Театральная секция ГАХН. История идей и людей. 1921–1930

В. В. Гудкова, 2019

В начале XX века театр претерпевал серьезные изменения: утверждалась новая профессия – режиссер, пришло новое понимание метафорического пространства спектаклей, параллельно формировалась наука о театре. Разрозненные кружки и объединения пишущих о театре людей требовали институционализации, и в 1921 году на основе Государственного института театроведения была организована Театральная секция Российской академии художественных наук. Эта книга – очерк истории ее создания, нескольких лет напряженной работы – и драматической гибели в месяцы «великого перелома». Как рождалось отечественное театроведение? Какие ключевые научные дискуссии шли в стенах Теасекции, какие методологические и теоретические задачи ставили перед собой ученые? Кто и как задавал направления и структуру исследований об искусстве театра? Книга написана по архивным материалам, хранящимся в РГАЛИ. Виолетта Гудкова – доктор искусствоведения, ведущий научный сотрудник Института искусствознания, автор многих работ по истории литературы и театра.

Глава 3

Время стабилизации. 1925–1926

В 1924/25 академическом году в качестве приоритетных Театральная секция намечает следующие темы: по подсекции Автора — исследовать конструкцию драматических произведений и методы художественного оформления современности, а также драматурга как реформатора театра. По подсекции Актера — анализировать приемы актерской игры (жест, мимика и пр.) и их изменение в зависимости от социальных условий, зрителя, театральной (сценической) архитектуры и пр. По подсекции Современного театра и репертуара — рассмотреть проблему театра как самостоятельного искусства — и театра как синтеза искусств. Исследовать понятие сценичности в современном театре (то есть — архаичного или обновляющегося театрального языка). Заняться ролью зрителя в современном театре. Наконец, рассмотреть элементы современного спектакля^[160].

Подсекция Истории немало времени намерена уделить изучению крепостного театра (В. Г. Сахновский), Н. П. Кашин должен проанализировать постановку «Оставленная Дидона»^[161] и комедию Островского «Пока» в сличении с ее французским оригиналом^[162], В. В. Згуро^[163] — сделать доклад о Кусковском театре, а М. Д. Прыгунов — о театральном образовании в Москве в первой половине XIX века и о декораторе Императорских театров М. И. Бочарове^[164].

И уже 17 января на пленарном заседании Теасекции Прыгунов делает сообщение о книге Сахновского «Усадебный и крепостной театр», а Сахновский делится своими соображениями в связи с книгой Я. Бруксона «Театр Мейерхольда».

В январе 1925 года Теасекция готовится к юбилею В. Ф. Комиссаржевской. 25 января Н. О. Волконский читает доклад о своей работе («Постановка „Отжившего (так! — В. Г.) времени“ в театре им. В. Ф. Комиссаржевской»^[165]). В явочном листе напротив его фамилии стоит пометка: «посторонний». Когда в феврале 1925 года на подсекции Истории с важным докладом выступит А. А. Гвоздев, он тоже будет обозначен как «посторонний». Позднее гости такого рода будут называться «приглашенными».

31 января Теасекция слушает два доклада о В. А. Михайловском^[166]: Владимир Александрович умер всего несколько лет назад, не дожив до шестидесяти, и был не чужим человеком для собравшихся, а для Бахрушина был и многолетним сотрудником. С. К. Шамбинаго^[167] рассказывает о личности Михайловского, Прыгунов — о Михайловском как историке театра.

3 февраля 1925 года на заседании подсекции Истории театра с докладом «О смене театральных систем» выступает Гвоздев^[168]. Важно, что с новой, принципиально важной работой глава петербургских формалистов приезжает к московским коллегам. Гвоздев выдвигает теорию борьбы двух театральных систем: демократической (шекспировский «Глобус», итальянское площадное искусство commedia dell arte) и аристократической (сцена-коробка придворного театра c ее иерархическим делением на партер и ярусы). В прениях принимают участие Марков, Прыгунов, Новиков, Волков, Гуревич. Текста самого доклада в протоколе № 13 от 3 февраля не сохранилось (возможно, он и не был представлен), но вскоре доклад, прочитанный московским коллегам, был напечатан и стал одной из важных работ исследователя^[169].

При обсуждении доклада П. А. Марков, соглашаясь с периодизацией, предложенной Гвоздевым, «отмечает возможность наличия в театре оперно-придворного типа сил, разлагающих такой театр изнутри <…> Это заметнее всего в установлении особого типа актерской игры в Малом театре 1-й половины XIX века, когда <…> творчество Мочалова выработало особый стиль, отличный от классического стиля Александринского театра. Происходящий сейчас процесс ассимиляции является <…> неизбежным, т. к. он вызван новой экономической политикой и вытекающими из нее в культурном отношении последствиями».

Н. Д. Волков полагает, что «докладчик, рассматривая борьбу двух театральных систем в качестве борьбы двух типов театральных зданий, суживает поставленную тему. Необходимо ввести рассмотрение приемов актерской игры. Смысл явления Мейерхольда в том, что он возвращает нас к первоначальным элементам театра. <…> Он совершенно необходим для театра демократии, т. к. опирается на традицию 16 и 18-го веков и возрождает приемы старого китайского театра.

Главнейшая опасность грозит самодеятельному театру от клубных сцен, которые могут стать проводниками театральной реакции».

М. Д. Прыгунов отмечает, что «площадной театр был поглощен не в полной мере и сохранился в виде балагана и цирка, причем кино восприняло некоторые приемы цирка и балагана. И. А. Новиков считает театральное бунтарство Мейерхольда бунтом очень образованного эстета. Приходится сожалеть об исчезновении своеобразных форм народного театра. Крестьянский театр увял в силу политических причин, не успев оформиться^[170]. Однако исследование форм современного театра приводит к убеждению, что и старые театральные формы могут служить интересам нового класса. Пример — использование Большого театра в качестве комплимента господствующему классу».

Л. Я. Гуревич делает важное уточнение о том, что ценность данной эпохи необходимо отделять от незыблемых ценностей.

«Господствующий класс» — так теперь обозначают рабочих (пролетариат) — и искусство Большого театра вынуждено каким-то образом эстетически к нему приноравливаться; клубные сцены в качестве проводников театральной реакции; наконец, замечание о том, что ценности данной эпохи вовсе не те же самые, что «незыблемые», то есть общечеловеческие, — все эти обмолвки выступающих сообщают об их отношении к современной ситуации.

А. А. Гвоздев, соглашаясь с рядом отдельных замечаний, защищает основной метод доклада.

«Для построения научной теории театра необходима твердая база, — справедливо заявляет он, — какой не могут явиться ни проблематические предположения об актерской игре, ни литературные и драматические памятники. В здании мы получаем твердую базу, от которой легко отправляться при исследовании остальных вопросов. Тогда возможно будет поставить и вопрос детального анализа различных стилей актерской игры, предположим, в Малом и Александринском театрах, о том предчувствии театральной революции, которое было в Художественном театре. Смысл настоящей эпохи в переоценке эстетических явлений, переживаемый нами момент театральной реакции грозит повернуть театр к той театральной системе, которая коренилась на полной оторванности от масс и против которой сейчас борется Мейерхольд»^[171].

Итак, Гвоздев констатирует «момент театральной реакции». Что же имеется в виду? Продолжающееся существование старинного театра-коробки с публикой партера и ярусами «для народа»? Либо то, что театр в результате введения новой экономической политики попал во власть зрителю нового типа — платежеспособным буржуа (нэпманам)?

Напомню, что в эти годы умами завладевают концепции театральных зданий, способных вместить от 3000 до 50 000 зрителей, то есть предлагающих преодолеть «оторванность от масс» полным слиянием с ними. В 1926 году режиссер Д. П. Смолин^[172] (в сотрудничестве с архитектором Д. Н. Чечулиным^[173]) предложит идею «нового театра». Это проект здания, рассчитанного на 12 000 человек, со световыми декорациями, движущейся сценической площадкой и прочими инженерно-технологическими новациями. К 1928 году, как сообщит «Вечерняя Москва», будет готов уже пятый его вариант (1926, 13 марта) и Коллегия Наркомпроса выделит деньги на постройку «модели механизированного театра». Это — театр массового действия, предназначенный не для разыгрывания пьес, но — митингов, собраний, демонстраций и прочего, долженствующих переместиться с городских площадей внутрь гигантского помещения^[174]. О необходимости театров с подобными залами в начале 1927 года будет говорить и П. М. Керженцев, выступая в ГАХН.

Но все это события чуть более позднего времени, а пока только начался 1925 год.

5 февраля на подсекции Современного театра и репертуара обсуждается издание небольших, объемом в два-три печатных листа, сборников Теасекции, посвященных текущим театральным событиям (постановкам, пьесам, книгам), а также принимается решение взять на себя выработку основного репертуара для актеатров по заданию ГУСа.

Принципиально важен и еще один пункт повестки дня: сотрудники считают необходимым «ознакомиться с современными эстетическими и социологическими методами», для чего поручают установить контакт с Философским отделением (поручается Гуревич) и Социологическим (это берет на себя Филиппов)^[175].

12 февраля Марков читает доклад «Сулержицкий (период 1-й Студии)»^[176]. В прениях приняли участие И. А. Новиков, В. В. Яковлев, В. Г. Сахновский, В. А. Филиппов, С. А. Поляков.

В мемуарной книге, вышедшей спустя полвека, Марков вспоминал, как «вошел в нашу жизнь театр, который в течение многих лет заставлял волноваться, думать, мыслить — Первая студия. <…> Первая студия дышала какой-то предельной правдой, в ней жило то, что уже утрачивал все крепнущий и мужающий Художественный театр <…> Студию овевала настоящая человечность. Ей не были свойственны черты сентиментальности, жалости, тем более жалостливости. Не было в ней ни презрительного сочувствия, ни благостного отношения к людям, — скорее, обнаженность страстей, подчеркнутая эмоциональность, открытость переживаний, доходящая до откровенности, до жестокости»^[177].

Марков видит роль деятельного присутствия Сулержицкого в том, что «он пронизал театральную работу внеэстетическими струями. Основная тема его постановок — очищение и оправдание человека». Докладчик уверен, что «система» Станиславского углублена Сулержицким в том же направлении «оправдания» актера-лицедея и восстановления единства в творческой личности. Центр его работы в период руководства Первой студией ложится на воспитание актера. Он дает актерам «внутреннюю установку на творчество <…> и пытается связать актерскую работу с жизнью, которую <ведет> вообще всегда актер».

Главный вопрос, по поводу которого спорят присутствующие, — причины самого появления Студии. «И. А. Новиков не считает верным высказанное докладчиком утверждение о связи появлений студий с обострением философских и этических вопросов эпохи. Этот факт возможно объяснить более простыми принципами, напр[имер], тем, что подрос молодняк». С ним согласен и Филиппов, который думает, что «целью создания Студии была не новая потребность мироощущения, но чисто педагогические задачи». В заключительном слове Марков говорит, что для него было существенным выяснить закономерность появления маленьких театров. «Существо Сулержицкого было в создании этического театра, так как ко времени появления 1-й Студии МХАТ был уже почти актерским театром, в котором выветрилось единое мироощущение»^[178].

В тот же день, 12 февраля, подсекция принимает решение учредить при Теасекции Общество им. В. Ф. Комиссаржевской. (Само же учредительное заседание назначается месяцем позже, на 16 марта 1925 года.)

19 февраля М. М. Морозов рассказывает о принципе маски в итальянском театре импровизации.

23 февраля 1925 года Теасекция совместно с Театром имени Комиссаржевской проводит торжественное пленарное заседание памяти актрисы. Доклад делает Г. И. Чулков^[179]. Кроме научного мероприятия, при деятельном участии жены Г. Г. Шпета устраивается еще и благотворительный вечер памяти Комиссаржевской (нужно собрать деньги на отправку за границу родственников актрисы).

В феврале специальное пленарное заседание отдано обсуждению «Горя от ума» во МХАТе. 12 февраля литературовед Н. К. Пиксанов читает доклад «„Горе от ума“ в Художественном театре», а 23 февраля, теперь на Литературной секции, рассказывает об «Идеологии „Горя от ума“»^[180].

19 февраля приходит печальное известие о смерти М. О. Гершензона^[181].

Еще в начале декабря прошлого года руководитель Теасекцией Филиппов сообщал о предпринимаемой ГУСом работе по подготовке программы для академических театров. 5 февраля 1925 года Филиппов передает конкретное предложение руководства: заняться «выработкой репертуара для академических театров по заданию ГУСа»^[182].

Подсекция откликается: «Считать возможным взять на себя эту работу». И уже в первые месяцы 1925 года Теасекция приступает к составлению (желательного) репертуара для актеатров. Готовятся специальные списки, которые и рекомендуются театрам для постановки. Казалось бы, ничего дурного в этой квалифицированной консультационной работе нет. Хотя неизвестно, происходило ли это по просьбе театров или по указаниям сверху? Трудно представить себе, что работающая в это время режиссура (Станиславский, Немирович-Данченко, Мейерхольд либо Таиров) нуждалась в подобных советах.

Из протоколов нескольких заседаний подсекции Современного театра и репертуара становится ясным, каковы цели этих рекомендаций.

Специальная комиссия по составлению репертуара для актеатров сообщает, что списки намерены составлять «по народам и эпохам». Выработка списка средневековых пьес поручается знатоку европейской литературы и полиглоту Б. И. Ярхо^[183], русского театра — Н. Д. Волкову. Сначала появляются рекомендательные «типовые списки» пьес. Но уже 11 марта задача уточняется: необходимо «особое внимание обратить на приискание пьес, идеологически соответствующих нашей современности»^[184]. А 26 марта 1925 года запись сообщает, что по указаниям ГУСа пьесы будут делиться на группы «А» и «Б»^[185].

Это означает, что хорошо известные историкам отечественного театра Репертуарные указатели, запечатлевшие деление художественных произведений на «идеологически приемлемые» и неприемлемые вовсе, вырабатывались сотрудниками Теасекции, специалистами высокого уровня, разделившими Шекспиров, Мольеров и Ибсенов по степени их полезности новой власти. Для этого нужно было согласиться с тем, что подобная сортировка возможна, принять критерии этого деления. Вместо того чтобы попытаться объяснить нелепость идеологического подхода к произведению, дисциплинированно это осуществили, признав — по умолчанию, — что такая-то пьеса достойна одобрительной ГУСовской литеры, а другая — нет, выполнив идеологическую сортировку на овец и козлищ.

Так исподволь закрадывается подмена целей работы ученых, происходит интеллектуальная и моральная порча специалиста, его мышления, видения предмета, двигаются (смещаются) рамки профессиональной работы. При обсуждении пьес речь идет не о достоинствах вещи, поэтике, композиции и прочем — а о ее нужности либо бесполезности, даже «вредности» идеологическим веяниям времени. Понимали ли происходящее сотрудники Теасекции уже тогда, в эти месяцы? Либо медленное вползание новых, ранее неизвестных критериев в сознание происходило почти незаметно?

Списки рекомендуемых авторов еще не раз обсуждаются и пересматриваются, в них вносятся изменения. Так, после споров, 9 апреля пьеса «Бешеные деньги» Островского из категории «А» перемещается в категорию «Б»^[186]. Это та самая снисходительная литера, под которой впредь будут выходить в свет все драматические сочинения Булгакова. Литера «Б» сообщала, что данное произведение «вполне идеологически приемлемое и допускаемое беспрепятственно к исполнению». Обычно это трактовалось как запрещение к постановке в рабочих районах и скорее настораживало, чем привлекало театры.

4 мая Филиппов докладывает о новом совещании ГУСа по репертуару, и протокол № 13 сообщает о появлении еще и литеры «С». Теперь пьесы иностранных авторов необходимо разбить уже не на две, а на три категории. Осуществление этой, по своему хитроумной задачи поручено Полякову, в сравнительно недавнем прошлом — издателю декадентских «Весов» и владельцу издательства «Скорпион», тонкому ценителю новой европейской драмы, переводчику драм Гамсуна.

На том же заседании решено организовать обсуждение нашумевшей мейерхольдовской премьеры — «Мандата», с важным уточнением: «придать обсуждению характер не описательно-монографический, а общественно-декларативный»^[187].

Хотя к апрелю 1925 года Теасекция чуть уменьшается (в ней теперь четырнадцать сотрудников), судя по тому, что для заседаний ее члены облюбовали Красный кабинет, вмещающий шестьдесят человек, секция рассчитывает пространство с некоторой лихвой — в надежде на интерес членов других секций ГАХН, приглашенных гостей, публичные театральные обсуждения. (В зависимости от количества участников заседания Театральной секции назначались либо в Зеленом зале, в котором могли разместиться только тридцать человек, либо — в Красном кабинете. Наконец, был и Большой зал для конференций ГАХН и разного рода расширенных заседаний — там имелось 242 места. Именно в Большом зале, по-видимому, будет читать свой установочный доклад в 1927 году П. М. Керженцев.)

4 апреля 1925 года Прыгунов на подсекции Истории рассказывает о театральном образовании в России в 1-й половине XIX века^[188]. Он сравнивает московскую и петербургскую школы («Московская школа, в отличие от петербургской, есть школа труда, в Петербурге — это приют Муз и Граций»), констатирует, что никакие журнальные веяния и теории в эти школы не проникали, так как «русский актер по природе своей косен». Называет те опубликованные и рукописные мемуары, на которые он опирался в исследовании: упоминаются Василько-Петров^[189], неизданные записки П. И. Орловой^[190], печатные воспоминания Куликова^[191].

Важнейшие темы выносятся для обсуждения на Пленуме. Так, в мае 1925 года именно на пленарном заседании Теасекции проходит обсуждение «Мандата» в театре Вс. Мейерхольда и читает доклад «Элементы спектакля и их эстетическое значение» — с продолжением (так как обсуждение приняло настолько заинтересованный и активный характер, что было назначено еще одно заседание Пленума) вчерашний студент философского отделения Московского университета П. М. Якобсон.

Разница между стенографической записью обсуждения «Мандата» и кратким протоколом огромна. Стоит сравнить протокол обсуждения «Мандата» и тот блистательный текст обсуждения мейерхольдовского спектакля, который ныне опубликован^[192]. Но тем не менее краткая резюмирующая запись представляет определенный интерес. То, что в стенограмме пространно, сложно, порой — нарочито путанно, здесь передано лаконично и ясно.

П. А. Марков выдвигает следующие тезисы:

«1) Основная тема комедии заключена в разоблачении быта.

2) Действие пьесы идет по трем основным, переплетающимся линиям: а) платье императрицы, б) коммунист-приданое, в) подложный мандат.

3) Каждая из этих основных линий служит раскрытием отдельных качеств современного мещанства, в сумме составляющих разоблачение быта.

4) Основным методом в построении образов является раскрытие их лирического зерна — герои пьесы нарисованы в наиболее патетические моменты их жизни: это — пафос мещанства.

5) Следующим методом является переключение мотивов современности из более широкого плана в более низкий — так возникает юмор слов и положений.

6) Постановка Мейерхольда идет по 2-м линиям: а) первые два акта — установление твердых масок современности; б) в третьем акте — раскрытие трагикомического значения комедии Эрдмана путем обнажения его лирического зерна.

7) Таким образом только в третьем акте Мейерхольд достигает совпадения с текстом Эрдмана. Раскрытие лирического зерна наиболее достигнуто в превосходной игре Гарина.

В. Г. Сахновский отмечает особенную манеру, в которой написан „Мандат“. Темой пьесы является значительность незначительного. Сахновский отказывается рассматривать отдельно произведение Эрдмана и режиссерское воплощение Мейерхольда. Для него существенно, что спектакль раскрывает до полного обнажения мелких людей. В первый раз спектакль касается трагического зерна нашего современного быта, хотя бы показанного во внешне комическом виде. Первоначально спектакль раскрывается как анекдот слов и положений, чтобы потом развиться до степени глубочайшего обобщения. Такой силы достигает в особенности 3-й акт. Показывает театр эту тему, рисуя одновременно Россию. Отсюда зрителю передается та тоскливая нота, которая звучит за всем анекдотизмом положения. В этом своеобразном и смелом подходе основное значение спектакля»^[193].

Из ранее опубликованной стенограммы обсуждения известно, что выступал и Волков, но здесь его речь отсутствует (возможно, оттого, что именно Волков вел цитируемую нами краткую запись выступлений).

14 мая 1925 года В. М. Волькенштейн на подсекции Автора делает важный для его последующих исследований доклад: «Повторные комплексы драматических произведений (разные типы драматической конструкции)»^[194].

«1. В каждом законченном и цельном драматическом произведении мы находим повторность не только отдельных драматических положений, но и целых комплексов драматических положений.

2. Только повторные комплексы драматичны — образуют драму. В них проявляется характерная черта ее конструкции, отличающая ее концентрированное действие от романа».

Докладчик замечает, что все современные распространенные обозрения, хроники, «сцены» и прочее свидетельствуют о неоформленности драматического материала, то есть — непрофессионализме авторов.

После работ музыковедов, с их анализом расчисленной структуры музыкального произведения, опирающимся на известные элементы (счет, такт, темп, акцент, пауза, фермата и пр.); после статей и докладов Б. И. Ярхо о формальном методе, на материале словесного поэтического творчества показывающего, как выверенные элементы — ритм, метр, рифма — организуют стих; на фоне режиссерских открытий членения сценического времени и пространства теперь схожим образом стремятся увидеть тексты драматические.

Предложенный докладчиком формальный анализ структуры драмы, судя по обсуждению, сильного впечатления на слушателей не произвел. Лишь спустя десятилетия метод работы с подобными типологическими построениями получит развитие и обретет множество сторонников, предоставив ученым удобный аналитический инструмент. О Волькенштейне мало кто вспомнит.

15 мая 1925 года на заседании Пленума Теасекции предлагается устроить вечер памяти Евг. Вахтангова^[195] — 29 мая исполнится три года со дня смерти режиссера. Мейерхольд и Н. Л. Цемах^[196] («предположительно») намерены выступить с сообщениями о Вахтангове^[197].

25 мая Д. С. Усов^[198] отчитается о конкурсе драматургов в сообщении «Архивные материалы театрального конкурса 1922 г.». Речь идет о сотнях пьес, рассмотренных трудолюбивым жюри перед самой ликвидацией ТЕО. Преобладают среди сочинений трагедии, чья «словесная оболочка столь же шаблонна, как и фабула, а архитектоника столь же беспомощна, как и авторская выдумка»^[199].

Научная и организационная жизнь продолжается. 4 июня 1925 года Якобсон избран научным сотрудником Теасекции, а Мейерхольд и Волков становятся ее действительными членами.

Составляя производственный план подсекции Истории (4 июня 1925 года) на 1925–1926 годы, его авторы пишут: «Теасекция в целом должна быть крепчайшими узами связана с сегодняшним днем и чутко и авторитетно отзываться на все его проявления, особенно в изучении современного зрителя». Формулировка исследовательских задач свидетельствует о стремлении отстоять собственно научный интерес, сплавив его с острой актуальностью. Из конкретизации этого положения становится ясным, что имеется в виду под крепкой связью с сегодняшним днем. «Подсекция <…> должна принять на себя задачу рассмотрения в историческом аспекте зрителя и репертуара массового (народного) театра, начиная с бытового обряда 16–17 вв. до фабрично-заводского 19–20 вв.» Но и это ученым кажется недостаточным. «Попутно <…> п/секция находит необходимым провести курс лекций по истории и методологии театра, сопровождая их демонстрацией коллекций Госуд[арственного] Театр[ального] музея им. А. А. Бахрушина и организацией соответствующих семинариев…» Указано и то, где именно, в каких аудиториях члены Теасекции будут проводить семинарии по методологии изучения театра: на фабриках и заводах Хамовнического района^[200].

Принимается решение включить в смету 1925–1926 годов специальный исследовательский кабинет по изучению Зрителя^[201].

Но Теасекция не считает своей задачей «полновесно выступать с критикой отдельных театральных работ» (а в случае, если ученый все же дает оценку тому или иному факту театрального процесса, она должна быть произведена «со строжайшей научностью и определенностью»). Участие ученых в текущем театральном процессе проявляется по-иному: секция дает анализ «явлений художественных и общественных в области театра и тем самым влияет на характер художественной жизни страны» — такими видят роль и масштаб своей исследовательской работы интеллектуалы^[202].

11 июня Теасекция принимает решение о необходимости появления лаборантов — помощников старших коллег в технических вопросах оформления научных трудов и объявляет набор молодежи^[203].

Обязательство, принятое на себя сотрудниками Теасекции ГАХН, — создать Терминологический словарь, по-видимому, стало причиной организации осенью 1925 года подсекции Теории. Это — свидетельство понимания учеными сложности поставленной задачи. Дело не в том, чтобы собрать под одной обложкой некоторое количество известных слов, дав их толкование, но выработать единую концепцию, своего рода силовое поле, в котором должен рассматриваться предмет. Речь должна была идти не только о подготовке конкретного издания, а об осознании определенного теоретического подхода, о методологии театроведения.

1 сентября 1925 года на заседании комиссии по Современному театру и репертуару принимается решение взамен этой комиссии «признать необходимым организовать Теоретическую подсекцию, отнеся задачи изучения современного репертуара в особую комиссию»^[204]. И 5 октября проходит заседание комиссии по организации Теоретической подсекции. Присутствуют В. Г. Сахновский, С. А. Поляков, И. А. Новиков, Н. Д. Волков, П. А. Марков. Постановили «признать, что задачами Теоретической п/секции является изучение

а) методов театроведения,

б) методов театральной критики,

в) эстетической и социальной природы театра,

г) творчества мастеров театра с точки зрения устанавливаемых ими норм,

д) принципов построения современного спектакля»^[205].

Избран председатель подсекции со столь всеобъемлющими задачами — им стал Сахновский.

6 октября проходит заседание подсекции Истории, посвященное памяти Н. Е. Эфроса. Присутствует всего одиннадцать человек. Приглашенных нет.

«А. А. Бахрушин делится своими воспоминаниями об Н. Е. Эфросе за время более, чем 25 лет, подчеркивая то исключительно серьезное, деловое отношение, какое проявлял Эфрос к вопросам театра и, в частности, к музейному делу. Им было первым в годы революции высказано в ТЕО Наркомпроса о необходимости сделать опись рукописям Театрального музея им. А. А. Бахрушина, и при его непосредственном участии эта работа была начата и приведена в исполнение.

Н. Д. Волков в своем докладе подробно останавливается на деятельности Эфроса в журнале „Культура театра“^[206], издававшемся в 1921 г. при академических театрах. Докладчик указывает на разнообразный труд, какой Эфрос нес как редактор, не отказываясь ни от какой, самой мелкой работы, связанной с выпуском, часто замещая младших технических сотрудников. Как писатель он выдвинул в этом журнале ряд важнейших проблем, имеющих значительный интерес и в настоящее время. Первая из них — проблема традиции, вторая — репертуар, третья — взаимоотношения театра и революции в связи с Театральным Октябрем, и четвертая — театр и государство — тема, вызванная новой экономической политикой. Все эти проблемы ставились Н. Е. Эфросом с яркостью и четкостью, с полным уяснением тех изменений, какие были внесены октябрьской революцией.

В. Г. Сахновский развивает мысль о подчеркнутой скромности Эфроса, проявлявшейся и в манере письма, и в самом внешнем облике критика. В этом можно видеть отражение определенного мировоззрения, связанного с его временем. Как театральный критик Эфрос лично не выдвинул ни одного нового актерского имени, и его оценки не имели для московских театров решительного значения. Его особо осторожное отношение, воспитанное в дореволюционную эпоху, может быть толкуемо и как мудрость далеко видящего наблюдателя, подобно „ночной вещей птице“, проявляющей зоркость в глухое ночное время.

Н. Л. Бродский решительно возражает против предыдущей характеристики, обращая внимание на те черты литературно-общественной деятельности Эфроса, какие выражают собой лучшие свойства русской интеллигенции, способной на подвижничество. В своей критической деятельности Эфрос был больше зрителем, отражающим впечатления зрительного зала, чем критиком, анализирующим спектакль.

В. А. Филиппов, не соглашаясь также с оценкой, сделанной В. Г. Сахновским, приводит данные о несомненном влиянии Эфроса на театральные события, в частности сообщив о факте выдвижения молодых артистов в связи с рецензиями Эфроса еще в 90‐х годах (в журнале „Артист“^[207] об экзаменационном спектакле театральной школы). С его выступлениями в печати московские театры бесспорно считались»^[208].

8 октября Марков читает сообщение «Театроведение в Германии». Интересно, что послушать доклад пришло больше двадцати пяти человек, что свидетельствует и о важности темы, и об авторитетности выступающего.

Марков рассказывает, что «исследовательская работа в области театроведения сосредоточена в ряде институтов при университетах, Обществах Изучения Театра и нескольких музеях. Основной задачей борьбы за театроведение в германских университетах является отрыв театроведения от филологии. Целью этих педагогических институтов является воспитание театральных критиков, историков театра и режиссеров^[209].

В прениях Н. Л. Бродский задает вопросы о принципах интерпретации сценического текста, проводимых в германской науке и высших учебных заведениях, и о методе реконструкции актерской игры. Второй вопрос представляется особенно важным, т. к. самый материал, по которому может быть произведена реконструкция, не установлен.

Л. Я. Гуревич отмечает две чрезвычайно важных особенности в современной германской науке о театре. Во-первых, аналитический принцип, который заставляет исследовать частные вопросы и таким образом находит твердый фундамент для построения общей науки о театре. И во-вторых, тесную связь современного театра и истории театра.

П. М. Якобсон находит, что пока научным методом можно считать только метод реконструкции, остальные же еще в процессе выработки»^[210].

Сотрудничество с западными исследователями в Теасекции тех месяцев довольно интенсивно. Проходят поездки в страны Европы, В. Э. Мориц организовывает выставки за границей. Выезжающие московские театроведы читают лекции о современном русском театре, режиссуре, театральных новинках. Так, Волков читает лекции в Берлине, Мориц и С. А. Марголин^[211] — в Италии, Марков принимает участие в работе Рейнгардтовского семинара в Лейпциге. Кроме того, сотрудники Теасекции Мориц и Поляков работают как переводчики. Два обстоятельства: искренний глубокий интерес к новой европейской драме «западников» из числа сотрудников Теасекции, возможность предложить свежие пьесы столичным театрам и вскоре увидеть их на сцене — делают переводческую работу и привлекательной, и осмысленной. Тем более что она еще и дает нелишний заработок в сравнительно стесненных условиях жизни. (В скобках замечу, что любопытно было бы подумать о том, как именно осведомленность в течениях западной драматургии соотносилась в умах (работах) сотрудников Теасекции ГАХН с новейшими сочинениями отечественных авторов, как влияла на их восприятие, ведь на фоне разливанного моря конъюнктурных сочинений, вопреки им, в середине 1920‐х появляются и пьесы М. Булгакова, М. Зощенко, А. Копкова, В. Шкваркина, Н. Эрдмана.)

15 октября под председательством Филиппова проходит распорядительный Пленум Теасекции. Обсуждаются совместная работа с Философским отделением ГАХН по теме «признаки стиля», а также сообщение Волкова о плане работы Теоретической подсекции^[212].

17 октября 1925 года на заседании подсекции Истории театра Филиппов поднимает вопрос о присутствии посторонних. Решено, что заседания могут быть как открытыми, так и закрытыми. Начата серия докладов по истории раннего русского театра: Кашин выступает с сообщением о крепостном театре Юсупова, О. Э. Чаянова рассказывает об устройстве театра Медокса (и Сахновский при обсуждении связывает размер и устройство сцены с типом актерской игры^[213]). Бахрушин представляет фонды своего театрального музея, Прыгунов делает доклад о декораторе М. И. Бочарове (1880‐е)^[214].

Следующее заседание Теоретической подсекции датируется 22 октября 1925 года. Протокол № 3 (председатель — Сахновский, ученый секретарь — Волков) сообщает:

«Слушали: вопрос о программе занятий Теоретической п/секции в 1925–26 гг.

Постановили:

1. Начать в первую очередь работу по изучению методов театроведения: изучение вести в порядке анализа следующих вопросов: 1) что такое театр как объект театроведения; 2) объем театроведения; 3) вспомогательные дисциплины театроведения; 4) метод театроведения.

В повестку заседания 5 ноября поставить

I. Обсуждение первого вопроса. Предложить членам теоретической подсекции представить свои соображения в виде кратких тезисов.

II. Рассмотрение плана организации изучения театральной критики»^[215].

28 октября Якобсон читает доклад «Теория театра и ее место в системе театрального знания»^[216].

5 ноября 1925 года Сахновский делает специальное «Вступление в беседу на тему: „Театр как предмет театроведения“»^[217]. Будучи ответом на доклады Якобсона (кроме «Теории театра…» еще и доклад, прочитанный, напомню, 29 мая: «Элементы спектакля и их эстетическое значение»), оно знаменует начало долгой и чрезвычайно интересной дискуссии о сущности и методах изучения театрального искусства как культурного феномена.

Именно на территории Теоретической подсекции обозначаются позиции и разворачивается спор искусствоведов-методологов с театральными практиками, философов — со знатоками, «людьми театра». Точку зрения первых представляет молодой ученый Якобсон, понимание театра теми, кто его создает, последовательнее и энергичнее прочих отстаивает Сахновский. Полемика между ними, обозначившая полярные точки зрения на предмет, будет вестись три следующих года (ей посвящена глава 4).

26 октября 1925 года определяются задачи комиссии Автора (председатель — Новиков): изучать теоретические вопросы драматургии, взаимоотношения сцены и автора, сценичность драмы.

12 ноября Гуревич докладывает о театральной библиографии^[218]. А через два дня, 14 ноября, на Президиуме обсуждается вопрос о сборнике статей по истории театра во время революции (хотят, чтобы он успел выйти к ее 9-й годовщине)^[219]. В председатели комиссии, готовящей сборник, предлагают О. Д. Каменеву^[220].

30 ноября на заседании комиссии Автора Новиков читает доклад «Факторы сценичности пьесы»^[221]. Замечу, что в Теасекции считалось хорошим тоном, когда заведующий первым обращался к проблематике руководимой им подсекции, выступая перед своими сотрудниками.

Доклад присутствующих, судя по обсуждению, не удовлетворил. Но то, что на заседание собралось около тридцати человек, — знак интереса к теме.

Новиков сопоставляет действие в пьесе и физические действия, психологический комплекс драматического произведения — и химические процессы. При обсуждении Якобсон заявляет о своем неприятии самого метода работы докладчика: аналогии, приводимые тем, чересчур механистичны. Волькенштейн говорит о музыкальности строения драмы и, стремясь дать определение, что же такое сценичная пьеса, предлагает следующее: это «пьеса с динамикой, богатая мизансценами». С. Н. Экземплярская полагает, что необходим анализ конкретного текста пьесы и что параллели между музыкальным произведением и драмой могут быть поддержаны.

Вступая в спор с Якобсоном, Новиков сообщает, что он — принципиальный противник формального метода. Его поддерживает Сахновский: «Я прихожу в отчаяние от тех возражений, которые делает Якобсон, требуя такой научной строгости. Я думаю, что у него есть некоторое право, так как он выступает от имени науки. Но такая наука для познания предмета театра убийственна. <…> Иван Алексеевич напрасно смущался за терминологию, которой он пользовался, — театр нужно исследовать другим путем. Нужно создать веселую науку^[222] <…> Надо дать термины первозданные, а не выдуманные».

Прервем на мгновение спорящих, чтобы заметить: реплика Сахновского («нужно создать веселую науку»), произнесенная здесь впервые и не раз встречающаяся при обсуждениях докладов в дальнейшем, возможно, отсылает не к известной книге Ф. Ницше «Веселая наука» (1882), а связана с опоязовским призывом «делать вещи нужные и веселые»^[223]. То есть, яростно отрицая какую бы то ни было полезность и уместность формального метода в изучении искусства театра, ниспровергатель прибегает к формуле записных формалистов.

Прения продолжаются, подсекция Теории уже работает, обсуждения предлагаемых терминов начаты.

В конце ноября 1925 года Теасекция получает десятую вакансию действительного члена и две вакансии — научных сотрудников. 3 декабря под председательством Г. Г. Шпета в Теасекции проходят перевыборы должностных лиц^[224].

Отметим, что все без исключения сотрудники, начиная с заведующего секцией и отдельных подсекций, не просто обсуждаются на заседании, но и баллотируются, за каждого из них голосуют поданными записками, то есть — тайно. Протокол фиксирует происходящее: на две вакансии штатных научных сотрудников претендуют трое: Н. Д. Волков, С. С. Заяицкий и П. М. Якобсон. Якобсон не проходит и будет продолжать работу, находясь вне штата. За избранных подано по двенадцать записок (всего присутствуют пятнадцать человек). Председателем Теасекции остается В. А. Филиппов, ученым секретарем — П. А. Марков. Заведующим подсекцией Истории театра — А. А. Бахрушин, заведующим подсекцией Теории театра — В. Г. Сахновский, заведующим подсекцией изучения Творческих процессов — Л. Я. Гуревич, комиссии Современного театра и репертуара — С. А. Поляков, комиссии Автора — И. А. Новиков, комиссии Островского — Н. П. Кашин, изучения Зрителя — Н. Л. Бродский, Революционного театра — А. М. Родионов^[225]

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

160

Планы, отчеты и сведения о работе Теасекции за 1924–28 гг. Июнь 1925 г. // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 3. Л. 235. (На деле в данной единице хранения присутствуют записи и 1921 года, и 1930-го.)

161

«Оставленная Дидона» — драма на музыке итальянского композитора и дирижера Бальтассаре Галуппи (1706–1785). Первое представление состоялось в Петербурге в феврале 1766 года.

162

А. Н. Островский работал над переводом и переделкой французской пьесы трех авторов (Ф. Арвера, Баяра и P. Фуше) — «En Attendant» — «Пока» в 1872 году.

163

Згуро Владимир Васильевич (1903–1927), молодой сотрудник ГАХН, окончивший Московский археологический институт, занимался историей архитектуры послепетровского времени. 17 сентября 1927 года погиб в Крыму.

164

Бочаров Михаил Ильич (1831–1895), театральный декоратор и живописец, в Императорских театрах с 1864 года.

165

Тезисы докладов, прочитанных на секциях сотрудниками. 12 января 1925 — 15 июня 1925 г. // Ф. 941. Оп. 2. Ед. хр. 2. Л. 8. «Отжившее время» (или «Отжитое время»), спектакль Театра им. В. Ф. Комиссаржевской (на основе двух первых частей трилогии А. В. Сухово-Кобылина — «Свадьба Кречинского» и «Дело»). Премьера прошла в декабре 1924 года.

166

Михайловский Владимир Александрович (1862–1920), историк театра, педагог, с 1888 года — помощник инспектора Московского театрального училища, с 1913 года — старший хранитель Литературно-театрального музея им. А. А. Бахрушина.

167

Шамбинаго Сергей Константинович (1871–1948), исследователь древнерусской литературы, фольклорист, историк театра, профессор МГУ. Среди его работ: «Театр времени Петра II и Анны Иоанновны» // История русского театра. М., 1914. Т. 1.

168

Гвоздев Алексей Александрович (1887–1939), теоретик и историк театра, театровед, критик. Один из основателей «формального метода» в театроведении. Принимал участие в работе Теасекции ГАХН и осенью 1926 года был утвержден в качестве ее члена-корреспондента (см.: Заседание Ученого совета ГАХН от 29 октября 1926 г. // Ф. 941. Оп. 10. Ед. хр. 130. Л. 1; а также: Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 3. Л. 259).

169

Гвоздев А. А. О смене театральных систем // О театре. Academia. 1926.

170

Запомним эту реплику И. А. Новикова. Подробнее о крестьянском театре, его возможном потенциале и реальной судьбе см. далее, в главе 6 и Текстах к этой главе.

171

Прения по докладу Гвоздева А. А. «О смене театральных систем». Протоколы № 1–18 заседаний подсекции Истории театра и материалы к ним. 20 сент. 1924 — 30 мая 1925. Протокол № 13 от 3 февраля 1925 г. // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 7. Л. 34–34 об.

172

Смолин Дмитрий Петрович (1891–1955), драматург, режиссер. Участник гражданской войны в Крыму (был замнаркома просвещения Крыма). Автор пьес на современную тематику («Товарищ Хлестаков» и др.). Вместе со студентом ВХУТЕМАСа Д. Н. Чечулиным в 1926 году разрабатывал концепцию полностью механизированного «нового театра», главной особенностью которого предполагалась вместимость от 3000 до 50 000 зрителей. В 1931 году — консультант строительства Дворца Советов в Москве.

173

Чечулин Дмитрий Николаевич (1901–1981), советский архитектор.

174

Об этих течениях в советской архитектуре подробнее см.: Журавлев А. Дмитрий Чечулин. М., 1985. С. 14.

175

Протоколы № 1–14 заседаний подсекции Современного театра и репертуара и материалы к ним. 16 октября 1924 — 25 мая 1925 г. // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 11. Л. 20.

176

Марков П. А. Сулержицкий (период 1-й Студии) // Ф. 941. Оп. 2. Ед. хр. 2. Л. 29.

177

Марков П. А. Книга воспоминаний. С. 77–78.

178

Прения по докладу П. А. Маркова. Протокол № 6 от 12 февраля 1925 г. // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 11. Л. 28–28 об.

179

Чулков Г. Комиссаржевская. Программа речи. Выступление на Пленуме Теасекции 23 февраля // Ф. 941. Оп. 2. Ед. хр. 2. Л. 48.

180

Пиксанов Н. К. Об идеологии «Горя от ума». Доклад, прочитанный на заседании Литературной секции РАХН // Ф. 941. Оп. 2. Ед. хр. 2. Л. 89.

181

Гершензон Михаил Осипович (1869, Кишинев — 19 февраля 1925, Москва), историк литературы и общественной мысли, философ, литературовед, публицист. Инициатор сборника «Вехи» (1909). Выступал за четкое отделение изучения истории общественной мысли от истории литературы как художественного творчества. В преподавании литературы (в частности, творчества Пушкина) выдвинул идею «медленного чтения», сегодня переживающую свое второе рождение.

182

Протокол № 5 // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 11. Л. 24.

183

Ярхо Борис Исаакович (1889, Москва — 1942, Сарапул), филолог-медиевист, фольклорист, теоретик и историк литературы, переводчик-полиглот (владел двумя десятками языков). После окончания историко-филологического факультета МГУ стажировался в Гейдельбергском и Берлинском университетах. В 1922–1930 годах — сотрудник ГАХН. В 1935 году арестован по «делу словарников». В 1938 году вышел на свободу. Умер в эвакуации от туберкулеза, развившегося в заключении.

184

Протокол № 8 // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 11. Л. 34.

185

Там же. Протокол № 10. Л. 2.

186

Там же. Протокол № 12. Л. 48.

187

Там же. Протокол № 13. Л. 50.

188

Прыгунов М. Д. Московское театральное училище в первой половине XIX века. Протоколы № 1–18 заседаний подсекции Истории театра и материалы к ним // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 7. Л. 38, 38 об., 39; либо: Ф. 941. Оп. 2. Ед. хр. 2. Л. 100.

189

Василько-Петров (Петров Василий Петрович; 1824–1864), литератор, театральный журналист, переводчик. С 1853 года преподавал в Петербургском театральном училище теорию драматического искусства и декламацию. В последние годы жизни собирал материалы по истории русского театра.

190

Орлова-Савина Прасковья Ивановна (урожд. Куликова; 1815–1900), актриса, партнерша Щепкина и Мочалова. Оставила мемуарную «Автобиографию».

191

Куликов Николай Иванович (псевд. Н. Крестовский; брат Орловой-Савиной; 1815–1891), водевилист, актер, режиссер Александринского театра. Автор «Театральных воспоминаний».

192

Беседа в Театральной секции РАХН о постановке пьесы Н. Р. Эрдмана «Мандат» в Театре им. Вс. Мейерхольда 11 мая 1925 г. / Публ., вступ. ст., примеч. О. М. Фельдмана // Мейерхольд и другие. Документы и материалы. М.: О. Г. И., 2000. С. 629–664.

193

Протоколы пленарных заседаний [Теа]секции РАХН (организационные и научные) за 1924–25 акад. гг. и материалы к ним. 11 октября 1924 — 4 июня 1925 г. Протокол заседания Теасекции 11 мая 1925 г. // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 4. Л. 116–116 об.

194

Волькенштейн В. М. Повторные комплексы драматических произведений (разные типы драматической конструкции). 14 мая 1925 г. // Ф. 941. Оп. 2. Ед. хр. 2. Л. 174.

195

Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 4. Л. 47.

196

Цемах Наум Лазаревич (1887, Рогозница — 1939, Нью-Йорк), еврейский актер и режиссер. Один из основателей еврейского театра «Габима» (1918), играющего на иврите. Вахтангов активно помогал режиссуре необычного театра.

197

Пленум Теасекции, посвященный памяти Евг. Вахтангова // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 3. Л. 67. Сообщений Мейерхольда и Цемаха отыскать не удалось, известно лишь ноябрьское выступление Мейерхольда (1926), посвященное пятилетию создания Студии Вахтанговым

198

Усов Дмитрий Сергеевич (1896–1943), литературовед, переводчик, поэт. В 1920‐х годах — участник поэтического объединения «Кифара». Сотрудник ГАХН по Социологическому отделению, член Комиссии по составлению Словаря «Писатели современной эпохи». В 1935 году репрессирован, умер в ссылке.

199

Усов Д. С. Архивные материалы театрального конкурса 1922 г. // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 11. Л. 53. Любопытно отметить, что среди рецензентов — В. Я. Брюсов и Н. Е. Эфрос, а среди авторов конкурса предыдущего 1921 года, начинающий драматург из Владикавказа М. А. Булгаков с пьесой «Парижские коммунары», рассмотренной в Москве Мастерской коммунистической драмы (Масткомдрам) Театрального отдела Главполитпросвета и намеченной к постановке в центре (см.: Коммунист. Владикавказ. 1921, 8 мая. С. 2).

200

Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 3. Л. 240 об., 241, 243.

201

Протокол № 9 // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 11. Л. 37.

202

Проект производственного плана п/секции Истории театра Театральной секции // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 3. Л. 236.

203

Протоколы № 1–18 заседаний подсекции Истории театра и материалы к ним. 20 сент. 1924 — 30 мая 1925 // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 7. Л. 50.

204

Протоколы № 1–5 заседаний комиссии по изучению Современного театра и материалы к ним. 1925–1926 акад. год. Протокол № 2 от 1 сентября 1925 г. // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 16. Л. 2.

205

Протоколы № 1–14 заседаний Теоретической подсекции и материалы к ним. 5 октября 1925 — 20 мая 1926. Протокол № 1 заседания Комиссии по организации Теоретической п/секции // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 17. Л. 1.

206

«Культура театра» (1921–1922), печатный орган московских академических театров.

207

«Артист» (1889–1895), русский иллюстрированный театральный, музыкальный и художественный журнал, одно из ведущих изданий театральной периодики последней трети XIX века.

208

Протоколы заседаний подсекции Истории. Протокол № 1 от 6 октября 1925 // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 14. Л. 2–2 об.

209

Протокол № 2 от 8 октября 1925 г. // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 17. Л. 4.

210

Прения по докладу П. А. Маркова. Протокол № 2 Пленарного заседания Театральной секции ГАХН 8 октября 1925 г. // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 17. Л. 2.

211

Марголин Самуил Акимович (Микаэло, 1893–1933), театральный режиссер, критик.

212

Протоколы № 1–6 подсекции Истории и совместного заседания с Социологическим отделением за 1925–1926 гг. Протокол № 2 // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 14. Л. 4. Спустя три года, в мае 1928 года, продолжая размышлять на безусловно важную для режиссера тему, Сахновский прочтет доклад «Проблемы стиля спектакля» (Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 3. Л. 184).

213

Протоколы № 3–15 заседаний подсекции Истории. 17 октября 1925 — 12 июня 1926 г. Протокол № 4 от 14 ноября 1925 г. // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 15. Л. 8.

214

Прыгунов М. Д. О декораторе Бочарове. Протокол № 9 от 20 февраля 1926 г. // Там же. Тезисы — л. 36, прения — л. 34.

215

Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 17. Л. 5.

216

Якобсон П. М. Теория театра и ее место в системе театрального знания. Протоколы № 2–7 заседаний Президиума Теасекции (подлинники и копии) и материалы к ним. 20 сент. 1926 — 7 июня 1927 г. // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 23. Л. 12.

217

Протокол № 4 // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 17. Л. 7, 7 об., 8.

218

Гуревич Л. Я. Протокол № 5 заседаний подсекции Теории Театральной секции // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 17. Л. 10.

219

Протоколы № 1–8 заседаний Президиума Театральной секции за 1925–1926 г. // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 12. Л. 4.

220

Каменева Ольга Давидовна (урожд. Бронштейн; 1883–1941), сестра Л. Д. Троцкого, первая жена Л. Б. Каменева. После революции (до 1920) заведовала управлением театров НКП. В 1925–1929 годах — председатель правления ВОКС. В 1935 году в связи с процессами над Каменевым и Зиновьевым выслана в Ташкент. Расстреляна.

221

Новиков И. А. Факторы сценичности пьесы. Тезисы докладов, прочитанных на секциях за 1925–1926 гг. // Ф. 941. Оп. 2. Ед. хр. 3. Л. 535.

222

Прения по докладу И. А. Новикова. Протоколы заседаний комиссии по изучению Автора. Протокол № 2 от 30 ноября 1925 г. // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 19. Л. 4–4 об.

223

Строчка из письма Ю. Тынянова Льву Лунцу // Ленинград. 1925. № 22. С. 13.

224

Протокол № 3 от 23 ноября 1925 г. // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 12. Л. 6.

225

Подлинные протоколы № 1–6 заседаний п/секции Истории театра и материалами (так! — В. Г.) к ним. 6 октября 1925 — 29 марта 1926. Протокол № 3 от 3 декабря 1925 г. // Ф. 941. Оп. 4. Ед. хр. 14. Л. 6–6 об.