Хроники Нетесаного трона. Клинки императора

Брайан Стейвли, 2013

В Аннуре предательски убит император из династии Малкенианов – потомков богини света. В государстве назревает смута. Кому же достанется власть? У императора трое детей, и у каждого свой жизненный путь – путь мудреца, воина или политика. Наследник Нетесаного трона Каден живет в отдаленном горном монастыре, постигая таинственное искусство, дающее ключ к древней силе. В скором времени Кадена должны объявить самым влиятельным правителем в мире. Но пока этого не произошло, его жизни угрожает опасность… Валин, младший сын императора, готовится стать воином элитного подразделения, летающего на гигантских ястребах. Перед последним жестоким испытанием он узнает о заговоре против династии Малкенианов и о смерти отца. Валин стремится спасти брата, наследника трона, но после череды странных происшествий понимает, что и за его головой идет охота… Адер, дочь императора, занимающая высокий государственный пост, вынашивает план мести, желая обличить и покарать убийцу. Она уверена в том, что знает его. Однако тайная записка отца, которую тот вложил в завещанную дочери книгу, переворачивает все с ног на голову. К чему призывает император в предсмертном послании? Кого он называет своими клинками? Смогут ли потомки богини света противостоять заговорщикам? «Клинки императора» – первая книга трилогии «Хроники Нетесаного трона».

8

— Думаю, Тан хочет меня убить, — пожаловался Каден.

Опустив связку черепицы, которую только что втащил на крышу спального корпуса, он выпрямился и вытер пот со лба. Внизу, на земле, Фирум Прумм пыхтел, подтаскивая к месту следующую связку и прилаживая ее к веревке. Спина и руки Кадена стонали от длительного труда, но в сравнении с тяготами обучения у Рампури Тана перекрывание крыши, поврежденной зимними льдами, казалось праздником. Здесь он, по крайней мере, имел возможность время от времени распрямиться и размять задеревеневшие мышцы без риска нарваться на порку.

— Кончай причитать! — фыркнул Акйил, присаживаясь на корточки, чтобы поудобнее ухватиться за связку, и с кряхтением взваливая ее себе на плечо.

Каден понятия не имел, как его другу удается работать, когда у него перед глазами постоянно болтается копна черных кудрей. По традиции ему следовало бы обрить свой череп, как поступали монахи, но традиция не являлась правилом, а Акйил чрезвычайно искусно балансировал на грани между тем и другим.

— Первый месяц с новым умиалом всегда хуже всего. Помнишь, как Роберт заставил меня таскать камни для нового козьего загона с вершины Вороньего Круга?

При воспоминании об этом Акйил застонал.

— Мне эта работа не кажется такой уж тяжелой, — возразил Патер, когда Акйил сгрузил связку черепицы к его ногам.

Мальчишка сидел, взгромоздясь на конек крыши, словно маленькая горгулья на фоне суровых заснеженных пиков. Ему едва исполнилось восемь лет, он все еще ходил в послушниках и ему не довелось пока познакомиться с по-настоящему жестоким умиалом.

— Еще бы тебе казалось! — Акйил наставил на мальчишку указующий перст. — Мы-то здесь надрываемся, таскаем тяжести, а тебе только и дела, что сидеть наверху!

— Я их укладываю! — запротестовал Патер, обиженно вытаращив карие глаза и показывая в качестве доказательства плитку черепицы, которую держал в руках.

— Ах, укладываешь, — вскинул брови Акйил. — О да, это сложная задача! Приношу свои извинения.

— Это же просто работа, — заметил Каден, хватаясь за толстую веревку и принимаясь тащить. — С тех пор как я начал учиться у Тана, не прошло и дня, чтобы он меня не избил. На мне скоро живого места не останется!

— Просто работа?! — воскликнул Акйил, устремляя на него вопросительный взгляд, словно не верил своим ушам. — Что значит просто работа? Работа — это бедствие, мой друг, и возможно ведущее к фатальному исходу!

Несмотря на боль от ран, Каден едва скрыл улыбку. Носить камни и втаскивать черепицу на крышу — может быть, для Акйила это и впрямь непомерный труд. Молодой ученик провел в Ашк-лане не меньше времени, чем Каден, но хинскую этику и образ жизни принимать не спешил. По крайней мере, перемены в нем происходили не так скоро, как хотели бы многие из старших монахов. Шьял Нин, настоятель, а также некоторые умиалы не теряли веры в юношу, однако во многом он оставался тем девятилетним воришкой, что когда-то прибыл сюда из злачного Ароматного квартала в Аннуре.

Каден пробыл в Ашк-лане всего лишь несколько месяцев, когда Блерим Панно — монах Стертые Пятки, как его называли послушники, — неспешной походкой вошел во двор монастыря. Подол его коричневой рясы был обтрепан, но, не считая этого, долгая прогулка от Изгиба не нанесла ему никакого видимого вреда. Чего нельзя было сказать о трех мальчишках, тащившихся следом за ним, мальчишках, которым вскоре предстояло стать послушниками, — они выглядели измотанными и напуганными. Все трое хромали, поскольку их ноги были стерты до волдырей; все трое сгибались под тяжестью холщовых мешков, которые несли на спинах, и из всех троих лишь Акйил нашел в себе силы оглядеться по сторонам. Его смышленые карие глаза оценивающе осмотрели холодные каменные строения Ашк-лана, напомнив Кадену взгляд Эдура Уриарте, министра финансов при его отце. Впрочем, когда глаза добрались до Кадена, новичок окаменел, словно ощутив на своей коже острие невидимого кинжала.

— Это кто? — подозрительно спросил он у Панно.

Он ужасно растягивал гласные, широко открывая рот, так что Каден, выросший среди сладкозвучного аристократического выговора, принятого при императорском дворе, едва мог разобрать его речь.

— Его зовут Каден, — ответил Панно. — Он здешний ученик, как и ты.

— Я знаю эти глаза, — злобно тряхнул головой Акйил. — Это какой-то принц, или лорд, или еще кто-нибудь. Мне никто не говорил, что тут будут принцы с лордами!

Он выплюнул титулы, словно страшные ругательства. Панно спокойно положил руку на его плечо:

— Тебе никто этого не говорил, потому что здесь нет ни принцев, ни лордов. Здесь только хин. Возможно, Каден происходит из рода Малкенианов, и, возможно, наступит день, когда он вернется к своей семье, но здесь и сейчас он ученик, такой же, как и ты.

Акйил мерил Панно взглядом, словно проверяя истинность его слов.

— Хочешь сказать, он не будет мне указывать?

Услышав это, Каден вспыхнул. Он хотел было возразить, что не привык указывать людям, даже когда не жил в монастыре, однако Панно ответил прежде, чем он успел придумать гневную отповедь.

— Он здесь учится слушаться, а не командовать. — Словно желая подтвердить сказанное, он повернулся к Кадену. — Каден, будь добр, сбегай к Белому пруду и принеси свежей холодной воды для наших братьев. Они прошли с восхода немалое расстояние и, должно быть, хотят пить.

Каден насупился, сочтя приказание несправедливым, а Акйил, увидев это, расплылся в широкой нахальной улыбке. Это не походило на начало крепкой дружбы.

Однако за восемь лет между сыном императора и воришкой из Ароматного квартала, как ни странно, установились товарищеские отношения. Как и сказал Блерим Панно, монахи хин не обращали внимания на различия в статусе и воспитании, так что через какое-то время мальчики забыли, что родители Акйила, которых он никогда не знал, были повешены согласно законам, установленным Каденовым отцом. И что когда-нибудь, если юноши вернутся к своим прежним занятиям, самого Акйила могут казнить по приказу, на котором Каден поставит свою печать.

— Как бы там ни было, — продолжал Акйил, разминая шею и потирая натруженную руку, — твои слезливые истории не стоят и кучки поросячьего дерьма. Я что-то не вижу, чтобы Тан сейчас тебя доставал.

— Преимущества общинной работы, — объяснил Каден, передавая другу следующую связку черепицы. — Пока я в монастырских трудах, Тан позволяет мне забыть об обучении.

— В таком случае, пожалуй, стоит растянуть эту работу.

С этими словами Акйил сунул связку черепицы Патеру и с довольным вздохом уселся на крышу. Каден посмотрел вниз, во двор монастыря. Клонящееся к закату солнце озаряло каменные строения и чахлые деревца. Было тепло, несмотря на то что в темных углах еще прятались островки грязного снега. По гравийным дорожкам, склонив головы и погрузившись в размышления, прогуливались несколько монахов, а в тени медитационного корпуса щипали редкую весеннюю травку две отбившиеся от стада козы, но Шьял Нина, отрядившего их на починку крыши, нигде не было видно.

— Последняя ушла! — крикнул снизу Фирум. — Хотите, я залезу к вам?

— Не нужно, — ответил Акйил. — Мы почти закончили!

— Правда? — скептически переспросил Каден, поглядывая на нетронутые связки.

Он снова взглянул во двор. Для отлынивающих от работы у хин имелись суровые наказания, хотя Акйил, похоже, так и не выучил этот урок, да и Патер понемногу перенимал дурные привычки старшего товарища.

— Кончай ты все время оглядываться, — укоризненно заметил Акйил, растягиваясь на черепице. — Никто не будет нас здесь выслеживать.

— Ты в этом так уверен, что рискнешь получить порку?

— Конечно уверен! — лениво отозвался тот, кладя голову на сплетенные пальцы и закрывая глаза. — Вот чему я в первую очередь научился в квартале: люди никогда не смотрят вверх.

Патер ссыпался к ним с верхушки крыши, позабыв про неуложенную связку черепицы.

— Это воровская мудрость такая? — жадно спросил он. — Правда, Акйил?

— Патер, сколько раз тебе говорить: нет никакой воровской мудрости! — простонал Каден. — Это просто название, которое Акйил придумал для изобретенных им правил, — кстати, они обычно не работают.

Акйил, приоткрыв один глаз, пронзил Кадена гневным взглядом:

— Не верь ему, Патер! Это действительно воровская мудрость, Каден просто никогда о ней не слышал, потому что провел свои молодые годы во дворце, где с ним носились как с писаной торбой. Скажи спасибо, что хоть здесь нашелся кто-то, способный позаботиться о твоем образовании… А кстати, Каден! — Он поспешил поменять тему, прежде чем тот успел обидеться на «писаную торбу». — Тан так тебя нагружает, что мы до сих пор и не поговорили о козе, которую ты потерял.

При словах Акйила в мозгу Кадена всплыло непрошеное воспоминание — сама-ан, вид зарезанной козы, — а вместе с ним пришел холодный ползучий страх, встопорщивший волоски между лопатками. Это, конечно, была небрежность мышления — позволить словам другого диктовать содержание своих мыслей; поэтому он сразу же отбросил и образ, и эмоцию. Впрочем, вечернее солнце грело, ветерок доносил до крыши смолистый аромат можжевельника, и не было большой беды в том, чтобы позволить себе отдохнуть пару минут, прежде чем снова идти разыскивать умиала. Бросив еще один взгляд в сторону монастыря, Каден устроился на черепице рядом с друзьями.

— Что ты хочешь услышать? — спросил он.

— Это ты мне скажи, — отозвался Акйил, поворачиваясь и опираясь на локоть. — Я знаю только, что коза была растерзана. И что ты не нашел никаких следов…

— И еще мозги! — вклинился Патер. — Кто-то съел ее мозги!

Каден кивнул. Он воссоздавал в памяти эти события чаще, чем признавался, однако так и не смог ничего добавить к прежнему воспоминанию.

— Да, примерно так.

— Это был лич! — объявил Патер, протискиваясь между двумя старшими товарищами и возбужденно жестикулируя. — Это мог сделать лич!

Акйил ленивым взмахом руки отмел нелепое предположение.

— Патер, что забыл лич в Костистых горах, да еще посреди зимы?

— А может, он скрывается! Может, соседи узнали, что он лич, и ему пришлось бежать среди ночи. Или нет, — вдохновенно фантазировал мальчишка. — Он, наверное, наложил на кого-нибудь кеннинг! Что-то жуткое, и…

–…И потом пришел к нам резать коз? — хохотнул Акйил.

— Ну а что? Они ведь так и делают, — возразил Патер. — Едят мозги и пьют кровь, и все такое.

— Ничего подобного, Патер, — покачал головой Каден. — Они такие же люди, как и мы, просто… извращенные.

— Они плохие! — убежденно воскликнул мальчик. — Поэтому их всех надо повесить или обезглавить!

— Они действительно плохие, — согласился Каден. — И мы действительно должны их казнить. Но не потому, что они пьют кровь.

— Вообще-то, они могут пить кровь, — некстати заметил Акйил, тыча Патера под ребра, чтобы подзадорить его.

Каден снова покачал головой:

— Мы должны казнить личей, потому что они слишком могущественны. Нельзя допускать, чтобы кто-то искажал ткань реальности по своей прихоти. Это должно быть подвластно лишь богам.

Сотни лет назад атмани, правители-личи, потеряли рассудок и едва не уничтожили весь мир. Каждый раз, когда Каденом овладевало сомнение в том, что личи заслуживают ненависти и поношения, которые их окружают, ему достаточно было вспомнить их историю.

— Слишком властны! — воскликнул Акйил. — Слишком могущественны! И это я слышу от человека, который, поцелуй его Кент, однажды станет аннурским императором!

— Если верить Тану, в моей голове не хватит мозгов, даже чтобы стать хорошим монахом, — фыркнул Каден.

— Тебе и необязательно становиться монахом. Ты ведь собираешься править половиной мира!

— Может, и так, — с сомнением протянул Каден.

Сейчас Рассветный дворец и Нетесаный трон казались невероятно далекими, словно смутное воспоминание о детском сне. Как знать, может, отец будет править еще тридцать лет — время, которое Каден проведет в Ашк-лане, таская воду, перекрывая крыши и терпя побои своего умиала, а как же еще?

— Я не против работы или взбучки, если чувствую, что все это часть какого-то большого замысла. Но вот Тан… Ему вообще нет до меня дела, я для него словно какое-то насекомое.

— Порадовался бы, — заметил Акйил, перекатываясь на спину и устремляя взгляд в несущиеся по небу облака. — Я всю жизнь из кожи вон лез именно для того, чтобы от меня никто ничего не ожидал. Разочарование окружающих — ключ к успеху!

Он повернулся было к Патеру, но Каден опередил его.

— И это тоже не воровская мудрость, — заверил он мальчика, потом снова повернулся к Акйилу. — Знаешь, что Тан заставил меня делать на прошлой неделе? Считать. Он заставил меня пересчитать все камни во всех зданиях Ашк-лана.

— И тебя это огорчает? — спросил Акйил, тыча в него пальцем. — Да мне давали задания потруднее, когда мне не было и десяти!

Каден приподнял брови:

— Ты всегда был семи пядей во лбу, я знаю.

— И не нужно бросаться непонятными словами. Не все мы выросли под руководством учителя-манджари.

— Не ты ли заявлял, что все необходимые знания человек может получить от мясника, моряка и шлюхи?

— Без мясника с моряком можно обойтись, — пожал плечами Акйил.

Патер изо всех сил пытался поспеть за их диалогом, поворачивая голову то к одному, то к другому.

— Что такое шлюха? — заинтересовался он, но тут же, вспомнив прежнюю беседу, перешел к другому вопросу: — Если козу убил не лич, то кто?

Сцена снова встала перед мысленным взором Кадена: разбитый череп, выскобленный дочиста.

— Говорю тебе, я не знаю.

Он снова посмотрел во двор. Его взгляд скользнул мимо каменных строений и гранитных утесов туда, где солнце опускалось к бесконечным травянистым равнинам.

— Скоро стемнеет, — сказал он. — Если не вымоюсь и не найду Тана до ужина, мне придется похуже, чем той козе.

* * *

Умберский пруд представлял собой не столько пруд, сколько выемку в скалах в полумиле от монастыря. Белая река здесь приостанавливала свой бег, собирая силы в гулкой неподвижной тишине, прежде чем перелиться через край уступа головокружительным водопадом, низвергаясь на сотни футов в глубокое ущелье, откуда затем ленивой змеей выползала на равнину далеко внизу. Для Кадена, привыкшего в детстве мыться в медных бассейнах, которые дворцовые слуги наполняли горячей водой, было настоящим потрясением узнать, что в Ашк-лане единственное место, где можно помыться, — это пруд за пределами монастыря. Однако за годы он привык. Вода здесь была обжигающе холодной даже летом, а зимой тем, кто отваживался искупаться, приходилось пробивать во льду прорубь; делали это ржавым топором с длинной рукояткой, который монахи специально оставляли между камней. Тем не менее после долгого дня, проведенного за тасканием черепицы под яростным горным солнцем, окунуться в холодную воду было, пожалуй, приятно.

Прежде чем войти в воду, Каден помедлил. Было здорово на несколько минут оказаться наедине с собой, вдалеке от Тана с его заданиями, от Патера с его вопросами и Акйила с его вечными подначками. Он наклонился, зачерпнул пригоршню прозрачной воды и глотнул, потом выпрямился, чувствуя, как ледяная струя стекает вниз по пищеводу, и глядя на головокружительную тропу, спускавшуюся к подножиям гор и равнине.

В последний раз его ноги ступали по этой тропе восемь лет назад. Он шел тогда, вытягивая тощую шею, чтобы взглянуть на свой новый дом — дом, который словно прилепился к горам, таким высоким, что верхушками они протыкали облака. Каден был испуган: он боялся этого холодного каменного дома и боялся показать свой страх.

«Но почему? — умоляюще вопрошал он отца перед отъездом из Аннура. — Почему ты сам не научишь меня управлять империей?»

Суровое лицо Санлитуна разгладилось, и он ответил: «Когда-нибудь так и будет, Каден. Настанет день, и я буду тебя учить, как мой отец учил меня, — отличать правосудие от жестокости, храбрость от глупости, настоящих друзей от льстецов-прихлебателей. Когда ты вернешься, я научу тебя принимать взвешенные, суровые решения, которые из мальчика делают мужчину. Но есть кое-что, очень важное, первостепенное, чему я не в силах тебя обучить. Что это, ты узнаешь у хин».

«Но почему? — умоляюще спросил Каден. — Они ведь не правят империей! Они не правят даже царством, они вообще ничем не правят!»

Отец загадочно улыбнулся, словно услышал какую-то очень тонкую шутку. Потом улыбка исчезла; он взял запястье сына и сильно сжал его особым образом — это называлось «солдатским захватом». Каден изо всех сил постарался ответить тем же, хотя его пальчики были слишком малы, чтобы как следует обхватить мускулистое предплечье отца.

«Десять лет, — сказал тот, сменяя обличье родителя на императорский лик. — Не так уж долго по меркам человеческой жизни».

Восемь лет прошло, думал Каден, опираясь спиной о покатый валун. Восемь лет, а научился он совсем немногому, и все это не имело никакой ценности. Он мог мастерить горшки, чашки, кружки, кувшины и вазы из глины с речных отмелей. Он мог часами сидеть неподвижно словно камень или часами бежать в гору. Он мог ухаживать за козами. Он мог по памяти подробно нарисовать любое растение, животное или птицу (по крайней мере, если при этом его не избивают до крови, поправил он себя с кривой улыбкой). Он полюбил Ашк-лан, но не мог остаться здесь навсегда, а его достижения казались ничтожными после восьми лет обучения — ничего такого, что помогло бы в управлении империей. Теперь вот Тан заставляет его считать камни…

«Надеюсь, Валин лучше использует свое время, — подумал Каден. — Готов ручаться, он-то, по крайней мере, не проваливает свои задания».

Мысль о заданиях возродила боль в спине там, где ивовый прут рассек кожу.

«Лучше поскорее промыть раны, — подумал Каден, поглядывая на холодную воду. — Не будет ничего хорошего, если они загноятся».

Он через голову стянул балахон, вздрагивая от прикосновений грубой ткани к кровавым рубцам, и швырнул его на землю. Пруд был недостаточно глубок и широк, чтобы по-настоящему нырнуть, но в верхнем конце имелась узкая ступенька, с которой можно было погрузиться в воду сразу по грудь. Это было проще, чем входить постепенно — словно рывком отдирать засохшую болячку. Каден сделал три вдоха и выдоха, успокаивая сердцебиение и готовя себя к предстоящему погружению, и прыгнул.

Как обычно, ледяная вода полоснула его словно ножом. Однако Каден купался в этом пруду с десяти лет и давно научился справляться с температурой своего тела. Он принудил себя сделать долгий, глубокий вдох, задержал воздух, затем разогнал образовавшуюся толику тепла по своим дрожащим конечностям. Этому трюку его научили монахи. Шьял Нин, настоятель, мог целыми часами спокойно сидеть зимой под снегом, подставив голые плечи стихиям; хлопья снега касались его кожи и исчезали в маленьких облачках пара. Так Каден пока что не мог, но по крайней мере сумел не прикусить себе язык, когда потянулся через плечо, чтобы смыть засохшую кровь с израненной спины. С минуту он яростно тер кожу, затем повернулся к берегу. Но прежде чем он успел вскарабкаться обратно на скалу, тишину нарушил спокойный голос:

— Оставайся в воде.

Каден замер, судорожно втянув в себя воздух. Рампури Тан! Он повернулся, ища взглядом своего умиала, и обнаружил, что тот сидит в тени нависающей гранитной глыбы всего в нескольких шагах от него — ноги скрещены, спина выпрямлена. Тан больше походил на статую, вырубленную в скале, чем на фигуру из плоти и крови. Очевидно, он сидел там все это время, наблюдая и оценивая.

— Ничего удивительного, что ты не можешь рисовать, — заметил Тан. — Ты же слеп.

Каден мрачно стиснул зубы, отогнал подползающий холод и промолчал.

Тан не двигался. Вообще, судя по его виду, он мог сидеть без движения целую вечность; однако он разглядывал Кадена с таким вниманием, словно тот был головоломной задачкой, выставленной на доске для игры в камни.

— Почему ты не увидел меня? — наконец спросил он.

— Вы смешались со скалой.

— Смешался. — Тан хохотнул, но в этом звуке, в отличие от смеха Хенга, не было ни капли веселья. — Я смешался со скалой! Что бы это значило?

Он перевел взгляд на темнеющее небо, словно надеялся прочитать ответ в полете соколов, круживших наверху.

— Можно смешать заварку и горячую воду, чтобы получить чай. Пекарь смешивает муку с яйцами. Но как можно смешать плоть с камнем?

Тан покачал головой, словно показывая, что это для него непостижимо.

Кадена, стоявшего в ледяной воде, начинало трясти. Тепло, накопившееся в его теле за целый вечер таскания черепицы, теперь было не больше чем воспоминанием — холодное течение давно унесло его за край уступа.

— Ты знаешь, зачем ты здесь? — спросил монах после бесконечной паузы.

— Я должен научиться дисциплине, — ответил Каден, следя, чтобы язык не попал между клацающих зубов. — Послушанию.

Тан пожал плечами:

— Все это важные вещи, но ты бы научился дисциплине и послушанию у крестьянина или каменщика. Хин могут научить тебя большему.

— Концентрации! — догадался Каден.

— Концентрации? Какое дело Пустому Богу до твоей концентрации? Почему его должно заботить, что какой-то ученик в тусклом каменном здании способен воссоздать форму листа? — Тан развел руками, словно ожидая ответа Кадена, и затем продолжил: — Твоя концентрация оскорбляет твоего бога! Твое присутствие, само твое «я» оскорбляют твоего бога!

— Но наше обучение…

— Просто инструмент. Молоток — это не дом. Нож — это не смерть. Ты путаешь средство с целью.

— Ваниате, — выговорил Каден, отчаянно стараясь справиться с колотившей его дрожью.

— Ваниате, — подтвердил Тан, медленно произнося странные слоги, словно пробовал их на вкус. — Ты знаешь, что это?

— Пустота, — стуча зубами, проговорил Каден. — Ничто.

Все, что изучали монахи, все упражнения, которые умиалы давали своим ученикам, бесконечные часы рисования, бега, постов и рытья земли были направлены на достижение одной неизменной цели: пустоты ваниате. Два года назад, в момент раздражения и замешательства, Каден имел глупость поставить под вопрос ценность этой пустоты. Услышав его вызывающую реплику, Хенг громко расхохотался, после чего, добродушно улыбаясь, заменил миску и кружку ученика двумя камнями. Каждый день Каден стоял в очереди в трапезной лишь для того, чтобы увидеть, как монах, раскладывавший еду, поливает супом из черпака бесформенный кусок гранита. Порой на нем чудом удерживался кусочек баранины или моркови; но чаще мучимый голодом Каден был вынужден смотреть, как густой бульон стекает с камня обратно в общую кастрюлю. Когда другие монахи доверху наполняли свои кружки холодной водой, Каден мог лишь плеснуть воды на свой камень и затем облизывать его, царапая язык о шершавый кварц.

Спустя две недели Хенг, все так же улыбаясь, вернул Кадену миску с кружкой. Однако прежде чем дать их ему, он взял в руку камень, с которого Каден пытался пить.

«Твой ум подобен этому камню: он твердый и цельный. Больше в него ничего не влезет. Ты доверху набил его мыслями и эмоциями и еще считаешь, что этой полнотой стоит гордиться! — Он посмеялся нелепости такого представления. — Как тебе, должно быть, не хватало твоей старой пустой миски!»

На протяжении последующих лет Каден прилежно развивал в себе это умение, учился обустраивать пустое место внутри себя, в собственном уме. Естественно, он не овладел им полностью — большинство монахов достигали ваниате лишь через тридцать-сорок лет практики, — но что-то у него все же получалось. Сама-ан — искусство запоминания и вызова воспоминаний — играло в практике центральную роль, это было то кайло, тот рычаг, при помощи которого хин выколупывали собственное «я». Хенг рассказал, что забитый до отказа ум сопротивляется новым впечатлениям, он предпочитает сам выплескиваться в окружающий мир, а не вливать этот мир в себя. Неспособность воспроизвести форму крыла дрозда, к примеру, указывала на ум, скованный бесполезными, эфемерными идеями.

И ум был не единственным препятствием. Тело тоже болело, зудело, раздражалось, требовало мелких удовольствий. И когда монах освобождал свой мозг от мыслей и эмоций, голос тела с готовностью заполнял пустое пространство. Чтобы заставить его замолчать, хин подолгу стояли голыми на палящем солнце, бегали босиком по снегу, целыми днями сидели в одной позе со скрещенными ногами, невзирая на сведенные судорогой мышцы и стянутый узлом желудок. До тех пор, пока тело посягает на ум, достичь ваниате невозможно, поэтому хин один за другим вызывали на бой желания своего тела, повергали их наземь и отбрасывали прочь.

Практика была нелегкой. Не далее как в этом же году Каден помогал монахам вытаскивать со дна ущелья тело одного из учеников. Мальчик, которому было всего одиннадцать лет, упал и разбился насмерть, когда ночью пытался сбежать из монастыря. Впрочем, такие трагедии случались нечасто. Умиалам полагалось знать пределы возможностей своих учеников, и тот монах, под чьим началом состоял разбившийся мальчик, подвергся суровому наказанию. И тем не менее рассеченные ноги, отмороженные пальцы и сломанные кости считались неизбежной частью обучения новичка в монастыре в первые пять лет.

Поиск ваниате, разумеется, не имел завершения, и даже старейшие монахи признавали, что встречаются с трудностями. Ум подобен глиняному горшку, выставленному под дождь. Монах может опустошать его каждый день, и тем не менее все те же надежды и тревоги, скудные телесные силы и неувядающие недуги постоянно барабанят в дно и стекают по стенкам, наполняя сосуд заново. Жизнь хин проходила в вечном бдении.

Монахи не были особенно жестоки, однако они не прощали капризы человеческих эмоций. Любовь и ненависть, печаль и радость — все это в их глазах были путы, привязывающие человека к иллюзии «я», а «я» в словаре хин было равносильно проклятию. Оно затмевает собой все, затемняя ум, замутняя ясность мира. В то время как монахи стремились достичь пустотности, «я» постоянно просачивалось внутрь, словно холодная вода на дно глубокого колодца.

Конечности Кадена налились свинцом. В талой воде с гор, заполнявшей Умберский пруд, пальцы на руках и ногах онемели, а все внутри застыло настолько, что каждый вдох приходилось с усилием проталкивать в отяжелевшие легкие. Он еще ни разу не оставался в пруду так долго ранней весной, и тем не менее Тан, по-видимому, не собирался его жалеть.

— Пустота, — задумчиво произнес монах. — Это слово можно перевести и так, однако наш язык не очень хорошо подходит для столь чуждого нам понятия. Ты знаешь, откуда произошло слово «ваниате»?

Каден в отчаянии покачал головой. В настоящий момент ничто не заботило его меньше, чем происхождение какого-то странного понятия, которым были одержимы хин. Две зимы назад один из младших монахов, Фаллон Йоргун, замерз насмерть после того, как сломал ногу, обегая Вороний Круг, а ведь вода охлаждает тело гораздо быстрее, чем воздух.

— Кшештрим, — наконец проговорил Тан. — Это слово из языка кшештрим.

В любых других обстоятельствах Каден навострил бы уши. Кшештрим были сказочными персонажами — злобная, давно исчезнувшая раса, которая населяла мир, когда тот был еще молод, правила этим миром до появления людей, а затем вела безжалостную войну за их уничтожение. Каден никогда не слышал, чтобы о кшештрим упоминали в какой-либо связи с ваниате. Почему хин взбрело в голову овладеть искусством, изобретенным какими-то давно вымершими недружелюбными существами, Каден представить себе не мог, а учитывая, что тепло понемногу утекало из его тела, не мог также заставить себя заинтересоваться этим вопросом. Кшештрим исчезли уже несколько тысяч лет назад, если вообще когда-то жили, и, если Тан не выпустит его из воды, он очень скоро последует за ними.

— Для кшештрим, — вещал монах, — ваниате не было таинственным искусством, которым необходимо овладеть. Они постоянно пребывали в ваниате! Эмоции были так же чужды их уму, как пустота — нашему.

— Почему вы хотите, чтобы я этому научился? — слабым голосом спросил Каден.

Дышать было трудно, говорить — почти невозможно.

— Обучение, — презрительно отозвался Тан. — Ты слишком много внимания уделяешь обучению. Практика. Развитие. Рост. Твое «я»… Может быть, если прекратишь думать о своем обучении, ты наконец узришь мир вокруг! И заметишь меня среди теней.

Каден промолчал. В любом случае он не был уверен, что смог бы выговорить хоть слово, не откусив себе кончик языка.

«Что же, он сказал что хотел, — подумал Каден про себя. — Теперь я смогу вылезти из этого Шаэлем проклятого пруда!»

Правда, он не знал, осталось ли в его руках достаточно силы, чтобы выбраться на берег, но Тан ему, конечно, поможет. Старший монах, однако, не делал попыток встать.

— Тебе холодно? — спросил он внезапно, словно эта мысль только сейчас пришла ему в голову.

Каден яростно закивал.

Тан разглядывал его с отстраненным любопытством, с каким любой другой монах мог бы изучать раненое животное.

— Что у тебя замерзло?

— Н-ноги, — с трудом вымолвил Каден. — Ру-руки…

Тан нахмурил брови:

— А тебе — холодно?

Его интонация звучала как-то по-другому, но Каден не мог понять, что она означает. Кажется, вокруг стало темнее… Не может же быть, чтобы солнце уже село. Он попытался вспомнить, поздно ли было, когда он начал спускаться к пруду, но не мог думать ни о чем, кроме тяжелой неподвижности своих членов. Он заставил себя сделать вдох. Был какой-то вопрос… Тан задал ему вопрос.

— Тебе холодно? — снова спросил монах.

Каден беспомощно смотрел на него. Он больше не чувствовал ног. Он вообще почти ничего не чувствовал. Холод куда-то пропал. Холод пропал, и Каден перестал трястись. Вода ощущалась как… Как ничто. Как воздух. Как пространство. Может быть, если он закроет глаза, только на минуточку…

— Тебе холодно? — повторил Тан.

Каден устало качнул головой. Холода больше не было. Он позволил своим векам сомкнуться, и его окружило ничто, приняв в свои мягкие объятия.

Потом за его спиной появился кто-то и начал тащить из воды, ухватив за подмышки. Он пытался возразить, что слишком устал, чтобы двигаться, что он просто хочет немного поспать, но неведомый тянул до тех пор, пока Каден не распростерся на земле. Сильные руки закутали его в какую-то одежду или, может быть, одеяло — онемевшая кожа не ощущала плотности ткани. Резкий удар по лицу вывел Кадена из оцепенения. Он открыл глаза, чтобы протестовать, и Тан отвесил ему еще одну жестокую пощечину.

— Больно, — невнятно пожаловался Каден.

Тан остановился.

— Что болит?

— Щека…

— А тебе — больно?

Каден попытался сосредоточиться на вопросе, но тот казался бессмысленным. Весь мир превратился в туман. Боль была красной линией, нацарапанной на небытии.

— Щеке больно…

— А тебе? — настаивал Тан.

Каден открыл рот, но долго не мог найти слова.

— Мне нет… — наконец вымолвил он.

Чего монах от него добивается? Боль, темнота. Больше ничего нет.

— Я не… — заговорил он и не смог закончить.

Умиал молча ждал. Его темные внимательные глаза блестели.

— Хорошо, — произнес он в конце концов. — Будем считать это началом.