пурговая, снеговая да такая белая, белая, без конца. К отходящему из действия поэту подбегает прислуживающий мальчик и что-то лукавое спрашивает, затаенно предлагает, по-нехорошему. Поэт улыбко глядит на него. Посмотрел в присталь, в упор, быстро отвечает, кинул слово и в двери. Тут…

Плавно и медленно опускается занавес.

Действие второе

Тут поднимается занавес и…

Очень высоко. Немного полусумрачно. Пустовато как-то, ненапол-ненно. На стенах — черные с золотом изображения. Чайные розы свечек огоньком позыбливаются и подергиваются. Воздух пахнет ладаном и славянизмами торжественными. В углу стоит Бог. Как только входит сюда поэт, Бог раскрывает руки, как часовые стрелки, когда без четверти три: ведь его представляют всегда именно так.

Поэт:

Здравствуй!

Здравствуй, как Пьерро из гипса,

Пробелевший в неудобной позе века и года!

Я сегодня об мйр коленкой ушибся

И потому прихожу сюда.

Я прошел сквозь черные вены шахты,

С бедер реки прыгал в качели валов,

Был там, где траур первой пахоты

Грозил с рукава лугов.

Когда пальцы молний терли небес переносицу

И гроза вызернивалась громом арий,

Я вносил высоту в широкополую многоголосицу,

В самую июль я бросал краснощекий январий!

Вместе с землею кашлял лавой

И в века проходил, заглумясь и грубя!

А ты здесь сидел, спокойственно величавый,

Ибо знал, что земля не сбросит тебя.

И сегодня — уставший бездельник труда,

Рождающийся самоубийца и неслух,

Грязный и мутный, как в окнах слюда,

Выцветший, как плюш на креслах, —

Прихожу

К тебе и гляжу

Спроста

Сквозь сумрак, дрожащий, как молье порханье;

Скажи: из какого свистящего хлыста

Свито твое сиянье?

Бог непроницаемо молчит, и только под сводами черного с золотом протянется, тянется вопрос поэта. Вот долетели звуки, звуки взлетели под самый купол, взвихрились, долетели, зазвучали, запели вверху и замерли, попадали обратно, замерли и умерли. Паузит. Только Бог с любопытством рассматривает, разглядывает, глядывает говорящего.

Поэт:

Ну, чего раскорячил руки, как чучело,

Ты, покрывший собою весь мйр, словно мох;

Это на тебя ведь вселенная навьючила

Тюк своих вер, мой ленивенький Бог!

И когда я, малая блоха вселенной,

Одна из его поломанных на ухабах столетия спиц,

Заполз посидеть в твой прозор сокровенный,

Приплелся в успение твоих ресниц, —

Ты должен сказать! Ну! Скажи и помилуй!

Тебя ради прошу: Глазищами не дави!

Скажи мне, высокий! Скажи, весь милый,

Слово, похожее на шаг последней любви!

Бог опускает руки и потирает их. Открывает, как двери страшного суда, губы, и большая пауза перед первым словом Бога распространяется в воздухе.

Бог:

Вы сами поставили меня здесь нелепо,

Так что руки свело и язык мой затек!

Ведь это сиянье подобно крепу,

Который на мой затылок возлег.

Поставили сюда: гляди и стой!

Ходят вблизи и жиреют крики.

Это вы мне сказали: Бог с тобой!

И без нас проживешь как-нибудь, великий.

Выскоблив с мйра, как будто ошибку

В единственно правильной четкой строке,

Воткнули одного, ободранной липкой,

И поцелуи, как кляксы, налипли на правой руке.

С тоской улыбается, усмехается. Нервно походит, ходит. Вспоминает детство и родителей, должно быть. Детство, цветы, подвиги и отчизну свою случайную вспоминает. И похаживает нервно.

Бог:

Я так постарел, что недаром с желтым яйцом

Нынче сравнивают меня даже дети.

Я в последний раз говорил с отцом

Уже девятнадцать назад столетий!

Пока зяб я в этой позолоте и просини,

Не слыхав, как падали дни с календаря,

Почти две тысячи раз желтые слова осени

Зима переводила на белый язык января.

И пока я стоял здесь в хитонной рубашке

С неизменью улыбки, как седой истукан,

Мне кричали: «Проворней, могучий и тяжкий,

Приготовь откровений нам новый капкан!»

Я просто-напросто не понимаю

И не знаю,

В сони

Застывший: что на земле теперь?

Я слышу только карк вороний,

Взгромоздившийся черным на окна и дверь.

Поэт:

Все вокруг, что было вчера и позже.

Все так же молитва копает небо, как крот.

А когда луна натянет желтые вожжи,

Людская любовь, как тройка, несет.

Все также обтачивается круглый день

Добрыми ангелами в голубой лучезарне;

Только из маленьких ребят-деревень

Выросли города, непослушные парни.

Только к морщинам тобой знаемых рек

Люди прибавили каналов морщины,

Все так же на двух ногах человек,

Только женщина плачет реже мужчины.

Все так же шелушится мохрами масс

Земля, орущая: «Зрелищ и хлеба!»

Только побольше у вселенских глаз

Синяки испитого неба!

Бог:

Замолчи!.. Затихни!.. Жди!..

Сюда бредут

Походкой несмелой;

Такою поступью идут

Дожди

В глухую осень, когда им самим надоело!

Поэт отходит, уходит в темь угла. Как сияние над ним в угаре свеч и позолоты поблескивает его выхоленный тщательный пробор и блест-кие волосы. Замер одиноко. Выступает отовсюду тишина. Бог быстро принимает обычную позу, поправляет сиянье, обдергивает хитон, с зевотой, зеваючи, руки раскрывает. Входит какая-то старушка в косынке.

Старушка:

Три дня занемог! Умрет, должно быть!

А после останется восемь детей!

Пожух и черней,

Как будто копоть.

Пожалей!

Я сама изогнулась, как сгоретая свечка,

Для не меня, для той,

Послушай!

Для той,

Кто носит его колечко,

Спаси моего Ванюшу!

Припадала к карете великого в митре!

Пусть снегом ноги матерей холодны,

Рукавом широким ты слезы вытри

На проплаканных полночью взорах жены!

Семенит к выходу. Высеменилась. Подыбленная тишина расползается в золото и черное. Бог опять и снова сходится с поэтом посредине. Бог недоуменно как-то разводит руками и жалобливо, безопытно смотрит на поэта.

Бог:

Ты слыхал? А я не понял ни слова!

Не знаю, что значит горе жены и невест!

Не успел я жениться, как меня сурово

Вы послали на смерть, как шпиона неба и звезд.

Ну, откуда я знаю ее Ванюшу?

Ну, что я могу?!. Посуди ты сам!

Никого не просил. Мне землю и сушу

В дар поднесли. И приходят: «Слушай!»

Как от мороза, по моим усам

Забелели саваны самоубийц и венчаний,

И стал я складом счастий и горь,

Дешевой распродажей всех желаний,

Вытверженный мйром, как скучная роль!

Поэт:

Я знал, что ты, да — и ты, несуразный,

Такой же проклятый, как все и как я.

Словно изболевшийся призрак заразный,

По городу бродит скука моя.

Мне больно!

Но больно!

Невольно

Устали

Мы оба! Твой взгляд как пулей пробитый висок!

Чу! Смотри: красные зайцы прискакали

На поляны моих перетоптанных щек!

Бог:

(потягиваясь и мечтательно)

Выпустить отсюда, и шаг мой задви́гаю

Утрамбовывать ступней города́ и нивы,

И, насквозь пропахший славянскою книгою,

Побегу резвиться, как школьник счастливый.

И, уставший слушать «тебе, господину»,

Огромный вьюк тепла и мощи,

Что солнце взложило земле на спину,

С восторгом подниму потащить я, тощий!

И всех застрявших в слогах «оттого что»,

И всех заблудившихся в лесах «почему»

Я обрадую, как в глухом захолустьи почта,

Потому,

Что все, как и прежде, пойму.

Я всех научу сквозь замкнутые взоры безвольно

Радоваться солнцу и улыбке детей,

Потому что, ей-Богу, страдать довольно,

Потому что чувствовать не стоит сильней!

И будут

Все и повсюду

Покорно

Работать, любиться и знать, что земля

Только трамплин упругий и черный,

Бросающий душу в иные поля.

Что все здесь пройдет, как проходят минуты,

Что лучший билет

На тот свет —

Изможденная плоть,

Что страдальцев, печалью и мукой раздутых,

Я, как флаги, сумею вверху приколоть!

Поэт:

И своею улыбью,

Как сладкою зыбью,

Укачаешь тоску и подавишь вздох,

И людям по жилам холодную, рыбью

Кровь растечешь ты, назначенный Бог!

Рассказать, что наше счастье великое

Далеко, но что есть оно там, — пустяки!

Я и сам бы сумел так, мечтая и хныкая,

Отодвинуть на сутки зловещие хрусты руки.

Я и сам, завернувшись в надежды, как в свитер верблюжий,

Укачаясь зимою в молитвах в весну,

Сколько раз вылезал из намыленной петли наружу,

Сколько раз не вспугнул я курком тишину!

Но если наш мир для нас был создан,

Что за радость, что на́ небе лучше, чем здесь!

Что ж? Поставить твой палец, чтоб звал между звезд он:

«Уставший! Голубчик! Ты на́ небо влезь!»

Ведь если не знаешь: к чему этот бренный,

Купленный у вечности на вырез арбуз,

Если наш шар — это лишь у вселенной

На спине бубновый туз —

К чему же тебя выпускать на волю?

Зачем же тебя на просторы пролить?

Ведь, город из поля воздвигнувший, полем

Город не смеет обратно манить!

Сиди, неудачный, в лачуге темной,

Ты, вычеканенный на нас, как на металле монет,

Ты такой же смешной и никчемный,

Как я — последний поэт!!!

Сиди же здесь, жуткий, тишиной

Зачумленный,

Глотай молитвы в раскрытую пасть,

Покуда наш мйр, тобой

Пропыленный,

Не посмеет тебя проклясть!

Стремительно выбегает из очень высокого, черного с золотом, и бурно падает громыхающий, слетающий занавес.

Действие третье

Сразу запахло в воздухе листвой, заиграла музыка, и, как легкие облака, проплывает в сторону занавес, и… Поле как таковое. Самая убедительная весна. Медленно и нелепо проходит, в широкой шляпе, с галстуком широким бантом, прохожий юноша.

Юноша:

Там, где лес спускается до воды,

Чтоб напиться, и в воду кидает теней окурки,

Как убедительны пронзительные доводы

Изнемогающей небесной лазурки!

И хочется солнцу кричать мне: «Великий, дыши,

Истоптавший огнями провалы в небесах,

Где ночью планеты, как будто выкидыши,

Неочертаны в наших зрачках!»

А грозе проорем: «Небеса не мочи,

Не струйся из туч в эту сочную ночь!»

Потому что корчиться в падучей немочи

Этим молниям сверким невмочь!

Потому что к небу обратиться нам не с чем,

Потому что вылегли слова от печали, как градом хлеб,

И любовью, как пеною жизни, мы плещем

Конец ознакомительного фрагмента.