«Дама в черной перчатке» и другие пьесы

В. Г. Шершеневич, 2020

В настоящем издании впервые с полным охватом представлены драматические произведения поэта В.Г. Шершеневича (1893–1942) имажинистского периода его творчества. Монологическая драма «Быстрь» (1916) и трагедия великолепного отчаяния «Вечный жид» (1919) были дважды опубликованы в 1996 и 2000 гг., арлекинада «Одна сплошная нелепость» (1922) – библиографическая редкость – известна лишь по изданию 1922 года, а мелодрама-сатира «Дама в черной перчатке» (1921), много лет шедшая на различных сценических площадках, не была издана и впервые предстает перед читателями.

Быстрь

Монологическая драма

Жанне Евгеньевне Кожебаткиной — в знак уважения и преданности

Предисловие

Эта поэма была написана мною на перегибе 1913–1914 годов. По многим причинам, главной из которых является война, я не выпускал в свет это произведение.

Ныне, издавая его, я еще яснее, чем прежде, вижу, что мне нечего объяснять в нем. Все вопросы, касающиеся формы моих стихов, я выяснил в предисловии к «Автомобильей поступи» и в своей теоретической «Зеленой улице»; у меня нет ни времени, ни охоты повторять все снова. Других же вопросов и сомнений не должно возникнуть, а если и возникнут, то вне моей компетенции разрешать их.

Заранее, во избежание нареканий, заявляю, что речи и монологи не могут быть приписываемы кому-нибудь из ныне здравствующих лиц: я далек от мысли быть портретистом.

Слова лирика, вероятно, говорю я сам, но не я, Вадим Шершеневич, проживающий………… и т. д., а «я».

Осень 1915Вадим Шершеневич

Говорят:

Лирик.

Сторож.

Женщина.

Мужчина.

Другой.

Третий.

Грузовик Чичкина.

Трамвай.

Старики.

Девочка.

Невеста.

Газетчик.

Юноши.

Поэт-академик.

Влюбленный.

Разносчик.

Из I-го этажа.

Из II-го этажа.

Равнодушная.

Биплан.

Голос.

Из бельэтажа.

Любимый поэт.

Голоса из толпы.

Другой.

Художник.

Крики из толпы.

Критик.

Мотор.

Приват-доцент.

Действуют:

Сандвичи, газетчики, толпа, пожары, шум, гул, звуки, пожарные автоматы, дома, наряд Армии безопасности, голова Лирика, думы Лирика, мотор, кусающий Лирика, предметы, аэропланы, моторы, небоскребы, комоды, кровати, динамомашины, вывески, крыши, Аэро, жандармские аэропланы, рекламы, дом с незакрытой стеной, улица, площадь, пожарная автомобилья, тэф-тэф похоронного бюро, гроб, труп, башенные часы, стрелки часов, мотор, ворвавшийся в небо, обрушившийся дом, мотоциклы, вопли, огни кинематографа.

Действие первое

Площадь. Вечер. Волны шума и валы гула, из которых выбиваются брызги звуков. Площадь иногда повертывается кругом, авансцена оказывается позади. Иногда свет на площади гаснет и действие ведется на вдруг загоревшихся улицах. Ходят сандвичи и кричат газетчики. Толпы народа. Трамвайное движение. Шмыганье моторов. Часто вспыхивают пожары, и грохот пожарных автоматов почти заглушает разговор.

Лирик:

Эй, прохожие в котелках, в цилиндрах и в панама́!

Вы думаете: это трамвай огромной электрической акулой

Скачет по рельсам, расчесывая дома

Массивной гребенкой широкого гула?!

Тащите на площади сердца спать!

Смотрите: как блохи

В шерсти дворняжки, в мостовой не устали скакать

Мотоциклов протертые вздохи.

А у электролампы кровью налились глаза,

И из небоскребного подъезда, приоткрытого немножко,

Вытекла женщина, как слеза,

Как слюна; женщина, одетая в весеннюю окрошку.

Клубится,

Дымится

Перезвон,

Смуглеет шум и вспых увертливого крика.

Я вчера слышал, как мотор потерял стон,

Который вдруг съежился дико.

У меня вчера по щеке проходил полк солдат,

А сегодня я его доедаю, как закуску,

И пляшут дома вперед-назад,

Одетые в вывесочную блузку.

Подбегает сторож. На нем кокарда Социалистического Государства. Через плечо сумка.

Сторож:

Эй! Ты потерял

Кусок своего сердца — вон там, на углу,

Где трамвай сошел с рельс от этого.

Лирик:

Столько сердец я уже покупал!

И в каждом находил иглу

И маленькую юродивую мглу.

Женщина:

(спрыгивая с крыши)

А сердце рябое, словно намазанное икрою ке́товою.

Неужели ты каждый день рождаешь стишки?

Каждый день ты беременеешь от событий,

А к ночи бумага протягивает жест акушерской руки,

Чтоб вытащить звучные прыти

Твоих стихов, — и тебе не надоест?

Смотри, как разбухла… твоей души!

Она раскрыта, как до одиннадцати подъезд,

А в твоем мозгу рифмы ползают, как вши,

Живот твоего сердца от напряжения высох,

Под глазами провалы, как от колес. Неужели

Напрягаются снова мускулы мятежа?

Врывается Грузовик Чичкина.

Грузовик:

Трррррр! Близок!

Мятеж ощетинился иглами ежа.

Мои дымовые хвосты обтрепались и поредели.

Трррррр! Я сморщился, как лягушачий скелет.

Трррррр! Мои ноги от водянки распухли.

Вы все прокисли, вы все обрюхли,

Каждый из вас глупее, чем этот поэт,

Который все пишет, пьет, пишет и пьет ирруа,

Обвивает вокруг себя водосточные трубы,

И думает, что это боа —

Констриктор, и целует у небоскребов оконные губы.

Взрывается.

Лирик:

Так ведь меня же разобрали трамваи до конца,

Вдоль, и поперек, и навзрыд. Лают авто.

У меня полысела радость лица,

А небо запахнуло от холода пальто.

У пальто отлетела одна пуговица от борта

И виснет на огненной нитке,

А люди глупые вопят: «Метеор-то!»

Я дроблюсь в неистовой пытке.

С противоположного тротуара спрыгивает дом и пробирается сквозь гущу движения послушать Лирика. Какой-то трамвай в бешенстве стал на дыбы.

Посмотрите, близорукцы! Я наступил

Бипланом на юбку вальсирующих облаков!

У моих стихов

Нет больше рявкающих сил,

А вместо них выросла сотня слоновьих клыков.

И моя пытка длинна, как хобот слоновий,

Мне кажется, что я и сам слон —

Такой я большой и добрый, и столько из меня течет крови,

А город вбивает мне в уши перезвон,

Перезвон влез в мой слух, стал жутким и рослым,

Сдавил щипцами идей мою розовую похоть.

Меня город мотором сделал, и я сюда послан,

Чтобы вас научить быстреть и не охать.

Женщина:

Ты никогда не видал, как море зелено-железные завитки

Прибоя вплетает в косы прибрежий?!

Лирик:

Зато у меня миллион и еще четыре руки,

А искренность все реже.

Только это ничего. Можно водку

Пить и без салата густого;

Я вчера утром завязил в асфальте мою походку,

Зато выиграл в лотерее-аллегри корову.

Женщина:

Ты растратил мысли, как спички.

Купи новую коробку — это стоит пустяки;

А то смешно: у тебя кружевные лифчики,

А на глазах продранные чулки.

Ты косишь правым сердцем!

Сторож:

А левое

Трамвай расплющил!

Трамвай:

Мммммммпушшш!

Лирик:

Эй, здравый смысл — тубо! Куш!

Я — голенький! Но меня зовут королевою,

Потому что только на меня время льет холодный душ,

Ведрами дней меня окачивает впопыхах.

Ко мне набережные протягивают виадуки,

Хватают меня за шею, копышатся в моих глазах

Эти стопудовые, литые руки.

Только мне кивают железобетонье,

Только для меня сквозь ресницы портьер бле —

стят зрачки люстр, как головки на вербе,

А век сквозь слезы мне предлагает многотронье.

А я удивленно, как ставший отцом апаш,

Обещанье кидаю в мозг ваш.

Электричеством вытку

Вашу походку и улыбку,

Вверну в ваши слова лампы в тысячу свеч,

А в глазах пусть заплещется золотая рыбка,

И рекламы скользнут с индевеющих плеч.

А город в зимнем белом трико захохочет

И бросит вам в спину куски ресторанных меню,

И во рту закопошатся куски нерастраченной мощи,

И я мухой по вашим губам просеменю.

А вы, накрутив витрины на тонкие пальцы,

Скользящих трамваев огненные звонки

Перецелуете, глядя, как валятся, валятся, валятся

Бешеные минуты в огромные зрачки.

Я, обезумев, начну прижиматься

К вспыхнувшим бюстам особняков,

И ситцевое время с глазом китайца

Обведет физиономию стрелкой часов.

Так уложите, спеленав, сердца в гардеробы,

Пронафталиньте ваш стон,

Это я вам бросаю с крыши небоскреба

Ваши привычки, как пару дохлых ворон.

Старики:

От твоих слов теплеют наши беззубья и плеши,

Ты, наверное, вешний!

У тебя такая майющая голова,

Мы, как молочко, пьем твои слова!

Лирик:

Вы думаете, я с вами шамкать рад!

Ведь вы только объедки,

Вам каждому под пятьдесят;

Двадцать лет назад

Вы уже были марионетки!

А теперь вы развалились по всем

Частям, и к вам льнет черной мастью взлохмаченная лопатой могила,

От вас пахнет загробьем, вы не надушились совсем

Жизненной брыкающейся силой.

Юноши:

Но мы не успели постареть, и хоть

Нам ты вывороти своей души карман со словами!

Лирик:

А зачем

Вы унесли свою плоть

И сами

Заложили ее в ломбарде?!

Я не кий, чтобы вами,

Как шарами,

Играть на огромном городском биллиарде.

Смотрите,

Вот вы стоите

Огромной толпой,

Толпой огромною очень,

А я вас бью, и никто с кошачьей головой

Не бросит ответно мне сто пощечин.

Смотрите,

Вот вы стоите,

А воздух нищий,

Как зеркало, и в нем отображено

Каркающее, летящее кладбище, —

Разве не похоже на вас оно?

Растет.

Разбивайте скрижали и кусками скрижалей

Выкладывайте в уборных на площади полы!

Смотрите: вас заботы щипцами зажали,

И вы дымитесь, клубясь, как сигара средь мглы.

Из ваших поцелуев и из ласк протертых

Я сошью себе прочный резиновый плащ

И пойду кипятить в семиэтажных ретортах

Перекиси страсти и цианистый плач.

Чу! Город захохочет из каменного стула,

Бросит плевки газовых фонарей,

Из подъездов заструятся на рельсы гула

Женщины и писки детей.

А вдруг это не писки, а мои мысли, задрав рубашонки,

Шмыгают судорожно трамваев меж.

Они привыкли играть с черепахой конной конки,

А вместо матраца подкладывать мятеж

Огненный, как небоплешь.

Еще растет. Показывается наряд Армии безопасности, окружающий Лирика. У Лирика трескается голова, и думы выползают, как сок из котлеты. Лирик ловит у себя на ноге мотор, который кусал его. Предметы собираются и слушают его. Аэропланы птичьей стаей кружатся около его головы; некоторые, более доверчивые, садятся на его голову. Толпа моторов собирается у ног. Из небоскребов выползают комоды, кровати, динамомашины. Несколько вывесок и крыш аплодируют говорящему. Юноши недовольно слушают. Лирик нагибается и прикуривает сигару о фонарь.

Вы думаете, я пророк и стану вас учить,

Как жить

И любить,

Как быть

К силе ближе?!

Да из вас можно только плети ссучить

И бить

Плетьми вас самих же.

Вы все глупые, как критики, вы умеете только

Выставляться картинами на вернисаже,

Чтоб приходили женщины с мужьями, садились за столик

И вас покупали на распродаже;

И даже

Повешенные в спальне, боитесь вылезть из рамы,

И у вас хватает

Трусости смотреть,

Как около вас выползают

Из юбок грудастые дамы,

Перед тем как ночную рубашку надеть!

А вы висите смирно

Вместо того, чтоб вскочить и напасть

На лежачую

И прямо

В лицо ее жирное

Швырнуть, как милость, беззрячую

И колючую страсть.

Измять, изнасиловать, проглотить ее,

— Торопливую служанку прихоти! —

Ну, чего вы развесили глупцо свое,

Точно манекены из резины

При выходе

Из магазина?!

Опирается на каланчу.

Это мне было скучно, и потому

Я с вами

Болтал строками

Веселыми,

А теперь я пойду ворошить шатучую тьму,

В небоскребные окна швыряться глазами

Голыми.

Это я притворялся, чтоб мои пустяки

Жонглировали перед вами, а вы думаете, что это откровенья!

Посмотрите, у меня уже только четыре руки,

Но зато солидные, как мои мученья.

А эта женщина боится пойти со мной,

У нее такое хилое тело, с головы до пяток,

Ей кажется, что она влезет в меня с головой,

А я проглочу женщин еще десяток.

Поэт-академик:

(торжественно, пророчески и задушевно)

Благословляю разрушителя!

Ты — пуля, молния, стрела!

Но за меня, за охранителя

Святынь людских, — и тьма, и мгла.

Пусть на́ душу твою покатую,

Как крыша, каплет солнца дождь.

С тобой сражусь, клянусь Гекатою,

Я, книг и манускриптов вождь.

Ты — с дикой силой авиации

Меня разишь, свиреп и дик,

Но тайной чарой стилизации

Я трижды изменяю лик.

Ты — резкой дланью электричества

Проникнешь ли в глухой альков,

Где панцирь моего владычества —

Святая пыль святых веков;

Где, как вассал пред королевою,

Склоняюсь я в венке из звезд,

Где сатане творю я левою,

А правою — могучий крест,

Где кудри русые иль черные

На седину переменив,

Найду в листах мечтой упорною

Я пушкинский иероглиф.

Дано судьбою мне печаль нести

И песнь с востока на закат.

Над башнею оригинальности

Мое лицо, как циферблат.

И ты, кто родствен с бурей, с птицами,

Следи зрачками вещих глаз,

Как на часах в ночи ресницами

Я укажу мой смертный час.

Лирик:

Бросайтесь в Ниагару потому, что это обыкновенно,

Потому, что ступенится площадь домами.

Вы слышите: из-за угла воет надменно

Огромный аэро с кометистыми хвостами.

Громоздится вскрик у руля высоты,

Спрыгивает похоть в экстазе,

У нее моторы прыгают в каждой фразе,

Она оплевывает романтику и цветы.

И в ее громоздкий живот запрячусь я на́ ночь,

Чтоб уррра с новой мощью поутру кричать.

А вас каждого зовут Иван Иваныч,

И у каждого на глазу бельмится мать.

Вы умеете только говорить по телефону,

А никто не попробует по телефону ездить.

Обмотайтесь, как шарфом, моим гаерским стоном,

Вы, умеющие любовниц только напоказ созвездить!

Члены Армии спасения приближаются и пробуют задержать Лирика, но он — такой большой, колоссальный — легко расшвыривает их. Аэро, о котором говорил Лирик, близко. Оно огромное, под стать Лирику. Вырвавшись от назойливцев, Лирик вскакивает в аэро и поднимается. Немедленно целые отряды жандармских аэро нападают на Лирика, но он крошит врагов, и получается дождь падающих аэропланов.

Ведь если меня хотят схватить городовые,

Так это пустяки. До свиданья. Тра-та-та-ту! Тра-та-та-ту!

Носите на душах мои пощечины огневые

До нового плевка на Кузнецком мосту.

Улетает.

Действие второе

Улица. Быстрая смена дневных реклам. Ближний дом с незакрытой передней стеной: все квартиры видны. Улица все время дрожит, точно на нее смотрят в бинокль, перевертывая его: она то страшно увеличивается, то ребячески уменьшается.

Влюбленный:

Снова одинок… Снова в толпе с ней…

Снова полосую воздух широкобокими криками, как плетью.

Над танцем экипажей прыгают с песней,

Негнущаяся ночь и одноглазый ветер.

Равнодушная:

Загоревшие от холода дома и лысина небесная…

Вывесочная татуировка на небоскребной щеке…

Месяц огненной саламандрой взлез, но я

Свой обугленный зов крепко зажала в руке.

Проходят. Над [улицей] кружится планирующий спуск биплана, с которого кричит

Лирик:

Но-но! Моя лошадка! Я поглажу твою шею,

Взмыленную холодом. Не вертись! Здесь нет вокруг далеко луж!

Эй, не балуй! Правее, правее, правее, правее!

Не задень, конь мой,

Голубой

Небесный околыш!

Ты помнишь: я кричал дуракам: «Бросьте ком

Мин тупых и гладких, как плеши!»

Ну, что ты вертишь хвостиком,

Словно пишешь письмо вон этой пешей!

Спускается. Спрыгивает с биплана.

Она такая же глупая, как и все. Она каждый день

Кладет на одну чашку тело,

А на другую душу.

И радуется смело,

Если душа перетянула. Ей не лень

Поутру считать: сколько будет — океаны плюс суша.

У нее на грудях холодные объедки поцелуев мужа.

А она ими голодного любовника потчует.

Смешная! Она не понимает, что в луже

Она

Отражена

С тремя грудями, как и прочие!

Смотри: какую огромную каменную люльку

Город для людей у времени купил,

А я сейчас возьму каланчу и, как в свистульку,

Буду дудеть в нее из последних сил.

Биплан:

Тррррр-та-ту-ту-та-книзззззу-от-трррра-та-ззззенита

Зззззевают-зззззрачки-тррррр-зззззеленых-ззззиг-зззагов…

Лирик:

Эй, девушка, с глазами черней антрацита!

Я у солнца выбил сегодня шпагу,

Которую оно собиралось

Вонзить в пухлые щеки Крита.

Если бы ты знала, как оно перепугалось,

Покраснело

От испуга, пожелтело,

Как канарейки;

Покупало у меня жалость,

Пока на веки его не легли облака, словно трехкопейки.

Женщина:

Сегодня в город прибежала ужасно перепуганная судьба,

Что-то кричала вроде

Того, что умирает возле афишного столба,

Обещалась быть подобной погоде,

Переменчивой и нужной. «Только спасите!» — кричит,

Трясет бутафорией оккультных книг,

Хлопает домами, трещит,

Пищит,

А из ридикюля выпрыгивает за мигом миг.

Лирик:

Чего же вы все закисли, как сосиски,

Выжеванные, тощие, как брошюрки стихов?!

Возьмите пальцы судьбы, как зубочистки,

И ковыряйте ими между гнилых веков.

Если мир развалился уютно в каменном стуле

И хрюкает хлюпаньем хлябких калош,

Так это потому, что секунды-пули

Оставили следы, которых не сотрешь;

Потому что старая, дряхлая истина докурена,

А кому охота курить окурки, если есть папиросы.

Жгите Голубиную книгу! В обложке лазури она!

Человечество при смерти от книжного поноса!

Голос:

Если б построить башню…

Другой:

Да, да! Башню громадную

И вскарабкаться на небо! Там, вероятно, тепло.

Там уютно, там зала такая необъятная,

Где ангелы поют светло.

Лирик:

Да неужели вы не знаете, что все…… охрипли,

Что у них пополневшие голоса!

Они и петь-то отвыкли

С тех пор,

Как в проходной двор

Обратились……

У……. пропали бицепсы и сердечные мускулы,

Они стали похожи на мопсов толстых;

Только и делают, что поднимают воронки ветра узкие,

Как фужеры, и рычат тосты.

Шейте из облаков сорочки бессвязно,

На аршины продается лунная бахрома.

Художник:

Он все врет! Сверху косматый город кажется только грязной

Скатертью, на которой крошками набросаны дома.

И наше счастье, что любовь не спустили мы

С камнем на шее в муть его лирических валов.

Лирик:

О да! Я знаю: весь мир — это длинная, нервущаяся кинемофильма

Окровавленных, прыгающих женских языков.

Художник:

Как на крыльях мельницы, в водовороте событий

Ты, желающий жить, успел истлеть!

Лирик:

Неправда! Посмотрите,

Да научитесь смотреть!

Снимите

С душ запыленный монокль тысячелетий,

Он врезался в душу и заставляет ее хрипеть,

А ведь у вас есть розовенькие дети!

Женщина:

Мы боимся города, когда он начинает скакать

С одной

Крыши на другую,

Как каменная обезьяна,

Поутру и

Порой

Вечеровой

Нас тысячью голосов пугать,

Вылезая, как из медальона, из тумана.

Мужчина:

У города нечищеные, желтые челюсти фонарей!

Другой:

Каждый день рушатся достраивающиеся скелеты!

Третий:

Трамвай слопал у меня пять детей!

Девочка:

Я не могу есть дома́, как конфеты.

Лирик:

Вырожденцы! Занавесьте суетою

Свой разговор!

Смотрите: день ночеет! В воздухе смуглеют почки!

Город взмахнул трубою

Завода, как дирижер,

И вставил огни витрин в вырез фрачной сорочки!

Смычок трамвая заскользил по лопающимся проводам,

Барабаном загудели авто по мостовой,

Все пляшет здесь и там,

Трам-бум-бам!

Научитесь каждый быть самим собой!

Художник:

Послушайте…

Лирик:

Я и сам знаю, что электрической пылью

Взыскриваются ваши глаза, но ведь это потому,

Что вы плагиатируете фонари автомобильи,

Когда они от нечего делать пожирают косматую тьму.

Художник:

Послушайте…

Лирик:

Вы скажете, что ваше сердце ужасно

Стучит, но ведь это же совсем пустяки;

Вы, значит, не слыхали входной двери: всякий раз она

Оглушительно шарахается, ломая свои каблуки.

Художник:

Нет, кроме шуток…

Лирик:

Вы уверяете, что корью

Захворало ваше сердце — но ведь это необходимо хоть раз!

Художник:

Вы в этом убеждены?

Лирик:

Хотите — с доктором поспорю!

У каждого бывает покрытый сыпною болезнью час!

Сутолока увеличивается. Проносится пожарная автомобилья. Факелы вместо фонарей. Она налетает на тэф-тэф похоронного бюро, перевертывает гроб и волочит труп по земле.

А вот, когда вы выйдете в разорванный полдень

На главную улицу, где пляшет хо́лодень,

Где скребут по снегу моторы свой выпуклый шаг,

Как будто раки в пакете шуршат, —

Вы увидите, как огромный день, с животом,

Раздутым невероятно от проглоченных людишек,

На тротуар выхаркивает, с трудом

И пища́, пищи излишек.

А около вскрикивает монументальная женщина скорбно

И пронзительно. Ее душит горбатый грешок.

Всплескивается и хватается за его горб она,

А он оседает, пыхтя и превращаясь в порошок.

Художник:

Послушайте! Это, в конце концов, невыносимо:

Каждый день машины, моторы и водосточный контрабас.

Невеста:

Это так оглушительно!

Лирик:

Но это необходимо,

Как то, чтобы корью захворало сердце хоть раз.

Газетчик:

Вечерняя почта! Не угодно ль купить!

Разносчик:

Идеальные подтяжки! Прочнейшая нить!

Газетчик:

Синтез целого дня! Кровавое сражение!

Лирик:

Перепутайте все имена нежданно!

Надо именить

Лидией — Анну

И Еленой — Евгению.

Пространство и время умерли вчера!

Любовь умирает, как голубь под крышей!

А ваше настроение —

Это биржевая игра:

Я закричу — и оно, как акции, поднимается выше.

Из I-го этажа:

Какой огромный человек!

Разносчик:

Чудодейственный лак!

Из II-го этажа:

Он расклеивает свои интонации на сердца, как на столбы!

Из бельэтажа:

Почему народ вокруг него изнемог, и измяк,

И перестал держаться за нижнюю юбку судьбы.

Издалека раздается голос Любимого поэта. Он приближается и входит.

Любимый поэт:

Я хотел вам прочесть отрывок величавый

Из новой поэмы «Серенада в восемь».

Голоса:

Браво, браво!

Просим! Просим!

Любимый поэт:

Я нервно шляпу коверкаю

И слушаю звуки голоса…

Вы стоите пред этажеркою,

Заплетая волосы.

О милая! Как жалко,

Что Вы далеко там.

Влажный запах фиалки

Меж телом и Вашим капотом.

Озираюсь на вечер душный,

Улыбаюсь с тоскою.

Вам шлю поцелуй воздушный

Тонкой рукою.

Ваши черные косы, как рамы,

Овал лица обрамляют…

Неужели не жалко Вам, Дама,

Что мой поцелуй пропадает?..

Крики:

Браво, браво! Чудесно!

Критик:

Ваше имя и так нам известно;

Вы слывете утонченнейшим стилистом

И поэтом влюбленным.

Мы любим внимать вашим истовым,

Горделивым звонам,

Вы улыбаетесь в стихах благородно, хотя фривольно!

Прочтите еще нам!

Мотор:

Довольно!

Лирик:

Слушайте, кретины…

Голоса:

Так с нами не говорит никто!

Нас обычно величают: «Милостивые государыни и государи!»

Лирик:

Так ведь в моей душе сотни карманов, как в пальто.

У моего мозга почтительные лица и свиные хари!

Я выну из правого кармана: «Слушайте, братья!»,

А из левого лезет: «Слушай, кретин!»

Все равно! Я швыряю стоглавые объятья,

Незапачканные в помойке привычек и рутин.

Ведь если даже церковь привстала на цыпочки

И склонила внимательно свой купол ко мне,

Так это потому, что я новою правдою выпачкан,

А мои удары не канифоль на струне,

Не канифоль, которую можно стряхнуть.

Даже мостовые встают на дыбы мне навстречу,

Целуются рябым лицом, мне падают на грудь.

Я дымами, домами и громадами искалечен,

Вы не видали…

Мужчина:

Мы ничего не видали!

Лирик:

Вы не видали, как вчера, привязанного к трамваю,

Грохоты проволокли отдых в гранитном канале.

Мужчина:

Я все вижу — и забываю.

Лирик:

У отдыха было измученное лицо, как у дня,

Он хотел спрятать голову под крыло моего биплана,

Но биплан рванулся, над отдыхом, тр…

Биплан:

рррр…

Лирик:

уня,

И завор…

Биплан:

рррр…

Лирик:

чал, зар…

Биплан:

ррррр…

Лирик:

ычал тигр…

Биплан:

ррррр…

Лирик:

ом из тумана.

Я вчера встретил — верьте мне —

В переулке тишину

И закрутил ее на вертеле,

Как цыпленка.

А теперь смотрите: я этаж восьмой

К мостовой

Пригну,

Чтоб были игрушки

У вашего ребенка,

Оттопырившего губки и ушки,

А он, как мышь, вползет в библиотеки,

Как мышь, будет грызть книги чужие и мои,

Сделает из Данта воздушного змея! Накройте-ка

Стальной чешуей город, чтоб рай не лил слезы свои!

Приват-доцент:

Он грозит указательным пальцем культуре,

Он не понимает, что культура, как таковая,

Есть вещь в себе, что тридцать первый сонет к Лауре

Значительнее лая

Трамвая.

Лирик:

Так ведь трамвай родился со мною;

Я помню, как он впервые бросил молоко

Лошадей, закусил женщиной нагою

И поскакал по дроби площадей далеко.

Пролетая пассажи,

Гаражи

И темноту матовую,

Блестя электроногтями, перевертывая все нельзя,

Он расколол прямой пробор улицы надвое,

По стальным знакам равенства скользя.

Приват-доцент:

Если сгорят библиотеки, сгорят и мои диссертации

«Об эстетике в древней Америке у инков и омков»,

И с ними сгорят овации,

Которые мне пролили бы ладоши потомков.

Сгорят мои примечания к опискам Пушкина!

Дайте мне насладиться ими хоть!

Лирик:

Исчерпалось лунное пиво в небесной кружке;

Завтра на аэро трясет свою бурую иноходь.

Приват-доцент:

Этот человек сумасшедший! Клянусь великим поэтом,

Он не понимает того, что говорит.

Лирик:

А он, как чернильная клякса, высох над кабинетом,

Он величавым

Октавам

И перепетым

Сонетам

И триолетам

Такую же протухшую будущность сулит.

Он только считает опечатки в сто двадцать третьем издании Конта,

Пережевывает недомыслие Руссо и других.

Да взгляните: под юбкой синего горизонта

Копошатся руки аэропланов тугих.

Художник:

Но декольтированная улица спокойна в снежном балете…

Лирик:

Забеременели огнями животы витрин,

У тебя из ушей вылезают дети,

С крыш свисают ноги сосулек-балерин.

Вот смотрите: стою я, зрячий и вещий,

Презирая ваш гнусный, бумажный суд.

Я зову к восстанью предметы и вещи,

Им велю сказать, что они живут.

И огромной ордою с криком «Свобода!»

Ринутся в ваш кабинет и будуар

Крыши и зданья, столы и комоды,

Вывески, и машины, и даже писсуар.

И там, где флюгера встали на страже,

Чтоб возвестить о полчищах новых ветров,

Уже падают в битве, испачканные сажей,

Полки́ домов.

И на вашу культуру с криком и воем,

На ваш мир святынь и книжных мощей,

Огромным разливом бессменным прибоем

Обрушится новая культура вещей.

Как флаги, заблещут красные светы

Электротеатров, и вскрикнет вождь-граммофон,

Нам порохом будет сок из котлеты,

И все сольется в зловещем «Вон!»

Шум взвизгивает. Все сильнее. Нельзя ничего разобрать. Предметы окружают Лирика. Башенные часы сорвались с места, и стрелки крутятся по воздуху. С полного хода срывается мотор и врывается в небо. Один дом обрушивается на Лирика, и он стоит среди груды обломков, размахивая дымовою трубой. Мотоциклы кашляют без перерыва. Крики, вопли. Суетится Армия спасения. Над всем хаосом щупальцами тянутся красные огни кинемо. И грозно трубою басит Лирик.

Машина пронизала каждую секунду отточенным визгом,

Машина заструит мои брыкающие слова по телефону.

В телеграфном стуке всем наглым и близким

Я кидаю пощечину колоссального звона,

Я не настолько слаб, чтоб стать вашим божком,

Спокойным идолом на стуле,

Я дни струбливаю моим рожком,

А мои ляжки омылись в стогрудом гуле.

Через Атлантический изгибными мостами мои руки

Тяну, я всю рыдальческую землю обниму.

Из II-го этажа:

Это мы уже слыхали, это старые штуки,

Он бьется в камере слов, как попавший в тюрьму.

Лирик:

Я пришпорю быстроту и в тьме суматохи

Перепутаю все имена, страну на страну наложу,

Ваши вопли, жалобы, вздохи

На земную ось нанижу,

Если я сел на сегодня, как на гоночную машину,

Если сквозь резину

Моих слов рвется на свободу,

Как воздух сквозь моторную шину,

Все — вскрики и вспенье верфей и заводов,

Животов вокзалов, локомотивов, подобно приват-доценту,

В беге потерявших дымовых волос взбитые букли

Ревущих пароходов,

Рявкающих моментов,

Небоскребов, у которых, как нарывы, балконы набухли…

Девочка:

Как он много говорит… Он хорошенький.

Лирик:

И если вы не понимаете ровнешенько

Ничего,

Так это потому, что, побивая рекорды,

Обогнали в состязании ноги мозга моего

Глупых дней запыхавшуюся морду,

Но мое сердце не устало

И дальше побежит;

Оно набирало

Бензину, говоря с вами,

Очистились его легкие, биплан дрожит,

А время спешит

Стовековыми шагами.

Оно к вам через вечность и два часа прибежит,

А я

Буду далеко, перешагивая могилы и гроба!

Смотрите, как топокопытит, как роет крылом землю лошадь моя,

Как передо мной отплясывает восторг фабричная труба!

Уррррра!

На биплане.

Биплан:

Тра-та-та-ту-ту-ту-ту-ты-ты-ты!

Тррррррррррррррр!

Лирик:

Уррррррррра!

За мной горрррррода — на ветррррррррровые мосты!

Взгррррррромоздились горрррры!

Биплан:

Трррррррррр!

Лирик летит, и воздух пенится около аэро. На поднятые лица изумленных попадает солнце — и они делаются похожими на большие ромашки, у которых удивление обрывает ресницы… И шум пропеллера сливается со скрипом несмазанной земной оси.