Евангелие Маленького принца

Борис Сергеевич Гречин

После развода и кризиса тридцатидевятилетний юрист Олег Поздеев встречает человека, способного дать ответы на сущностные вопросы. Это знакомство не длится долго, но значительным образом меняет взгляды главного героя на мир. «Евангелие Маленького принца», посвящённое теме духовного воспитания, является продолжением «Русского зазеркалья»: среди его героев — персонажи первого романа.

Фотограф Фостер Тим

Корректор Екатерина Сергеевна Смоленская

© Борис Сергеевич Гречин, 2024

© Фостер Тим, фотографии, 2024

ISBN 978-5-0064-0693-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Всем, кто поддержал меня осенью 2023 года.¹

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Текст, который лежит перед читателем, является попыткой рассказать о моём знакомстве с замечательным, выдающимся человеком необычных талантов и особенной глубины: качество, очень редкое для нашего мелкого времени. Художественная проза — нечто вроде повести или романа — сейчас кажется мне лучшей формой для такого отчёта. Так ли это на самом деле, я, увы, не знаю.

Против художественной формы говорит её легковесность. Кто только сейчас не пишет прозы! Число пишущих давно перевалило за число читающих, и надежда на то, что мой «художественный отчёт» прочитают многие, крохотная. Но ведь я пишу в основном для себя. Или не только для себя? Правильнее будет сказать: для немногих. Примерно так, видится мне, для очень немногих записывались первые Евангелия, и читались они тоже в узком кругу, в каком-нибудь римском подвале…

(Какое нескромное сравнение! Собирался его вычеркнуть, но подумал, что лучше оставить, или кто-то подумал это за меня. Видимо, написание прозы сродни магии: вначале вы наивно считаете, что будете повелевать воображаемыми людьми, царствами и континентами, а потом вокруг вас летают одушевлённые предметы и всяческие страшилища, вы же ничего не понимаете и только с оторопью наблюдаете эту пляску.

Сравнение с первыми Евангелиями — вызывающее, но сейчас, после того, как его выронил, я уже не могу им самостоятельно распорядиться, потому что оно может быть правдой, а от правды лучше не уходить в сторону, как лучше не уходить в сторону от правды в исковом заявлении, даже если истцу очень этого хочется. Да, эта работа — куда тяжелее, чем мне казалось.)

Если писательское дело сродни магии, то я — плохой маг, маг, который не знает заклинаний, и это — второе соображение против моей затеи. Моя писательская квалификация явно недостаточна. Я умею связно и грамотно излагать факты и мысли на русском языке: в конце концов, это часть работы юриста. Но у меня нет никакого представления о так называемых художественных приёмах, тем более нет никакого навыка последовательно их использовать. (Использует ли их кто-нибудь из больших писателей последовательно и сознательно, или это — один из тех мифов, ответственность за создание которых лежит на средней школе? Вопрос, на который мне никто не даст правдивого ответа, хотя, конечно, ответов можно найти сколько угодно, на любой вкус.)

Скажу больше: если бы у меня и был навык в обращении с фигурами речи, мне было бы даже противно украшать ими своё почти документальное повествование.

Почти, но, выходит, не совсем, не зря же я в прошлом предложении написал это «почти». Мой рассказ будет стремиться к наибольшей возможной точности и достоверности, но не может её обещать. Мои способности ограничены: боюсь, мне до сих пор непонятно многое из того, что случилось со мной в последний месяц (неполный месяц: июнь ещё не закончился). Рассказу десятилетнего ребёнка о запутанном судебном процессе едва ли можно верить полностью, хоть сам этот ребёнок и будет убежден в том, что он всё передал слово в слово, да и как иначе, ведь он — уже зрелая и ответственная личность. Как хорошо, что я вижу сейчас: можно быть «зрелой и ответственной личностью» в нашем обыденном мире, а в другом мире — даже не подростком, а кем-то вроде младенца.

Месяц назад я не видел даже этого, хотя, наверное, предчувствовал. Предчувствовал ли?

Все важные для меня недостатки художественной прозы по сравнению с, например, дневниковыми записями названы, а я всё-таки продолжаю. Значит, в ней есть и достоинство. То, что является недостатком — легковесность, необязательность, — оказывается и достоинством. Стóит мне произнести это стандартное писательское заклинание, единственное, которое я пока разучил — «Все имена и герои вымышлены, все совпадения случайны», — и я могу не бояться ничьих упрёков в искажении совершившегося. Для читателя всё, что я пишу, — уже вымысел, всё заранее умножено на ноль, и этот вымысел я могу излагать как Бог на душу положит. Среди гор словесного мусора про стреляющие лазеры, остроухих эльфов, мохноногих оборотней и красоток с узкой талией найдётся, наверное, место и моему сочинению.

(Но ведь сам для себя я не могу отклониться от правды: это будет бесчестным поступком, даже если никто, кроме меня, не обнаружит эту бесчестность. Не могу — а при этом и сам не знаю окончательной правды, да и кто может похвастаться тем, что знает? Пилат с его вопросом и с его развитым юридическим сознанием это, кажется, хорошо понимал. Вот, теперь откуда-то взялся Пилат, о котором я, честное слово, за миг до его появления даже не думал, явился и нахально уселся посередине этого абзаца на своём трёхногом табурете или на чём там сидели римские прокураторы. Писательство — адское занятие, и, видимо, ещё не раз пожалею, прежде чем дойду до конца.)

Птица зимородок с её длинным тонким клювом иногда врезается в дерево и застревает в нём. Так и я: не успел пролететь и двух страниц, как уже застрял в своих мыслях о том, как писать, для чего и для кого это делать. Единственный выход — поскорее переходить к началу моей истории. Однако перед собственно её началом вынужден сказать несколько слов о себе самом. Не то чтобы моя скромная персона может быть интересной читателю — я и самому себе не очень интересен, — а просто так, кажется, принято. Умения у меня в этом новом деле немного, оттого буду следовать сложившимся традициям.

2

Меня зовут Олег Валерьевич Поздеев, мне тридцать девять лет («…И я алкоголик», — подсказывает мне насмешливый ум, но нет: никаких по-настоящему пагубных привычек у меня никогда не было. Не считать же общую бесцветность личности пагубной привычкой. А я действительно бесцветен? Другие люди по-разному отвечают на этот вопрос.)

Я являюсь юристом общего профиля в федеральной юридической компании с названием «Восход», имеющей представительства почти во всех крупных городах. Вы можете обратиться к нам и воспользоваться нашими услугами, впрочем, это упоминание не является рекламой, а к дальнейшему рассказу место моей работы не имеет никакого отношения. До «Восхода» я работал юрисконсультом в крупной частной клинике, а до того — на аналогичной должности в муниципальной поликлинике.

Я почти люблю свою теперешнюю работу, в основном за разнообразие задач и обязанностей: оно не даёт мне ни заскучать, ни заржаветь, ни скатиться в тупую рутину. В любом случае, я стараюсь делать её добросовестно, и в фирме я на хорошем счету.

Пару лет назад я думал об аттестации на статус адвоката и открытии собственного адвокатского кабинета. Я и сейчас не распрощался с этими планами полностью, но, видимо, придётся с ними повременить…

Я живу в однокомнатной городской квартире, купленной мной после развода, и езжу на работу на десятилетней Daewoo Nexia, одной из трёх рабочих лошадок современного офисного пролетариата (другой считают Renault Logan, а третьей — «Ладу Гранту»). Мои коллеги уже несколько раз сказали мне, что моя машина «ниже моего статуса», но меня эта старушка пока полностью устраивает. На случай внезапного увольнения у меня в банке на депозите лежит финансовая подушка, примерно равная моему окладу за полгода.

Словом, я самая обычная «офисная креветка» (вот моё первое сравнение, первая «фигура речи», над которой настоящие литературные мастера только посмеются), совершенно заурядная личность, незаметная часть людской массы, кто-то, о ком мне самому и в голову бы не пришло писать роман. Да и никому бы не пришло в голову, разве только некий новый Гоголь захотел бы меня сделать новым Акакием Акакиевичем. Нет, неправда: чтобы быть Акакием Акакиевичем, нужна какая-то особая согнутость перед жизнью, так чтобы униженность доходила до настоящего удовольствия. Акакий — маленький человек, а я — средний, и комплексами в отношении своего имени я тоже никогда не страдал.

Вероятно, крупному писателю даже маленький человек интереснее, чем средний: этот безнадёжный тупик духа, «киевский мещанин» и убийственный в своей пошлости обыватель. Наверное, это именно про меня и людей вроде меня пролетарский поэт предлагал: «Скорее головы канарейкам сверните, // Чтоб коммунизм канарейками не был побит!» Вот уж спасибо, danke schön (в школе я учил немецкий). Канарейки у меня, кстати, никогда не было (была в детстве собака, о ней расскажу где-нибудь дальше), и о реставрации коммунизма я тоже не мечтаю: при нём, глядишь, каждому третьему лишённому героических порывов обывателю и правда свернут голову. Социализм с человеческим лицом — другое дело, но его государство построит и без моих ценных советов. На всех прошедших выборах я голосовал за действующего президента, дай Бог ему здоровья. Пишу последнее с лёгкой иронией, но без всякого сарказма, озлобления или горечи.

Думаю, что люди, подобные мне, не интересны никакой литературе, ни бульварной, ни большой. (Замечаю, что повторяюсь, и беспомощно гляжу на этот повтор, не зная, как от него избавиться, чтобы не обрушить прошлый абзац. Наверное, настоящие писатели избегают повторов инстинктивно, механически.) Тому, что я всё же продолжаю писать этот текст, есть лишь одно оправдание: он — не обо мне. Сравнение с настоящими Евангелиями действительно очень нескромно, но разве в Евангелии от Матфея много сказано о Матфее? А ведь Матфей был всего лишь сборщиком налогов: профессия вроде моей, вполне себе «офисная» и невыразительная. (Забыл сказать, что в начале своей карьеры я всерьёз рассматривал службу или в налоговой, или в таможне. Решись я на последнее, стал бы сейчас, наверное, уже майором таможенной службы.) Вот хотя бы этим первый евангелист мне близок. В моей квартире есть «красный угол», и небольшая иконка слева от Спасителя — образ Левия Матфея. Одно время я почти стыдился своего красного угла и убирал его перед приходом гостей, а теперь перестал так делать. Гости смотрят на образ Спаса, иногда меняются в лице, но ничего не говорят. Впрочем, не то чтобы у меня много гостей…

Приходит мне на ум, что были и у Матфея в его мирской профессии свои непостыдные удачи, достижения, яркие события, всякие прищученные еврейские толстосумы, которые в Евангелиях не упомянуты. Да и то: много для них чести. Упомянут, однако, он сам — и тем, что Священное Писание не побрезговало моим коллегой, обычной офисной канарейкой, даже вознесло его до апостола, оно обнаруживает себя гораздо милосерднее любой художественной литературы. Я при этом не фанатик и вовсе не считаю, будто все книги на свете нужно свести к проповеди, а из остальных устроить большой костёр. (Какое там «фанатик», если я даже не знаю, не знаю до сих пор, верующий ли я человек, и во что верующий! Это несмотря-то на красный угол? Да, несмотря на красный угол: он в любом случае никому не вредит.) Я не считаю так. Но я бы устыдился писать просто для чужого развлечения, и я смею надеяться, что мои мотивы хотя бы немного схожи с мотивами первого евангелиста, который по традиции тоже изображается с книгой в руке.

3

Выше я упомянул про свой развод. Почти половина всех браков в России заканчивается разводом, и здесь в моей истории нет ничего необычного. Правда, люди в России редко разводятся дружелюбно, и я рад, что хотя бы в этой мелочи отклоняюсь от статистической нормы.

С Кристиной мы познакомились во время моей службы юрисконсультом в частной клинике — она в той же клинике работала секретарём регистратуры. Странно сказать, но до Кристины длительных отношений с девушками в моей жизни не складывалось: только короткие знакомства, некоторые — с бурными переживаниями, но отчего-то ни одно не закончилось ничем серьёзным.

Девичья фамилия Кристины — Ромашова, что для меня стало дополнительной «точкой притяжения»: я очень люблю Куприна вообще, «Поединок» и трагическую фигуру подпоручика Ромашова в частности. Я в принципе со школы люблю русскую литературу, хотя у меня никогда не возникало желания заняться ей, что называется, профессионально. Я не понимаю содержательной части этой профессии, хотя моё непонимание очень далеко от желания бросить камень в школьных учителей или университетских преподавателей. Воспитание гуманизма — дело, само собой, важное, но «гуманизмом мальчики в детстве занимаются», как сказал адмирал флота в одном из современных фильмов (кажется, в «Дне радио», именительный падеж — «День», хотя и «Дно» тоже бы сгодилось). Очень грубо, и Кристине, пожалуй, не понравилось бы, но что-то в этой грубой шутке есть, что описывает моё, да и не только моё, отношение к литературе. В конце концов, всё хорошо в своё время, поэтому оставим Куприна детству и юности.

В самой Кристине, вопреки её девичьей фамилии, не содержалось и сейчас не содержится никакой трагической непóнятости, никакой неприкаянности; свою фамилию она, когда пришло время, без колебаний поменяла на мою, хоть я и предлагал ей оставить добрачную: всё же «Кристина Ромашова» звучит лучше, чем «Кристина Поздеева». Она только с улыбкой отмахнулась: мол, не говори ерунды.

Но, хоть в моей бывшей жене не имелось ничего от подпоручика Ромашова, будет несправедливо изображать её этакой циничной прожжённой бабёнкой. Совсем напротив, все восемь лет нашего брака она была для меня почти идеальной женщиной: физически привлекательной, неглупой, деликатной. Никогда я не замечал в Кристине никакой чисто женской вульгарной истеричности, которая так осложняет иные браки. Больше того, никогда за всё время нашего брака кроме, пожалуй, последнего его месяца мне не приходило в голову, будто нашим отношениям что-то угрожает или может угрожать.

А между тем люди иногда расстаются, даже если у них, казалось бы, всё хорошо: на Западе — всё чаще, в этом смысле моя семейная жизнь оказалась очень «западной». Между нами не сложилось всё совсем уж хорошо, и началось это, пожалуй, в самый первый год, в период привыкания друг к другу.

Не смогу сейчас точно сказать, что же именно оказалось не так. Может быть — это, оговорюсь, только предположение, — так вот, может быть, Кристине виделось, что я словно чуть-чуть, самую малость молчаливо осуждаю её и её «приземлённость». Нет необходимости говорить, что и в помине этого не было. Я не считаю сам себя неким высокодуховным человеком, и мне, конечно, даже в голову не пришло бы жаловаться, да хоть полусловом намекать на узость чьих-то интересов. Этой узостью она попрекала сама себя, всё время в шутку: дескать, вот такая ограниченная жена тебе досталась! Но нельзя же всё время безнаказанно шутить одну и ту же шутку, так можно в неё и самому поверить…

Выше я написал, что ничего «ромашовского» в Кристине не имелось, но полной правды этим не сказал. Это — правда на девять десятых, даже на девяносто девять сотых, но одна, не пóнятая мной сотая, остаётся, как остаётся она во всякой женщине для любого мужчины. Кристина всегда хотела чего-то большего, чем просто работать регистратором частной клиники, а после — менеджером мебельного салона (неожиданная и удивившая меня смена профессии), и дело вовсе не в том, будто она честолюбиво целилась в кресло главврача, директора мебельной фабрики или, скажем, жены олигарха. Ей не нравилось, что в этом мире, достаточно, правда, сносном, нет ничего, кроме вот этой его повседневной переносимости. Ей не нравилась она сама — но ей недоставало сил, времени, таланта изменить себя в лучшую сторону. «Мне хотелось бы развить фантазию, — обмолвилась она однажды со смешком, — но я ума не приложу, как это делать. Мне не хватает фантазии».

Задним числом я думаю: какая, должно быть, знакомая картина для сотен женщин в наше время! Наверное, для сотен мужчин тоже.

Возможно, она и за меня-то вышла замуж потому, что разглядела во мне, «в глубине этих честных серых глаз» (её собственное выражение) надежду на некое тайное знание о том, как устроить жизнь самым верным и безупречным образом. Если и правда так, то — поразительно: ведь я ни её, ни кого-то другого никогда не уверял, будто обладаю таким знанием.

Помню, в первый год нашего брака мы активно путешествовали, на выходных, а иногда и взяв день-другой за свой счёт, и всегда её глаза загорались, когда мы начинали обсуждать, что вот, хорошо бы в этот месяц добраться до Плёса, Суздаля, а то и, подумай-ка, до Великого Новгорода. Эти короткие поездки словно обещали раскрытие важной тайны: казалось, ещё чуть-чуть — и мы всё поймём о жизни. Может быть, мы просто не умели смотреть под нужным углом, но эти обещания так и остались только обещаниями…

4

На второй год нашего брака у нас родилась дочь, которую мы — после некоторых споров — назвали Мирой. Мира — это усечённый и переделанный на русский лад вариант Розамунды, к которому мы пришли в качестве компромисса. Моя жена вначале всерьёз хотела назвать дочь именно Розамундой! Она как раз в последние месяцы беременности читала «Джейн Эйр». (Русскую литературу Кристина, в отличие от меня, не любила.) Розамунда Олеговна, просто замечательное сочетание, и мне в итоге удалось донести до Кристины, как комично такое имя звучит рядом с таким отчеством. У моей жены всё же было чувство юмора, ну, или чувство буржуазного здравого смысла, и в итоге она согласилась на Миру, с одной «р», чтобы ни у кого не появилось ненужной мысли о еврейских корнях нашего ребёнка.

Первые год-два всегда утомительны и почти у всех родителей одинаковы, но Мира даже в своём младенчестве не создавала особых хлопот. Она развивалась очень быстро, рано заговорила, а читать начала в пять лет — не посещая никакие кружки раннего развития, как-то незаметно. Мира любила сказки и легко, без всякого видимого труда запоминала стихи, что Чуковского, что Бориса Заходера, что «Царя Салтана» — всё это я поспешил ей купить в современных изданиях. Меня радовал, да что там, просто восхищал её хороший вкус. Ей были малоинтересны мультфильмы, особенно современные. «Свинку Пеппу» Мира, к примеру, терпеть не могла и однажды детским языком, но с недетской серьёзностью объяснила мне, чтó именно ей не нравится в этом шедевре британской мысли. Я не воспроизведу её речи буквально, но, по её словам, вся семья Свинки Пеппы, а именно сама Свинка, её братишка Джордж, Мама Свинка и Папа Свин, в одном из выпусков с удовольствием перемазались в грязи, будто так и должно быть. Куда же это годится! Ничего в этом нет ни весёлого, ни смешного.

После я отдельно посмотрел серию, о которой говорила Мира, и, конечно, с ней согласился. «Свинки Пеппы» в нашем доме больше не было. Не хочу звучать как Никита Михалков или любой другой седовласый столп отечества, мне не к лицу, но серия-то действительно пророческая. Зреет новое поколение — и сначала само лезет в грязь, а после тащит в ту же грязь своих отцов и матерей, и это — духовное лицо современной культуры.

«Маша и медведь» задержались в нашем доме подольше, но тоже скоро наскучили. Так же быстро ей надоедали всякие куклы и кукольные домики, на которые Кристина не жалела денег: дня два-три наша дочь возилась с новой покупкой, а потом давала ей отставку.

Напротив, в том, как Мира смотрела на меня, я всегда читал искреннее любопытство, трогательное и совершенно неожиданное, даже, думалось мне, незаслуженное. Ей были интересны почти все мои занятия и почти всё, что я говорю, особенно когда я не подделывался под специальный «детский» тон, а разговаривал с ей «как с большой». Разгадав эту её черту, я почти всегда так и поступал. Например, порой я брал работу на дом, и, когда Мира спрашивала меня, чем это я занимаюсь, отвечал теми же словами, которыми ответил был коллегам из «Восхода». Не знаю, как многое она понимала, но её такие ответы устраивали гораздо больше, чем что-то вроде «Папа читает бумажки, чтобы заработать денежек». Упрощённых пояснений она терпеть не могла, даже сердилась на них. Этот её маленький гнев выглядел очень комично в четыре года, но я быстро обнаружил, что совсем не хочу развлекать себя за её счёт и видеть в живом человеке подобие комнатной собачки. Кристина была меньше чувствительна к таким вещам, для неё «Олег, смотри, как забавно она надулась!» было в порядке вещей.

Странно, но между Мирой и Кристиной так и не родилось никакой настоящей теплоты. Мою жену я ни в чём не мог упрекнуть, со своей дочерью она всегда была приветлива — ну да, с оттенком лёгкой насмешливости, снисхождения, такого естественного от взрослого к ребёнку. Но с каждым годом эта приветливость всё больше начинала напоминать вежливость медсестры по отношению к глубоко пожилому пациенту. Я понятия не имел, в чём тут было дело, и никогда даже и не пробовал заговорить об этом с Кристиной: такие разговоры мне виделись, и видятся, глубоко бестактными, да и в чём я по существу мог бы её упрекнуть?

Мира словно платила Кристине тем же. Нет-нет да и возникала у меня фантазия, будто когда-то в раннем детстве дочь однажды осмотрела свою маму очень внимательным взглядом с головы до пят, а, осмотрев, дала ей оценку, и оценка эта оказалась всего лишь «проходным баллом». Такое ведь обидно знать про себя, правда? Мира с самого раннего детства была достаточно деликатной и никогда не огорчала маму, никогда не давала понять то, о чём я только что написал, но всё же я угадывал отсутствие большой сердечности, причём с обеих сторон, а ведь я — всего лишь мужчина, мужчины же, как считается, в таких делах приглядчивы куда меньше, чем женщины. Кристина и тем более должна была это замечать. Замечала ли моя жена, что и мне это заметно? Скорее всего…

Рискую предположить, что в отстранённости Кристины от Миры была доля ревности — или «обиды» будет более точным словом? Это ведь сравнительно легко — быть папой час или два в день: забрать из детского сада, ответить на десяток «Почему?», почитать книжку. Быть мамой растущего ребёнка гораздо сложнее, и «сложнее» должно бы по справедливости вознаграждаться большей привязанностью, большей любовью. Но не вознаграждалось: люди отчего-то любят нас не за то, что мы для них делаем, а за что-то совсем другое, и к маленьким людям это тоже относится. А ещё в Мире — я всё это расчисляю, понимаю задним умом, уже после, недаром же я «Поздеев», вечно опоздавший, как кто-то истолковал мою фамилию, — ещё в Мире виделось то самое «ромашовство», та необычность, которую Кристина тщетно пыталась в себе как-то воспитать, где-то найти, которую её дочь откуда-то брала не думая, просто поднимала с полу. Мире никогда бы, например, не пришло на ум пожаловаться, что ей не хватает фантазии: ей фантазии всегда хватало, а также хватало интереса, ума, внимания к тому, что по-настоящему важно, наблюдательности…

Я забыл, верней, просто, не успел рассказать, что Мира любила слушать моё чтение, причём преимущественно стихов, причём — когда ей однажды, после её же вопроса о том, что ещё написал автор «Сказки о царе Салтане», открылся зрелый Пушкин, — серьёзных, «больших» стихов (так что мне пришлось освежить библиотеку, достать кое-что из кладовки, прикупить несколько новых изданий). Она их слушала с каким-то восторгом, полуоткрыв рот, округлив глаза: ритм звучащей речи действовал на неё гипнотически. В этом слушании отсутствовала бездумность наивного новичка, напротив, в нём была своя взыскательность, своя, я бы сказал, высокая избирательность. Например, Даниила Хармса и Николая Олейникова Мира с негодованием отвергла, заявив, что это ерунда, невзаправду, детский сад, что эти «взрослые мужчины» (она именно так и сказала) кривляются как дети. И наоборот, Лермонтов, поэт совсем не детский, сражал её наповал, и чем сложнее оказывалось стихотворение, тем больше оно впечатляло. От «Бородино» моя дочь только морщила носик. «Как часто, пёстрою толпой окружён» она выслушала притихшая, не проронив ни слова. А «Печальный демон, дух изгнанья» — о, это был наш хит! Особенно диалог Демона и Тамары, отдельные фразы из которого Мира заучила наизусть и бормотала себе под нос. Марина Цветаева, помнится, вспоминала где-то, как её в раннем детстве поразили Татьяна и Онегин, и я, когда пишу это, с трудом могу удержаться от самодовольного смешка: моя-то дочь в философски-метафизическом смысле оказалась разборчивей Цветаевой…

Кристине всё это не нравилось, то есть нравилось, что я добросовестно исполняю обязанности отца, но всему же нужно знать меру! И что за стихи такие, которые даже в школе не проходят? Я точно уверен в том, что это полезно ребёнку? «А наказанье, муки ада» — что это за средневековый мрак, Олег? — и ведь Мира даже не крещёная! (Не знаю, как одно увязывалось с другим, и какая опасность читать некрещёным детям про «наказанье, муки ада», если для них это всего лишь сказки и безобидные страшилки? С другой стороны, крещёным детям читать про это сам Бог велел.) Мы с женой, можно сказать, никогда не ссорились, но однажды почти поссорились, и, смешно, всё из-за того же «Демона». Одна из самых странных претензий, которые я в тот раз услышал от жены, состояла в том, что ей я никогда не читал Лермонтова, даже в период ухаживания! На следующий день мы оба были само дружелюбие и такт, причём Кристина пошла на примирение первой: неправа, погорячилась, нашёл шалый стих, ты — прекрасный отец… но всё же с «наказаньями, муками ада» будь, пожалуйста, осторожнее. И ещё хотела тебя предупредить: то место, где «он слегка // Коснулся жаркими устами // Её трепещущим губам», тоже читать не надо, не по возрасту. (Я и так обычно выпускал это место, что вызывало у дочери подозрение и законное негодование. Думаю, она его нашла в книге и прочитала в моё отсутствие.)

Однажды Мира сообщила мне, что, когда вырастет, обязательно будет сама писать стихи.

— Почему бы тебе прямо сейчас не попробовать? — спросил я, больше в шутку.

— Господь с тобой! — ответила мне Мира с полной серьёзностью. — Я ведь ещё не умею.

Не знаю, где уж она подхватила это старообразное «Господь с тобой», в детском саду или от бабушки Лиды. Тогда словечко меня просто заставило улыбнуться, а сейчас задевает какую-то тяжёлую струну. Эта струна звенит внутри и никак не может успокоиться. «Господь с тобой!» Если бы точно знать, что со мной!

5

В начале 2020 года весь мир, как об этом хорошо помнят мои читатели, накрыла эпидемия коронавируса, вернее, одного из его штаммов под названием COVID-19. В марте, когда первый случай заболевания зарегистрировали в нашей области, и меня, и жену перевели на удалённую работу, прививки мы оба тоже сделали (возможно, одними из первых). О прививке для Миры вопрос не стоял: детей не прививали, так как считалось, что они болеют сравнительно легко.

Несмотря на все меры, в мае мы оба всё-таки подхватили эту гадость. Кажется, заболели мы одновременно — может быть, Кристина немного раньше, на день или два. (Важно ли теперь?)

Если даже моя жена и была первой, она перенесла вирус легко, что называется, «на ногах», и убеждала меня, что это пустяк, сезонный весенний грипп. Она и сама в это верила, да и я, конечно, ей верил.

Тем не менее, почувствовав у себя первые симптомы болезни, я честно отправился ко врачу, в клинику, где раньше трудился юрисконсультом. Я обратился в частную клинику просто ради того, чтобы не создавать лишней нагрузки на государственных врачей: Сеть каждый день приносила жуткие новости об их работе на износ в эти тяжёлые месяцы. Дружелюбная молодая врач внимательно меня выслушала и, кроме прочего, ради проформы назначила тест на коронавирус, которого я сам у себя не подозревал, которого и она у меня не заподозрила (кстати, больных с этим диагнозом не принимали, о чём предупреждало объявление сразу на входе). Против всяких ожиданий, тест оказался положительным. Стоило мне переслать результаты теста в клинику, как я обнаружил, что внесён в негласный чёрный список: я не мог больше дозвониться в регистратуру. И так они поступили со своим бывшим сотрудником!

(Замечу в скобках, что сейчас, задним умом, с холодной головой, я не могу кинуть камня в руководство медицинского центра: у них не было ни опыта, ни инструкций, ни, предполагаю, даже возможностей законно работать с этой новой неизученной болезнью. Умом я всё понимаю — но это молчаливое выбрасывание меня за борт до сих пор кажется совершенно неприличным, хамским поступком, и Бог с его юридической сомнительностью. Иные хамы ведут себя безупречно с точки зрения закона, и что-то в последние годы число таких хамов в моём отечестве только увеличивается. А мы ещё считаем себя богоспасаемой нацией и последним оплотом традиционализма…)

На негодование и тем более на судебные действия уже не оставалось времени: я свалился с температурой под тридцать девять и около недели почти задыхался от кашля. Лекарства принёс врач (по виду, скорее, медбрат) из муниципальной клиники, которого Кристина вызвала по телефону.

С 2020 года коронавирус, как говорят биологи, успел мутировать, так что теперь он не причиняет своему человеческому носителю большого вреда, переносится как грипп средней тяжести. Но тогда было не так, и все гадкие симптомы ранней разновидности этого проклятого вируса в виде непрерывного сухого кашля, быстрой утомляемости, нехватки воздуха, даже мрачных мыслей в духе «Ну вот и всё, пожил» — всё это я испытал в полной мере. Вот моё смягчающее обстоятельство, если судить меня за то, что о безопасности Миры я полноценно не подумал и не сделал никаких практических шагов. Да, идея ей переселиться на время к «бабушке Лиде» (моей тёще, Лидии Васильевне) обсуждалась, но как-то мы оба, Кристина и я, пришли к мысли, что несправедливо рисковать здоровьем пожилого человека, что дети, в конце концов, любые болезни переносят легче, что всё обойдётся…

Когда дочь заболела, Кристина лечила её теми же лекарствами, что и меня, благо она могла дойти до аптеки и у нас на руках были все рецепты. Мира переносила болезнь стойко, но симптомы с каждым днём становились всё более пугающими. Одну ночь жена почти не спала, а наутро пришла ко мне в комнату, чтобы сказать: ей кажется, пора вызывать неотложку. Я сел на кровати, и некоторое время мы сидели молча, не решаясь принять окончательное решение.

Я произнёс какой-то довод против: мол, в ковидных госпиталях врачи сбиваются с ног, а больные сидят друг у друга на головах. Слабым этот довод был и слабо прозвучал.

— У них на крайний случай хотя бы есть аппараты искусственной вентиляции лёгких, — измученно возразила Кристина. — А у нас что?

Я, закрыв глаза, кивнул. Кристина ушла на кухню и с кухни вызвала «скорую помощь».

Это произошло пятнадцатого мая, в конце рабочей недели. Четвёртого июня, в четверг, дочь умерла от двухсторонней пневмонии. Ей ещё не успело исполниться семи.

6

После я узнал, что от всех детей, заболевших новым вирусом, в России умерло лишь пять тысячных процента: какие-то несколько сотен на всю страну. Увы, это знание не утешало… Впрочем, Мира скончалась не от самого вируса. Её пневмония была, скорее всего, бактериальной. Она развивалась в ослабленном организме рядом с вирусом, параллельно ему. Будь диагноз более точным, будь антибиотики назначены вовремя, нашу дочь можно было бы спасти — кто знает?

Или, напротив, её нельзя было бы спасти в любом случае. Что толку гадать сейчас? Тот год прошёлся по многим семьям, не в одной есть похожая история, поэтому книга, которую я сейчас пишу, не приглашает к медицинской дискуссии и не призывает возмущаться действиями врачей.

Сразу после гибели Миры мы с женой отдалились друг от друга. Во-первых, мы боялись потревожить один другого лишний раз и обращались друг с другом так же бережно, как обращаются с тяжёлым больным. Во-вторых, нам не очень хотелось разговаривать. Наконец, каждый из нас, предположительно, винил самого себя — и, может быть, втайне также винил другого.

Помню, что в какой-то момент я бросился читать всё об этом отвратительном вирусе, чтобы выяснить, действительно ли он имеет искусственное происхождение, правда ли он — биологическое оружие, склёпанное в американских биолабораториях. Моя голова была полна цифр, цитат из статей, картинок белковых шипов, кадров расследований или, быть может, псевдорасследований. Мнение, к которому я пришёл, стóит, пожалуй, оставить за рамками книги: я, во-первых, не биолог и не могу с достоверностью судить о том, что прочитал; во-вторых, всё моё тогдашнее состояние слишком напоминало горячечный бред, чтобы надеяться на точность и непредвзятость моих выводов. Да и, самое главное, важно ли это было в нашем случае? Краем ума я понимал бессмысленность моих поисков и тогда, а всё же не мог остановиться.

Кристина пошла по другому пути, ударилась в иную ненормальность. Ей казалось, что мы совершили некий «грех»: во-первых, назвали дочь нехристианским именем, во-вторых, не крестили её в младенчестве, в-третьих, неправильно её развивали, давали её уму преждевременную пищу, и она, бедняжка, надорвалась. Странно это всё звучало, учитывая, что раньше-то моя жена не была активной православной прихожанкой (ну, а разве я до того был любителем биологии?). Кристина разыскивала в Сети короткие видео, на которых немолодые батюшки изрекали глубокомысленные истины, а также начала своё паломничество по храмам нашего города с непременной исповедью в каждом, словно искала некую волшебную духовную таблетку от всех горестей. Увы, ещё не придуманы такие таблетки, чтобы можно было ими воскрешать людей… Впрочем, не хочу иронизировать: мы оба тогда под действием горя творили что-то, не свойственное нам в обычной жизни и едва ли очень умное.

Наши «помешательства» были слишком разного характера, и оттого однажды мы поссорились по-настоящему, самым прозаичным и пошлым способом: громко, со взаимным бросанием обвинений — чего за все годы брака никогда, кажется, не делали. Я, кричала мне Кристина, мог бы хотя бы год-два подождать со своим богомерзким «Демоном»! Само название мне не подсказало, что это не детское чтение, нет? Ты, кричал я ей, могла бы позвонить матери, чтобы она забрала ребёнка, или могла бы сама переехать к ней на время, а не заправлять нам арапа про весенний грипп! («Заправлять арапа» — экая вульгарщина! Где вы, уважаемый Олег Валерьевич, набрались этой пошлости?)

На следующий день мы успокоились, извинились друг перед другом — и после этого примирения с ещё большей деликатностью относились один к другому, как следствие — разговаривали ещё меньше.

Мы были похожи на двух деловых партнёров, которые затеяли совместный проект — а проект прогорел, и вот каждому из этих двоих неловко первому заговорить о том, что пора бы, пожалуй, остановиться, поделить не тронутые крахом активы, разойтись по-хорошему…

Мои читатели — если, повторюсь, у этой книги они вообще будут — мне, пожалуй, скажут: прагматичный и буржуазный дух нашего союза красноречиво свидетельствует о том, что никакой подлинной любви не было ни с той, ни с другой стороны. Ведь, продолжат они, большинство браков переживает смерть ребёнка, даже становится крепче. Очень ценные рассуждения, спору нет, которые также очень легко сделать со стороны. Вздор, полный вздор! — включая и мысль про отсутствие любви. Есть любовь долготерпеливая, мужественная, героическая, а есть любовь хрупкая, оранжерейная, и наша просто оказалась из последнего разряда. То, что случилось с нами, было хоть и не чрезмерно тяжёлым, но всё-таки сверхобычным испытанием для двух совершенно обычных людей. Эти два обычных человека, которые себе казались взрослыми, эти два по существу ребёнка не справились с тем, что свалилось на них, повели себя именно как дети — а перед лицом чего-то, что называю Невидимой Жизнью, мы почти все дети. Да, можно сделать двум детям строгий выговор: зачем-де они не оказались более взрослыми? Но угомонитесь, педагоги: дети и так уже достаточно наказаны.

Примечательно, что мне не приходила в голову даже мысль о разводе — до того момента, пока жена не вошла в мою комнату (мы после смерти дочери так и спали в разных комнатах) и не предложила поговорить.

Это был очень утомительный, изматывающий, не дающийся в руки разговор, с отводом глаз, недомолвками, начатыми и не законченными фразами. Кристина намекнула, что, дескать, на её горизонте появился другой человек. До сих пор не знаю, правду ли она сказала или просто пыталась облегчить расставание. Я всё же привёл несколько доводов в пользу сохранения брака. Помнится, я даже предложил, чтобы мы повенчались, коль скоро всё дело в том, что над нашим союзом витает «духовное неблагополучие» или там «отсутствие благословения». Кристина только как-то ознобно передёрнула плечами, услышав это — и сидела молча, а потом вдруг ударилась в слёзы, и сквозь эти слёзы я расслышал, как гадко она себя чувствует, потому что я-то делаю всё как нужно, как правильно, просто как образцовый муж, а ей всё равно не хочется… Ну, разве можно спорить с «не хочется»! Насильно мил не будешь. Хотя, помнится, Алексей Александрович Каренин именно с «не хочется» своей жены и спорил, сопротивлялся ему как мог. Но он-то был чиновником в ранге министра, то есть человеком априори выдающимся, а я — всего лишь юрист широкого профиля в русской провинции: моих воли и ума не хватило, чтобы стать кем-то ещё. А ведь даже у него так ничего и не получилось. Куда уж мне было пытаться?

Наша двухкомнатная квартира была куплена в ипотеку, срок которой истекал в марте 2021 года (так быстро она заканчивалась из-за большого первоначального взноса). Мы дождались последней выплаты, продали квартиру и разделили сумму пополам. Я почти сразу купил однокомнатную, взяв сравнительно небольшой кредит, который сейчас уже погасил. Кристина тоже, кажется, купила себе квартиру или комнату, о чём однажды обмолвилась. Подробностей она не рассказывала, а я посчитал бестактным спрашивать.

Мы обошлись без суда, разойдясь через ЗАГС, что называется, полюбовно. На мою машину Кристина не претендовала. Да и то: едва ли многое удалось бы выручить за продажу восьмилетней Daewoo Nexia.

7

Вскоре после развода на меня навалилась глухая тоска. Надо было работать, чтобы выплачивать заём, да просто чтобы не умереть с голоду — и с этим я худо-бедно справлялся. Ничего больше не хотелось: ни заниматься спортом, ни осваивать новые хобби, ни читать, ни искать новых знакомств. Какое-то время я бездумно смотрел короткие видео в Сети, листал новостную ленту. Но и это тоже вдруг расхотелось делать. Дурная привычка иссушила себя сама, пересохла и отвалилась, как подрезанная ветка дикого винограда на кирпичной стене.

Чем я занимался в нерабочее время? В иные дни выезжал на машине куда-то за город, находил безлюдное место, сидел на складном стуле для рыбалки, глядя перед собой, пил кофе из термоса. Иногда я делал то же самое, но на электричке: толпа людей создавала какую-то иллюзию жизни. У меня возникали случайные разговоры с попутчиками, которые (и которых) я забывал почти сразу, как выходил из вагона. Иногда сил не было даже на это: я лежал на кровати, смотрел в потолок, следил за обрывками мыслей: они текли, не связываясь одна с другой.

Я боялся себе сказать, что, видимо, нездоров, и с раздражением отгонял все подобные рассуждения: в конце концов, я исполняю свои обязанности, чего ещё вам от меня сдалось? Но перспектива провести остаток жизни в качестве человекообразного робота вдруг так меня ужаснула, что я — спустя почти два года после развода! — нашёл список психологов, занимающихся частной практикой, и записался на приём к ближайшему. Опять же, отзывы на этого специалиста были хорошими.

(Выбирать врача по отзывам пациентов — разве не дурацкая затея? Хуже — только выбирать учителя по отзывам учеников. Стóит прикрутить к школьным учителям их «оценку» наподобие той, что пассажиры «Яндекс-такси» выставляют водителям, как те, кто разрешает классу ходить на голове или рассказывать на занятиях похабные анекдоты, получат твёрдые пять звёзд из пяти. Тоже — одно из соображений, сделанных задним умом: я с моей фамилией им особенно крепок.)

История моей «терапии» — это отдельная глава, из которой писатель вроде Зощенко сумел бы сделать юмористический рассказ. Но у меня нет таланта юмориста, оттого расскажу эту историю как придётся.

Эльвира Витальевна, дама примерно моего возраста, энергично заинтересовалась мной с первых минут. По её словам, я был приятным исключением в её практике, поскольку одинокие мужчины психолога почти не посещают. (Да неужели?) Приходят или женщины, или мужья, которых жёны привели за ручку, или такие потасканные жизнью экземпляры, с которыми и работать не хочется. Я, видимо, пока ещё не попадал в категорию сильно потасканных жизнью: что ж, и на том спасибо.

Первое занятие было посвящено проективным методикам (помню, в частности, цветные карточки, из которых я должен был выбирать всё новую и новую, постепенно уменьшая их число), долгому разговору и, так сказать, постановке общего диагноза. После меня заставляли вести «дневник записи автоматических мыслей», проводили через «техники прогрессивной релаксации», ставили задачу вне сессий совершать «поведенческие эксперименты» (вроде того, чтобы заговорить с пятью первыми попавшимися привлекательными девушками) и так далее. Не буду описывать шаг за шагом всего, в чём на мне (в качестве гимнастического «козла») неутомимо упражнялась Эльвира Витальевна: едва ли в этом есть большой смысл. Проблема состояла в том, что я почти сразу как-то почувствовал: мой терапевт применяет ко мне негодные, легковесные средства — или, возможно, средства были годными сами по себе, но использовались с недостаточной серьёзностью, тщательностью, настойчивостью. Вообще, неимоверно утомлял, даже под конец стал меня раздражать вечный «позитивный настрой» моей психологини, не сходящая с её лица улыбка — улыбка то ли вежливого «поставщика услуг», то ли взрослого, который снисходительно смотрит на копошение в песке глупого дитяти. Где-то я однажды вычитал, что подавленные горем люди ищут в окружающих не утешения. Им важно признание их горя в качестве важной части их жизни. Постоянная комсомольская бодрость оставляет для такого признания очень мало места.

Оговорюсь, что не хотел бы в глазах читателя выглядеть как злобный пенсионер, который лучше всех всё знает и всем всегда недоволен. Может быть, психолог делала всё грамотно и верно, может быть, это я, неблагодарный и упрямый пациент, был всему виной.

Приведу в качестве примера один из моих типичных диалогов с Эльвирой Витальевной — в рамках упражнения, которое, кажется, называлось «Падающая стрела».

— Давайте поговорим ещё раз о том, что вас беспокоит!

— Ничего.

— Не может быть, чтобы вас ничего не беспокоило: зачем-то ведь вы ко мне пришли?

— Верно, пришёл: мне стало страшно, что я до конца жизни буду вести себя как робот, который по выходным лежит на спине и смотрит в потолок.

— Попробуем применить технику «И что теперь?». Что будет, если вы до конца жизни будете по выходным лежать на спине и смотреть в полоток?

— Ничего не будет. Я доработаю до пенсии, выйду на пенсию и продолжу лежать целыми днями, потом умру, и меня похоронят за счёт государства.

— И что дальше? Почему это страшно?

— Ничего, вернее, я не знаю, что дальше. А вы разве знаете?

— Нет, я тоже не знаю… Так почему это страшно?

— Я и сам не знаю, почему, и вообще это даже не страшно.

— А что — страшно?

— Страшно, например, то, что сегодня я снова оставлю две тысячи за визит, и снова без результата.

— Так, а это почему страшно? Вы боитесь потери денег?

— В разумных пределах — да, как все люди.

— Что случится, если вы потеряете все свои деньги?

— Я заработаю новые, а до получки перехвачу в долг у коллег. (Как родившийся в Советском Союзе, я нарочно говорил «получка» вместо «зарплата», даже будто бравировал своей «древностью». )

— Если вас уволят?

— Буду искать другую работу.

— Если не найдёте?

— Наверное, кончатся деньги, и я помру от голода.

— Может быть, это и есть когнитивное искажение, манифестация иррационального страха?

— Может быть, вам видней. Я и слов-то таких не знаю. (Здесь я, скорее, прикидывался дурачком.)

— Когда вы впервые пришли к этой мысли? Вспомните: когда вы испугались умереть от голода?

— Прямо сейчас, это вы меня на неё навели. Я и не испугался, просто понял, что так будет.

— То есть умереть от голода — не страшно?

— Думаю, немного неприятно, но не сильно неприятнее того, что со мной уже происходит. Нет, не страшно. Бессмысленно.

— И что делать теперь, когда вы точно знаете, что можете умереть от голода?

— Я всегда это знал. Вот если бы мне кто сказал, что делать!

— Никто, кроме вас, вам этого не скажет.

— Знаю.

— Это страшно?

— Нет, не страшно. Не хочется.

— Чего именно не хочется?

— Отвечать на вопрос «Что делать?». А вообще, ничего.

— Что будет, если вы, как вам кажется, умрёте от голода? Вы боитесь подвести близких? Втянуть их в долги своими похоронами?

— Нет, не боюсь: я же сказал, меня похоронят за счёт государства. Хотел бы я знать, что будет и что вообще происходит после смерти! Может быть, вы знаете?

И так далее, снова и снова по кругу. Пусть читатели, для которых психология является профессией, определят сами, кто здесь был виноват: вопросы ли промахивались мимо цели или это я свинским образом их саботировал, не желая взаимодействовать с добрым доктором и проявлять Genesungswille².

Моя терапия продлилась два месяца с небольшим — до тех пор, пока я не принял решения не идти на очередное занятие. Определённую пользу эти «сессии» мне, вероятно, всё же принесли: по крайней мере, у меня появилось некое весёлое бесстрашие, что-то вроде древнегреческого стоицизма, далёкого, правда, от настоящей воли к жизни и тем более от смысла её жить. Больше, чем этот стоицизм, занятия с психологом мне, вероятно, дать не могли. Была и ещё одна причина прекратить их: Эльвира Витальевна, кажется, положила на меня глаз. Руки на отсечение не дам, но, по крайней мере, её смешки, интонации голоса, взгляд — всё стало напоминать Кристину на каком-то раннем этапе нашего знакомства. Следовало остановиться. Начать терапию только для того, чтобы закончить романом со своим терапевтом, — странное приключение и сомнительное достижение.

8

В кабинете Эльвиры Витальевны имелся журнальный столик, на котором в беспорядке лежали пара журналов вроде Psychologies, рекламные проспекты, её собственные и чужие визитки. Не знаю уж, какую функцию выполнял этот столик: может быть, чисто декоративную; может быть, своей «милой небрежностью» он настраивал посетителя на непринуждённый лад и помогал расслабиться; может быть, доктор зорко наблюдала за тем, какой именно предмет возьмёт со столика скучающий посетитель, и на основании этого делала свои выводы…

Одна из визиток выглядела ярче прочих, просто неприлично ярко, и во время предпоследнего занятия, я, каюсь, её стащил. В своё оправдание скажу, что сделал так не совсем по своей воле, а в рамках «домашнего задания»: мне нужно было совершить какую-то глупость, которая в обычной жизни мне бы даже в голову не взбрела. На следующей сессии я как раз собирался раскаяться и вернуть эту карточку вырвиглазной расцветки, но как-то до этого не дошло.

Визитка гордо сообщала:

Делия Вячеславовна ПОЛЕЖАЕВА

Космоэнергет высших посвящений, контактёр

Ниже шёл номер телефона и адрес электронной почты.

«Делия», ты подумай! Я и не знал раньше, что бывают такие имена…

Слово «космоэнергет», по всей видимости, являлось современным синонимом колдуньи, а «Делия», вероятно, была переделанной «Лидией». В прошлой своей жизни мне бы в страшном сне не приснился мой визит к знахарке. Но, похоже, Эльвира Витальевна меня кой-чему всё-таки научила: я теперь не боялся не только придумывать самые разные «поведенческие эксперименты», но и осуществлять их, руководствуясь убеждением, что хуже уже не будет. Куда, действительно, хуже! Я будто находился в самой нижней точке своей жизни, прибыл на станцию Дно, словно государь император в марте 1917-го, а из этой точки все пути должны вести вверх — ну, или так мне казалось.

Делия Вячеславовна, мадам со слегка обрюзгшим лицом, чёрными глазами навыкате и царственной осанкой, приняла меня в полутьме своей большой квартиры в «сталинском» доме с высокими потолками. Гостиная была освещена одной-единственной лампой с зелёным абажуром. На стенах слабо угадывались портреты не знакомых мне людей. На круглом столе с ажурной скатертью громоздились большой хрустальный шар, гипсовая пирамида, тибетская поющая чаша с пестиком, зеркало, спиралевидный маятник, свисающий с изогнутой ножки, заполненный водой стеклянный цилиндр, колода карт Таро, свеча, склянка с медицинским спиртом и прочие инструменты магического ремесла. Неужели, подумал я, на каждом сеансе ей нужны все эти предметы без исключения? Госпожа космоэнергет куталась в шаль со стеклярусом. Стёклышки в свете зелёной лампы поблескивали таинственно и почти зловеще.

Мне пришли в голову прочитанные в далёком детстве в журнале «Пионер» непочтительные атеистические стишки о Хозяине кладбища, который, ожидая своих начальников, приготовил кровавый кагор, шпагу и свечу, и неудержимо захотелось засмеяться. Я, конечно, подавил это желание: я ведь воспитанный человек, в конце концов.

— Положите руку на зеркало и держите так десять секунд! — приказала мне магиня. — Боже мой, почему левую?! Кто вас учил класть левую руку, вы что, женщина или кастрат?! Правую!

Я послушно исполнил требование. Космоэнергет поднесла зеркало к лампе и какое-то время придирчиво изучала отпечаток. Изученным она, видимо, осталась недовольна, но никакими умозаключениями со мной не поделилась. Вместо этого мне вручили куриное яйцо, велели держать его между ладоней и сосредоточиться на нём, «спроецировать на него свой ум». Не уверен, что я точно понял, что от меня требовалось, но честно постарался выполнить и эту просьбу тоже. Делия Вячеславовна отобрала у меня яйцо, разбила его о край стеклянного цилиндра — это оказалась просто большая чашка — и верную минуту рассматривала плавающее содержимое на просвет.

— Как вы думаете, что означают эти сгустки? — спросила она меня неродственным голосом.

— Понятия не имею! — признался я.

— Ваш скепсис! — с неудовольствием пояснили мне. — Ваше неверие! Вы бредёте по равнине жизни, словно Девятая карта старшего аркана, но разница в том, что у вас нет в руках фонаря, а глаза ваши — завязаны! Закройте глаза!

После того как я закрыл глаза, мне их действительно завязали. Некоторое время я сидел в темноте и тишине, полностью дезориентированный. Чесался нос, в плечах начало как-то неприятно покалывать.

— Что вы чувствуете, ЧТО ВЫ ЧУВСТВУЕТЕ?! — вдруг возопила Делия где-то прямо над моим ухом. — Впрочем, молчите! Я вижу, что вы НИЧЕГО не чувствуете! Вы глухи к тонким энергиям! Снимите повязку!

— Значит, так! — она уже переместилась на своё место и, не глядя мне в глаза, принялась рисовать треугольники пальцем по зеркалу. — В одной из прошлых жизней или даже в нынешней — я видела не ясно — вы оскорбили Высокое Женское Существо. Возможно, одну из дочерей Великой Матери. Из-за этого — все ваши беды. В центре вашего существования — пробоина, серая дыра. Заметьте, я не сказала «чёрная»! И в эту серую дыру улетают ваши жизненные силы, ваша юность, ваш талант («Вы мне льстите», — захотелось мне отшутиться) — всё, всё!

— Что же мне делать? — робко спросил я.

— Установите контакт и просите прощения! — возвестила мне Делия. — Если потребуется — на коленях: ползите на коленях семь вёрст до образования кровавых волдырей! СЕМЬ вёрст, и КРОВАВЫХ волдырей!

— Да, я тоже так думаю, — согласился я. — Как раз недавно вспоминал одно стихотворение про кровавый кагор…

— Никакого кагора! — пригвоздили мою жалкую попытку юмора не терпящим возражения тоном. — Алкоголь — яд! И никакого заигрывания с растлевалищем официальной церкви — я всерьёз вас предупреждаю! Три, — переход был таким внезапным, что я не сразу понял: речь идёт о сумме за консультацию. — Что это? — поморщилась Делия Вячеславовна при виде трёх зелёных купюр. — Нет, я не беру деньги в руки, извините! И вам не советую. Положите в коридоре в ящик для пожертвований.

Выйдя на улицу, я всё же рассмеялся. Давно я так не смеялся!

9

Смех смехом, но не было ли в словах ясновидящей крупицы истины? Да, совершая своё священнодействие, она, конечно, играла роль, но играла её, нимало не заботясь о том, какое впечатление производит. Наверное, так поступают или люди насквозь циничные, или полностью, клинически убеждённые в том, что совершают высокое служение, а произносят не иначе как святую правду. Без крохотного зёрнышка подлинности делать это совсем тяжело. Может быть, и Кристина была не так уж неправа? Забудем про «дочь Великой Матери» и прочую мифологическую белиберду в духе Роберта Грейвса. Но если я действительно настолько дурён, что… вот даже Бог меня наказал? Что же это за Бог такой, который казнит детей за грехи взрослых? С другой стороны, смерть Миры могла быть наказанием только для меня, а для неё — облегчением.

Делия категорически запретила мне заигрывать с «растлевалищем официальной церкви», но у меня запреты со стороны кого-то, кого я не избирал своим духовным отцом или духовной матерью, вызывают только раздражение. Думаю, я не одинок в этом: почти любой взрослый человек про себя скажет то же самое.

Следующим днём после посещения «провидицы» было воскресенье. Приходские храмы в нашем городе своих сайтов обычно не имеют, а я пунктуальный человек и не люблю приходить с опозданием. Зато имеют свои сайты крупные соборы и монастыри. Так и вышло, что апрельским воскресным утром я оказался на литургии во Введенском женском монастыре.

Присутствовала, кроме меня, ещё дюжина мирян, не больше. Молоденькие певчие пели красиво, пожилой батюшка совершал службу со всей строгостью и тщанием.

Человеку, который, как я, в храме появляется три-четыре раза в жизни — на крещение, венчание да на отпевание дорогого усопшего, — литургию с непривычки отстоять тяжело, но не это меня беспокоило. Служба шла своим чередом, она постепенно захватывала, она устремлялась куда-то внутрь, мимо рационального ума, говоря своим древним языком… Почти полностью не понятным разуму языком, который я по лени, точнее, из высокомерия современного образованного скептика никогда не потрудился освоить. Церковная вера открывалась как путь — и этот путь проходил от меня далеко в стороне. Вставать на него надо было гораздо раньше, лет этак в семь, ну хорошо, в четырнадцать. Пожалуй, и в двадцать было бы не слишком поздно… Условная Маргарита Павловна, главный бухгалтер предприятия, бабушка нескольких внуков и обладательница перманентной завивки, с тем же чувством в первый раз смотрит на сцене театра «Лебединое озеро», с каким я соприсутствовал литургии. «Мы чужие на этом празднике жизни» (эту пошловатую фразу Великого Комбинатора я едва не произнёс вслух). Вот и к причастию уже выстроился народ, а мне куда? На улицу, не иначе.

На улице я присел на скамью рядом с цветочными клумбами в тени высоких елей. Бог мой, православный ли я вообще? Христианин ли вообще?

— Молодой человек! Да, да, вы!

— Вы — мне? — опешил я: меня давненько никто не называл «молодым человеком».

— Вам, кому ещё! — монахиня неопределённого возраста уже стояла передо мной, невысокая, полная, резвая, словно чёрный колобок на ножках. — Вы обиделись, что я вас «молодым человеком» назвала? Ну, простите, и вас Бог простит. Я за вами наблюдаю. К причастию что-то не подошли…

— Я не исповедовался.

— Ну и подумаешь, хоть бы даже не исповедовались, — легко возразила она. — У вас… горе какое-то? Вдовец?

— Разведённый.

— И что же, и это тоже горе. И другое есть?

— Есть, — я сам себе не нравился со своей лаконичностью, но предыдущая жизнь меня не учила вести разговоров с церковниками.

— Вы… не откажитесь, пожалуйста, обойдите со мной вокруг храма! Я на ногах порой не очень стою, вот, если что, и подхвáтите.

Про то, что стоит на ногах не очень, честнáя сестра сказала «просто так», в качестве невинного обмана, но я поднялся с места, и мы пошли рядом вокруг здания Введенского собора: нелепая парочка. Монахиня молчала. Заговорила, ни к кому не обращаясь:

— Вот иногда… ищут люди, ищут, а всё не находят… Иногда и в храм придут, и в нём тоже не находят…

— Бывает… — отозвался я неопределённо, словно не про меня шла речь.

— Да, бывает… А я подумала: я вам дам адрес и телефон одного человека? Знакомая моя, не пугайтесь.

— Для чего? — не понял я.

— А поговорить, — пояснили мне бесхитростно. — Знаете, ходят к ней люди…

— Х-хорошо, — согласился я. И правда, что ещё мне оставалось? Да и к тому же: я, человек с высшим образованием, сам, по собственной воле, навестил «Хозяйку кладбища» с её «семью верстами кровавых волдырей», ещё и три тысячи заплатил за визит, дурень. Что ещё страшнее этого со мной могло случиться?

— Вот, пожалуйста, — монахиня мне уже протягивала картонную карточку размером не больше банковской, на которой чья-то аккуратная рука убористым почерком написала фамилию, имя, отчество, номер телефона и адрес электронной почты. Я, хмыкнув, убрал карточку в кошелёк. Сдержанно поблагодарил:

— Спасибо. Кто она вообще?

— Она — мастерица по шитью игрушек, — пояснила мне инокиня. — Живёт одна, круглый год у себя на даче. Насчёт мужского полу — ни-ни, словно как мы живёт, держит себя чисто. Она… ну вот навроде как Ксении Блаженной. Слышали про такую?

— Слышал, — подтвердил я, хотя о Ксении Петербургской не знал ничего, кроме имени. — Так эта ваша знакомая… нездорова психически?

— Федорушка-то нездоровая? — изумилась монахиня. — Господь с вами! Вы… позвоните! А то не думайте, я ведь не неволю!

Я пробормотал слова благодарности: дескать, не уверен, что позвоню, но спасибо вам ещё раз в любом случае: в наше время люди так нечасто помогают друг-другу бескорыстно, я очень ценю такие жесты… Монахиня, улыбнувшись, отмахнулась рукой от всех этих слов как от мусора. Улыбалась, правда, она по-доброму.

10

Прошло, однако, почти два месяца, прежде чем я решился позвонить Дарье Аркадьевне Смирновой. (А вовсе никакой и не «Федоре» — видимо так, на церковный лад, монашествующие перекладывают простые русские имена, но человеку с именем «Федора» я бы, скорее всего, не позвонил. «Но ответило корыто: // „На Федору я сердито!“ // И сказала кочерга: „Я Федоре не слуга!“» — вот и всё, что у меня в голове всплывало при звуке этого хтонически-унылого имени. Подозреваю, что не только у меня.) Вся ситуация, в которой одна незнакомка рекомендует мне другую — и рекомендует в качестве «блаженной»: что это, профессия?! — мне казалась крайне натянутой, почти невозможной. Прочитай я про такое в книге, я бы посчитал, что автору, словно моей бывшей жене, не хватило фантазии. Нет, действительно, монашествующие — люди не от мира сего! И их друзья — тоже, и диковинные, должно быть, у них друзья… Прекрасно, что они такие, кто-то должен помолиться о нас, грешных, но самому вставать на эту скользкую дорожку?

Кроме того, я не чувствовал себя совсем уж плохо. Визит к Делии, а особенно мой смех, когда я наконец от неё вышел, взбодрили, позволили ненадолго почувствовать вкус к жизни. Увы, именно ненадолго: нельзя же всё время утешать себя мыслями о чужой глупости. Делия могла сколько угодно рассуждать в глубине своих апартаментов о человеческих грехах и способах их врачевания, сколько угодно вращать глазами, вопить новым жертвам на ухо и бить в свои тибетские барабаны, но ведь это не отменяло моего собственного знания о том, что я живу не вполне правильно. Поэтому… неужели позвонить? Небось не съест меня женщина с такой «смирной» фамилией? Фамилии на наш характер влияют гораздо больше, чем мы сами замечаем, это я как юрист авторитетно утверждаю…

И что же я скажу Дарье Аркадьевне? «Здравствуйте, мне дали ваш телефон в монастыре, предложили с вами поговорить». «Так я ведь не психотерапевт, — ответит мне госпожа Смирнова. — Я мастер по шитью игрушек. Вам разве нужна игрушка?»

Будет неправдой сказать, будто я только и делал, что думал об этом всём. Мысли о переданной мне монахиней картонной карточке всплывали как курьёз, как «А помнишь, тогда? — вот умора!», как «Ну подумай, бывают же такие люди?», и я старательно их прогонял. Оттого мне потребовалась половина апреля и почти весь май, чтобы понять: а ведь мне действительно нужна игрушка! Я мог бы попробовать воскресить Кару.

11

Про Кару требуется рассказать отдельно.

У моего отца была сука породы колли, чёрная с рыжими подпалинами, по кличке Кара. («Кара» на тюркских языках и означает «чёрный». ) Говорю «у отца», потому что это он её завёл: мать относилась к Каре без большого дружелюбия. Отец не являлся заядлым собачником и вообще-то брал щенка «на передержку», ради знакомого, который клятвенно уверял отца, что ему нужна собака именно такой породы, именно такой масти. Видимо, клятвы немного стоили, и Кара так и жила у нас до самой смерти.

Я вспоминаю Кару как существо не просто с прекрасным характером, но очень умное, сдержанное, вежливое. Смешно сказать, но самоограничению и такту я будто бы учился от неё: Кара постоянно подавала мне зримый пример того, что иногда лучше молчать, а не скулить, не лаять и не скалить зубы. Кара многое замечала, многое понимала. Она умела утешить, но умела — великое качество, которого и многим людям не хватает! — не быть назойливой. И ещё в ней была грациозность, достоинство движений, как, может быть, у всех собак этой породы, да ещё у русских борзых: порой она казалась мне заколдованной принцессой.

По поводу этой её грациозности скажу то, что современное поколение, испорченное множеством пошлых субкультур, с большой вероятностью поймёт неверно, услышит в самом низком физиологическом регистре, которого я, конечно, не имел в виду, поэтому пишу с некоторым сомнением и неохотой. В юности у меня не возникало никакой робости перед девушками, и они вовсе не казались мне существами с другой планеты. Говорят, это характерно для мальчишек, у которых есть сёстры. Человеческой сестры у меня, конечно, не было, но Кара послужила мне кем-то вроде старшей сестры. В детстве я едва ли это осознавал — но она, думаю, понимала. Отец со смехом рассказывал мне, как «старшая сестра» стащила меня с какой-то шаткой лестницы, на которую я по молодости и неразумию пробовал забраться. Смешно, но я этого случая совсем не помню. Может быть, отец просто создал семейную легенду из бытовой мелочи, приукрасив её, как это часто бывает. Или, может быть, моя память меня подводит, и с каждым годом больше и больше.

Вот, всплыло неожиданное воспоминание! Одной своей развязной знакомой в ранней юности я однажды в компании сказал: «Ты ведёшь себя в сто раз вульгарней, чем собака, которая у меня была в детстве». Я схлопотал тогда пощёчину, но дружный смех стал подтверждением того, что я не один так думал. Совсем ведь не помнил эту историю, пока не написал про свою плохую память, значит, мог забыть и про лестницу.

Я становился всё старше, умней, способней; Кара тоже старела, но, и старея, она как бы застыла в одном умственном возрасте, который я лет в четырнадцать перерос. (Недаром некоторые учёные говорят, что социальный интеллект собаки — на уровне примерно четырнадцати человеческих лет.) Мне было грустно это сознавать, и часто я глядел на неё с любовью и тоской, думая про её законсервированный возраст души, дальше которого ей не шагнуть. Она же ловила мой взгляд и отвечала мне взглядом, в котором я вычитывал следующее: «Да, ты будешь с каждым годом талантливее, а я вечно останусь на уровне твоих четырнадцати. Я — всего лишь собака. Я никогда и не претендовала на большее. Но, поверь мне, любую жизнь прожить нелегко. Свою я живу честно, и в ней есть собственное негромкое достоинство».

Умерла Кара, можно сказать, типичным образом для колли: её пришлось усыпить, потому что у неё отнялись задние лапы. Такое часто случается с пастушьими собаками, которых держат в городской квартире. (Кажется, за последние десять-двадцать лет шотландские овчарки у городских собачников вышли из моды. К счастью, правда?) Усыпили Кару, когда я был в школе, а мне сказали, что причиной смерти стала старость, но я знал, что это не так: я накануне подслушал разговор родителей.

(Вот мысль, которую думать не хочу, но которая назойливо думает себя сама, нерациональная, абсурдная, ужасная. Может быть, если бы Кару не усыпили, и моя дочь осталась бы жива?

А вот ещё мысль, не такая жуткая, но не менее глупая. Может быть, я и Миру-то назвал по созвучию с Карой?)

Игрушек у Миры было много — я уже рассказывал, что Кристина не скупилась на игрушки, — но одной из любимых была небольшая пластмассовая лиса, ещё советского производства, потёртая настолько, что почти вся краска с неё сошла.

— На Кару похожа, — заметил я, войдя однажды в детскую.

Мира не пропустила это мимо ушей и заставила меня рассказать о собаке, бывшей у меня в детстве, в мельчайших подробностях. Мой рассказ имел неожиданные последствия: дочь попросила купить три вида краски: чёрную, оранжевую и белую. Это показалось мне забавным и трогательным — конечно, я исполнил её просьбу. Кстати, краску я купил не в магазине товаров для творчества, а в строительном: так называемые колерá, то есть пигменты, используемые для колеровки белой красочной основы для стен, потолков и фасадов. Кристина, узнав об этом, долго смеялась. Не сопроводила никаким обидным комментарием, и то хорошо: тогда её ещё умиляло, что я провожу с дочерью, пожалуй, больше времени, чем обычные отцы.

Одним вечером мы раскрасили лису в три цвета: я наносил карандашные контуры, а Мира орудовала кистью. Она управлялась с кисточкой куда ловчее детей её возраста. Вышло, на мой невзыскательный взгляд, очень похоже.

После смерти дочери я — глупый, безотчётный поступок — забрал эту новую Кару себе и закрепил её в автомобиле на облицовке передней панели, чуть выше того места, где обычно клеят иконки. Позже Кара переехала на стол в мой рабочий кабинет, став предметом сдержанного интереса и беззлобной иронии посетителей и сослуживцев. Однажды, увы, я её не нашёл, хоть обыскал в кабинете каждый угол. Сергей, один из моих коллег, даже предложил мне найти и купить такую же лису, видя, что я совсем «спал с лица». Спасибо ему, конечно, но невозможно было купить такую же!

Или всё-таки возможно? Я понял, что у меня есть законный, разумный, непостыдный предлог позвонить мастерице по шитью.

Голос в трубке звучал приветливо и предложил мне прислать фотографию, картинку, набросок фигурки, которую я хотел бы заказать.

— Фотографии нет, игрушка утеряна, — пояснил я. И добавил, дивясь собственной дерзости: — А что до наброска, то я плохо рисую, но… будет очень нескромно напроситься к вам в офис, чтобы пояснить детали?

«У меня нет офиса, я работаю на дому, — ответил голос в телефоне. — Приезжайте, скажем, завтра, около четырёх».

— Боюсь, меня с работы так рано не отпустят, — повинился я. — Полшестого?

«Да, годится! Это время ничуть не хуже».

Мне назвали адрес.

12

Мастерица жила на собственном дачном участке, как меня и предупреждала монахиня, имени которой я так и не спросил. Домик её, хоть и небольшой, был, однако, не щитовой времянкой, а, можно сказать, капитальным строением: деревянный сруб из толстого бревна, окрашенного для дополнительной защиты цветной пропиткой, что придавало ему нарядный, почти игрушечный, «кукольный» вид, только резных наличников не хватало («…Да курьих ножек», — подсказал тот саркастический наблюдатель внутри меня, с которым каждый из нас борется до старости). Над коньком крыши поднималась кирпичная труба, а из трубы шёл дымок, прямо как в советской книжечке для детей про какую-нибудь трудолюбивую мышку. Мышка всё сделала правильно, будь как мышка.

Хозяйка встретила меня у калитки, к которой подошла вместе со мной. Была Дарья Аркадьевна в длинной, в пол, тёмно-оранжевой юбке с несколькими прямоугольными декоративными заплатами (кажется, этот стиль называется «пэчворк»), светло-серой блузе с закатанными рукавами и в рабочем фартуке. «Женщина как женщина, — отметил я про себя. — Доброжелательная, располагающая, но черты лица, пожалуй, крупноваты. Что-то крестьянское в ней есть. Кристина куда красивей…» Да, мы, мужчины — биологические существа, и неосознанно оцениваем внешность любой новой знакомой, даже если никаких видов на неё не имеем. Впрочем, и другой пол ведь поступает так же.

Дарья поздоровалась со мной, едва встряхнув мою руку очень лёгким, почти незаметным рукопожатием, и пригласила меня в свой «кукольный домик».

«Сколько ей — двадцать восемь? Тридцать? Тридцать два? — гадал я про себя, пока мы шли к дому. — Эта толстая девичья коса у женщины смотрится несколько нелепо, хотя, конечно, на вкус и цвет товарищей нет, да и не моё дело». Вообще же я окончательно успокоился и даже поскучнел: нет, она никак не походила на Ксению Блаженную! Безымянная монахиня, видимо, ошиблась по обычной православной доброте и склонности приписывать людям несуществующие качества, которая иногда развивается у аскетов и вообще людей не от мира сего.

Внутри дома оказались две комнатки: первая — уютная кухня, в которой топилась печь, верней, нечто среднее между «шведкой» и камином. Хозяйка провела меня дальше, в мастерскую, где я обнаружил целых два стола, один — для шитья, другой — для поделок из дерева и глины. Над каждым столом на настенных полках размещались материалы и инструменты. Где же она, интересно, спит? — соображал я. Ага, вот на этой кушетке, сейчас покрытой пледом. Да уж, лаконичное жильё! Моя городская квартира, пожалуй, и то больше. Кстати, где же лестница на мансарду? Я поискал лестницу глазами, но не нашёл.

— Так и по дереву работаете? — спросил я, чтобы начать разговор.

— По дереву — больше для забавы, — охотно пояснила мастерица, — а уж керамист из меня — смех один… Присаживайтесь вот сюда! У меня, видите ли, нет печи для обжига. Иногда собираю всю эту мелочь да отвожу к одной знакомой, у которой есть такая печь. Но надо уходить от этого: плохо быть навязчивой… Ещё — гипс, искусственный камень, эпоксидная смола, — она быстрыми движениями показала мне фигурки, отлитые из разных материалов. — Хочу попробовать в работе 3D-ручку — слышали о такой? — да вот думаю, одно баловство выйдет. Так что у вас за игрушка?

У неё был интересный тембр голоса и какой-то еле заметный говорок, чуть напевный, не московский, не южный, но и не вологодский. Или всё же вологодский, северный?

Я вздохнул и принялся рассказывать про Кару то, что уже рассказал читателю в предыдущей главке.

Ничто не изменилось в лице Дарьи, когда она услышала про смерть моей дочери, и ничем она не выдала своего сочувствия — только дрогнул карандаш, которым она делала быстрый набросок на листе бумаги, приговаривая:

— Так, так и так… Похоже?

— Похоже! — признался я. — Вы будто из моей головы её взяли.

— Ну уж, скажете тоже, «из головы», все собаки одной породы похожи одна на другую… Если, допустим, взять фетр, будет… — Выполнив несколько операций на калькуляторе, мастерица показала мне стоимость. — Или вам не мягкая игрушка нужна — статуэтка?

— Я и сам не знаю… («Хорош клиент! — упрекнул я себя. — Из вас двоих блаженный здесь — только ты». )

— Ну, подумаем ещё… А срочность какая?

— И срочности большой нет, то есть никакой даже срочности… Дарья Аркадьевна! — решился я наконец. — Простите меня: возможно, я обманул вас. Всё, что я рассказал, правда, но не в игрушке дело.

Дарья положила карандаш и смотрела теперь на меня, внимательно, не мигая, чуть-чуть нахмурившись (или про «нахмурившись» мне показалось?).

— А откуда же мне знать, в чём дело? — продолжал я, спотыкаясь, чувствуя острый, жгучий стыд. — Игрушка — это так, соломинка: цепляюсь сейчас за неё, чтобы не утонуть, а вдруг уже утонул… У меня нет жизни. Непонятное выражение, да? Говорю случайными словами, беру слова, как придётся. Мне сказала про вас монахиня в монастыре…

— Это сестра Елизавета, наверное, была, — задумчиво произнесла моя новая знакомая.

— Да, то есть откуда же мне… Может быть, вы знаете, как…

Здесь я окончательно сбился: «мой бензин кончился», говоря словами старого анекдота про Штирлица, который напоил кошку бензином. Мы помолчали, наверное, полминуты. Молчать с ней было приятно: вас никто не торопил, не вынуждал говорить. Если бы ещё не этот острый, жгучий стыд! Зачем вообще начал? Со своим психологом никогда я не чувствовал стыда: как-то так устраивала она занятия, что с ней стыдиться было нечего, да и не перед кем. Вот, езжай-ка ты к ней, заплати две тысячи за посещение, проведи ещё один бесполезный разговор о том, что тебе страшно, а что не страшно…

— Вы хотите, — мягко начала Дарья, — чтобы я вам открыла, что вам делать. Это радостно слышать, только ведь я — никакая не прорицательница, не пророчица, даже не психолог. Я так… игрушечки шью…

Да, конечно, она была права на все сто! Именно то, чего я боялся услышать, она и сказала, и почти теми же словами. Кто в наше время работает с чужими душевными травмами без образования и должности? К моему стыду добавилось чувство раскаяния. Куда, действительно, я сунулся? Огорчил фантастически неуместной просьбой честную женщину, которая каждый день своими руками зарабатывает свою трудовую копейку. Вот и верь православным с их восторженными советами!

Я встал и пробормотал скомканные извинения. Уже и не помню, что именно я сказал; не уверен, что даже тогда понимал, что говорю. От неловкости я забыл пожать мастерице руку на прощание. А она вообще давала мне руку, чтобы попрощаться? Этого я тоже не помню. Что же, вот свойство памяти: зарастать, покрывать травой неприятное.

13

Я забыл про свой заказ. Да и какой это, с позволения сказать, был заказ, если соглашения даже на словах мы не заключили и задатка я не отдал? Вместо этого опозорился как подросток, как и подростком не позорился… Можете представить себе моё удивление, когда через четыре дня на экране моего телефона высветился смутно памятный номер.

«Олег Валерьевич? Я всё сделала!»

На мой вопрос о том, когда я смогу приехать и забрать работу, мастерица пояснила, что ей и самой будет несложно занести фигурку: она, дескать, бывает в городе, делает покупки, развозит заказы. Мы договорились, что она зайдёт ко мне домой около пяти вечера следующего дня. Я назвал адрес своей городской квартиры, одновременно подумав: «Вот ведь бесстрашная! И не боится заходить к чужим людям. Будто в какой-то другой России живёт. Всё-таки есть в ней что-то от блаженной!» («А с моей стороны не бестактно ли — приглашать к себе ещё молодую женщину?» — пришла другая мысль. Но как пришла, так и ушла: моя новая знакомая явно была не из сложных от чрезмерного ума людей, рядом с которыми вы и чихнуть боитесь.)

В пять вечера в прихожей раздался звонок. Дарья, пройдя в квартиру всего лишь несколько шагов, вынула из своей большой наплечной сумки и с лукаво-хитрым выражением поднесла мне на двух ладонях новую Кару.

Да, это была она, конечно! Похожая и на игрушку дочери, и на «шерстяную сестру» моего детства разом. Что-то детское, невинное, игрушечное в выражении мордочки — и одновременно высокое жизнеподобие, не фотографическое, а какое-то иное, харáктерное, сущностное.

— Можжевельник — лаконично пояснила мастерица. — Лаком покрыла.

Я спохватился и пригласил гостью выпить чаю.

За чаем мы рассчитались, причём я по собственному почину к названной сумме добавил ещё одну купюру.

— Это лишнее, — со спокойным достоинством сказала Дарья, — но я чиниться не буду, возьму. Спасибо!

— У вас, наверное, не каждый день заказы? — не мог я не спросить.

— Не каждый, — подтвердила она. — Вперёд не предскажешь.

— Неужели вам хватает на жизнь? — как-то вырвалось у меня. — Простите: не моё, конечно, дело…

Собеседница улыбнулась. Пояснила:

— Вы и представить не можете, на какой малости я могу выживать в месяц!

— На какой? — полюбопытствовал я.

— Да хоть на какой! — доверчиво ответила она. — Вот сколько вы мне сегодня заплатили — этого мне хватит на месяц, если на самое необходимое.

Я только покачал головой, дивясь этому подвигу самоограничения.

Настала та минута, когда все приятности сказаны, пора бы и честь знать. А я вместо приличных моменту слов — вот, снова какая-то дикая муха меня укусила! — вдруг произнёс:

— Дарья Аркадьевна, мы сейчас попрощаемся и, наверное, уже никогда не увидим друг друга, я вас больше не потревожу. В связи с этим могу ли я вам задать один вопрос, на который вы, скорее всего, мне и не ответите, но я хоть буду спокоен про то, что всё же его задал?

Дождавшись её молчаливого кивка, я откашлялся и произнёс будто не своим голосом:

— Если бы Кару не усыпили, может быть, и дочь сейчас была бы жива?

Дарья не удивилась моему вопросу. Она сидела несколько секунд, будто прислушиваясь к чему-то внутреннему, склонив ухо к не слышному мне голосу. Потом попросила как о чём-то само собой разумеющемся:

— Вы бы рассказали всё с самого начала, подробно? Про дочь, про жену — всё?

И я начал рассказывать.

Мне казалось, что мой рассказ растянется на пару часов, но шло легче, проще, чем обычно. Молчание моей собеседницы было приглашающим, не равнодушным, но и не назойливо-цепким, а вот именно таким, чтобы моя речь свободно текла, ни больше, ни меньше. Я вставал, прохаживался по кухне, открывал форточку, закрывал форточку, варил себе кофе в турке, спохватываясь, предлагал ей — а она всё это время сидела, наверное, в одной и той же позе, не перебив меня ни разу, не выронив ни словечка. Правда, в момент моего повествования о визите к «космоэнергету высоких посвящений» она рассмеялась звонко, как шестнадцатилетняя девочка — я и сам рассмеялся! Но в целом, конечно, было мало весёлого в моей истории.

— Не думаю, что одна из-за другой умерла, — начала Дарья медленно, осторожно, когда я наконец выдохся. — Едва ли здесь есть… прямая связь. А всё же виноваты вы перед собаченькой вашей.

— Чем? — поспешно спросил я. — За то, что усыпили?

— Нет, не за это, это не вы решали, но вы же знали заранее, что её усыпят? И перед этим не простились. А ей обидно было!

Я тяжело вздохнул.

— Ну-ну, — примиряюще сказала Дарья. — Не раскатывайтесь шариками по полу, как ртутный градусник, а то не соберёшь. Вы ведь… не всё мне рассказали!

— Не всё? — удивился я. — Что же я забыл?

— Не знаю, — лаконично пояснила собеседница. — Чего-то важного не хватает.

— А вы не знаете, чего именно?

— Мне-то откуда знать, Олег Валерьевич? Я мыслей не читаю. А и читала бы… Разве можно говорить вслух о чём угодно, пока человек сам этого не скажет вслух?

— Значит… значит, я однажды вспомню и однажды вам расскажу, — нашёлся я. — Не прогоните?

— Нет, не прогоню, — ответили мне даже с некоторой торжественностью. — Мне однажды не отказали, поэтому и я не отказываю.

(«Удивительно, — подумал я, — как она на все шуточные вопросы отвечает совершенно серьёзно, словно даёт понять, что в жизни на пустяки слишком мало времени». )

— Вот ведь забавно, — заметил я вслух, — что сейчас вы говорите «не прогоню», а несколько дней назад…

–…Чуть не прогнала? — поняла она с полуслова. — Я и тогда не прогоняла! Просто так полагается…

— Кем полагается?

— Ну, во-первых, нужно так, сама чувствую. Во-вторых, в Евангелии написано.

— Не припомню такого в Евангелиях! — честно признался я.

— Это не из тех Евангелий! — пояснила Дарья чуть виновато. Это из Евангелия Маленького принца.

Я сидел секунд десять, заворожённый этим своеобычным названием. Произнёс осторожно, боясь насмешкой спугнуть замерцавший смысл.

— Что же, Маленький принц написал своё Евангелие?

— Н-нет, — видно было, что моя собеседница не уверена в том, стоит ли со мной делиться всеми подробностями. — Или да, как хотите, только мы о разных людях говорим… Вообще, по стилю не совсем это Евангелие. Больше напоминает «Заратустру»…

— О господи, «Заратустру»? — поразился я. — Ницшеанского «Заратустру»? — Дарья смущённо кивнула. — А прочитать можно… этот ваш удивительный текст?

— Он не мой. Когда-нибудь, — ответили мне почти неохотно. — Я бы не обещала…

— Хорошо, не обещайте, но буду надеяться. Вам ведь само ваше имя велит делать дары и подарки, — попробовал я шутливо подольститься.

— Видите ли, — отозвалась Дарья без всякого юмора, снова показывая, что не хочет понимать никаких шуток, сказанных из праздности, ради пустой игры слов, — это не совсем моё имя.

— А чьё же? — не понял я.

— Я не так выразилась: «Дарья» — моё повседневное имя, а по паспорту — другое.

— И какое?

— Дорофея.

— Час от часу не легче… — пробормотал я. Дарья издала короткий смешок. — То-то мне сестра Елизавета говорила… Ведь Дорофея, Dorothea — то же самое, что Теодора, только слоги переставлены?

— Ну да, — спокойно подтвердила она. — «Дорофея» и «Федора» — одно по сути имя. Что вы как внимательно на меня смотрите?

— Да вот пытаюсь понять, похожи ли вы на Достоевского или нет, ведь он, как ни крути, ваш тёзка.

— Бог с вами, Олег Валерьевич! — моя собеседница весело рассмеялась. — Ничем я на него не похожа, хоть он мне и тёзка! И, если разрешите признаться, даже не особенно его люблю.

— Почему?

— Потому что он берёт какую-то маленькую ранку, или даже большую рану, и расчёсывает её, расчёсывает… Это, наверное, чтобы показать, как нельзя, как нехорошо — но устаёшь. Хотя кто я такая, чтобы его судить? Многое он предсказал, многих спас, оттого спасибо ему, земной ему поклон. Куда мне до него, что за сравнение? Смешно даже. Ещё бы с Теодорихом сравнили…

— С каким Теодорихом? — не сразу сообразил я.

— Ну как же! — пояснила мастерица. — С тем, вокруг которого розы, чтобы он «о буре жизни не мечтал». И я не мечтаю. Нет в бурях ничего хорошего.

Автор этой книги слегка помотал головой, ошеломлённый лёгкостью, с которой она процитировала Блока. Признался:

— Вы — словно горная порода: снаружи невзрачная — простите, если обидно звучит! — а если копнуть — чистое золото. Вы сама — как ваше двуслойное имя. Я не устаю восхищаться вами!

Дарья Аркадьевна негромко хмыкнула, что могло значить и сомнение, и смех, и всё разом.

— Вот и ещё один барашек, — вдруг сказалось у неё.

— Я барашек? — поразился я.

— Вы, вы, кто же…

— И много у вас других?

— Да есть парочка…

— Ладно, потом расскажете. Не знаю, обижаться или гордиться таким обозначением…

— Гордиться здесь особо нечем, а обижаться — тоже не обижайтесь… Хорошо, Олег Валерьевич! — она светло улыбнулась мне, протянула руку для прощания. — Вы ко мне можете приезжать в любое время, только предупреждайте заранее. Если буду занята — посидите поскучаете, но я, когда работаю руками, могу и слушать, и говорить, а для важного и отложу своё рукоделие. Вспомните, вспомните, что с вами случилось в юности! Авось, тогда и сложится мозаика. А то и просто так приходите.

Глупая мысль выскочила у меня, когда я пожимал её руку, и я озвучил эту мысль:

— Спасибо! Надеюсь, вы про меня не подумали дурного: того, что… — здесь я замялся, понимая, что лучше было и не начинать.

–…Того, что вы сражены моей неземной красотой и записались в ухажёры? — легко закончила она за меня, еле удерживаясь от смеха. — Не волнуйтесь, и в голову не пришло! Вы мне уж говорили намедни, что ваша бывшая жена красивее, а у меня лицо совсем крестьянское.

— Я правда это говорил? — испугался я. — Вслух?

— А что, не вслух? Извините. У меня ещё несколько клиентов ждут моих поделок сегодня, поэтому простите, побегу!

И она была такова.

Я же после её ухода некоторое время бродил по квартире, силясь как-то уложить, оформить вихрь мыслей, чувств, впечатлений. Добрёл до ванной комнаты, заглянул в зеркало. Приставил к голове изогнутые рога, изобразив их руками.

— Ты действительно баран, Олег, — сказал я сам себе вслух. — Настоящий баран, который ничего не понимает в жизни. Но ты, в отличие от многих других, хотя бы в зеркало поглядел и понял про свою баранью сущность. Шерсть твоя уже седеет, да и вообще пользы на ферме от тебя немного, но — ты поживи ещё, ладно?

«А что, если Кара меня — в детстве, как минимум — воспринимала именно бараном, которого нужно пасти?» — пришла в голову слегка обидная для самолюбия мысль. Я вернулся в кухню, взял в руки статуэтку и внимательно рассмотрел её.

Кара глядела на меня с весёлым прищуром. Точь-в-точь как Дарья Аркадьевна, когда она только-только переступила порог моей квартиры.

Примечания

1

Не называю имён, чтобы никого нечаянно не забыть.

2

воля к выздоровлению (нем.)