После. Что околосмертный опыт может рассказать нам о жизни, смерти и том, что будет после

Брюс Грейсон, 2021

Случаи, когда люди, оказавшиеся при смерти, рассказывали о «свете в конце тоннеля» и необычных переживаниях, известны еще с древности. Сегодня подобный опыт описывает 10 % людей, переживших остановку сердца. Однако в медицинском сообществе принято игнорировать такие «околосмертные переживания», принимая их за самообман и «игры разума». Но после рассказов некоторых пациентов о вещах, от которых невозможно было отмахнуться, врач-психиатр Брюс Грейсон начал собственное исследование. Он подошел к проблеме с чисто научной точки зрения и вот теперь, в своей книге делится результатами сорока лет исследований и рассказывает, как они перевернули его мировоззрение. Что, если смерть – это граница между разными формами существования сознания, не конец, а способ перехода на новый уровень? Эта книга заставляет отбросить стереотипы, знакомит с историями людей, переживших смерть, и ведет нас к переосмыслению природы смерти и жизни и предположению о бессмертии сознания. В формате PDF A4 сохранён издательский дизайн.

Глава 1

Изучение необъяснимого

Никогда раньше мне не встречался человек с половиной лица. Через шесть месяцев после начала моей стажировки к нам в больницу поступил Генри. Когда я впервые увидел его на больничной койке, мне было трудно отвести взгляд от того места, где полагалось быть челюсти и правой щеке. Пластическим хирургам пришлось потрудиться, пересаживая лоскуты кожи с его живота, чтобы прикрыть раны, но даже сейчас, глядя на него, мне было трудно сохранять самообладание. Он говорил медленно и немного невнятно, одной только левой половиной рта. Но пусть мне и было не по себе, Генри как будто не стеснялся и говорил со мной охотно. Сдержанно и даже невозмутимо он рассказал мне, как пытался застрелиться, и что произошло потом.

Генри было около сорока лет. Он был самым младшим в семье небогатых фермеров. Старшие братья и сестры разъехались, когда у них появились свои семьи, но Генри, хотя и женился, остался с родителями. Когда ему было двадцать три, они с отцом отправились на охоту, и неожиданно у отца случился сердечный приступ. Генри сумел донести его домой, но дома отец умер у него на руках. Матери пришлось взять на себя управление фермой. Еще несколько лет спустя от Генри ушла жена. Она забрала детей и уехала в город к своим родителям.

За десять месяцев до того, как Генри попытался совершить самоубийство, его мать слегла с пневмонией. Он отвез ее в больницу, и ее госпитализировали. Хотя мать просила Генри не уходить, он поехал домой, чтобы присмотреть за курами. Наутро, когда он вернулся, мать была без сознания и через несколько часов умерла.

Вне себя от горя Генри ушел в запой. Его мучило чувство вины за то, что он бросил маму в больнице, ночами ему снилось, что она жива, он не мог заставить себя убрать ее личные вещи, и в доме все оставалось по-прежнему. Напившись, Генри только мрачно бормотал, что «дом больше не дом». Несколько месяцев прошли в депрессии. Однажды Генри пил все утро, затем взял охотничье ружье и отправился на кладбище, где были похоронены родители.

Несколько часов он просидел на их могиле, вспоминая и представляя себе, как говорит с ними. Затем он решил, что настало время отправиться следом. Он лег на могилу, положив голову туда, где должна была бы быть грудь его матери, пристроил ружье двадцать второго калибра между ног^[9] и, прицелившись себе в подбородок, большим пальцем не спеша спустил курок. Пуля прошла сквозь правую половину его лица, поразив осколками щеку и висок, но по счастливой случайности не задела мозг.

Стараясь, чтобы голос не дрожал, и не глядя на швы на щеке, я продолжил задавать Генри вопросы. «Звучит ужасно, — сказал я. — Могу только гадать, через что вы прошли. О чем вы думали в этот момент?»

На левой половине лица Генри появилась полуулыбка. «Когда я нажал на курок, — сказал он, — все исчезло. Холмы, горы позади, все, что было вокруг».

Он взглянул на меня. Я кивнул и спросил: «А что потом?»

«Потом я очутился на цветущем лугу. Мама и папа стояли там, раскрыв руки мне навстречу. Я слышал, как мама сказала папе: «А вот и Генри!». Ее голос был таким счастливым! Но потом она посмотрела прямо на меня, и выражение ее лица изменилось. Она покачала головой и воскликнула: «Ох, Генри, что же ты наделал!»

Генри остановился, поглядел на свои ладони и сглотнул. Я немного подождал и произнес: «Представляю, как вам было тяжело. Что вы чувствовали?»

Он пожал плечами и помотал головой. Потом глубоко вздохнул. «Это все, — сказал он. — Я снова оказался на кладбище, маму и папу я больше не видел. Почувствовал теплую лужу крови под головой и подумал, что нужно позвать на помощь. Я пополз к своему грузовику, но тут меня заметил могильщик и подбежал ко мне. Он обмотал мне голову тканью и привез в больницу». Генри снова пожал плечами: «И вот я здесь».

— Очень необычный опыт, — заметил я. — А раньше вы видели своих родителей вот так, после их смерти?

Он покачал головой:

— Не-а. Но было здорово снова увидеть их вместе.

— После выстрела вы наверняка потеряли сознание на какое-то время. Как считаете, вы могли видеть их во сне?

Генри сжал губы и замотал головой:

— Это не был сон! Мама и папа были такими же реальными, как вы сейчас.

Какое-то время я молчал, пытаясь понять, что он имеет в виду. Конечно, для Генри все было ясно как день — он видел своих родителей, потому что собирался встретиться с ними на небесах. Но в моей научной картине мира такого не могло быть. В уме я перебирал варианты. У Генри психическое расстройство? Галлюцинация была вызвана алкоголем? Может, он так долго сидел на родительской могиле, что абстиненция спровоцировала белую горячку? Или причиной видений было горе?

Ничто не указывало на то, что Генри ненормален. После нескольких дней в больнице он разговаривал спокойно и вел себя вполне адекватно. Никаких соматических проявлений алкогольной абстиненции все это время также не наблюдалось. Но меня удивило то, что Генри совсем не выглядел печальным. Я спросил его:

— А чего вам хотелось в тот момент, когда вы нажимали на курок?

— Я просто не хотел больше жить, — быстро отвечал он. — Мне было все равно, что будет, я просто не в силах был дальше жить без мамы.

— А сейчас вы по-прежнему хотели бы покончить с жизнью?

— Сейчас я об этом и не думаю. Я все еще скучаю по маме, но я счастлив, что знаю, где она.

За недолгое время своей стажировки в качестве психиатра я еще не встречал пациентов, которые после попытки самоубийства говорили бы так уверенно. Генри сказал, что ему стыдно за свою суицидальную попытку, но за видение он чувствует благодарность. Он горел желанием поделиться с другими пациентами, убеждая их в ценности и святости жизни. Что бы ни было причиной его видения, оно совершенно точно помогло ему справиться с горем.

До первого употребления в английском языке термина «околосмертные переживания» все еще были годы, и я мог объяснить себе происшествие с Генри только с позиции галлюцинаций. Я решил, что его воображаемое воссоединение с покойными родителями было не чем иным, как психологическим защитным механизмом.

Все это случилось спустя лишь несколько месяцев после моего знакомства с Холли и ее рассказа о пятне на моем галстуке, которому я все еще пытался найти разумное объяснение. Но опыт Генри в моем представлении был совсем иным. Холли утверждала, что, будучи без сознания, видела и слышала происходящее вдали от ее физического тела. Это были реальные вещи и явления нашего материального мира, а не какие-либо духи. Генри же уверял, что видел и слышал призраков своих покойных родителей. Главное же отличие заключалось в том, что видения Генри могли быть объективно объяснены с научной точки зрения. А в случае с Холли я сам оказался втянут в ее видения, что совершенно выбивало почву у меня из-под ног каждый раз, когда я задумывался об этом, силясь найти хоть какое-то объяснение.

Генри сказал, что ему стыдно за свою суицидальную попытку, но за видение он чувствует благодарность.

Итак, видение Генри я мог счесть механизмом психологической защиты. Но как мне было убедить Генри, что виденное им не было реальностью? Скажи я ему, что все это было лишь игрой его воображения, как врач я бы потерял с ним контакт. К тому же я понимал, что видения принесли ему огромную пользу, помогая избавиться от суицидальных мыслей. Я рассматривал произошедшее с Генри как галлюцинацию, которую породило его бессознательное, чтобы помочь справиться со смертью матери. Но в интересах терапии я принял решение поддерживать значимость его видения, как только могу, и не подвергать сомнению то единственное, что теперь придавало его жизни смысл. Я говорил ему прямо: «Вы описываете очень значимый опыт, который помог вам обрести новую цель в жизни. Давайте обсудим, что это значит для вас и как вы теперь будете двигаться дальше».

Я намеревался вместе с Генри определить символическое значение его видения как способа психологически воссоединиться с покойной матерью. Однако он воспринимал встречу с родителями как совершенно реальную, а не какой-либо символ. В тот момент я не допускал и мысли, что Генри считал свою встречу с родными реальной, потому что она и была реальной. Ни мой жизненный опыт, ни образование не позволяли мне и подумать, что Генри мог вправду увидеть своих родителей. Ведь я был сыном химика, для которого понятие реальности вполне точно описывалось периодической таблицей.

Днем мой отец работал химиком, а по ночам… по ночам он оставался химиком. Помню, что в детстве, стоило нам переехать в новый дом, отец тут же устраивал в подвале лабораторию. Его стремление поделиться своим энтузиазмом лишь немногим уступало его страсти к самой науке. Еще когда мы жили в Хантингтоне, пригороде Нью-Йорка, и я ходил в начальную школу, отец научил меня пользоваться горелкой Бунзена, механическими весами, центрифугой и магнитной мешалкой, коническими и круглодонными колбами и мензуркой.

После случайного открытия тефлона ученым компании «Дюпон» мой отец много экспериментировал с этим полимером. Он работал в небольшой химической фирме, которая занималась производством различных тефлоновых изделий, например топливных элементов ракет и изоляции для проводов. Главное преимущество тефлона перед другими видами покрытий было в том, что к его скользкой поверхности почти ничего не прилипало. Некоторые изобретения моего отца поспособствовали развитию промышленности. Он обрызгивал разными видами тефлона мамину домашнюю утварь — кастрюли, лопатки, сковородки — задолго до того, как в магазинах появилась посуда с тефлоновым покрытием. Правда, иногда в еде нам попадались кусочки тефлона… Были и менее удачные находки. Однажды отец придумал тефлоновые вкладыши для обуви, чтобы она не натирала. Но в результате ступни скользили в ботинках туда-сюда при каждом шаге. Ходить в них было непросто, а уж бегать — по-настоящему опасно. Но моего отца мало заботил результат эксперимента. Гораздо важнее для него было воодушевление в процессе и невозможность знать заранее, увенчается ли очередной опыт успехом.

Я лежу лицом вверх на жертвенном камне и чувствую, как по спине бегают мурашки от волнения. Надо мной возвышаются сосны, их ветви рассеивают солнечный свет на кусты рододендрона и горного лавра. Утренний ветерок разносит птичий щебет. По поверхности гранитной плиты вокруг моего тела протянулась канавка глубиной в сантиметр, а чуть ниже моих подошв от нее к краю плиты ведет короткий желобок. Сама плита, весом, наверное, больше тонны, покоится на четырех каменных основаниях в метре над землей.

Мой отец, невысокий широкоплечий мужчина с лукавым блеском в глазах, то расхаживает вокруг плиты с трубкой во рту и рулеткой в руках, то делает заметки и чертит какие-то диаграммы в блокноте. Вокруг плиты, на которой я лежу, расположено еще около дюжины каменных строений, стен и желобов. Вертикально стоящие камни расставлены в соответствии с меняющимся положением солнца в разное время года. Все здесь таит загадку. Фермер, купивший этот участок в Сейлеме, штат Нью-Гэмпшир, в середине двадцатого века, назвал его Мистери-хилл. Некоторые исследователи предполагают, что все эти сооружения построены переселенцами-викингами в 1000 году нашей эры, за несколько веков до путешествия Колумба в Америку. Другие считают, что это дело рук кельтов, выходцев с Британских островов, и что постройки датируются 700 годом до нашей эры. Есть версия, что все это строилось тысячи лет воинственными индейскими племенами абенаков и пеннакуков.

Кем бы ни была воздвигнута эта конструкция, у меня мурашки бегают по спине, когда я лежу на граните. Я представляю себе, как моя кровь стекает по канавке вокруг тела и течет по желобку в специальное ведро. Мне и жутко, и интересно. Мне десять лет, и я помогаю папе разгадать очередную научную тайну. Не знаю точно, отчего я дрожу, — от холода каменной плиты этим свежим осенним утром, какое бывает в Новой Англии, или от волнения на пороге открытия. Мой отец, без сомнения, заряжен последним, и мне тоже передается его воодушевление. Я чувствую, что вношу свой вклад в прогресс науки, раздвигая границы непознанного. Десятилетний мальчишка, я уже очарован наукой, возможностью найти ответы на вопросы, собирая и анализируя данные, а не просто сидя в раздумьях в кресле или принимая на веру слухи и байки.

Мистери-хилл до сих пор остается неразгаданной тайной, вероятно, в связи с тем, что многие народы на протяжении веков использовали эти руины по-своему, разрушая или переделывая то, что могло бы послужить доказательством его происхождения. Этот «жертвенный камень» вполне мог быть всего лишь основанием яблочного пресса в девятнадцатом веке, а бороздка по краю — лишь приспособлением для сбора яблочного сока. Или, например, каменным прессом для добычи щелока из древесной золы, чтобы сделать мыло. Мы с отцом так и не нашли никаких подтверждений той или иной версии происхождения Мистери-хилл, но волнение, которое дарят методичные поиски истины, навсегда осталось в моей памяти.

Будучи скептиком до мозга костей, отец постоянно сомневался в своих представлениях о чем бы то ни было. Разбираться в вещах, которых он не понимал или которые противоречили его предположениям, было для него величайшим наслаждением. Мне досталась от него не только страсть к науке, но и понимание того, что ее сущность — эксперимент. Наука по своей сути — всегда процесс. Какой бы убедительной ни выглядела сложившаяся картина мира, нужно быть готовым пересмотреть ее, если новые факты вызывают противоречия. Одним из результатов такого открытого отношения всегда будет радость при встрече с необъяснимым. Изучая вещи, которые вписываются в рамки уже имеющихся идей, мы можем лучше понять их нюансы. Но только изучение чего-либо, не вписывающегося в существующие теории, чаще всего приводит к научному прорыву.

Хотя отец и учил меня с радостью исследовать то, чего я не могу объяснить, он никогда не имел дела с такими абстрактными вещами, как человеческое сознание, мысли и чувства, не говоря уже об умозрительных понятиях вроде Бога, духа и души. Я всегда был доволен своим «научным» воспитанием и своим намерением стать ученым, и, вслед за отцом, я считал, что эмпирические данные — основа ответа на любой вопрос.

Какой бы убедительной ни выглядела картина мира, нужно быть готовым пересмотреть ее, если новые факты вызывают противоречия.

В Корнеллском университете моей специализацией стала экспериментальная психология. При помощи научных методов я исследовал, как золотые рыбки находят путь в лабиринте, почему крысы учатся нажимать на рычаг, чтобы получить еду, только в определенное время; почему молодые макаки-резусы под одними предметами находят еду, а под другими — нет. Но каким бы удивительным ни был интеллект животных, я твердо знал, что хочу работать с людьми, и решил продолжать обучение в медицинском университете. Там мне понравилось многое — от акушерства до наблюдения пожилых пациентов на дому. Но чем больше я узнавал о психических расстройствах, тем больше воодушевлялся тем, как мало мы знаем о мозге. Множество вопросов без ответа манило меня, и я выбрал психиатрию.

На третьем году обучения в медицинском я приехал навестить родителей и удивил отца новостью о том, что собираюсь стать психиатром. Я рассказал ему, что меня поразило воздействие, которое оказывают бессознательные мысли и эмоции на наше поведение. Помню, как отец сидел в большом кресле, скрестив ноги. Как неторопливо вытащил из кармана трубку и щепотку табаку, тщательно набил чашу и утрамбовал табак, потом добавил еще немного и снова утрамбовал. Затем он зажег спичку и аккуратно поводил ею над чашей, потягивая воздух из мундштука. Наконец он взглянул мне в глаза и, к моему удивлению, спросил: «А почему ты думаешь, что у нас есть бессознательные мысли и эмоции?»

Такой резкий вызов огорошил меня. Но отец не сказал мне, что бессознательного не существует. Он лишь попросил представить доказательства, как и полагается скептику и ученому. Однако его вопрос застал меня врасплох. Влияние бессознательного — того, что мы думаем и чувствуем, не осознавая этого, — было основой всей психиатрии вот уже сотню лет.

Зигмунд Фрейд сравнил сознание с айсбергом^[10]. Те мысли и чувства, которые мы замечаем за собой, оказались лишь вершиной, видимой над водой. Например, вы можете почувствовать жажду, и примете осознанное решение попить. Но девять десятых айсберга скрыты под поверхностью океана. Это бессознательное, то есть мысли и чувства, о которых мы не имеем понятия, но которые, тем не менее, влияют на наше поведение. К примеру, большинство учителей бессознательно ставит более высокие оценки более приятным ученикам^[11]. Тому, что они это делают, хотя и не знают об этом, имеется достаточно подтверждений. Но саму идею того, что бессознательные мысли и чувства влияют на наше поведение, я принял на веру, как и многие другие идеи, высказанные профессорами и описанные в книгах. Я не усомнился в них ни на минуту.

ТОЛЬКО ИЗУЧЕНИЕ ЧЕГО-ЛИБО, НЕ ВПИСЫВАЮЩЕГОСЯ В СУЩЕСТВУЮЩИЕ ТЕОРИИ, ЧАЩЕ ВСЕГО ПРИВОДИТ К НАУЧНОМУ ПРОРЫВУ.

Хотя отец и удивил меня своим вопросом, подвергающим сомнению роль бессознательных мыслей и чувств, я видел, что в этом есть смысл. Прежде чем принимать концепцию бессознательного, нужно было найти ей доказательства. Но здесь сразу же возникал другой вопрос: что может служить доказательством, если речь идет о таких невидимых и неизмеримых вещах, как мысли и чувства. Наука далеко продвинулась в области изучения материального мира. Но ведь все мы знаем о нематериальной составляющей этого мира, например мыслях и эмоциях. Эти нефизические явления — такая же его часть, как физические объекты вроде стульев или камней. И так же, как мы получаем данные о физических объектах, ученые могут наблюдать и собирать информацию об этих нематериальных вещах.

Вообще-то, научное исследование явлений, которые невозможно наблюдать непосредственно, имеет длинную историю. Это касается не только эмоций, но и субатомных частиц. Мы не можем непосредственно наблюдать эмоции, к примеру любовь, гнев или страх. Но мы можем изучать их опосредованно, видя, как они влияют на наши слова, поведение, общие реакции организма. Когда мы испытываем гнев — эмоцию, нечто нематериальное, — наша речь часто становится громкой и резкой, у нас появляются морщины между бровей, поднимается давление, мы можем швырнуть что-либо на стол или на пол… Наблюдая за такими действиями, другие люди могут понять, что мы злы.

Подобным образом физики не наблюдают непосредственно некоторые субатомные частицы. Они слишком малы и неустойчивы, чтобы их обнаружить. Однако в 1960 году физик Дональд Глазер получил Нобелевскую премию, изучая их опосредованно. Он показал, что при выстреле крошечной недолговечной частицей в пузырьковую камеру — сосуд, наполненный жидкостью, например жидким водородом, — мы можем увидеть след из пузырьков, оставленный этой частицей. Изучая этот след, мы можем узнать о самой частице очень многое.

Именно следование научной традиции опираться на факты и открыло мне ограниченность того мировоззрения, которому меня учили прежде. Множество вещей в мире не могли быть точно описаны в терминах физических сил или частиц, и тем не менее они существовали. И прятаться от них лишь потому, что их трудно объяснить, казалось мне не очень-то по-научному. То, что никак не вписывалось в мою картину мира, манило меня на поиски. Я жаждал понять такие вещи, а не просто махнуть на них рукой. Способность признать то, что сложно измерить, вместо того чтобы отрицать его существование, — это не значит отвергать науку. Это и есть — следовать науке.

Частью моей стажировки в качестве психиатра было лечение нескольких пациентов, которые полагали, что могут читать мысли. Как и многие другие психиатры, я считал, что такие идеи основываются на самообмане и смешении фантазий с реальностью. Но имелись ли у нас факты, подтверждающие такой взгляд? Откуда нам было известно, что убежденность этих людей в своих способностях читать мысли говорит нам о психическом расстройстве, а не о том, что это и правда так? Разумеется, как ученый я не мог просто поверить их словам без всякой проверки. Но в той же мере я не мог, не разобравшись, называть их утверждения бредом. Я решил, что как согласиться с представлениями таких пациентов, так и отрицать их без фактического обоснования будет одинаково вредно в смысле терапии, и к тому же это идет вразрез с научными принципами. Поэтому я разработал контролируемый эксперимент, который провел вместе с моими коллегами по стажировке, чтобы проверить, не могут ли мои пациенты на самом деле читать мысли.

Я чувствовал себя не слишком уверенно, рискнув провести такое исследование. Как ученый я хотел проверить, можно ли найти факты, подтверждающие рассказы моих пациентов. Но как психиатр я должен был, в числе прочего, убедить пациентов отказаться от своих бредовых идей и вернуться в реальность. Если идеи моих пациентов окажутся заблуждениями, не усилятся ли они оттого, что я сперва принял их всерьез?

Я пытался оценить, перевешивает ли потенциальная польза от такого исследования потенциальную угрозу для пациентов. Поэтому я обсудил планируемый эксперимент с врачами и медсестрами психиатрического отделения, признавшись им, что сомневаюсь в целесообразности и боюсь, как бы не укрепить пациентов в их бредовых идеях, если я покажу, что отнесся серьезно к их необычным убеждениям. К моему удивлению, и персонал, и директор отделения сочли эксперимент многообещающим и сошлись во мнении, что в обстановке больницы он достаточно безопасен, и мы сможем справиться с ухудшением состояния пациентов, если таковое возникнет. С благословения коллег я решился. Двое других стажеров вызвались поочередно быть «отправителями», то есть теми, чьи мысли попытаются прочесть.

Пациенты по одному входили в мой кабинет и несколько минут расслаблялись, откинувшись на спинку кресла. Когда они чувствовали, что готовы, им нужно было записать на диктофон описание тех картин или мыслей, которые к ним поступили. «Отправитель» в это время находился в соседнем кабинете, сосредоточившись на случайно выбранной картинке из журнала — изображении спокойной, пугающей, агрессивной, смешной или эротической сцены. Спустя пять минут я входил в кабинет и предлагал пациентам конверт с пятью журнальными картинками. Участники ранжировали изображения по степени близости к тому, что они уловили при «чтении». После чего я говорил им, какую из картинок рассматривал «отправитель», и мы некоторое время обсуждали опыт.

Эксперимент подтвердил наши с коллегами ожидания. Никто из участников не смог доказать на деле, что прочел мысли «отправителя». Ничто не указывало на то, что их убежденность в способности читать мысли основывалась на реальных обстоятельствах. Но исследование привело еще к одному результату, о котором я и не предполагал. По окончании эксперимента я спрашивал каждого из пациентов, что они чувствуют по этому поводу. К моему удивлению, все они сказали, что с удовольствием участвовали в опыте, а главное, что стали больше доверять персоналу клиники, потому что мы так внимательно отнеслись к их рассказам и захотели их проверить. Более того, один из пациентов признался, что, когда ему не удалось прочесть мысли «отправителя», он даже засомневался в других своих иррациональных идеях и почувствовал, что может лучше отличить фантазии от реальности. Его лечащий врач, со своей стороны, подтвердил, что во время участия в эксперименте этому пациенту стало значительно лучше. И ни у одного из пациентов не наблюдалось усиления расстройства в связи с исследованием.

Когда я проводил этот эксперимент, ко мне вновь вернулось то самое волнение, как тогда в Мистери-хилл, когда я лежал на «жертвенной» плите. Я собрал данные, чтобы проверить гипотезу, с которой большинство моих коллег не стали бы и возиться. Гипотезу, которая, хотя и не подтвердилась, потенциально могла изменить все наши представления о психических расстройствах. Тот факт, что никто из пациентов не сумел прочитать мысли, соответствовал нашим ожиданиям. Однако меня будоражил не он. Я воодушевился возможностью использовать научный метод для проверки провокационной идеи. Процесс для меня был важнее ответа. Впоследствии результаты этого эксперимента были опубликованы в одном из крупных медицинских журналов^[12] и моя статья получила национальную премию Уильяма Меннингера как лучший научно-исследовательский отчет года в области неврологии, психиатрии или нейрохирургии, написанный стажером.

Мы не можем наблюдать эмоции, к примеру любовь. Но мы можем изучать их опосредованно, видя, как они влияют на нас.

Все это произошло за несколько лет до того, как я впервые повстречался с Рэймондом Моуди и услышал об околосмертных переживаниях. В том году, когда Рэймонд пришел в Университет Вирджинии на стажировку по психиатрии, я только-только начал преподавать по соответствующей специальности. Он проводил свое первое клиническое исследование в отделении неотложной помощи как раз там, где я курировал всех стажеров. Я слышал, что Рэймонд раньше преподавал философию и что, еще будучи студентом медицинского университета, он написал книгу^[13]. Правда, я не знал, что это была за книга. Однажды, когда в приемном выдалась свободная минутка, мы разговорились. Он рассказал мне, что его работа называется «Жизнь после жизни» и что в ней он ввел термин «околосмертные переживания» для обозначения необычных явлений, происходящих с некоторыми людьми на пороге смерти. Пока он говорил, мне становилось все более ясно, что описанное им в книге имеет отношение к тому, что происходило здесь несколько лет назад, к Генри, который думал, что встретил покойных родителей, и к Холли, которая, физически находясь в другой комнате без сознания, видела, как я разговариваю с ее соседкой. В рассказах Холли и Генри присутствовали, по меньшей мере, некоторые из тех черт, которые, как обнаружил Рэймонд, были характерны для околосмертных переживаний. Возможно, они могли бы рассказать и о других признаках, но тогда я сам не знал о них, чтобы спросить. Для меня открытием было уже то, что другие врачи тоже сталкивались с этим феноменом и даже дали ему имя. Чувство было такое, словно кто-то повернул ключ в замке прежде запертой двери.

Когда я только пришел в Университет Вирджинии, я знал об отделе перцептивных исследований, научно-исследовательском подразделении, которое основал ныне покойный Ян Стивенсон, заведующий кафедрой психиатрии. Несколько десятилетий Ян собирал и анализировал данные о необъяснимых явлениях, подобных тем, что описал Рэймонд в своей книге. Ян, конечно, еще не называл их околосмертными переживаниями, первым, кто использовал этот термин, был Рэймонд. Но Ян ввел свою категоризацию и делил их на «внетелесные переживания», «предсмертные видения» и «фантомы».

Я познакомил Рэймонда с Яном, и мы втроем обсуждали, как можно исследовать подобные явления научными методами. Рэймонду каждую неделю приходило огромное количество писем, и когда я начал помогать ему с ними, я обнаружил, что все они были похожи. Почти в каждом письме люди сообщали, что поражены, узнав, что они не одиноки, и благодарили Рэймонда за подтверждение, что они не сошли с ума.

Когда «Жизнь после жизни» была переиздана крупным нью-йоркским издательством, она вызвала огромный резонанс: в течение нескольких лет после этого Рэймонду писали врачи, медсестры, соцработники, исследователи, заинтересованные в изучении данного феномена. Он предлагал им всем встретиться в университете. В результате тех встреч четверо из нас — психолог Кеннет Ринг, кардиолог Майкл Сэйбом, социолог Джон Одит и я — объединились, чтобы основать Международную ассоциацию исследования околосмертных переживаний (IANDS) и способствовать дальнейшему изучению явления. Говоря с людьми, испытавшими подобное, наблюдая последующее влияние такого опыта на жизнь людей, встречая других исследователей, которые тоже остались неравнодушны к феномену околосмертных переживаний, я чувствовал, что загорелся этой идеей всерьез. Околосмертные переживания представлялись мне закономерным пересечением моих интересов — необъяснимые явления, требующие разгадки, с одной стороны, близкий контакт со смертью, который был сутью моей работы в отделении неотложной помощи, — с другой. Тема околосмертных переживаний соединила в себе медицину, изучение сознания и азарт возможных научных открытий, который жил во мне с детства. Все эти факторы сошлись в одной точке и определили направление моей карьеры.

В своих попытках добраться до сути околосмертных переживаний я путешествовал из больницы в больницу, из штата в штат, из одного университета в другой. В поисках ответа я многие годы изучал пациентов, оказавшихся при смерти вследствие остановки сердца, болезни, несчастного случая, попытки суицида, боевых действий и осложнений при родах или операциях. Почти у половины из этих людей мы наблюдали прекращение сердцебиения, сильное падение кровяного давления, остановку дыхания или даже констатировали смерть. За эти годы я совместно со многими коллегами опубликовал более сотни статей в рецензируемых медицинских журналах, описывая результаты наших исследований.

Помимо работы с пациентами отделения я установил контакт более чем с тысячей человек, которые рассказывали мне о своем околосмертном опыте. Переживания, которые они описывали, были очень схожи с рассказами пациентов клиники. Я начал собирать эти истории, надеясь, что когда-нибудь их наберется достаточно, чтобы обнаружить закономерности. И впоследствии эти закономерности помогли мне лучше понять, что таит в себе феномен околосмертных переживаний.

Примечания

9

«…пристроил ружье двадцать второго калибра между ног…» — околосмертный опыт Генри и моя интерпретация его рассказа с точки зрения психологии описаны в статье «Утрата близких и попытки суицида»: John Buckman, Bruce Greyson, «Attempted Suicide and Bereavement»

10

«Зигмунд Фрейд сравнил сознание с айсбергом…» — Фрейд, Зигмунд. Бессознательное

11

«…большинство учителей бессознательно ставит более высокие оценки более приятным ученикам…» — David Landy and Harold Sigall, «Beauty Is Talent: Task Evaluation as a Function of the Performer’s Physical Attractiveness» («Талант красоты: зависимость оценки выполнения задачи от физической привлекательности исполнителя»)

12

«Впоследствии результаты этого эксперимента были опубликованы в одном из крупных медицинских журналов…» — Bruce Greyson, «Telepathy in Mental Illness: Deluge or Delusion?», Journal of Nervous and Mental Disease 165(3) (1977), 184–200. («Телепатия у людей с психическими расстройствами: откровение или бред?»)

13

«…еще будучи студентом медицинского университета, он написал книгу…» — Моуди Р. Жизнь после жизни. Свет вдали. М., София, 2009