Психология проблемного детства

Борис Николаевич Алмазов, 2009

Почему один ребенок замыкается в себе, другой становится клоуном, третий – агрессивным? Такое поведение мы наблюдаем у детей как в дошкольном, так и в школьном, а чаще в подростковом возрасте. Эти дети вызывают массу беспокойства у воспитателей, учителей, родителей, они мешают воспитательному и образовательному процессу. Неправильная реакция взрослых приводит к тому, что дети с неординарным поведением становятся изгоями сначала в детском саду, школе, а затем и в обществе. Что необходимо предпринять, чтобы не ущемить их личностные особенности? Как помочь им найти свое место в жизни? Важно установить причину такого поведения, раскрыть характер и способности ребенка. Это задача психолога, именно к нему, в первую очередь, обращаются и сами дети, и их родители, педагоги. Автор книги объясняет причины неординарного поведения, приводит примеры воздействия на ребенка, способные сберечь его психику и помочь ему эффективно включиться в учебный процесс. Книга будет интересна не только психологам, но и воспитателям детских садов, педагогам и родителям. В формате PDF A4 сохранен издательский макет.

Глава 2. Педагогические издержки воспитания

Узловой вопрос — это вопрос о том, как мотивы (побуждения), характеризующие не только личность, сколько обстоятельства, в которых она оказалась по ходу жизни, превращаются в то устойчивое, что характеризует данную личность.

С.Л. Рубинштейн

Стиль воспитания зависит от культуры. В частности, чем примитивнее общественные отношения, тем больше влияние среды по сравнению с семьей и системой. В природосообразно ориентированных сообществах детей вовлекают в производство и выживание, как только это позволяют их физические и умственные способности. Да и в маргинальных субкультурах на детей смотрят как на «мелких взрослых», используя их в интересах взрослых довольно бесцеремонно. Так что детство как самостоятельная ценность в жизни людей появилась, во-первых, недавно (по данным Л. Демоза до XII века художники изображали детей как взрослых с меньшими пропорциями тела), а во-вторых, далеко не у всех. Лишь по мере того, как у человечества появились ресурсы, позволяющие каждому обеспечить «право в источниках пропитания», детям стали давать возможность играть в жизнь, сколько нужно для развития, не отвлекая их на тяготы обыденной жизни. Пресловутый личностно ориентированный подход в воспитании стал непременным атрибутом лишь демократического уклада жизни. Тем не менее, при любом политическом и гражданском строе общество форматирует воспитательное и образовательное пространство в соответствии со своими ожиданиями к подрастающему поколению.

Образовательное пространство обычно подразделяется на три уровня (сферы). Привилегированные (в дореволюционной России их называли министерскими) школы делают ставку на систему. Там царит твердый порядок, а учитель держится в строгих рамках установленных правил. Личные достоинства педагога желательны, но они оказывают лишь косвенное влияние на детей, тогда как личные недостатки блокируются (если не искореняются). Цель воспитания — социально и профессионально надежный руководитель или специалист. «Нам целый мир пустыня, отечество нам — Царское Село». Коллективистический подход в школах такого типа формирует навыки жизни в системе. Здесь важнее всего твердость и ясность идеологических ориентиров (сословных, классовых, религиозных и т. п.). Учитель является членом управляющего слоя (корпуса), который командует от имени соответствующих властных институтов. В так называемой реальной школе, ориентированной на квалифицированного рабочего (мастерового), среда если не теснит, то соседствует с системой. Учитель здесь должен обладать собственным авторитетом и уметь не только указать, но и призвать, вдохновить, показать пример. Он — носитель нравственных смыслов, способный на жертвы во имя принципов, еще неподъемных ученикам (быть опрятным, не поддаваться соблазнам, не заискивать перед начальством, ценить духовное выше меркантильного, не бояться среды). Образно говоря, если в «министерской» школе учитель ближе к позиции офицера, то в «реальной» — капрала. Коллективистические установки здесь ориентированы не на идеологическую обособленность, а на отождествление себя с народом вообще. На привычку ценить общественное выше личного «Моя индивидуальность не подавляется, а возвышается, расширяется, возрождается при слиянии с обществом и государством», цитирует Д. Неру Д. Джетиле. Люди, которые прошли эту стадию личностного развития, способны на самостоятельный нравственный выбор и готовы принять свободу как осознанную необходимость. Недаром любое общество и государство имеет некий уровень образования, получать которое обязан каждый гражданин, для чего обучение делают доступным и бесплатным. Третий уровень — реабилитационная школа — имеет свою особенность. Если ребенок недостаточно восприимчив к традиционным формам и методам обучения и воспитания, возрастают роль и значение семьи. Родителям приходится брать на себя многие обязанности по учебе, а учителям настраиваться на семейный лад. Здесь основная задача состоит в том, чтобы найти ту сильную сторону характера, опираясь на которую можно было бы поддерживать у ребенка ощущение успеха. В рамках досягаемого. Ведь не секрет, что обещать что-либо детям с ограниченными возможностями нужно очень осторожно. Даже если те будут аккуратны, прилежны и послушны, вряд ли им удастся обогнать сверстников. Да и не нужно. Тщеславие им ни к чему. Их внутренний мир нужно насыщать смыслами, служение которым освободит от зависти к чужим победам. Ступеньками на этом пути являются корпоративная гордость. «Мы не такие, как все, но мы заодно и гордимся друг другом».

Естественно, сами по себе среда, система и семья живут своими интересами и к конкретному ребенку подстраиваться не намерены. Тем более — согласовывать свои действия друг с другом. Каждая из них предъявляет свои требования и ожидания, рассчитывая на то, что смежники и партнеры будут приноравливаться к ней, а дети достаточно пластичны, чтобы приспособиться к каждой по отдельности. Чаще всего так оно и бывает. Человек, как правило, вырастает общественно приемлемым существом (во всяком случае, ведет себя прилично). Но если ориентироваться на самочувствие, мироощущение и то, что называют термином «когнитивный диссонанс», то под оболочкой хороших манер мы сразу обнаруживаем если не пропасть, то омут скрытых обид, подозрений, недовольства и враждебности у людей, чье детство вроде бы ничем особенным не омрачалось. Популярная метафора в литературе — загляни в пропасть, где клубится туман, из которого торчат острые макушки елей — это и есть душа человека (говорит кардинал Монтанелли своему сыну в романе Э.Л. Войнич «Овод»). Да и надежда развернуть воспитательную ситуацию лицом к ребенку, по-видимому, из разряда утопий, которым людям свойственно вдохновляться в стремлениях к лучшей жизни. Однако смягчить углы, избежать крайностей, предупредить конфликты — в наших возможностях.

В своей работе мы взяли к рассмотрению три тенденции ненадлежащего воспитания (депривация, изоляция, запущенность), которые могут встречаться в «чистом виде» как явная педагогическая некомпетентность, но чаще сплетаются в конкретной судьбе не очень откровенно, но в комбинации, вынуждающей ребенка отвлекать силы и ресурсы развития на строительство психологических защит. И постарались установить суть актуального переживания (паттерн), вектор фрустрационного напряжения (драйв), вероятный и предполагаемый источник неуверенности в себе (комплекс), который с детства останется в характере человека. Определение термина «комплекс» хорошо сказано у Э. Кречмера: «У определенно предрасположенных людей эмоциональные переживания имеют иногда тенденцию становиться чем-то вроде инородных тел и так сильно отделяться от устремляющегося дальше потока психических явлений, так обособляться, что отделаться от них даже при желании не удается. Они не поглощаются, не могут быть просто забыты, но и не могут быть использованы для актуальных психических процессов. Они образуют самостоятельные энергетические центры, которые тягостно воздействуют на общий психический процесс. Мы называем их комплексами. В отличие от мнения Э. Блейлера и К. Юнга, которые ввели его в психологию для обозначения эмоционально окрашенного переживания».

Депривация педагогическая

Воспитательная ситуация, где главенствует установка — «ребенок существует для того, чтобы оправдывать ожидания взрослых, и обязан слушаться их при любых обстоятельствах», встречается довольно часто. Детям приходится расти и развиваться под влиянием более или менее надуманных схем, которые навеяли взрослым отвлеченные представления о природе человека, или чужого примера, критически осмыслить который тем недостает педагогических способностей. Типичным примером такого рода было истолкование советской школой тезиса Л. Выготского «обучение обгоняет развитие». На уровне простого житейского опыта это положение истолковывается как необходимость ставить ребенку досягаемые задачи в зоне ближайшего развития с учетом: а/ перспективы актуального развития, вытекающей из возрастной психологии; б/ реальных возможностей ребенка с учетом его индивидуального склада. Однако советская школа не была бы сама собой, если не поставила бы интересы общества выше элементарного здравого смысла. Так появилась установка: все, что дается ученику методически грамотно, должно быть усвоено. Подтянуться к правильным темпам развития мешает (при отсутствии медицинских противопоказаний) лень и дурные наклонности. С вытекающими из такой позиции методами воспитания. И, несмотря на то, что еще в тридцатые годы ХХ века наркомату просвещения было указано на недопустимость педологической дискриминации, даже в восьмидесятые годы институтская профессура педагогических ВУЗов объясняла, что их дело — обучить студентов правильно вести уроки, а на вопрос, что делать, если традиционные формы и методы не воспринимаются и нужен реабилитационный подход, следовал однозначный ответ — это дело врачей и забота родителей. Его величество шаблон чувствует себя в сфере образования очень комфортно. Да и многие родители охотно перенимают привычку командовать бесцеремонно, безапелляционно и безграмотно. В каждом возрасте это дает свой результат.

В младенчестве депривация выглядит как перегрузка ответственностью, самостоятельностью, для которой еще нет ни сил, ни интересов. «Ребенок должен сам справляться со своими страхами», «проревется — успокоится» — подобные рецепты, когда дети просто устают и засыпают, а не делают выводы, на которые совершенно неспособны, далеко не редкость в обыденной жизни. Вынужденный полагаться на себя, когда взрослые рядом, ребенок испытывает эмпатийный холод. Его собственные чувства смещаются в воображение, направлены на игрушки (животных, если таковые имеются). Любознательность к реальному миру бледнеет. Такой отрыв внутреннего мира от ожиданий со стороны взрослых при хороших манерах и неплохом умственном развитии вполне может остаться в характере и на последующие годы.

В дошкольные годы детям часто навязывают школьные стандарты поведения, для усвоения которых может быть и есть интеллектуальные предпосылки, но личность еще не созрела. История нашей страны знает период, когда из бездумного подражания Западу учить в школе начали с шестилетнего возраста. Со свойственной ей манерой обращения с детьми. Коли дети могут научиться читать и считать раньше, почему бы нагрузить их по полной программе? Должны были пройти годы, пока педагоги не усвоили простую истину, что интеллект и личность — разные вещи. С детьми можно и нужно играть в развивающие игры (тратить средства на книжки с картинками, тетрадки с задачками, конструкторы и т. п.). Они научатся еще до школы многому, на что предки тратили время за партой. Но делать это нужно не в казарме первого класса, где все отношения построены на страхе когнитивного диссонанса. Его еще нет. Хорошо, что дети забывают прошлое (что бы мы делали, если бы детские годы не пропадали из памяти?). Теперь никто не помнит о проблемах начальной школы восьмидесятых годов прошлого века. Но традиция никуда не делась. Коли «обучение обгоняет развитие», а мы никуда не ушли от психологии советской школы, соблазн учить тому, что ребенок может усвоить при известном нажиме, а не приноравливаться к естественным темпам психического (личностного) развития, будет оставаться.

Нагрузка на память вместо рефлексии и креативности формирует привычку отчитываться знаниями, а не использовать их. Рассудок получает преимущества над интеллектом. Стремление узнать новое и удивиться сменяется желанием увидеть знакомое и успокоиться. В отношение к учебе закладывается фундамент немудрствующего отличника. Когда умственные способности достаточны. Если же таковых недостает, давление по мотиву «мы не должны быть хуже других», идущее, как правило, от родителей, вызывает негативное отношение к культуре и способствует появлению первых признаков комплекса аутсайдера, когда надежда на успех и удачу дистанцируется от официальных побед.

В младшем школьном возрасте педагогическая депривация чаще всего выглядит как преждевременное и неразумное использование коллективистических методов в воспитательных целях. Пока дети еще не вышли из-под влияния среды и семьи, пока они только вступают в пространство системы с присущими ей ценностными ориентациями, страх когнитивного диссонанса — не просто большая, а непреодолимая сила. Какое-то время учитель должен оставаться в глазах детей лидером, вожаком (царь, бог и судья), главным, но по-человечески в чем-то доступным. Тогда под прикрытием его авторитета общие достижения становятся принадлежностью каждого. На это уходит довольно много времени, но если удается сделать коллектив притягательным для самоутверждения, естественная потребность отождествлять себя с окружающими станет развивать личность в нужном направлении.

Если же общественное мнение превращается в инструмент давления на ребенка, у которого и без того ничего не получается, он теряется в еще незнакомой для него ситуации. Необходимость внешнего послушания, замешенного на недоверии к еще не постигнутым отношениям, отрывает внешние значения от внутренних смыслов. Хорошие манеры становятся неискренними. Даже у обычных детей с их не такими уж серьезными проблемами. Если же ребенку школьная адаптация дается с трудом из-за ограниченных возможностей, а родители твердо стоят на формально-педагогических позициях, актуальное переживание окрашивается чувством беспомощности. Хорошо, когда коммуникативные задатки достаточны, чтобы вызвать личную симпатию в обход требований к учебе и дисциплине, тогда можно пойти на компенсаторно-уступчивые варианты психологической защиты. Иначе остается единственный способ снятия фрустрационного напряжения — считать любой знак внимания со стороны системы возвышающим и начать любить унижающую тебя силу просто за то, что она заметила факт твоего существования. Комплекс аутсайдера, которому свойственно гордиться помыкающей властью и хотеть помыкать самому, именно сейчас, когда дети еще не только не могут выразить, но и осознать происходящее в их внутреннем мире, пускает корни вглубь формирующегося характера.

В отроческом возрасте давление со стороны системы теряет свою прежнюю силу. Возможность дезавуировать его по типу «исключения третьего» у тех, кто может рассчитывать на понимание и поддержку семьи и среды, очень облегчает воспитательную ситуацию. Если же родители остаются стойкими приверженцами своей воспитательной схемы и в этом солидарны с педагогами, не менее твердыми в своих системных установках, дети могут оторваться в среду в поисках «экологической ниши». В крайних вариантах это выглядит как побег из дома и бродяжничество. Хотя и не часто, так как воспитанным детям (навыки и привычки подчинения и послушания все-таки устоялись) вписаться в «уличное племя» очень непросто. Если же личной смелости и характера на такой шаг достает, отчуждение от культурного сообщества выглядит не только демонстративно, но и весьма рискованно. Такие отчаянные головы с хорошими манерами нередко становятся среди бродяжек, токсикоманов и воришек заметными фигурами. По счастью, на такой протест решаются единицы. Остальным остается страдать менее заметно. Боязнь социальной стихии, где не только нужно отстаивать свои позиции, но и, важнее, знать неписанные правила и чувствовать другого (что дается годами практики), заставляет уходить на позиции деперсонализации, благо виртуальный мир доступен каждому. Отрыв внутренних смыслов поведения от формальных значений становится все заметнее, хотя рисунок поведения может и не вызывать тревоги у родителей и педагогов. Именно сейчас конформизм (нежелание спорить с единодушно ошибающимся большинством) как установка социальной позиции добавляет к комплексу аутсайдера разумное обоснование. Система удобна для достижения личных целей, так что с ней лучше не спорить, даже если она тебе не нравится, а использовать в своих интересах. Постепенно настаивать на своем вопреки установленному порядку начинает казаться неестественным.

В ходе второй Мировой войны американцы столкнулись с фактом, которому поначалу не видели объяснений. Японские солдаты, фанатично стойкие в траншеях, будучи помещены в лагеря для военнопленных, сразу становились образцово послушны, хотя им никто не угрожал. Как оказалось, те, попав в системные условия, подчинились порядку, так как противопоставлять ему свою волю им просто не приходило в голову.

Как заметила А. Фрейд, у прекрасно воспитанных в приютах детей хорошие манеры неискренни.

В подростковом возрасте, когда реакция эмансипации заставит искать внутренние смыслы поведения, слабость ядра личности начнет чувствоваться особенно болезненно. Образно говоря, скорлупа ролей-функций, навязанных в детстве, начнет сковывать спонтанность, необходимую для роста изнутри.

Рис. 11

В пространстве, обозначенном тремя сферами (семья — система — среда — рис. 11), личность подростка, воспитанного в обстановке педагогической депривации, будет располагаться, естественно, ближе к системе. Вплоть до того, что воспринимать ее как «экологическую нишу» с теми защитными механизмами, которые будут обращены к семье и среде. В то же время, консистенция самой личностной структуры будет неоднородной. Слой ролей-функций мы закрасили темной штриховкой, чтобы показать их закоснелость. Остальные же слои (статусы и принципы) будут инфантильно-расплывчатыми, недостаточно развитыми, на них невозможно опереться, тем более — соприкасаться ими с реальной жизнью.

Опыт взаимодействия с реальностью, которая не прощает наивности, приходится наверстывать путем проб и ошибок. Как правило, неизбежных, что вызывает разочарование в своей натуре. Подростку, зачастую просто неопытному и растерявшемуся от незнания, как себя правильно вести, кажется, что он слаб, зависим, труслив. Ожидание поражения при выходе на уровень ролей-статусов, а, тем паче, принципов, окрашивает самовосприятие чувствами страха, тревоги, неуверенности в себе. Актуальное переживание — досада на свою бесхребетность, бывает нередкой причиной враждебности к близким, которые, не улавливая причины ее появления, тоже впадают в панику, сомневаясь, не начались ли психические расстройства. Все это укладывается в картину кризиса переходного возраста или аномального пубертатного периода.

По логике нормального развития вектор драйва должен был бы быть направлен вне системы на компенсацию слабости характера. Но для этого нужна смелость, которой достает далеко не каждому. Вылазки наружу вполне закономерно приводят к болезненным столкновениям и заставляют возвращаться под защиту социальных институтов, которые тяготят, но уберегают от рисков. Приходится поневоле и дальше совершенствовать слой ролей-функций. Так формируется защитная тенденция, которую К. Леонгард обозначил как «педантичная акцентуация характера», при которой добросовестность, производящая впечатление твердолобости и формализма, наполнена страхами оказаться в ситуации, где потребуются искренние чувства, что вынуждает порой защищаться от реальности при помощи навязчивых страхов и ритуалов. Особенно в обстановке так называемой неконгруэтности экспектаций. Например, когда подростки, приученные к неизменному соблюдению этикета, «девушкам вашего круга нужно приличия знать», попадают в иначе ориентированную воспитательную ситуацию. В истории СССР было время, когда всех выпускников средней школы направляли в профессионально-технические училища для трудового воспитания. И контингент учащихся, ранее комплектовавшийся из представителей рабочего класса, как и преподавательский корпус, стал значительно сложнее психологически. Дети интеллигенции возмутились манерой обращения с ними, а мастера производственного обучения (мне пришлось гасить конфликт в училище для портних) объясняли, что этим (нецензурной манерой выражаться) они хотят наладить контакт, показать, что здесь все свои, мы заодно и не будем стесняться. Для юношей испытателем такого рода служит казарма. Но и без подобных этических перегрузок, в обыденной жизни, когда вероятность интервенции внешних обстоятельств внутрь личности только предполагается, опасения оказаться беззащитными вполне достаточны, чтобы закрепить комплекс аутсайдера с инверсией ожиданий («это вы ненавидите меня, а не я вас»).

В реализации спонтанности очень вероятно появление диспропорции между чувствами и мыслями (по Н. Мак-Вильямс), в предпочтениях — стремление отгородить свою личную жизнь от любого личностно значимого переживания (по М. Люшеру), в побуждениях — сублимации интимно-личностного в общественно значимое с подтекстом из мстительно окрашенных чувств (по Л. Зонди)^[4].

В последующие годы тем, кто был воспитан в обстановке педагогической депривации, чувствуя себя неудачником (не соответствовал экспектациям), вполне вероятно заполучить то, что принято называть термином «дезадаптация».

Если вы увидели, что взрослый и воспитанный мужчина бросает окурок, где стоит себе под ноги, можете быть уверены — он из числа тех, с кем женщины обращаются бесцеремонно. В душе он аутсайдер и они это чувствуют.

Привычка относиться к успеху как результату стечения благоприятных обстоятельств, а поражению — логичному следствию своей несостоятельности, войдя в характер, формирует очень своеобразное мироощущение.

На рис. 12 почва — недостаточная конкурентоспособность в силу ограниченных возможностей.

Ситуация — нескрываемое разочарование окружающих в своих ожиданиях.

Паттерн — ощущение слабости ролей-принципов, нуждающихся в защите.

Драйв — стремление уберечь роли-статусы от интервенции из вне.

Рис. 12

Защита — стилизация позиций (компенсаторно-уступчивая, демонстративно-оппозиционная, уход в воображение).

Компенсаторно-уступчивый вариант психологической защиты встречается по жизни часто. Это нормальное состояние того, кто не может угнетать другого. Уступчивость, готовность выполнять неблагодарные обязанности, скромность запросов, которые производят впечатление альтруизма, чаще всего лишь способ обойти фрустрирующее препятствие. Кстати сказать, далеко не всегда означающий притворство. Искренность аффилиативного стремления переводит мотивацию на эмоциональный уровень, где себя не нужно принуждать. Все происходит как бы само собой.

Недаром те, кто преодолел трудности адаптации и смог выйти на уровень конструктивных отношений с окружающими, зачастую не чувствуют признательности к тем, к кому липли (по Л. Зонди) в минуту жизни трудную.

Если компенсаторно-уступчивый вариант не приносит психологической разрядки, вполне вероятен аддиктивный путь уклонения от внутреннего конфликта. Аутсайдеры предпочитают опьянение и их можно понять. Иллюзорная самодостаточность, призрачная власть над окружающими, которые приносит алкоголь, позволяют сбросить тягостное бремя чуждых по духу ролей-функций. Поначалу это всего лишь факт личных предпочтений, но со временем начинается поиск собратьев по духу, нередко на уровне элементарного желания быть принятым без каких-либо условностей.

Отдельно следует упомянуть вариант, когда подростки, воспитанные в обстановке тягостной для них педагогической депривации, воспринимают реакцию эмансипации с излишним энтузиазмом и идут на риск контакта с наркотиками по наивности.

Демонстративно-оппозиционный вариант дает о себе знать, когда компенсаторно-уступчивый себя исчерпал, а характер достаточно тверд. В поведении появляется дерзость отчаявшегося. В школе это бросается в глаза, когда вчерашние адьютанты и порученцы учителя превращаются в «тупоумных кривляк» и начинают дерзить ни к селу, ни к городу. Став взрослыми и чувствуя свою аффилиативную непривлекательность, вымещают досаду на тех, кому обязаны. «И теперь в застиранном халате / на меня орет она с утра, / вот, что мы имеем в результате / нами нанесенного добра. / А еще орет она на Верку (дочь) / и на всех подряд она орет», — отметил как-то И. Иртенев. Но иногда стремление противопоставить себя угнетающей системе приобретает форму жертвы. «Знаете ли, Родион Романович, что значит у иных «пострадать»? Это не то, чтобы за кого-нибудь, а так просто «пострадать надо»; страдание, значит, принять, а от властей — тем паче. Так вот, я и подозреваю, что Миколка хочет «страдание принять» или вроде того. Это я наверно, даже по фактам, знаю-с. Он только сам не знает, что я знаю. Что, не допускаете, что ли, чтобы из народа выходили люди фантастические? Да сплошь». (Ф.М. Достоевский)

Гораздо многообразнее по своей картине отщепление чувств от рациональных мотивов поведения. Когда воображение становится источником эмоций, человек отчуждается от реальности, выбирая путь, ведущий к поражению. Нередко — в творчестве.

Таковы общие тенденции. Во что они выльются в конкретной судьбе человека с учетом его предпочтений, побуждений, влечений, зависит от многих факторов. В частности, от тех отклонений в психическом развитии, которые мы будем рассматривать дальше. Но свое значение имеет и этическая традиция, присущая нашему национальному характеру (о чем мы говорили в первой главе). Автократический режим, где носитель власти видит свое преимущество в возможности не церемониться с личностью подчиненного, весь основан на комплексе аутсайдерства. Недаром в России официальное обращение к старшему «твой раб» держалось до начала XIX века. И «путь, ведущий к поражению» легко сменял уступчивую законопослушность масс. С ролями-статусами у нашего народа не ладится. С этим приходится считаться. Как заметила в своей работе «О русском национальном характере» К. Касьянова, по уровню влияния психических особенностей на мотивы поведения мы недалеко ушли от возраста, при котором доминирует потребность в отождествлении. Так что, оценивая роль педагогической депривации в формировании личности отдельного человека, не следует упускать из вида, в какой мере его воспитательная среда в целом продвинулась в направлении демократии, а в какой — осталась верна нашим привычным архетипам.

Изоляция психологическая

Родители — невротики воспитают своего ребенка невротиком, какой бы системы воспитания они ни придерживались. Эта поговорка психологов, к сожалению, навеяна реальной жизнью, хотя и звучит пессимистично. Ведь когда мироощущение взрослых окрашено тягостными предчувствиями, а воображение — тревожными ожиданиями, они не только окружают свой быт забором всех и всяческих опасений, но и превращают своих детей в «сосуд для проекции собственного бессознательного». Так что «мягко забитые», по выражению П.Ф. Лесгафта, дети вырастают чем-то похожими друг на друга. Здесь срабатывает несколько механизмов. Во-первых, концентрация внимания на ограниченном круге впечатлений при их монотонной повторяемости всегда ведет к утрате способности самостоятельно управлять своими действиями. Во-вторых, удерживая ребенка при себе, взрослые невольно заставляют его приноравливаться к своим взглядам, вкусам, интересам, еще не нужным, непонятным и недоступным детской психологии. В-третьих, родители вместо того, чтобы переживать вместе с ребенком, начинают переживать вместо него, как бы присасываясь к его источнику эмоций, а не пополняя его. Естественно, воображение начинает играть явно неадекватную роль в развитии личности.

В младенчестве дети только радуются ежеминутному общению с взрослыми, особенно с родителями, так как присутствие матери исчерпывает их потребность во внешних впечатлениях. Темпы развития задатков личности притормаживаются, но «затисканные» дети не чувствуют себя несчастными. Дефицит самостоятельности еще не дает себя знать. Тревожность же перетекает и впитывается в душу незаметно (матери достаточно вытереть нос ребенку нервным движением, чтобы вся ее неуверенность в себе передалась ему полностью).

В дошкольном возрасте ощущение глухой враждебности мира становится отчетливее. Тем более, что родители могут изолировать ребенка от притока внешних впечатлений не только психологически, но и фактически. Лично я, уже будучи на склоне лет, до сих пор вспоминаю со жгучим стыдом, как мы — дети, приехавшие на лето в деревню, бегали в лес и поле мимо дома пастухов, где томилась наша сверстница, которую родители закрывали на ключ до своего возвращения со стадом. Бедный ребенок всеми силами старался заманить нас к себе, но нам было запрещено ходить в этот дом, так как пастухи считались чужаками. И хотя такой удел все-таки редкость, работая с детьми, время от времени приходится сталкиваться со случаями, когда родители-отщепенцы ведут вместе с ними очень замкнутую жизнь. Ну, а тех, кто зациклен на семье, вообще много среди невротиков. Дело в том, что именно в дошкольном возрасте просыпается интерес к рождению и смерти. Сейчас дети боятся, что близкие умрут, хоть и не понимают до конца, в чем это состоит. Но тревога есть. И если от родителей слишком многое зависит, если они — центр жизни, страх за них нередко приобретает невротическую окраску. Обкусывание ногтей, булимия, ночной энурез — нередкие спутники психической изоляции. Начинается закладка комплекса «живущего в норе».

В начальной школе многое зависит от успехов в учебе. Если все складывается хорошо, домашний ребенок становится любимчиком учителя и продолжает развиваться как бы в скорлупе отношений, напоминающих семейные. В частных школах, куда родители отдают своих детей, полагая, что тем в обычном коллективе будет не по себе, такой стиль отношений специально культивируется. Если же успехи сомнительны или вовсе недосягаемы, а система и среда не склонны к поблажкам, школа оправдывает уже впитавшиеся тревожные опасения. Дети стремятся инстинктивно сохранить примат семьи в оценке внешних значений, что только усугубляет отчуждение. В обычной школе учитель не может допустить главенства родительского мнения над своим, даже если бы этого хотел. В глазах остальных он — власть. Он уберегает от когнитивного диссонанса. Он не может быть не прав. У тех же, кто хотя бы исподтишка ориентируется на родителей, зреет чувство скрытого превосходства над системой. Тот зародыш позиции отщепенца, который в дальнейшем позволит скептически относиться к ожиданиям со стороны общества и государства. Пока все это выглядит как обидчивость и упрямство, не лишенные ипохондрической окраски (стремления склонить ситуацию в свою пользу, изображая болезнь). Как известно, «маменькины сынки» часто бывают симулянтами.

В отроческом возрасте индуцированная родителями невротическая предрасположенность обрушивается на них самих. Пренебрежительное отношение к системе (за счет прочного тыла) с готовностью конфликтовать с учителями и тревожное — к среде, где воображаемые страхи становятся вполне реальными, резко сузили возможность занять достойное положение в обществе. А это одна из основополагающих потребностей возрастной психологии. Вынужденные сидеть в «экологической нише» семьи, дети привычно ждут, что та возьмет на себя их проблемы, а она уже не в состоянии это сделать. Общение с родителями начинает напоминать отшельничество. И многие идут на это, лишь бы уберечь детей от испытаний реальной жизни подольше. В моей экспертной практике был случай, когда родители гордились тем, что их 12-летний сын целый год изо дня в день сидел с отцом и лепил с ним крепость из пластилина, за что дали какую-то премию. Когда же повзрослевший подросток оказался в совершенно нелепой криминальной ситуации из-за своей потрясающей неопытности (речь шла об убийстве), мать никак не могла понять, что плохого в том, что ребенка ограждали от дурных уличных примеров.

Естественно, столь эксвизитный случай явно нетипичен по результату, но как выразитель тенденции вполне соответствует психологии воспитания в изоляции. В душе отрока появляется и нарастает то, что в англоязычной психологии называют термином splitting (утрату эмоционального интереса к реальным впечатлениям, перенос эмоций в воображение, замену общепринятых смыслов на индивидуально значимые). В отличие от shisis, где ведущую роль играет патогенез, здесь речь идет исключительно о способе защитного поведения на неправильное воспитание. Так закрепляется позиция отщепенца. А поскольку за пределы семьи выйти становится все труднее, родители из потребителей, паразитирующих на детских эмоциях, превращаются в доноров, а дети — в требовательных эгоистов, ревностно следящих за тем, чтобы те не расходовали свои чувства на стороне.

В подростковом возрасте перенос локуса контроля внутрь личности и отрыв самооценки от уровня притязаний с готовностью истолковывать небрежное отношение к себе со стороны окружающих как враждебное завершает свое формирование. Реакция эмансипации, будучи не в силах вырваться за пределы «экологической ниши», направлена на укрепление ролей-статусов. Роли-функции, маневрировать которыми нет навыка, игнорируются как малозначимые («я такой — какой есть и отстаньте от меня»). Роли-принципы, лишенные первой линии обороны, оказываются уязвимы, что заставляет выстраивать дополнительные редуты из снобизма. Материала хрупкого, но легкодоступного. А поскольку потребность в социальных экспериментах все-таки подогревается спонтанностью, «домашние дети» могут оказаться наивно доверчивыми или безрассудно смелыми (от незнания) в чуждой по духу и враждебно настроенной среде. Понятно, что первые же столкновения с безжалостной и целесообразной жизнью заставляют большинство из них возвращаться в обстановку привычной социальной изоляции. И семье приходится становиться ареной приобретения опыта межличностных столкновений. Недостаткам близких людей придается слишком большое значение, а на утрясание конфликтов с ними уходит очень много сил. Бесконечное самокопание и внутрисемейная рефлексия закладывает прочный фундамент отчуждения в отношениях с людьми, не утратившими здравого смысла в оценке масштабов жизненного пространства и склонных воспринимать подобную драматизацию как занятие мелкое и ненужное. Став взрослыми, люди, выросшие в обстановке семейной изоляции, сохраняя о себе благоприятное мнение и даже излишне самоуверенные в привычном кругу, зачастую оказываются некстати в обычной жизни, где никто не хочет принимать их соответственно притязаниям.

Специфику характера можно представить себе следующим образом (рис. 13).

Роли-статусы мы закрасили более темной штриховкой, чтобы показать их приоритетное значение в структуре личности. С учетом того, что смыслы поведения будут формироваться преимущественно в сфере семейных ценностей, и даже включать в себя элементы психологической защиты по типу экологической ниши. Естественно, спонтанность, лишенная возможности дойти до уровня функций, где она распыляется на игру условностями, будучи реализована на уровне статусов, драматизирует значение лично значимого (признаваемого лично значимым). Человеку свойственно создавать психологическую защиту из традиций, верность которым позволяет ему чувствовать себя увереннее в себе. Так закрепляется позиция отщепенца, который видит свое преимущество в готовности признать свою никчемность перед официальными ожиданиями со стороны государства и общества, чем возвыситься над «презренной пользой». Это залог и способ психической средовой адаптации, пока жизнь не заставит всерьез считаться с интересами окружающих. Например, когда любовь придет в конфликт с установками.

Рис. 13

Успех видится вдали от долга и ответственности, а угроза перераздражения располагает к аддиктивному уходу от действительности и стремлении отгородиться, так как выигрыш не имеет значения (по М. Люшеру).

Преобладает тенденция переносить вовне то, что создано воображением с иллюзией достижения и вытеснением отрицательного результата, игнорирование потребности в общении с позиций ранимости, упрямства, зависти к чужим успехам (по Л. Зонди).

Сочетание отсутствия критики с грандиозностью самооценки (по Н. Мак-Вильямс).

Позиция взрослого человека с комплексом отщепенца выглядит как деинституализация.

Скромных отщепенцев не бывает, разве что застенчивые.

Отщепенцы — те, кого, по словам Ф. Ницше, «всякая общность принижает», и они «не желают принимать и выполнять требования среды как личностно значимые, а также реализовать свою индивидуальность в конкретных социальных условиях» (по Ю. Клейбергу). При этом далеко не всегда, а чаще и вовсе без того, чтобы быть сильно угнетаемыми, обиженными или брошенными на произвол судьбы. Как отмечал А. Герцен, «самобытность еще не всегда есть вражда с обществом. Противодействие, возбуждаемое в человеке окружающими, — ответ его личности на влияние среды. Нравственная независимость человека — такая же непреложная истина, как и его зависимость от среды, с той разницей, что она с ней в обратном отношении: чем больше сознание — тем больше самобытность, чем меньше сознание — тем связь со средой теснее, тем больше среда поглощает лицо».

Так бывает в обычной жизни, но поскольку мы берем к рассмотрению девиантное развитие личности, где обычные причинно-следственные отношения предстают в заостренном, гротескном варианте, то и остановимся на тех случаях, где это отчуждение предстает как психологическая защита от неблагоприятного стечения обстоятельств (рис. 14).

Почва — особенности психического склада, когда мир воспринимается без той убедительности, которая гарантирует уверенность.

Ситуация — социальная изоляция в детстве в кругу взрослых (семьи), которые настороженно относятся к миру из-за своей невротичности или отчуждения иного рода.

Рис. 14

Паттерн — тонкая оболочка ролей-функций как причина тревожных ожиданий.

Драйв — переключиться в воображении на образ мира, подходящий как среда обитания и носитель ценностных ориентаций.

Защита — уход в когнитивное пространство, освобождающий от аффилиативной напряженности.

Поход в мир воображения, чем бы он ни был вызван, всегда имеет следствием отчуждение не только от тех, кто «не своего круга», но и от людей схожей судьбы. Если отщепенцы и объединяются, то не столько по велению чувств, сколько в рамках некой более или менее отвлеченной идеи, чтобы вскоре схлестнуться на почве не менее отвлеченного противостояния. Мысль как источник чувств поворачивает вектор интересов внутрь личности, делая человека неимоверным эгоистом, равнодушным к живому социальному окружению. Слабость или даже отсутствие аффилиативной сплоченности можно проследить по многим примерам. Начиная с исторических, когда носители сверхценных идей подвергали народ (в масштабах, которые были им доступны) страданиям, до обыкновенных невротиков, демонстрирующих в эксперименте по исследованию аффилиативной заинтересованности полное равнодушие к позиции группы.

Самодостаточность делает такого склада людей довольно устойчивыми в привычных обстоятельствах, когда равновесие с обществом и собой достигнуто. Они прочно держатся за свои привычки, выстраивая образ жизни по модели крепости (снаружи бастионы мнений и предпочтений, далее стены социальных ориентаций, за которыми располагается башня принципов). Любое сближение с людьми на почве симпатий приобретает характер сражения, почувствовав неизбежность которого, предмет сердечной склонности, как правило, предпочитает уклониться от таких проблем. Постепенно общение с собой обретает своеобразную привлекательность, а желание выйти за стены окостеневших привычек становится все слабее. Чтобы попасть в маргинальную среду, где люди соприкасаются ролями-статусами (чем она и привлекательна), жизнь должна поставить отщепенцев в неординарную ситуацию, когда неконгруэнтность ситуации истощает приспособительные возможности. Устав от необходимости приноравливаться к тому, что не нравится, отщепенцы склонны к импульсивным реакциям отказа и разрушения, в результате которых вполне могут оказаться на обочине жизни. Диапазон здесь самый разный, от разрыва отношений с близкими «в один момент», до вполне реального покушения на жизнь «как снег на голову» для окружающих. «Все было как обычно, а он вышел в другую комнату и застрелился», — такую, или примерно такую, фразу мне приходилось слышать от примитивных умом, но упрямых характером вдов в своей экспертной практике. Естественно, в обыденной жизни речь идет о чем-нибудь попроще: внезапное увольнение без подготовки нового рабочего места; уход из дома, «срыв» в запой и т. п., по мотиву «потом хоть трава не расти» и «все как-нибудь образуется». Самовольное оставление воинской части больше других присуще именно семейно изолированным в детстве юношам с привычками отщепенца.

В маргинальном варианте отщепенцы ведут себя соответственно той защитной тенденции, которую характер впитал с детства. Бродяжничество (после того, как все брошено, а строить заново не хочется) выглядит как отшельничество, затворничество, отказ даже от тех примитивных институциональных схем, которые возникают в среде бомжей, не лишенных аффилиативной тяги к отождествлению с себе подобными.

Пьянство у отщепенев (в отличие от аутсайдеров) не пробуждает и не стимулирует аффилиативности. Будучи ориентировано на себя, оно вписывается в образ жизни, избранный человеком по собственному вкусу: ежедневное расслабление после тягостной неконгруэнтности; запой в предвидении социального «срыва»; сентиментальное сострадание к самому себе, оправдывающее пассивную бездеятельность и т. п. Об одном из вариантов писал С. Довлатов, чей текст я привожу по возможности без купюр. «Строжайшая установка на гениальность мешала овладению ремеслом, выбивала из будничной житейской колеи. Можно быть рядовым инженером. Рядовых изгоев не существует (здесь мы расходимся в истолковании термина, который для нас не метафора, а дефиниция и означает социальную дезинтеграцию — Б.А.). Сама их чужеродность — залог величия. Те, кому удавалось печататься, жестоко расплачивались за это. Их душевный аппарат тоже подвергался болезненному разрушению, многоступенчатые комплексы складывались в громоздкую безобразную постройку. Цена компромисса была непомерно высока. Ну и, конечно же, здесь царил вечный спутник российского литератора — алкоголь. Увы, я оказался чрезвычайно к этому делу предрасположен. Алкоголь на время мирил меня с действительностью».

И, наконец, делинквентное поведение. В мотивы противоправного посягательства у отщепенцев просачивается очень своеобразное жертвенное начало, в форме ненужного риска, не вызванного и не оправданного обстоятельствами. Да еще при совершении деяния, не имеющего прямой выгоды. Например, если брать крайние случаи, кража у своих (крысятничество) относится к числу страшных грехов, начиная с детства, а в условиях уголовной субкультуры вообще смертельно опасно, и идут на него люди из числа отверженных. Каждый оперативный работник мест лишения свободы отлично знает, что о подготовке какой-то запрещенной акции ему донесут именно такого склада люди. Преступление не для того, чтобы отомстить или воспользоваться, вообще очень интересный феномен. Мотив, подталкивающий на него изнутри личности, как бы окрашен служением некому идолу, на алтарь которого приносится свидетельство своего пренебрежения земным. Особенно это бросается в глаза в поведении «безмотивных» убийц. Поражает бравада опасностью разоблачения на момент совершения преступления. Человек вроде бы хочет, чтобы его увидели, а после задержания (кстати сказать, именно тех, кто не особо скрывается, поймать бывает особенно трудно) никто (из тех, с кем мне приходилось работать) угрызений совести не демонстрировал и, скорее всего, их не испытывал.

Когда же речь идет о гражданском неповиновении, люди с психологией отщепенца обязательно доминируют среди тех, кто приносит жертву. Лишь потом, когда первый этап пройден, появляются аутсайдеры, готовые мстить всем и вся, изгои, которые не прочь поживиться, и остальные социально отчужденные элементы. «Социалисты, анархисты, недовольные члены профсоюзов, мексиканские изгнанники, пеоны, бежавшие от рабства, разгромленные горняки, вырвавшиеся из полицейских застенков, и, наконец, просто авантюристы, солдаты фортуны, бандиты, — словом, все отщепенцы, все отбросы дьявольски сложного современного мира нуждались в оружии. Только перекинуть эту разношерстную, горящую местью толпу через границу — и революция вспыхнет» — понимали организаторы из числа идейных революционеров — воспитанных, образованных и состоятельных людей, чье прошлое ничем особенным не омрачалось^[5]. И если окинуть взором нашу недавнюю историю, мы увидим среди тех, кто готовил революцию, людей с прочными семейными традициями в детстве. Было ли это воспитание изолирующим, сказать трудно, для этого нет автобиографических указаний, но факт остается фактом: аутсайдеров из приютов и изгоев с улицы в среде нелегальной революционной организации замечено не было. А. Герцен не раз убеждал общественность не доверять тем, кто имеет в революции корыстный интерес, и в пылу полемики даже обзывал сторонников К. Маркса «серой шайкой». Новые времена лишь подтверждают старый опыт. Когда по ходу реформ и прочих преобразований требуются жертвы, на авансцену выходят люди с психологией отщепенца.

В истории нашей страны старообрядчество, жертвы борьбы с которым превышают потери самых тяжелых войн (не в смысле прямого уничтожения, а выведения из общества), много веков было неотъемлемой страницей нашей истории. И стоит вспомнить, что именно староверы придавали особое значение семейному воспитанию, отгораживая его не только от иноверцев, но и внутри своей общины не давая большой свободы детям. На сегодняшний день этот вариант социального отчуждения советской историей отнесен безоговорочно к дореволюционному прошлому, преданному забвению, но с точки зрения психологии он никуда не исчез. И по мере того, как возрождается официальная православная церковь, тесно спаянная с системой управления обществом, религиозное диссидентство, делающее ставку на семью, напоминает о себе все более ощутимо.

Запущенность социальная

Речь идет о так называемом «небрежном и развращающем воспитании». Ребенок, лишенный защиты социальных институтов, не столько развивается, сколько выживает, приноравливаясь не к культуре, а к социальной стихии, оставаясь изгоем в своем отечестве и в чем-то дикарем в цивилизованном обществе в целом. Хотя о проблеме «лишних детей», в судьбе которых никто не заинтересован, не устают напоминать обществу писатели и публицисты. «Не признаете вы мое родство, а я ваш брат, я человек», — эта песня стала гимном обездоленных детей во всем мире. Однако от сострадания и филантропии к социальной реабилитации путь неблизкий.

В нашей ближайшей истории советская доктрина была проста. Из плохой и бедной семьи детей брали в интернаты и детские дома. Жилось там не очень хорошо, но ситуация в целом оставалась под контролем министерства просвещения (отвечавшего за всех детей, проживающих на территории государства вплоть до их совершеннолетия). Запущенными в воспитательном отношении были, главным образом, социальные сироты при живых родителях, которые не обращались за помощью к государству и не относились к социально нежелательным элементам. Такие дети росли во дворе, и многое зависело от его (двора) психологии. Можно было очень просто попасть под влияние уголовной субкультуры, нравы которой достаточно глубоко проникали в общество. Тем более, что криминальная среда уделяла рекруитированию молодежи вполне целенаправленное внимание. При этом уголовные нравы как вариант хотя и не желательной в принципе, но все-таки организации отношений, предсказуемых и поддающихся регулированию, был определенной гарантией от подростково-молодежной разнузданности (как нынче принято говорить — отмороженности).

Перестройка внесла свои коррективы в уклад жизни. Органы социальной защиты населения приняли у системы образования заботы об устройстве детей, находящихся в трудной жизненной ситуации. Семья, будучи вынуждена включиться в воспитание («школа воспитывать не обязана»), взялась не только за своих, но и за чужих детей (приемная семья, семейный детский дом). Количество вариантов адаптации увеличилось. Да и уголовная среда, которую демократия с ее свободами оттесняет из обыденной жизни, все меньше интересуется «уличным племенем». Тем не менее, дети, основная потребность которых (напоминаем) состоит в отождествлении себя с окружающими, хотя и в меньшем количестве оказываются один на один со средой, от чего невольно дичают сердцем и умом.

В младенчестве такой подход самый нежелательный. Страх блокирует развитие. Дефицит эмпатийности (как отметила в своем исследовании М.И. Лисина) будет чувствоваться до конца дней, но и в ближайшем будущем он даст о себе знать весьма чувствительно.

В дошкольном возрасте дети, которых надолго оставляли одних, зачастую не испытывают той аффилиативной тяги, на которой строится воспитательный процесс. Ребенок спокойно наблюдает за другими детьми, а сам включаться в их занятия не хочет. У работников детского сада возникают большие трудности при организации игры, где нужна инициатива и заинтересованность. Если же ребенок остается на улице, ему приходится учиться жизни на самом примитивном уровне. Как известно, сами по себе дети еще играть не умеют (им нужна игра, организованная взрослым человеком), так что каждый момент переживается всерьез и воспринимается как наука выживания, учиться которой запущенные дошкольники предпочитают не у людей, а у животных. Зоосоциальные навыки в этом возрасте хорошо укладываются в голове, так как именно они обеспечивают адаптацию.

Естественно, в школу они приходят, по словам М.С. Певзнер, «озлобленными дезорганизаторами», и дело тут не в злобе как таковой; им просто непонятны мотивы поведения сверстников. Вместо того, чтобы заискивать перед учителем, как это делают аутсайдеры, дети, выросшие в обстановке запущенности, не испытывают страха когнитивного диссонанса. Для того, чтобы включить ребенка в воспитательную ситуацию, этот страх сначала нужно разбудить, а пока его нет, ученик готов подчиняться и следовать воле учителя-лидера, но за учителем, который слаб и мягкотел, идти не хочет.

В отроческом возрасте, когда в основу воспитательной ситуации кладется коллективистическая психология, запущенным детям такой шаг дается еще труднее. Без посторонней помощи (хорошо организованного реабилитационного подхода в школе) они чаще всего просто соскальзывают в «уличное племя», нравы которого позволяют выживать вне цивилизации с ее требованиями к человеку. Социальная психология такой группы ясно показывает, от чего защищаются эти дети, предпочитая серьезные физические страдания статусу неприветствуемого коллективом.

Для примера приведем диалог с 12-летним ребенком, который за последние шесть месяцев несколько раз убегал из дома^[6].

— Где ты проводишь время?

— Играю во дворе, катаемся с горки (дело было зимой), иногда захожу к кому-нибудь из друзей.

— А когда ребята расходятся по домам?

— Остаюсь один.

— И что ты делаешь?

— Иду в подъезд, там возле батарей на верхних этажах сижу и жду.

— Чего ждешь?

— Когда ходить перестанут и можно будет уснуть. А как дверь хлопнет, я встану, будто грею руки, и отвернусь.

— Когда же двери перестают хлопать?

— Около двух часов ночи.

— А когда снова начинают?

— Около шести утра.

— Не страшно одному?

— Страшно.

— Почему же домой не идешь?

— Пойду… на днях.

Порой достаточно просто внимательно присмотреться к тому, как дети строят свои отношения в обстановке бесконтрольного общения, чтобы понять, чего им недостает в обычной жизни. Во-первых, это признак одинаковой судьбы. Бродяжничающие отроки не любят тех, кто присоединяется к ним из любопытства или желания отмстить родителям. Они ценят хороших взрослых. Во-вторых, им свойственная демократичность общения. Выделяться за счет какого-либо преимущества не дозволяется. Их стычки и столкновения не связаны со стремлением повелевать и командовать. В-третьих, облегченная коммуникативность, готовность прийти на помощь себе подобным. Чужак с иной территории может чувствовать себя совершенно спокойно. Рут Бенедикт сказала бы, наверно, что стихийное сообщество бродяжничающих отроков отличается высокой степенью синергизма. Кстати сказать (о гендерном подходе будет отдельный разговор в конце главы), пока что речь идет только о мальчиках. Девочки бродяжничают иначе.

Мы не задумываемся, с какого возраста естественная потребность человека может приветствоваться членами общества, когда его симпатии уважаются, с его намерениями считаются, к слабостям бывают снисходительны, а возвышенные стремления поощряют, не может быть проигнорирована. А зря. Стоит представить себе, какими страданиями бродяжки приобретают то, что мы только что перечислили, чтобы почувствовать всю мощь ее влияния на поведение детей, казалось бы, еще мало что понимающих.

Обычно отрицательные последствия бродяжничества видятся в двух аспектах: приобретение навыков отклоняющегося поведения и изменение отношения к воспитанию и воспитателям. Первое выглядит более грозным. И это понятно. Вне надзора со стороны взрослых, а то еще и под их разлагающим влиянием, легко появляются наклонности красть, попрошайничать, лгать, унижать и унижаться. Манеры грубеют. Не исключено приобщение к сексуальным отношениям в циничной форме. К тому же ценность жизни еще не закреплена инстинктом самосохранения. Бродяжничая, дети часто лезут на высоту, к электричеству, балуются с оружием, вдыхают пары отравляющих веществ. И вообще склонны к рискованным экспериментам. Так что может показаться, что столь рано приобретенный опыт приведет к ранней деградации личности. Однако жизнь этого не подтверждает. Пока самосознание не проснулось, ребенка нельзя считать испорченным человеком. Оторвавшись от социальной стихии, даже самые злостные бродяжки без особых затруднений переходят на «школьную» систему ожиданий и предъявляемых требований. Меняется мир, меняются и они. А в дальнейшем, когда все минует, воспоминания о своих поступках не интериоризируются. «Глупость юных лет» припоминается как нечто, не имеющее отношения к личности.

Менее заметно, но более опасно по своим последствиям изменение отношения к воспитанию. Преодолев психологический барьер безусловного доверия к взрослым, который освобождает от необходимости принимать самостоятельные решения, ребенок попадает в «огонь губительной свободы». Опыт ранней независимости оттесняет на второй план навыки, которые нужно еще долгие годы осваивать в игре. Именно в ней такие качества как чувство долга, способность к жертве, ответственность за слово, воспитываются утопиями, а не расчетами и житейской хитростью. Здесь же, усвоив нехитрую науку выживания, дети делают открытие, что можно жить без коллектива, родители — слабые и беспомощные люди, а прилежание нужно только учителям, так как за стенами школы никого не интересует. Такая мифическая взрослость, для которой еще нет естественных оснований, нередко вводит в заблуждение взрослых, которые принимают защитные конструкции за сам характер.

В подростковом возрасте запущенные в социальном отношении дети проходят сложный этап формирования характера. Все начинается с «обаяния энтропии». Реакция эмансипации дезавуирует прежние неудачи, а реакция группирования сводит вчерашних «ударников и ханыг» в одно сообщество, где доминирует аффилиация, а не конформизм. Как отмечают социологи, во взаимодействии подростковая группа — социальная среда наступают очень своеобразные отношения. Подростковые группы ведут себя неадекватно, но члены группы вовлекаются в эти действия зачастую не по своей воле. Криминологи установили, что только 46 % бывают согласны с групповыми решениями, а у 8 % бывает вообще иная точка зрения. Такое расхождение между когнитивным (знал, понимал), эмоциональным (убежден в желательности) и поведенческим (готов следовать) заставляет рассматривать подростковую группу как социальное образование, занимающее промежуточное положение между личностью и обществом. В ее психологическом микроклимате зарождаются свои неписаные нормы и ожидания, более или менее расходящиеся с моральными установками и правовыми предписаниями макросреды. Когда подростковая группа остается без контроля, у несовершеннолетних может возникнуть искушение перенести нравы, принятые в их среде, на «большое общество». При этом бросается в глаза, что личных претензий к жертве своей агрессивности, они не испытывают. Она просто «попалась им под руку», оказалась по тем или иным обстоятельствам доступной для посягательств.

По-видимому, если взять во внимание всю нецелесообразность такого поведения, его достаточно убедительной причиной следует считать желание испытать на прочность ролевую структуру личности. Именно в подростковой группе и все без исключения идут на такие эксперименты, а хорошо воспитанные и робкие достаточно осторожно, частично, символически (благо, реакция имитации это позволяет). Те, кто с детства вращался преимущественно в среде, значительно решительнее. Они знают и заранее готовятся к испытаниям, которые им готовит армия, а то и тюрьма (даже самые отъявленные хулиганы с тревогой идут на «взрослую зону», отлично понимая, что там нужно будет сделать личностный выбор принципов раз и навсегда; роли-статусы в уголовной субкультуре не меняют). Пока же смелость и агрессивность среди сверстников — не более чем роли-функции, и в чем-то понарошку. Естественно, они дают преимущество перед теми, кто себя еще не испытывал и только приглядывается к себе, но не навсегда. Хотя несколько лет своеобразной популярности есть. И если запущенные в детстве подростки сейчас попадут к хорошим воспитателям, можно сделать очень много. Энергия развития, получив сильный импульс положительных эмоций, способна основательно продвинуться вперед. Но, к сожалению, с подростками педагоги работать не хотят и не умеют. За редким исключением. Поэтому большинство из тех, кому онтогенез личности предоставил шанс, упускают время, растрачивая его впустую на фрондерство перед сверстниками. И когда основная масса, приглядевшись к нравам подростковой группы и будучи достаточно умной, чтобы учиться на чужих ошибках, возвращается в коллектив (систему) и семью, наступает возраст нового разочарования. Бывшие лидеры и звезды снова никому не нужны и неинтересны. Их роли не годятся для обыденной жизни, где не требуется, не принято и неприлично обнажать принципы.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

4

Желающим составить мнение о перечисленных тестах и узнать концепции их авторов рекомендуем ознакомиться с их работами, перечисленными в списке рекомендуемой литературы и материалами приложения № 2.

5

Д. Лондон «Мексиканец».

6

Л. Грищенко, Б. Алмазов. «Побег из дома и бродяжничество несовершеннолетних».