Расеянство

Братья Швальнеры, 2020

Что такое расеянство? Незнание собственной истории, возвеличивание глупости, хамство, пьянка, жестокость, огульная ложь и, главное, неверное представление о собственных возможностях и собственном же месте в жизни. Все это свойственно героям сборника повестей братьев Швальнеров: деревенскому дурачку, возомнившему себя самураем; мэру провинциального городка, решившему пополнить казну за счет открытия муниципального борделя; высокому правительственному чиновнику, надумавшему из корыстных побуждений включить Эфиопию в состав России и выпустившему на волю монстра под названием «нашизм». Вглядитесь в эти комичные фигуры. Так ли смешны они при ближайшем рассмотрении? А может, и сами сатирические сюжеты авторов, справедливо названных «Салтыковыми-Щедриными своего времени», взяты из жизни, и героев этих вы ежедневно видите по телевизору? А может, и в зеркале? Содержит нецензурную брань.

6.Невинные жертвы

Кузьмин вошел в кабинет мэра чернее тучи — он теперь часто так выглядел. Жена стала крепко пить и возвращалась с работы за полночь, чем доставляла ему немало душевной боли. Он почти не спал, стал раздражительным и нервным.

Мэру было не лучше — жена не давала покоя своими навязчивыми требованиями разнообразных совокуплений с как можно большим числом мужчин. Про себя он ласково прозвал ее Массалиной.

–Опять проблемы.

–Что?

–Соловьев пришел.

–Это какой?

–Сеть супермаркетов.

–Что хочет?

–Сам не понимаешь? Я же тебе говорил про письмо, что они прислали.

–Ну а что ему еще надо? Ты же им ответил?

–Хочет с тобой лично поговорить.

–Чтобы я лично его по матушке послал? Что ж, это можно. Давай его сюда.

Минуту спустя рослый здоровяк вошел в кабинет городского головы.

–Здравствуйте, Николай Иваныч.

Не отвечает голова — гневается.

–Ну что же это, Николай Иваныч, дорогой? Как же это называется?

–Что именно Вам не нравится?

–Вот все сейчас только и говорят, что о благоприятном инвестиционном климате, о том, что надо поддерживать отечественного производителя, а на деле что? Мало того, что цены взвинтили от поставщиков до заоблачных, закрыли местную ферму, лишили возможности зарабатывать, так еще и бюджетными контрактами душите?

–Кто же это Вас душит? Разве не Вы тут в преддверии тендеров пороги обиваете, родину продать готовы, чтобы только в закупочную систему включиться? Нет? А кто ж тогда?

–Да мы-то с радостью, только тендера на год заключаются и более. Цены по ним менять мы не имеем права. Вот и получается, что мы при заключении госконтракта рассчитываем на определенный размер прибыли, который складывается из разницы между закупочной ценой и той, что стоит в госконтракте. А сейчас что? Закупать-то мы стали дороже, а продаем по контрактной цене — как ни крути. Что же делать?

–Расторгайте контракты, — невозмутимо ответил мэр.

–То есть как? И на что тогда жить? Мы и так покупателей лишаемся благодаря тому, что цены завышаем!

–А я тут причем?! Пересматривайте условия контрактов в суде!

–Николай Иваныч, — тяжело вздохнул посетитель. — Мы совсем о другом хотим сказать, в другом видим выход.

–И в чем же?

–Закройте бордель.

–То есть дом досуга?

–Да.

–И что это даст?

–Тогда прекратится распространение инфекции, следовательно, можно будет открыть бомж-приемники, они перестанут жрать гадость, можно будет возобновить работу «Приозерного»…

–Серьезно? Это как? Заново все отстроить? Вы хоть знаете, в какой упадок там все пришло после временного приостановления работы? Эти дикари посчитали, что колхоз навсегда закрывается — и на радостях разграбили его.

–Так можно же все восстановить.

–За казенный счет? Сколько это будет мне стоить?

–Мы поможем!

–Ну допустим. А в какую копеечку мне влетит закрытие дома досуга, кто мне скажет? Что я получаю-то от Вас, господа коммерсанты? Копеечные налоги? Да город и без них запросто может прожить, тем более, что воруете и не доплачиваете вы куда больше, чем в казну поступает.

–А как же муниципальные учреждения? Ведь если контракты будут расторгнуты, они по сути останутся без жизнеобеспечения?

–Незаменимых нет, как говорил товарищ Сталин. Уйдете вы — придут другие.

–Кто? На такие цены?

–А я расходную часть сокращу.

–Как это?

–Ну математику же учили в школе, знаете, что чем меньше знаменатель, тем больше дробь. Для других — не для вас — я цены сделаю приемлемыми за счет сокращения расходов бюджета. Ну будет у вас не 40 потребителей из числа казенных учреждений, а скажем,.. 10!

–Это как? Остальные есть не будут?

–А мы их просто закроем. Укрупним.

–Хе, — усмехнулся посетитель. — Я вот, например, две школы и три детских сада обслуживаю. Их-то как закроете? Греха не оберешься.

–Укрупним. Рассуем контингент по другим образовательным учреждениям. Бывали и хуже времена в стране, ничего, переживут. А там, сами знаете, — или ишак или падишах.

–Даа, — протянул визитер мэра. — Вы правда видите в этом выход?

–Конечно. А золотую жилу свою я в землю добровольно не зарою, не выйдет! Ишь какие!

–Что ж, в таком случае, нам не о чем говорить.

–А я и не знаю, зачем Вы вообще сюда пришли. Я изначально был против этой аудиенции. Кому она нужна и к чему приведет?

–Извините, что украл у Вас время.

–Пустяки, — улыбнулся мэр, и посетителю даже на миг показалось, что в его глазах мелькнула тень здравого смысла. Может, он сейчас уйдет, и посетит-таки здравая мыль мэрскую светлую голову — ведь не зря же его всенародным голосованием избрали!

Со спокойной душой покинул он кабинет головы. С надеждой. С такой же надеждой следом за ним вошел Виктор Федорович.

–Значится так, — довольный мэр улыбался и читал как по писаному. — Какие школы и сады обслуживает этот прохиндей?

–45-ю, 11-ю, сады № 2 и 14.

–Закрыть.

–То есть как? — не понял Кузьмин.

–А так. Тебе, что, в первый раз такое делать? Забыл, как мы пять лет назад их пачками закрывали, когда учителям платить зарплату нечем было?

–Ну так то другое время было…

–Времена всегда одинаковые. И сейчас их веление — школы и сады закрыть. Учеников и воспитанников найдешь, куда растолкать. Сейчас как раз каникулы, так что у всех образовательных учреждений будет время подготовиться.

–Это понятно, а куда персонал девать? Сократить? Столько мест?

–Есть у меня одно предложеньице.

–Какое? — уставший мозг Виктора Федоровича не до конца понял мэрскую задумку, хотя первое дело первого зама — угадывать пожелания начальства сходу.

–Менять тебя пора.

–В смысле?

–В смысле, а чем они лучше наших с тобой жен?

День для Моисея Самуиловича начался просто ужасно — в его кабинет вошел Витя Акимов. На нем лица не было.

–Что с тобой? — взволнованно спросил коллегу Мойша.

–Ничего особенного. Ночью не спал, на скорой дежурил.

–Ну и как отдежурил?

–Нормально. Один труп.

–Кто? От чего?

–А помнишь, у тебя пациент был, адвокат местный?

–Ну что-то такое припоминаю.

–Острая сердечная недостаточность.

–Да ты что?! А чем вызван приступ?

–Думаю, передозировка лекарств.

–А он что-то принимал последнее время?

–Мы нашли дома только то, что ты ему прописал… Жахнул лошадиную дозу — и привет.

–Ужас какой!

–Ничего особенного. Соображать надо в таком-то возрасте, что после посещения подобных заведений могут наступить самые мрачные последствия.

–У тебя-то как?

–Да ничего, помогает. Вылечился почти?

–Но дом досуга все еще посещаешь?

Виктор улыбнулся:

–Есть такое. Но теперь только, — он достал из кармана пачку презервативов и потряс ими в воздухе.

–Слава Богу, нашелся хоть один сознательный. Да и то, после того, как на молоке обжегся…

Полдня Мойша ходил сам не свой — известие о смерти пациента потрясло его до глубины души. Неудивительно — он не был хирургом, и профессия его напрямую не была связана с человеческими жизнями, а потому подобное известие сразу перешло для него в разряд экстраординарных. В половине четвертого его случайно встретил главный врач и пригласил к себе в кабинет.

–Как дела, Моисей Самуилович?

–Ничего хорошего, Федор Федорович, пациент умер.

–А это тот, адвокат, что ли?

–Вот и Вы уже знаете.

–Никакой беды не случилось. Твоей вины здесь нет.

–А Вы-то почему такой недовольный?

–Помнишь «Приозерный», что мы закрывали?

–Колхоз? Как не помнить? Только не мы, а Вы его закрывали, если быть точным.

–Ну я и говорю — мы… Вот там смерти начались. Вот беда-то.

–Ничего удивительного, закрыли градообразующее предприятие, это сразу ударило по всем отраслям инфраструктуры и жизнеобеспечения…

–Да нет, дело в другом.

–А в чем?

–Они стали умирать от сифилиса.

–Господи, там-то он откуда взялся?

–А ты не догадываешься? 15 лет ни одного случая заболевания, и тут — на тебе, сразу эпидемия, да еще и с летальными исходами в количестве трех человек за сутки!

–Я давно говорил о необходимости закрыть дом досуга!

–Что ж, — тяжело вздохнул Федор Федорович, — не думаю, чтоб на это хорошо отреагировал мэр, но деваться некуда. Теперь сам буду рекомендовать ему сделать это. Так дальше дело не пойдет.

Мойша покинул начальственный кабинет, не веря своим ушам. Однако так и случилось — к вечеру главный врач сидел в кабинете Николая Иваныча и докладывал ему о положении дел в Приозерном.

–И что ты предлагаешь? — мэр слушал его, не отрывая взгляда от окна.

–Закрыть… того… дом досуга.

–Еще один, — рассмеялся Николай Иваныч.

–Что это значит?

–Это значит, что твое предложение не ново. Я который день ваши сопли выслушиваю. И хоть бы один предложил что дельное. Нет, один бред недальновидный несете. Ну ладно эти коммерсы тупорылые, ну ты-то, Федорыч, твоя-то смекалка и прозорливость куда девалась?

–В смысле?

–Ну первое. Я уже сегодня говорил, что чем меньше знаменатель, тем больше дробь. Чем меньше народонаселения, тем легче им управлять. Так? И второе. Ну кто в этом Приозерном жил? Я тебе сейчас Саяпина приведу, так он тебе расскажет, что там через одного — у всех или привод или судимость. Без такого контингента ему и работалось бы легче и тебе жилось бы спокойнее. А ты все за свое — закрыть, закрыть. Ну сколько их там умерло-то? Трое. Ну это же не три тысячи и даже не три сотни. Подумаешь… Сам-то, наверняка, захаживаешь в дом досуга, который секунду назад беззастенчиво предлагал закрыть?

–Я не… я…

–Ну ладно, не мямли. У меня и без тебя от проблем голова раскалывается. В подчинении — сотни учреждений и тысячи людей, а радует одно. И одна подчиненная.

–Это которая?

–А вот я тебя сейчас с ней познакомлю. Поедем-ка.

Пару дней спустя ситуация не изменилась — разве что в худшую сторону. Шедшая на работу Катя вновь стала свидетельницей огромной очереди из женщин на входе в бордель. Только на этот раз увидела она здесь свою старую знакомую — школьную учительницу Марину Дмитриевну. Не выдержала — подошла к ней, разговорилась.

–Ой, Марина Дмитриевна, здрасьте, Вы как здесь?

–А как все, — потрясая в руке трудовой книжкой, бахвалялась собеседница. — Пришла вот на работу устраиваться.

–Вы? Сюда? Зачем? — Катя покраснела, а учительница и глазом не повела.

–Ты знаешь, я давно думала. И зарплата приличная, и платят вовремя, и работа, что называется, не пыльная. А у нас — ну сама знаешь. А тут еще и обстоятельства удачно сложились — школу-то нашу закрыли.

–Как закрыли? Почему?

–Не знаю, мэр по всему городу школы да детские сады укрупняет. Денег, говорит, в бюджете нету нас кормить. Ну и ладно, думаю, пошла сюда. Прихожу — а тут уж все наши как одна стоят.

–Но все-таки в Вашем-то возрасте…

–А чего?

–Что Вы здесь делать-то будете?

–То же, что и там — молодежь обучать. Кто их научит как надо? Только опытные педагогические кадры… А ты все там, в поликлинике работаешь?

–Да.

–Да уж, не позавидуешь. Ты приходила б сюда скорей. Чего там-то гнить — прозябать? Вообще, — шепотом добавила учительница, — говорят сюда скоро только с высшим образованием принимать будут, отсев уж больно строг конкурс вишь большой. Так что поторопилась бы ты, пока молодая-то, упустишь свое счастье, ох, упустишь…

…Катя стояла на пороге кабинета и глядела на Мойшу глазами, круглыми от ужаса. Он читал биографию Земмельвайса, но, завидев ее, отложил книгу и обратил на нее свой взор.

–Что на этот раз? Опять кто-то умер?

–Хуже.

–Что может быть хуже?

–Учителя на панель пошли. Все в дом досуга устраиваются, — Катя едва сдерживала слезы.

–Oh, tempora, oh, mores¹

–И все? Это все, что ты в такую минуту можешь сказать?

–А что я должен был сказать?! — удивленно всплеснул руками Мойша. — Я тебе давно говорю, давай уедем, здесь жизни нет и не будет. Они сначала все с ума сойдут на почве этого публичного дома, а потом помрут от заболеваний, передающихся половым путем. И все! Тебя прельщает эта участь?

–Да я не о том! Надо же спасать людей.

–Спасать можно только того, кто сам хочет быть спасенным. Как ты принудительно наденешь на человека спасательный жилет? Спасение утопающих… сама же знаешь…

–Ну перестань, прошу тебя, — Катя бросилась ему в ноги, обняла руками колени и зарыдала. — Ведь ты же понимаешь, что только ты можешь изменить ситуацию. Клятва Гиппократа и все остальное… но дело не в этом. Ты один здравомыслящий человек, ты должен что-то предпринять!

–Ну что, что я могу предпринять?!

–Поезжай в Москву. Не может быть, чтобы там об этом знали или смотрели на это сквозь пальцы. Там работают не такие идиоты, как здесь, они примут меры.

–И что будет? Мне поставят памятник? Или сумасшедшим объявят?

–Во всяком случае, ты смело можешь, глядя в глаза своим детям, сказать, что ты сделал все, что мог. Сделай это ради меня — ведь это мой родной город все-таки…

Слова женщины вновь взяли верх над здравым смыслом. Прав мудрец, сказавший, что муж голова, а жена — шея.

Июль 1865 года, Пешт

Консилиум заседал с утра и до позднего вечера. Сложность предмета обсуждения обуславливалась не столько поставленным диагнозом, сколько носителем его. Не каждый день коллегам приходилось решать судьбу своего товарища.

–Господа, — говорил доктор Клейн, — я думаю, мы сегодня не кончим. Слишком сложно все это.

–Что сложного? — спрашивал доктор Тауффенберг. — Диагноз практически очевиден…

–Однако, не стоит забывать, что интеллектуальные нагрузки профессора в течение последних двадцати лет были настолько высоки, что за помешательство мы вполне могли принять его умственную усталость, — впервые за весь консилиум произнес доктор Магничек, признанный специалист в области психиатрии.

Консилиум вел доктор фон Гебра, который также специализировался на судебной психиатрии и потому высказывание более опытного коллеги заставило его насторожиться.

–Действительно, господа. А что, если доктор Магничек прав и Игнац просто перенапрягается умом. Оттого притупляются некоторые реакции, отдельные высказывания кажутся сомнительными и даже экстраординарными…

–Как же выйти из этой ситуации?

–Нам необходимо выслушать семейного врача доктора, господина Баласса. Он прибудет через несколько минут, а пока мы прервемся. Полагаю, что его доклад будет очень содержательным и нам всем, прежде, чем начать его слушать, нужно как следует подготовиться.

Во время короткого перерыва к фон Гебре подошел доктор Клейн.

–Бог мой, — сокрушался он, — и как я сразу не понял, что мой уважаемый коллега психически не здоров? Я держал его в клинике, работал с ним рука об руку, выслушивал его пространные и престранные, надо сказать, речи и не заметил очевидного. Видно, он и впрямь был прав — я никудышный врач.

–Будет Вам, — отмахнулся фон Гебра. — Определить помешательство сразу мало кому удается. Да и потом, он ведь не родился таким. С тех пор, как он покинул клинику святого Роха, его болезнь прогрессировала, ему становилось хуже, а Вы не могли бы повлиять на ход заболевания, даже если бы очень этого захотели.

–Надеюсь, его удастся вылечить.

–Все будет зависеть от диагноза, который поставит доктор Баласса. Он признанный специалист в области сердечной реанимации и, полагаю, что его слово будет достаточно веским, чтобы к нему прислушались все коллеги.

Янош Баласса, чье имя уже тогда облетело пол-Европы благодаря его достижениям в области сердечной реанимации, человек, который первым сделал непрямой массаж сердца и ввел его в повседневный медицинский оборот, был семейным врачом доктора Земмельвайса. И хотя его познания в области психиатрии значительно уступали тем познаниям, которыми обладали тот же фон Гебра или Магничек, но коллеги все же предпочли выслушать его, прежде, чем вынести окончательный вердикт своему товарищу. Почему так случилось? Тому можно придумать ряд объяснений. Именитые психиатры опасались недостаточной верности своего диагноза, недостаточной его авторитетности, а иными словами — просто надуманности, которая могла быть вскрыта первым же заведующим психиатрическим отделением. И потому искали пусть даже не психиатра, но, по меньшей мере, ученого с мировым именем, который мог сказать свое веское слово, навсегда заглушающее слово другого.

Фон Гебра не собирался идти на поводу у Клейна и других, настаивающих на болезни Земмельвайса. Если сейчас Баласса явится и не пожелает принимать на себя ответственность за жизнь своего уважаемого коллеги, он сразу же прервет консилиум и не возвратится к рассмотрению данной проблемы до конца дней своих. Он старался быть предельно беспристрастным — конечно, настолько, насколько это позволяло общество врачей, которым Земмельвайс хоть раз в жизни перешел дорогу. Не знал об одном — что Баласса когда-то начинал хирургом в той же самой пештской больнице святого Роха, и дурная слава Земмельвайса дошла и до него. И дело не в том, что у них были личные трения — их, разумеется, не было, сердечная реанимация и хирургия мало связаны. Но подверженность Балассы общественному мнению и страх оказаться завтра на его месте сыграют свою роль. Как страшно облихование! Как несправедливо аутодафе!

Баласса появился уже затемно.

–Простите за опоздание, господа.

–Пустое, мы с утра здесь заседаем и просидели бы еще неизвестно сколько, если бы не Ваш приезд.

–Сожалею, но чем могу быть полезен?

–Мы здесь, как Вам известно, обсуждаем вопрос о психическом состоянии нашего друга и коллеги доктора Земмельвайса. Некоторые из нас склоняются в пользу наличия у него психического отклонения…

–Ну разумеется, — вступил Клейн. — Мало того, что он говорит полную чушь с медицинской тоски зрения — что стандартное омовение рук способно радикально изменить ход операции, — так он еще и призывает отказаться от привычных стандартов в медицине. Так, например, он предлагает запретить прозекторам оказывать содействие ординаторам при операциях. Это же ерунда! И потом какая? Экономически тяжелая. Наводнить больницы хлором — это великолепно, но кто будет все это оплачивать? Разделить прозекторские и операционные? Отлично, но где набраться столько узких специалистов? Изменить подходы к обучению, которые формировались медицинской наукой много сотен лет до появления доктора Земмельвайса! Не круто ли?

Присутствующие молчали. Каждый понимал, что доктор Клейн приводит явно надуманные основания, и действительным желанием коллег было скрыть собственное невежество, выявленное Игнацем Земмельвайсом. Но и сказать веское слово против никто не решался — кто знает, кого завтра обвиняет в доносительстве, как уже двадцать лет обвиняют самого доктора?

Баласса окинул присутствующих уверенным взглядом и изрек.

–Я понимаю Вас, господа. Я наблюдаю доктора Земмельвайса не один год и должен признать, что Вы правы. Та ретивость, с которой он, забыв врачебный долг, бьется за свое изобретение, явно говорит о помешательстве. Такое случается — человек становится заложником собственной идеи фикс, она не дает ни ему, ни окружающим его спокойно жить, заполняя собой все его существование. И одно дело, когда речь идет о каком-нибудь конторском чиновнике, чьи фантазии никому жить не мешают. И совершенно другое — когда объектом навязчивого желания, его носителем, становится ведущий мировой врач, который еще много лет мог бы приносить пользу науке, а вместо этого выменивает ее на какие-то ложные идеалы и призрачные эфемерии. В такой обстановке говорить о нормальности доктора можно было бы, если бы он практиковал. Но он добровольно отошел от практики и только и делает, что пишет никому не нужные книги, которых никто не читает и проводит лекции, на которые никто не ходит. Более того, он за свой счет организовывает обучение врачей его методу антисептики, который не пользуется никаким спросом и применением в клиниках, а тем самым ставит в затруднительное материальное положение собственную семью. Все изложенное позволяет прийти к выводу о наличии у доктора психического заболевания. Но только прошу сделать мне скидку — я не психиатр и затрудняюсь определить диагноз.

–Как же быть? — развел руками фон Гебра. Он прекрасно понимал, что делают в таких случаях, но давал Балассе последнюю возможность его, а не своими руками закопать друга в могилу.

–Полагаю, что доктор Земмельвайс нуждается в психиатрическом освидетельствовании, — тихо изрек Баласса. И добавил еще тише: — В стационарных условиях.

Фон Гебра оживился и прокричал:

–Ставлю на голосование. Кто за — прошу понять руки.

Лес рук взмыл вверх. Считать не было смысла.

На другой день фон Гебра, приняв на себя малопочетную миссию, явился в дом к Земмельвайсу и за чашкой чая начал беседу с ним.

–Доктор, я прибыл к Вам неспроста. Видите ли, последние несколько лет я курирую клинику для душевнобольных в Дёблинге, под Веной. Так вот некоторое время назад мы столкнулись с той же проблемой, с которой Вы сталкивались во время работы в больнице святого Роха — смертность от сепсиса во время операций. Понимаете, у нас нет профессиональных хирургов — кто разрешит мне аккредитовать их при психиатрической лечебнице? А коллеги сообщили мне, что Вы в настоящее время не заняты основной работой и, более того, являетесь разработчиком некоего уникального метода борьбы с распространением сепсиса. Посему я должен просить Вас о помощи — обучить моих специалистов своим навыкам и заодно проконтролировать правильность ведения оперативного вмешательства.

Глаза Земмельвайса загорелись:

–Скажите, — спросил он, — могу ли я рассчитывать на право опубликовать отчет о результатах моей работы в Вашей клинике?

–О, разумеется, сколько угодно.

–И Вы не сочтете это доносительством?

–Не думаю, что найдется много желающих ударить мне по рукам. У нас нет конкурентов, а на замечания со стороны властей мне есть что ответить — повторяю, мне никто не присылает хирургов, а больных, меж тем, надо лечить и даже приходится оперировать. Так как? Принимаете мое предложение?

–С великой радостью!

Они прибыли в Дёблинг 30 июля — спустя несколько дней после беседы. Клиника, как и положено таким богоугодным заведениям, стояла за городской чертой — в лесистой местности, окруженной топкими болотами и заливными лугами. Воздух здесь был чистый настолько, что хотелось резать его и есть кусками. Прибыв сюда, Земмельвайс будто оттаял — город, в котором прошла юность, стоял неподалеку и навевал самые приятные воспоминания.

Фон Гебра и Земмельвайс вошли в первый корпус здания, представлявший собой административную часть — все здесь было цивильно и аккуратно и никак не напоминало о действительной сути места, в котором они пребывали. Приветливые медсестры встретили их весьма почтительно, проводив во второй корпус — здесь были уже запертые палаты.

–Кто здесь содержится? — проходя мимо стальных дверей, спросил доктор Земмельвайс.

–Больные, не опасные для себя и окружающих.

–А где же остальные?

–В подвале. Прошу Вас.

–В подвал? Зачем?

–Там операционный блок, там мы все и осмотрим.

Игнац следовал за провожатым. Чем глубже опускались они в подвальное помещение, тем мрачнее становились окружающие их интерьеры — здесь уже не было света и тусклое освещение давали лишь свечные светильники на стенах. «Как же они здесь оперируют?» — подумал Земмельвайс.

Весь персонал, состоящий из рослых и сильных санитаров, выстроился вдоль стены, приветствуя фон Гебру и его гостя. Дверь в одно из помещений была открыта.

–Что, сюда прикажете?

–Да, прошу Вас.

Земмельвайс застыл на пороге — перед ним была не операционная, а обитые войлоком стены самой настоящей палаты для сумасшедших. Он все понял. Но инстинктивное «Что это значит?» все же вырвалось из его уст. В ответ санитар сильной рукой втолкнул его вовнутрь и запер дверь. Доктор фон Гебра говорил с ним через решетку в раздаточной форточке для пищи.

–Консилиум признал Вас нездоровым. Вам следует побыть у нас некоторое время, чтобы мы могли понять, чем Вы в действительности больны и как Вас следует лечить.

–Вы с ума сошли! Что Вы себе позволяете?! Я здоров, и Вам это известно.

–У доктора Балассы другое мнение.

–Но он не психиатр!

–Зато уважаемый человек… Послушайте, Игнац, Ваши измышления не довели бы никого до добра, смиритесь с этим наконец. Здесь Вам будет лучше…

–Замолчите и немедленно выпустите меня отсюда!

Земмельвайс стал истово, что было сил, колотить руками по двери. Вскоре она открылась — и лучше бы этого не случалось. На бедного доктора посыпались удары кулаков санитаров, которые напоминали отбойные молотки — один, второй, третий, словно камни сыпались они на его голову. Наконец его сбили с ног и, как только он упал, стали силой закутывать в смирительную рубашку. Какой-то укол почувствовал он в предплечье, после чего глаза его стали непроизвольно смыкаться… Проваливаясь в сон, слышал он слова фон Гебры:

–Слабительное попробуйте. И обливания холодной водой.

Фердинанд Риттер фон Гебра больше не увидел этого своего больного — спустя две недели, когда он вернулся из отпуска, ему объявили, что Игнац Филип Земмельвайс скончался…

«…Общество не всегда умеет вовремя признать свои ошибки. В этом — его главная беда. Напротив, вместо их признания, зачастую оно начинает упорствовать в своем невежестве. Но оно не безнадежно до тех пор, пока, хоть и поздно, вовсе сознается и падает перед наукой и современной мыслью ниц. Вскоре после смерти Земмельвайса о нем вспомнили — Листер открыл антисептику, и тут выяснилось, что этот малоизвестный венгерский врач, оказывается, сделал свое открытие много раньше. Труды Земмельвайса стали печататься миллионными тиражами, больницы всего мира приняли на вооружение способ обеззараживания рук хлором, разработанный и внедренный им. Будапештский университет медицины и спорта назвали именем Земмельвайса, ему самому в 1906 году открыли памятник, на котором начертали: «Спасителю матерей», в его доме открыли Музей истории медицины. В 18 районе Вены есть клиника его имени и памятник ему на территории принадлежащего ей парка. Ныне весь мир знает его имя. И пусть при жизни он не получил признания, но сделанное им открытие спасает жизни людей до сих пор, подтверждая старую истину: «Лучше поздно, чем никогда».

Примечания

1

О, времена, о, нравы (итал.)