Евангелие Маленького принца

Борис Сергеевич Гречин

После развода и кризиса тридцатидевятилетний юрист Олег Поздеев встречает человека, способного дать ответы на сущностные вопросы. Это знакомство не длится долго, но значительным образом меняет взгляды главного героя на мир. «Евангелие Маленького принца», посвящённое теме духовного воспитания, является продолжением «Русского зазеркалья»: среди его героев — персонажи первого романа.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

«Не было ни гроша, да вдруг алтын», — говорит русская пословица. Когда человек не хочет жить, он и окружающим не интересен, а, стóит ему хоть немного встрепенуться, как, откуда ни возьмись, в его жизни снова появляются люди, о которых он и думать забыл. Утром следующего дня — в первую субботу июня — я получил целых два письма.

Первое оказалось от случайного юного знакомого, которому я, разговорившись с ним однажды, дал свою визитку. Я с трудом вспомнил этого парнишку. Поди ж ты, целое большое письмо!

Олег Валерьевич, здравствуйте!

Вы, наверное, даже не помните меня. Вы мне в вечерней электричке примерно год назад сказали, что жизнь не кончается, а мне тогда действительно казалось, что она кончилась (мальчик). Вы и сами тогда были, кажется, не в лучшей форме, а всё же нашли для постороннего человека какие-то слова поддержки, спасибо. Поэтому, конечно, я Вас помню.

Жизнь — тяжёлая вещь, и кто-то наивно считает, что для молодых она легче. Ага, конечно (sarcasm intended). Никто не знает, как её жить, ни молодые, ни старые, никто, никто, все тычемся в неё, как слепые котята, а после падаем в яму…

Может быть, Вы за это время открыли, зачем живут люди? Я не смеюсь. Я серьёзно спрашиваю.

Мои одноклассники о таких вещах не задумываются, и мои вопросы им смешны. А мне смешно то, что для них важно. Всё в их жизни — ненастоящее, и они сами словно пластмассовые, что девочки, что мальчики. Чувствуешь себя какой-то Клариссой МакЛеллан… Это вообще лечится? А надо бы уже лечиться, потому что уже через год школа кончится, начнётся дивный новый мир взрослой жизни. Те же, извините, testicles³, только вид сбоку.

Родители — бесконечно милые люди. Но родители любого человека — это как, простите, его рука или нога. Вы же не советуетесь со своей рукой или ногой? А если советуетесь, у меня для Вас плохие новости.

Последняя фраза была зря. Но оставлю.

У меня к Вам предложение. Давайте однажды встретимся, погуляем по городу? Вы мне расскажете про свою жену, которая от Вас ушла, я снова, как в прошлый раз, ляпну что-нибудь бестактное в попытке утешить…

Послушайте, ведь и Вам было шестнадцать лет! Как Вы их прожили? Дрались с кем-нибудь? Защищали кого-нибудь? (Кого в этой жизни нужно защищать?) Слушали какой-нибудь trash, курили траву, или что у вас там было в «святых девяностых»? Простите эти глупые вопросы, но я хочу знать, я очень хочу это всё знать.

Вот мой телефон: [номер телефона]. К нему привязаны мессенджеры. Не стесняйтесь, пишите. Кстати, пользуюсь электронной почтой первый раз в жизни. Чувствуешь себя взрослым человеком, забавно.

Вы, наверное, удалите моё письмо не читая. Ну и всё, второй попытки делать не буду. Но если не удалите, то считайте, что это — сигнал о помощи. Три точки, три тире, три точки. Потому что иногда бывает очень плохо, очень плохо.

Теперь думаю, как подписаться. У меня явные проблемы с принятием своего имени, через два-три года, подозреваю, это кончится, но пока не кончилось. Поэтому, чтобы ещё усугубить, подписываюсь

Карлушей

Не сердитесь, пожалуйста, если что-то было грубо. Мне шестнадцать с половиной, я даже не понимаю, какие именно вещи грубы. Хотелось бы, чтобы и это кто-то объяснил…

Вот такое послание, одновременно дерзкое и трогательное, читая которое, я и хмурился, и улыбался. Действительно, совсем ещё «мальчик», как этот Карлуша сам себя аттестовал во втором абзаце, но я в его возрасте, конечно, так много о жизни не думал (и не надумывал). Мы, дети девяностых, были грубей и проще. Какой из меня воспитатель для десятиклассников? А между тем отвечать что-то нужно: мы ведь «в ответе за тех, кого приручили», и оттого, что эту фразу за последние семьдесят лет истаскали все, кому не лень, она ведь не потеряла своей правдивости. А я его, похоже, приручил тем единственным разговором, даже странно. Неужели я этому пареньку рассказал про Кристину? Да уж…

Стоило мне вспомнить про Кристину, как от неё, вы не поверите, пришло сообщение.

Ты очень занят сегодня утром? Если нет, я бы к тебе зашла?

2

Кристина за два года почти не изменилась: чёрные волосы приглядно уложены, губы слегка тронуты помадой. Всё та же стройная фигура, узкая талия. Вокруг глаз морщинки… Бывшая жена подставила мне щёку для поцелуя на французский манер.

— Ты хорошо выглядишь, — сообщила она мне, оглядев меня с головы до ног. Взгляд был более придирчивым, чем слова, и более критичным. — Чем занимался?

— Так я тебе сейчас возьму и расскажу, чем я занимался два года, за которые ты даже не позвонила, — ляпнул я вдруг совсем не то, что собирался сказать. Я, конечно, хотел, чтобы этот упрёк прозвучал шутливо. Не знаю, насколько у меня это удалось в действительности. Судя по всему, нет, потому что её брови удивлённо поползли вверх:

— А должна была?

— Нет — так и я не должен отчитываться.

— Ну зачем ты, зачем, я совсем не с таким настроением приехала… Пройдём в гостиную, а то что мы застряли в коридоре? Древний у тебя диванчик — от прошлых хозяев остался? Женщины, судя по дивану, у тебя так и не появилось… Так вот, — она присела, этим предлагая присесть и мне. — Так вот, Олег… Даже не знаю, как начать: фу, глупость! Подожди, соберусь с мыслями…

Я… тоже долго думала о том, что с нами тогда произошло, — продолжила Кристина спустя полминуты. — Говорю «тоже», потому что и ты, кажется, искал причины, в своём стиле, в материалистическом…

— Да, вот такой я бездуховный человек, представь себе, — снова не удержался я от реплики, и снова брякнул не то, что хотел.

— Ну, началось опять: зачем ты на мне отыгрываешься? Это неумно, и неблагородно, и вообще… Я нашла духовника, Олег. Он дал, и продолжает давать, ответы на мои вопросы! Если бы ты знал, как он мне помогал всё это время!

— Ну что же, искренне рад, — пробормотал я.

— Не очень искренне, возможно, судя по тону голоса… Вот, ты и меня заразил своей мстительностью, а не хотела! Плохо, плохо… Но на все мои вопросы он ответить не может.

— Почему? Кстати, прости, отвлекусь: он в каком храме служит?

— Савелий Иванович не служит, — пояснила Кристина. — Он действительно был настоятелем — забыла, где, мне говорили, — но попросил разрешения владыки уйти на покой по здоровью. Он сейчас руководит издательством православной литературы.

— А так разве можно? — усомнился я.

— Что можно — руководить православным издательством?

— Нет! Как же это… окормлять духовных детей, выйдя на покой?

— Конечно, можно — какое у тебя армейское, казарменное представление о церковной жизни! Диву даюсь, Олег… Ты меня спросил, почему Савелий Иванович не может ответить на все вопросы. Потому, что для этого нужны двое.

— Двое?

— Оба родителя безвременно… погибшего ребёнка. Кстати, он считает, что родовой грех матерей обычно проявляется на сыновьях, а отцов — на дочерях.

— А где об этом написано? — скептически уточнил я.

— Нигде об этом не написано, это частное богословское мнение, но… Ты мне, похоже, не веришь?

Я встал с дивана и подошёл к окну, повернувшись к ней спиной.

— Я не то чтобы не верю, Кристина, просто ты так неожиданно сваливаешься на мою голову с просьбой взять и немедленно тебе поверить…

— Я не прошу немедленно…

— Ты хочешь вместе со мной поехать к этому своему отцу Савватию, чтобы он тебе ответил на твои вопросы, переложил всю вину на меня и снял камень с твоей души? — понял я наконец.

— Савелию Ивановичу, Олег, Савелию, не перепутай, пожалуйста, не назови его в лицо Савватием… Ну да! Ты так резко формулируешь это всё, такими недружелюбными словами, что мне становится стыдно — а я вроде бы ничего плохого тебе не сделала…

— Чем бы дитя ни тешилось… — вздохнул я: в конце концов, суббота была выходным днём. — И когда отец Савелий хочет нас видеть?

— Ой, ты правда согласен? — Кристина радостно всплеснула руками. — Если бы ты согласился, то… сегодня. Если честно, он нас пригласил к себе на сегодня, и именно двоих…

Я усмехнулся этой наивной православной бесцеремонности. Пояснил свою усмешку:

— Так с этого и надо было начинать!

— А я и пыталась, Олег! Ты мне просто слова сказать не давал…

3

Православное издательство «Кирилл и Мефодий» находилось на первом этаже дома современной постройки, с разноуровневой крышей, выступами, колоннами, эркерами, так что сложно было составить представление об облике здания и замысле архитектора. В названии издательства, как объяснила мне Кристина по дороге, имелась отсылка к фамилии главного редактора.

Савелий Иванович Мефодьев принял нас в своём кабинете, не огромном, но из-за малого количества предметов мебели казавшемся просторным. В кабинете имелся рабочий стол (задвинутый в угол и чисто прибранный: похоже, пользовались им редко), большое покойное кресло (в него опустился хозяин), короткий диванчик для посетителей (его отвели нам) да торшер — больше ничего, если не считать полок с книгами и документами. На каждой стене помещалась застеклённая фотография одного из русских монастырей — или, возможно, это был один и тот же монастырь, снятый с разных ракурсов и в разное время года. Остроумно и, пожалуй, стильно; я не мог дать себе отчёта в том, почему это оформительское решение слегка раздражало. Икон, против обычного православного обыкновения, не имелось. Может быть, иконы в рабочем кабинете и правда лишние…

Что-то неуловимо смущало — ну да, вот это единственное небольшое окошко высоко под потолком, непрозрачное: про него нельзя было сказать с уверенностью, чтó за этим окном — улица или просто ниша с лампочкой.

«Ты здесь гость, — напомнил я себе, — поэтому критиковать — не твоё дело. Твои иконы кому-то тоже, наверное, кажутся безвкусными. Помалкивай!»

Сам Савелий Иванович производил, скорее, приятное впечатление. Уж не знаю, почему по дороге я вообразил, что он будет этаким прилизанным вертлявым красавчиком. И близко не угадал: грузное телосложение, рост почти исполинский, большая голова; окладистая борода, начавшая седеть, но ещё достаточно чёрная; выразительная прямая осанка. Некто вроде Тургенева в возрасте или, может быть, русского купца дореволюционных, даже дораскольничьих времён. Мне пожали руку широким мощным движением, пригласили садиться. Мы с бывшей женой сели бок о бок, еле-еле поместившись на диванчике вдвоём.

— Кристина мне про вас рассказывала, — открыл беседу главный редактор.

«Голос у него тоже приятный, — отметил я. — Этакий рокочущий басок, но негромкий». Вслух признался:

— А мне про вас, Савелий Иванович, рассказали только сегодня утром.

— И как — хорошее? — он улыбался в бороду.

— Да, только хорошее…

–…Но вы всё равно меня побаиваетесь, — закончил он мысль. — Перепугали русского человека сначала комсомольские вожаки, а потом рьяные не по уму православные бабки, так что он теперь бежит от попов и церковников словно от чумы. Ах, как зря!

— Вы, наверное, правы, — согласился я.

— Конечно, конечно, прав! Поглядите: разве у меня когти на руках, или рога на голове, или копыта, или хвост? Да разве я, по сути, церковник? То светское служение, которое владыка благословил исполнять, кто угодно мог бы совершать, вот хоть вы, например… Просто так уж у православных людей заведено, что человек, по внешности совершенно светский, а иногда и вовсе юродивый, берёт на себя право подать совет. Хотя какие же советы мы можем подать один другому? Почти что и никаких, потому что все мы — грешные люди…

Он примолк, соединяя и разводя кончики пальцев своих мощных рук.

— Мы вас готовы внимательно слушать, Савелий Иванович! — слегка помогла ему Кристина. Это «мы» меня немного покоробило, но приходилось сдерживаться: сам сунул шею в хомут.

— Ах, да… Видите ли, Олег и Христина, дорогие мои существа, многие пары проходят свои испытания и свои скорби. Ропот на Бога при таких скорбях едва ли не неизбежен, едва ли не простителен. И кто мы, чтобы осуждать тех, кто ропщет, кто, подобно Иову или Ивану Карамазову, сотряс всё небо гордым словом: «Где этот Бог, что нуждается в смерти семилетних?»? — его голос приятно успокаивал, обволакивал, будто мы сами были семилетними, будто нам, двум хорошеньким детишкам, читали сказку. — Но оглянемся сначала на себя, поищем в своей памяти. «Грехами юности» называют иногда то, что мы творим, когда вступаем в жизнь: выражение стёршееся, почти пошлое, но точное. А разве можно избыть грех каким-то волшебством? Нет, ни ворожбой, ни заклятиями, ни магией, ни таинственными письменами, ни заступничеством восточных божков, ни всякими другими иноверческими ухищрениями его избыть невозможно.

(«Неужели Кристина ему рассказала про Делию? — испугался я. — Ерунда: она ведь и сама не знает…»)

— Только покаянной молитвой, — продолжал Савелий Иванович свой урок катехизиса для младшей школы, — и сознанием греха, молитвой — и пониманием, никак иначе. Как обнаружить в памяти этот грех, мои хорошие? И опять же не открою вам секрета: молитвой!

Савелий немного помолчал, будто ожидая, чтобы мы прониклись всей весомостью его рецепта.

— Но если вы думаете, что всё это делается наособицу, — снова начал он, — то вы ошибаетесь. Не наособицу от православного мира, и не наособицу друг от друга тоже. Супруги огорчены родительской неудачей и прячут друг от друга лицо своё, они даже разошлись, они даже кесарским произволением провозглашены и объявлены друг другу чужими людьми, но неужели навсегда? Страшно вымолвить это «навсегда»! И скажу вам, что именно здесь взаимное прощение могло бы стать первым камнем в фундаменте союза — вначале духовного только союза. А дальше — чему не попустит Господь? — Он снова соединил кончики пальцев и переводил с Кристины на меня и обратно.

Вот, значит, как… Я украдкой глянул на бывшую жену: неужели эти двое обо всём условились заранее? Похоже, нет: та приметно покраснела, опустила глаза. С трудом заговорила:

— Мы ведь не венчаны, батюшка, я уже вам говорила, и никогда не были венчаны…

— А!.. — Савелий Иванович досадливо разомкнул руки, бессильно положил их на ручки кресла: дескать, я вам о важном, а вы мне приводите в качестве доводов такие пустяки. — Сколько раз уже объяснял вам, Христина, что бюрократическому умопомышлению нет места в духовном царстве, в котором всё — дышит, всё — свободно! Ужели Бог — чиновник из собеса?

— Не знаю, кто такой Бог, но Он точно не чиновник из собеса, это верно, — пробормотал я. Савелий Иванович степенно, с удовлетворением кивнул и, огладив свою бороду, уставился на меня. Мол, сам со мной согласился — так что же?

Теперь они оба смотрели на меня: взгляд Кристины я чувствовал правой щекой. Хоть не было сказано, но в воздухе молчаливо повисло: мне с бывшей женой нужно примиряться (а мы разве ссорились?), может быть, даже и сходиться вновь, совершить какую-нибудь совместную паломническую поездку, припомнить и повиниться в «грехах юности» — и тогда нам Бог обоим «жизнь пошлёт» (откуда это?), и чего только нам не попустит, пожалуй, ещё и новыми детьми наградит, словно Иова, и старость наша через пару десятков лет окажется милой и радостной, а не одинокой, тоскливой и позорной. Все в этом кабинете, кроме меня, уже это поняли, и дело только за мной, упрямцем.

Думать при таком пристальном внимании к своей особе тяжело, но я задумался, даже закрыл глаза, пренебрегая нормами приличия. Всё в рассуждениях Мефодьева было не просто гладко, а, его же словами, едва ли не безупречно. Отчего не полностью безупречно?

Да оттого, понял я вдруг, что два года, пока я барахтался в своей чёрной тоске — да и не барахтался, просто плыл по течению, словно кусок дерева, — эта сидящая справа от меня женщина забыла о моём существовании напрочь. Поведение, для бывшей жены ничем не постыдное: до тех пор, пока она остаётся именно бывшей, нет у меня к ней никаких обид. А для вечной спутницы жизни, для той, с которой «Бог соединил, человек да не разлучает», как назвать такое поведение — предательством? «„Предательство“, — наверняка возразил бы мне Мефодьев, — слишком весомое слово, которым неприлично бросаться». Да и вообще, коль на то пошло, сам апостол Пётр предал Христа, но Христос после воскресения не погнушался Своим учеником. А лучше бы всего мне вместо рассуждений о предательстве перевернуть страницу и всех простить. Только разве прощают тех, кто даже пока ещё не постыдился за свой поступок, и разве много пользы в таком прощении?

Всё это я мог бы сказать напрямую — и слова прозвучали бы, конечно, неуместно обстановке, враждебно, злобно, гадко. Вместо этого я, открыв глаза, заговорил (откуда и взялась находчивость?):

— Дорогая Кристина, уважаемый Савелий Иванович! Мне, пока сидел и слушал вас, пришла на ум одна сказка. Вы готовы её послушать?

— Сделайте одолжение, — улыбнулся Мефодьев.

— Спасибо! — поблагодарил я его. — Моя сказка будет сказкой про барона Мюнхгаузена.

Жил да был на свете барон Мюнхгаузен, и, устав от холостяцкой жизни, женился он однажды на дочери одного убитого на дуэли русского подпоручика. В замок, где он поселился вместе с женой, на восьмой год их брака попала молния и расколола его надвое. Барон Мюнхгаузен, который как раз сидел на балконе, полетел с того балкона вверх тормашками и очутился в болоте. «Ну вот, как неприятно! — заметила баронесса. — Был ты бароном, а стал жабой. Соберу-ка я вещи да поеду в Баден-Баден!» «А что же делать мне?» — проквакал бывший барон, и то, голос его теперь сильно смахивал на жабий. «Тебе? Вытаскивай сам себя за волосы, как уже однажды делал!» И баронесса пропала: поминай как звали. А Мюнхгаузен продолжал сидеть по шею в болотной жиже.

Брела через ту местность говорливая цыганка, размахивая своей пёстрой восьмицветной шалью, и, попросив вознаграждение вперёд, протянула ему руку, но не вытащила его из тины. Проходила колдунья — обитательница кладбища, но тоже не помогла. Наконец, шла мимо простая крестьянка в лоскутной юбке — и подала бывшему барону стакан воды. Набравшись сил от её воды, Мюнхгаузен кое-как вылез из болота, и, хоть всё ещё стоит на его краю, стал из хвороста складывать себе шалаш. Выбившись из сил, в этом шалаше он и уснул.

Кого же он увидел, выйдя из своего шалаша поутру? Баронессу, сидевшую на чемодане!

«Мудрая птица сова, которая обитает в развалинах часовни, поведала мне, что супруги должны быть вместе, — сказала ему баронесса. — Зачем тебе этот гадкий шалаш? Ещё не поздно починить наш замок».

«Правда? — поразился барон. — Хорошие и мудрые слова. А где же ты была, дорогуша, когда я сидел в болоте и с каждым днём всё больше становился похожим на жабу?»

Конец этой сказки не дописан: здесь мы оставляем наших героев. И здесь, уважаемый Савелий Иванович, я тоже вынужден вас оставить. Извините, дела!

Встав, я протянул руку Мефодьеву, рукопожатие которого при прощанье уже не было таким хватким, и сам он выглядел слегка сконфуженным. Смутилась ли Кристина, не знаю: на неё я, уходя, даже не посмотрел. Мне, с одной стороны, было неловко за этот бесцеремонный уход, с другой стороны, я всё ещё на неё сердился.

4

Обедая в столовой в торговом центре (обычный мой способ пообедать, когда лень было готовить, а лень было частенько), я пытался понять, за что же именно так рассердился на них обоих. Случись это всё полгода, даже месяц назад, я бы послушно кивал всем катехизическим поучениям Савелия и соглашался бы с каждым словом. Что-то изменилось во мне, что-то сдвинулось с места, и причиной была мастер по шитью игрушек, больше некому (не Делия же Вячеславовна!). Почему? Неужели очаровала меня моя «простая крестьянка», приглянулась как женщина? Кажется, нет: ведь и сегодня я с грустным удовольствием отметил про себя, как в Кристине до сих пор много женственности, притягательности, изящества. Правда, она и моложе меня на два года…

Не повинилась моя баронесса за то, что уехала в Баден-Баден, оставив меня сидеть в болоте, и потому я на неё сердился? Что же, выходит, за последний месяц рассердился окончательно? Так ещё повинилась бы, может быть, даже сегодня — а я и времени ей не дал…

Были съедены оба блюда и выпит компот, когда я вдруг понял: дело в том, что все мы трое, включая даже и Мефодьева, и уж, конечно, не исключая меня, — обычные люди, а моя новая знакомая — сверхобычная. Попробовав на вкус сверхобычного, уже не хочется возвращаться в заурядность. «Вкушая, вкусих мало мёда…» Откуда это? Кажется, эпиграф к «Мцыри». Мира любила «Мцыри»… А прав ли я, думая про её сверхобычность, или вижу её на пустом месте?

Я набрал номер Дарьи Аркадьевны, но трубку на другом конце номера не взяли. Тогда, сам дивясь на себя и свою бесцеремонность, я сел в свою «рабочую лошадку» и через полчаса стоял у калитки её дачного участка.

Калитка, против ожидания, оказалась не запертой. «Я всего лишь обойду вокруг дома, чтобы убедиться, что с ней всё хорошо, — сказал я себе. — Даже стучать в дверь не буду».

Но стучать и не потребовалось: сделав всего десяток шагов, я вдруг увидел Дарью.

Она, сидевшая на коленях в траве, кивнула мне, слабо улыбаясь, и пригласила меня подойти жестом, каким гладила бы невидимую собаку. Я понял, что могу приблизиться, но осторожно, тихо — так и поступил. Присел рядом с ней на корточки.

В траве сидел ёж.

— Я траву косила и наткнулась на него, — вполголоса пояснила Дарья Аркадьевна, опустив приветствие, будто видела меня четверть часа назад. — Не бойтесь, не повредила! Кажется, это ежиха, и, кажется, беременная… Кормлю яблочными огрызками и морковной ботвой.

И верно: ежиха, не боясь, брала огрызки с её руки.

— Потому и не убегает, что беременная, — сообразил я.

— Да, — подтвердила Дарья, — верней, не совсем. Я её попросила не уходить.

Я посмотрел на свою новую знакомую примерно так, как взрослые смотрят на ребёнка. Она перехватила мой взгляд. Спросила:

— Сомневаетесь в том, что выкормлю?

— Не то чтобы сомневаюсь… (Я, конечно, сомневался: в том, что ежиха послушала её просьбу, да и в нужности всей затеи, показавшейся мне дамской прихотью вроде кормления уток зимой.)

— Может быть, и не выкормлю, — легко согласилась она. — Я ведь не ежиный заводчик, или как их там называют… Ну, если не справлюсь, то не судьба.

Я устыдился: пока я бесполезно умничал о том, что она предаётся лишней сентиментальности, она делала маленькое, но вещественное дело, кормила ежа.

— Пойдёмте пересядем под можжевельник, а то вы не садитесь на колени и скоро устанете, — предложила Дарья. — Там и лавочки есть, целых две.

— Я потому не сажусь на колени, что клещей боюсь, — пояснил я по пути к высокому, выше дома, можжевельнику. — А совсем не из брезгливости.

— Здесь не бывает клещей, — ответила собеседница. — Ни разу ни одного не видела.

— Что так? — полюбопытствовал я.

— Пижмы много, полыни, они не любят. Я не сажала, сами насеялись… И вообще, Олег Валерьевич: пока вы здесь, с вами ничего дурного не случится. Обещаю.

— Можно без отчества… Какие скамейки симпатичные!

— Их ещё Принц ставил, — пояснили мне. — Или даже его отец.

— Отец Маленького принца? — переспросил я, улыбаясь. — Сент-Экзюпери?

— Нет, вы меня не понимаете… Что, думаете, я из ума выжила? С ежом разговариваю, скамейки у меня принцы ставят…

— Господь с вами, Дарья Аркадьевна! — испугался я. — Ничего я такого не думал… Просто что мне вообще предполагать, если вы ничего не рассказываете про своего Принца? Обещали ведь при случае.

— Меня тоже можно без отчества… Так вы и не спрашивали!

— Сейчас спрашиваю.

— Лучше я первая спрошу: вы, наверное, не просто так приехали? Вы… посоветоваться хотели?

— Верно — и снова вы читаете мысли!

— Неправда, неправда, зачем смущаете девушку? Рассказывайте, что у вас стряслось! Только подождите: схожу в дом, возьму плед. Вам принести другой, не нужен? Холодный июнь, не припомню такого.

Хозяйка дома быстро вернулась и, укутавшись в плед, уставила на меня свои внимательные зелёные глаза.

5

Я вкратце пересказал все события той субботы, начиная с письма Карлуши и заканчивая сказкой про барона Мюнхгаузена, скормленной Мефодьеву и рабе Божией Кристине. Слушая мою сказку, Дарья с трудом удерживалась от улыбки.

— Что? — покаянно спросил я, закончив. — Вы считаете, что я дурно поступил?

— Ничего я не считаю, ничегошеньки…

— Мне нужно было дать ей шанс?

Дарья пожала плечами — или, может быть, просто зябко передёрнула ими.

— Давать или не давать ей шанса, вы уж, пожалуйста, сами решите: я не сводница и не разлучница. Но сказки рассказывать вы умеете!

— Уж не знаю, радоваться или огорчаться… А про Карлушу что скажете?

— Напишите мальчишке, найдите ласковое слово, — серьёзно посоветовала мастерица. — Глядишь, и доброе дело сделаете. Сколько ему, говорите: шестнадцать? Как нужно человеку в шестнадцать-семнадцать лет такое слово! Мне самой было только семнадцать лет, когда…

— Когда?

–…Когда я услышала такое слово — и больше, чем одно слово, гораздо больше!

— От того, кого вы называете Принцем?

— От кого же ещё? Но я… лучше расскажу вам сказку, хорошо? Мне, во-первых, понравилась ваша. Во-вторых, хочется знать, как много вы угадаете в моей и что поймёте…

Сказка о Принце и Розе

В некотором царстве, в некотором государстве имелся Сад, а в нём — цветочная Клумба.

Сад регулярно навещали Садовники: они формировали кусты своими ножницами и исправно вносили в землю нужное количество перегноя и минеральных веществ. По-научному их труд назывался питанием стебля, или «оси», иначе говоря, «в-ось-питанием». Цветы томились, обсуждали новости Клумбы, плели свои мелкие интрижки. Так делают все цветы испокон веку. Наши Цветы, почти все, только-только готовились цвести, а цветку перед цветением лезет в его очаровательную головку много глупостей.

Росла в том саду прекрасная, ещё не раскрывшаяся Роза…

–…И этой Розой, конечно, были вы!

— С чего это вы взяли? — Дарья почти обиделась. — Не была я Розой никогда, ни единого дня в своей жизни! Я была на той клумбе куда более скромным цветком… И вообще: если вы будете прерывать, я перестану рассказывать!

–…Роза — и к нашей Розе повадился прилетать большой чёрный Жук.

«Я вовсе не Жук, — заявлял Жук. — Я — Шмель! Всем прочим я не понятен, но ты — особенная, и ты будешь моей избранницей!»

Другие Цветы качали головками, видя такое безобразие, но Садовникам жаловаться не спешили.

Выросло на той клумбе и ещё одно растение с двумя бутонами на двух разных стеблях от одного корня. Первый бутон уже раскрылся, и каждый видел, что перед ним — обыкновенный Василёк, с осуждением поглядывающий на другие цветы за их «излишнюю красивость». А второй никак не хотел раскрываться. Внутри второго бутона таился Страстоцвет. Как попал Страстоцвет в холодную северную страну? Отчего вырос от одного с Васильком корня? Бог весть! Сказка об этом не говорит.

Так продолжалось до тех пор, пока в Сад не пришёл Принц.

Явился он в простом фартуке Садовника, из тех, что щёлкают своими ножницами и вносят в землю скучное в-ось-питание. Но Роза услышала шаги Принца — и затрепетала.

Опознал Принца и Жук — и каждый день жужжал всё громче, всё недовольней. Жук ревниво наблюдал за Розой, а та цвела всё пышнее и пышнее.

Одной весенней ночью Роза призналась Жуку, что любит Принца. На следующий день Жук устроил на Клумбе большой переполох, когда смыл свои жёлтые полоски и гордо заявил: он — не полезный Шмель, а вредоносное насекомое, которое сознательно подгрызает молодые побеги!

Цветы так разбушевались, обсуждая новости, что Розе пришлось бы несладко — если бы Принц осторожно не выкопал её и не отнёс в свой Замок.

Поздним вечером того же дня Роза вернулась в Сад, но злоязычные и завистливые Цветы — Василёк среди них был первым — успели пожаловаться на «похитителя» Главному Садовнику. Главный Садовник решил, что Принца следует изгнать из Сада. Розу её владельцы во избежание новых «краж» переместили в отдалённую оранжерею.

Принц снял свой фартук Садовника и приготовился уйти. Все цветы легли спать под действием навевающего сон тумана.

Но проснулся Страстоцвет, развернул свои лепестки в первый раз и, как было предсказано, уронил блестящую слезу.

«Я не могу быть вашей Розой, да и не хотела бы, — прошептал Страстоцвет. — Но я, как и Роза, знаю, кто вы. Ваше высочество! Позвольте мне быть рядом!»

Тогда Принц волшебным образом отделил Страстоцвет от корня, переместил его в Тайное Убежище и обратил в своего Лиса — ибо так заведено от века, что у каждого Принца есть свой Лис, и никакие законы на свете не способны этому противостоять, включая законы природы. Никто не спохватился о том, что на одном из растений пропал один невзрачный бутон.

Целый месяц Лис оставался у ног Принца, поучаясь царственным наукам.

После же Принц вернулся на свою планету — ведь этим заканчивают все Принцы. Лис же переместился в Замок — тот, где один вечер пребывала Роза.

Так заканчивается сказка.

6

— Ваша сказка звучит чудесно! — признался я. — Только, боюсь, я мало в ней понял…

— Ну, расскажите же, что поняли!

— Попробую… Сад с цветами — это ведь какое-то… образовательное учреждение?

— Угадали! Православная гимназия.

— Что ж, это было несложно… Страстоцвет — вы сами, а Василёк — ваша родственница — верно?

— Верно! Ольга, двоюродная сестра.

— Роза — общепризнанная красавица вашего класса?

— Красавица, так и есть, правда, не знаю, общепризнанная ли… Я ей просто любовалась,⁴ и радовалась за неё! Про других не скажу. Православные девушки имеют, как правило, все изъяны обычных молодых девушек вроде зависти, а сверху добавляется дешёвое, начётническое усвоение своей веры. Оттого красота в нашем одиннадцатом классе была немодной, красивые девушки не обсуждались больше прочих, никто им не подражал…

— В этом, пожалуй, есть и достоинство, а не только недостаток, как думаете? — перебил я.

— Да, — легко согласилась Дарья. — Есть, конечно, и достоинство.

— Красавицу в самом деле звали Розой?

— Да что вы! Немодное имя, что четырнадцать лет назад, что сейчас.

— А настоящего имени Розы вы мне не откроете?

— Нет, Олег Валерьевич, не открою, — улыбнулась собеседница. — В сказках должна ведь быть недосказанность, разве нет? Иначе они становятся былинами или даже хуже — газетными статьями.

— Сложно поспорить… Чёрный Жук, притворявшийся Шмелём, — это ведь мальчишка из вашего класса?

— И здесь вы снова ошиблись! Наша гимназия была женской.

— Тогда кто же? — растерялся я.

— Думайте, гадайте…

— Стесняюсь предположить, но — мужеподобная девушка с, э-э-э… лесбийскими наклонностями?

— Вы говорите, — подтвердила Дарья Аркадьевна. — И рада, что мне не пришлось.

— Неужели в православных гимназиях расцветают… такие вот страсти? — усомнился я.

— Чего там только не расцветает… А я сейчас выгляжу словно клеветник на веру, правда? — она коротко рассмеялась. — В любой однополой школе с общежитием может случиться такое, и не православие в этом виновато.

— Само собой… Неужели ваша Жужелица, или как её там, совершила «публичный каминг-аут», как сейчас принято это называть?

— Её звали На… молчу, молчу! Мне тоже не нравятся англицизмы в русской речи — но совершила, увы! Прямо во время урока…

— Могу вообразить, как это прозвучало в православной школе… Значит, после тарарама, который поднялся, Розочку из гимназии от греха подальше забрали родители, а нового педагога, которого вы называете Принцем, руководство «попросило», — сообразил я. — Но ещё до того Принц и Роза провели ночь вместе…

Собеседница укоризненно подняла брови:

— Разве я сказала «ночь»? Вечер.

— Гм! — хмыкнул я. — Знаете, а ведь можно понять родителей, да и администрацию школы тоже…

— Всех и каждого можно понять в этой истории, Олег Валерьевич, — живо возразила Дарья. — Но я верила тогда, верю и сейчас, что между теми, о ком вы говорите, ничего не случилось, верю как Бог свят!

— Credo quia absurdum? Простите, если это звучит резко.

— Не на чем — но хоть бы и quia absurdum. То, что Бог есть и есть бессмертие души — это, знаете, тоже quia absurdum.

— И вновь соглашаюсь… — я шуточно поднял перед ней ладони. — Больше всего в вашей сказке меня поражает и меньше всего понятно ваше… объяснение с Принцем. Как же вы не ревновали? Простите, Дарья Аркадьевна, что спрашиваю со всей прямотой…

— Ревновала? — даже несколько беспомощно переспросила собеседница — и сидела молча несколько секунд, прежде чем сообразила, о чём я. — О, как вы неправильно всё поняли, Олег Валерьевич! С чего бы мне было ревновать? Я ведь не была влюблена!

— Нет? — поразился я. — Ни даже самую малость?

— Ни даже самой малости!

— Но тогда… как сложно с вами! — пожаловался я, отчасти в шутку.

— Сложно, — подтвердила Дарья с полной серьёзностью. — Только я никому и не навязываюсь.

— Бог с вами, это уж так сказалось… Объясните мне, дураку: если вы даже не были влюблены, то как доверились почти чужому человеку? Чего в нём искали? Почему просили быть рядом?

— Многое зависит от того, поймёте ли вы мой ответ, Олег Валерьевич, — проговорила Дарья, слегка улыбаясь, но грустно. (Я поёжился, так как со всей ясностью в моей голове высветилась мысль: а если не пойму, то мне, чего доброго, сейчас укажут на дверь, вернее, в направлении калитки. И то, зачем тратить время на такую недалёкую персону.) — Как просят быть рядом у чужого человека, в которого даже не влюблены, и зачем? Понимаете ли, есть люди, которые — словно источник живой воды. Может быть, они таким источником являются лишь для трёх-четырёх человек или даже только для вас и больше ни для кого в целом свете! Но вам-то что за дело? И, когда вы понимаете это про другого, всё остальное оказывается нетрудным. И обычные приличия забываются, и нужные слова легко говорятся.

–…При том условии, что ты — Страстоцвет, конечно.

— Пожалуй, — согласилась она. — А я вам хочу напомнить, что страстоцвет назван так по страстям Христовым. Не людским.

Я призадумался, боясь спугнуть новое понимание. Проговорил медленно, осторожно:

— Правдой ли будет сказать, что вы в новом педагоге тогда разглядели того, кто для вас стал духовным учителем? Что отношения с духовным учителем не меряются обычной меркой?

Дарья кивнула, посветлев.

— Да — пусть будет так. Вот, нашли ярлык, и ваша душа спокойна. И моя тоже…

— А этот ярлык разве негодный?

— Годный — да и как говорить без ярлыков! Все слова — ярлыки, все без исключения. А про ваш ярлык сам Принц сказал бы, что недуховных учителей не бывает.

— Как насчёт учителей физкультуры?

— Будто бы учитель физкультуры не может научить стойкости, мужеству, преодолению себя? — возразила Дарья — Вы, кажется, уже замерзать начали?

— Нет, терпимо… О, как же я вам завидую, Дарья Аркадьевна! — вдруг сказалось у меня совсем не то, что я собирался сказать.

— Что так-то? — она глянула на меня весело, искоса.

— А то, что я в семнадцать лет слушал группу «Руки вверх», а вы — мудрости от живого духовного наставника.

— Так ведь кто что ищет, тот то и находит, — заметила Дарья Аркадьевна с бесхитростной и чуть-чуть обидной прямотой. — Не завидуйте, Олег Валерьевич! Нечем мне похваляться: все в землю ляжем… Пойдёмте лучше в дом: совсем я вас заморозила!

7

В доме мне пришлось подождать, пока хозяйка растопит печь-камин. Справившись с этим, она вышла из кухни и пропадала верных пять минут. Возвратилась — и положила передо мной на стол «Личный дневник для девочки» (так сообщала надпись на обложке) с крохотным замком на боку. Четырнадцать лет назад эти девичьи дневники были модными, да и сейчас можно купить такие.

— Не стоило бы вас баловать, но мне нужно закончить заказ, — пояснила мастерица. — Вот, чтобы вы пока не скучали, и принесла вам… чтение. Открыла на нужной странице!

Она снова пропала в своей мастерской, из которой через некоторое время полетел стрёкот швейной машинки.

На развёрнутой странице я прочитал запись, которую воспроизвожу по памяти — насколько немолодой мужчина способен воспроизвести личный дневник юной девочки.

3 апреля 2009 года

Какой сегодня день!

Последний день А. М. в школе. Он уходит «по собственному».

Глаза на него не поднимают (кроме меня). Боятся.

Последние уроки с ним, пятый и шестой.

Без пяти минут конец шестого урока в класс вошла Р. М. Всем велено идти в актовый зал. Приехал чин из МВД, он будет для всей школы читать «очень важную» лекцию. Присутствие обязательно.

И хорошо, и прекрасно.

Все ушли. Я вышла из класса со всеми, чтобы не привлекать внимания, отстала от них и вернулась. А. М. собирает сумку, и вот уже собрал. Раздумывает, брать ли с собой красный резиновый мячик или оставить его на столе.

Я подхожу ближе. Кровь шумит в ушах. Он поднимает на меня глаза.

— Я очень благодарна вам, А. М., — говорю я. — Думала сказать раньше, просто не было случая. Я, конечно, самая бесталанная из ваших учениц…

— Да неправда, Долли, — он улыбается.

— Ну, судя по оценкам…

— А вы не судите по оценкам.

— Я очень рада, что вы по ним тоже не сýдите людей. Вот… — лепечу я. — Так многое хотела сказать вам, а сейчас стою, и ничего не говорится…

— Долинька, пишите мне, если нужно, — это, наверное, он так отвечает из вежливости. — У вас есть моя электронная почта?

— У всех есть, вы всем давали…

Очень мило, но я выдохлась. Никогда-то не была умной, а теперь и остатки ума растеряла. Он сейчас уйдёт, не век же ему тут стоять. Да и уходил бы уже. Он мне — не жених, не любимый, не близкий: посторонний человек.

Интересно, поймёт ли кто-нибудь когда-нибудь на всей земле то, что я ему сейчас скажу, и, главное, зачем скажу? Не поймут, и не надейся. Посчитают влюблённой идиоткой. Как объяснить, что это не о том? Невозможно.

Я делаю глубокий вдох. И говорю, глядя ему прямо в глаза:

— Ваше высочество! Я обращаюсь к вам с просьбой, про которую думала целую неделю. Разрешите мне быть вашей Лисой!

Дочитав до этого места, я закрыл «Личный дневник для девочки» и отложил его в сторону.

Читать это было так же увлекательно, но, после одной страницы, так же невыносимо, как «Историю одной души», жизнеописание Св. Терезы Маленькой, французской подвижницы девятнадцатого века, однажды попавшееся мне в руки у кого-то в гостях, по форме — тоже «личный дневник», и тоже «девчачий».

Я, конечно, не подозревал Дарью Аркадьевну в сознательном обмане, но всё же до этого мига предполагал, что она немного приукрасила свои воспоминания: такое естественное, в конце концов, занятие для человека, и что ещё делать с воспоминаниями, как не приукрашивать их? Да время и само искажает: время — толстая линза, и чем больше лет проходит, тем выпуклее становится эта линза, тем больше преувеличивает события прошлого. То, что юной Дарье виделось отношениями Ученика и Учителя, на поверку могло бы оказаться всего лишь естественной подростковой влюблённостью; «похищение» Розы — обычной совместной прогулкой педагога и красивой старшеклассницы; Жужелица-Наталья едва ли вслух заявила о том, что, хм, опустим, а просто ляпнула во время урока какую-то глупость; Таинственное Убежище, скорее всего, существовало только в воображении (не из дому же сбежала рассказчица?), и так далее, и тому подобное.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

3

яйца, мошонка (англ.)

4

авторская запятая (прим. авт.)