Земля осени

Борис Колымагин

Это совершенно удивительная книга. Она прозрачна, как бывает осенью прозрачна Земля. Когда видно не только «от Москвы до Хабаровска», как в августе (известные слова известного поэта, слегка нахрапистые, хоть поэтически точные), но от земного ядра и до стратосферы. Видно иначе, другой взгляд: как «корабль – / бесконечности последней навстречу». Богатый и верный язык, очень спокойный, и много слов – что непросто, учитывая минималистскую закваску – стоят хорошо и благодатно. И есть в них сила; не знаю, как обходиться с этим словом в родном языке, уж больно страшна сила на Руси – но сила есть. «С виду / такой весь из себя / а случись что – не обопрешься», – так тут не так. От чтения делается легче. И вот скажите, не покривив душой, от чтения чьих стихов – десятых ли, нулевых годов – становится легче?

Земля осени

Кочевое утро

кочевое утро

и нулевое

по всем параметрам

кроме

пульсации глубины

оставь это дело на час

и отвори двери сердца

я не готов убираться там

оставь,

чтобы принять гостя

я брошу все

и уйду в поход

в междуречье надежды

оставь и иди

дело внутри тебя

В. Месяцу

Люди питались светом

и детей зачинали от радуги

а искусства мужчин,

в нашем смысле,

не было,

потому что мужчины были монахи

и не порхала мысль

бабочкой,

а пребывала в сердце

восьмым созвездием

в лето воды-овцы

За поворотом летит слово судьбы

но я оставляю его в ноль

я радуюсь погожему дню

и шоколаднице на бархатцах

шоколадница двигает крыльями

и яблоко, прорезая листву,

гулко стукается о землю

вода сводит яйца

но я все равно окунаюсь

и бегаю в лес.

За поворотом

Колесо убило моего сына.

Вспоминаю — и стекленею

превращаюсь в ноль.

Но обратное ничто

еще не ничто

еще не конец

я радуюсь

тихо тающей жизни

и надеюсь на встречу.

Это луна

Или не луна?

Нет, фонарь.

Нет, окно

На самом верху

Окно и луна.

Широкая тень

одинокого мельника

по берегу

XIX век

где черти были

кузнечики цок-

цок — лекарство

июльская вата воды.

Ни и не

В твоем окне

Тополь быстро облетел

А на яблоне

Еще красные яблоки

Соблазна.

И в одиночестве последнем

едва ли не

заключены

за северной рекой

осеннем

пределе месяца-луны

останется едва ли но

земля прекрасная — на дно

но обернемся —

и с весельем

за легким платьем новизны

и в одиночестве последнем

не будет месяца‐луны.

Абхазия

У лианы стена не пройти берега

по обрывам цветенье и гул

раздвигают веселые струи долину

и упрямо волами блестят

и скопленье камней обтекают, левей

боевое оружье — шипы

наступает десант, убегают войска

по кустам рассыпаются жители гор

все селения — доты,

осколки сознания старой вражды,

распахнули ворота — встречают

туристский поток.

Ночью волк

отогнал жеребенка

от стреноженной кобылицы

и задрал

обычная история

Давид

улыбается улыбкой

грустного человека

и объясняет

как найти развалины крепости

в горах

Давид —

ветеран войны

маленькой страны

пришпиленной к морю —

доит корову

животные здесь

ходят с колокольчиком

и небо звенит —

вперед!

Вынырнуть

из потока образов

и полноты переживаний

выскользнуть

из постели

по нужде

к несильному солнцу

и защебетать

пауза

пожмуриться

в зоне перехода

из аквамарина

в реальность гортанного дня

Ручей пересох

и только цветущая яблоня

в русле

еще беседует

со струей.

Я полечу — узнай весну с обрыва

Я полечу — последний шепоток

Последняя листва в струе обрыва

И корни вверх — на запад и восток.

И ветер — круг, открыто — для кого-то,

И круг воды за камнем обливным,

И неба круг — блаженная суббота,

Воды и солнца вечная работа

У поворота к дальним и родным.

Я прочерчу в воде изгибы линий

И места дам расти — кому расти.

А неба круг — и серенький, и синий.

И стрелка — шаг навстречу, без пяти.

Птицы пощебетали

пока не включили

бетономешалку

и мир превратился в объект

мне нравятся щуплые рабочие

в замызганной униформе

их голоса —

лай дворовых собак

их передвижения —

ритм стройки

и элемент стабильности:

работа есть!

а рядом руины

дворцов для рабочих

башенки и колоннады

куски арматуры

с бетонными набалдашниками

на связке

железнодорожной ветки

геометрия рая вчера

всё живет в своем времени

я делаю глоток зеленого чая

и убегаю в горы — дышать

Мы все заполнены

штрихами ночи

мы все похожи

на огни без точек

и мусульманский месяц тетивы

рассвет не даст

пока устали мы

пока по склонам мрака

сердце кружит

и ничего внутри не обнаружит

но резки сны, сопутники зари,

толкают в бок — проветриться сходи

и вот идешь на раз, на два, на три

и утренние звезды близко

На рассвете, в полмазка

брешут собаки и петухи достали

за мандариновым садом тропа узка

проще лететь, раньше летали

женские формы освоил юг

умри фантазия — неба круг

Земля осени

Сижу до трёх

И после

Не засыпаю.

Крутит — это одна ситуация

а вертит — другая

и из другой комнаты

в третью

с опорой на новые смыслы

живая вода общения

надежда

не тает

а

риторическая фигура

то есть слова и реальность

расходятся

просто дождь.

На стыке болотца и леса,

Между стихом и прозой

Хрустальный день.

По отражению дерева

Перебегаю на ту сторону

Птица: там-там ау

Там-там ау

До Калоги

Так и иду.

Долгая беседа с собой:

А не дурак он.

Ой-ой-ой!

Каконькать захотелось

Хорошо, что в лесу

В любом месте.

ВОЛЕЙБОЛ НА СНЕГУ

Лес дальнего поля

о-и

и лыжня

о-я-о

в ожидании волейбола

yes

внутри проигрываешь

красивый пас

через себя

я-я

и удар

о

я-о-и

весеннего субботнего дня

в лесу

ПАРАМЕТРЫ СТИХА

От солнца до

Вселенского паладина звука

В ущелье беды

Или долины счастья

От — до

Это касается пищи,

Среды обитания,

Геометрии внутреннего «Я».

Давление скачет. Затылок.

Немного осталось опилок

Квадрат пузыря головы

Стучат без конца молоточки

И точки — и кочки, и кочки,

И кочки, и волны травы.

Лекарство — одно разоренье

И радости старость — старенье

Давление скачет, увы.

Да неплохой он мужик

и бэкграунд лёгкий, арбатский.

Только болтает всё время.

Достал.

«Володя, — нахмурю брови, — молчим

пять минут».

И молча кроем крышу в Завидове.

Квартира в Москве у него йок,

продал, а деньги — в песок.

Нету денег.

И здесь на птичьих правах,

на честном слове.

Пенсию до сих пор не оформил,

лет восемь как собирается,

да всё недосуг.

Всё фантазии на

двадцать пять лет вперед:

заняться фотографией,

выстроить дом в виде шалаша,

стать плотником, садоводом.

В сельском храме у Володи родня:

дед на стене изображен

в лике святого —

расстрелян в тридцать восьмом.

СТИХИ ИЗ МОЛЧАНИЯ, ИЗ ДОЖДЯ:

Диски

Вперемежку с книгами и тетрадями.

Низкое небо — продолженье стола.

Дождит — и в деревьях движется сок

Навстречу словам.

Они кружатся над талыми водами.

Старый способ записи:

Бумага и ручка.

Лень подойти к компьютеру,

Нажать кнопку.

Небо низкое, без просветов, и хочется

просто лечь.

Но внутри

Движется слово

Словно сок в дереве.

Стихи из молчания, из дождя.

Есть во всем такое вот

отчего душа поёт

грузди — лужицы на шляпках

прижимаюсь плотно — зябко

и за шиворот — отвесно

так торжественно — и тесно

одесную и ошую

мысли умные шинкую

и гляжу — тропинка вроде

(это, кстати, о свободе)

и — и длинно, длинно — и

полетели-и.

Отношения

Всё время на поверхности —

cheese —

улыбается

а внутрь не пускает.

А может

и нет

ничего у него

внутри —

один cheese?

Единственная зацепка —

боковые пути общения…

И по касательной,

по касательной

новые смыслы

внутри

и копейка-судьба

сзади

С виду

такой весь из себя

а случись что — не обопрёшься

УЛЬТИМАТУМ

Пожил здесь на халяву — и хорош,

вымётывайся

а он всё крылышками, понимаешь,

машет —

жук такой!

За передёрнутой

в пустой квартире

занавеской

сдвинут мир

в обрез впечатлений

живого пространства,

в память

о прошедшем завтра

Лежать

проветривая яйца

и наблюдать как неба круг

легко и просто

превращается

в змею

она ползёт

и нету места

от занавесок

ТОРЖЕСТВО ТЕХНИКИ

Через каскады труб

и завалы

чешут машины — дачное направление.

«Спой про машины», — просит сын.

Мы засыпаем

в нашем завидовском доме

с окнами в сад,

за которым

шипит шоссе точно змей.

Солнце садится

и туча, как бабочка над селом,

хочет его закрыть.

«Я расскажу лучше про бабочку.

Она дружит со змеем», —

пытаюсь я перевести разговор.

«Про машину», — требует он.

На краю одиночества

и полной невозможности ничего

за границей себя

сам

за вертолетом и синевой

ТО ТВАМ АСИ

Проснуться

просто в другом месте

с другими возможностями,

и токи творчества,

зов свободы:

пошли, полетим.

Человек — это не только «Я».

Это овраги и пустыри,

камни культуры

и «мы» общения.

Другое место.

Проснешься —

и полететь

Я ищу параллельную плоскость —

ускользнуть от бреда работы

и заняться своим по жизни,

погрузиться в покой субботы,

то есть выйти на край обрыва

и отдаться полёту — шире —

эта странная неба жёсткость.

Дважды два, конечно, четыре.

Он просто весь задёрган и растрачен

и жёсткими штрихами обозначен,

закатан в обстоятельства сует.

Но в нем ещё живет наивный мальчик

и прыгает в словах веселый зайчик

и мы по телефону tet-a-tet

И мы по телефону проговоры,

Набухших почек серые узоры

И бег на месте — на зелёный свет.

Неуверенный, неприкаянный

добавим:

как ошпаренный

стоит у

у — какой грозный дядя

сколько в нем благодати —

один живот чего стоит

а в сущности — ребенок

крутит белками

и не понимает:

сюда не пускают

Эти люди не дадут подвинуться

и упасть и просто опрокинуться

а по струнке: я — не я

тоненький зазор и из туннеля

вроде, легкая неделя

тополя

пух, и полетел, смяли

мы бывали, иногда бывали

запятой

бесконечно занятой.

Костерок моего сюжета

Путем огня моя сторонка

На поле Куликовом сил

Символика восстала звонко

И меч — из ножен и могил

За мифом миф в просторах серых

Лишь солнце выглянет на час —

Святая сила армий белых

Сияй доспехами на нас

На вас, на вы — Непрядва к Дону

И устоять — не устоять

И ангелы восходят к трону

И в силе мышцы — благодать

И у Прощеного колодца

Они собрались и вокруг

Миф распустился словно солнце

И я, и ты, и он — сам-друг.

Внутри меня всего немало

и утро бьется как попало

и не хватает ерунды

живой воды

и перечеркнутый на слове

всегда во всем и наготове

уйти неведомо куда

и навсегда

я остаюсь в своей берлоге

я у экрана при дороге

в пустыне вечных новостей

но нет вестей.

Д. Авалиани

Митя крутит стертые слова

Разрывая оболочку смысла

Прочитаешь: солнце и трава.

Повернешь листок — и зверя числа.

Митя бродит возле и вокруг

Прочитаешь: Таня или Коля.

Повернешь листок и видишь: «друг»

Или «воля». Закорючек воля.

Митя сядет на воздушный шар

Потеснит горбом седое небо

И уйдет — культуро-слово-вар,

Словно вовсе не летал и не был.

Но в круженье ночи, в час живой

Митина игра над головой.

Закрылись желтые страницы

Державы титульный разор

И ветер — ястреб заграницы

До самых потаенных нор.

И отступая в день нездешний,

Продлить пытаюсь полотно:

Сюжет пути и крик потешный,

И утро синее окно.

Но в тишине давно условной

Летит прощание — прощай

И небо серостью просторной

И снег валит на слово май.

Из т. д. масс-медиа бетона

в лес — размыть знакомо грусть

головой пошатываясь клена

хоть на миг обратно повернуть

ходит он — но несть ему возможность

мягких мхов и золота в горсти

и опять стреляют сколько можно

отойди — из Фета — отпусти.

Вот — точка это. И точка опять.

Утро туманное — долго молчать.

Утро незрячее, без запятой,

бродишь по комнатам — слабый, пустой

прочий — в тумане легком своём:

прочерки, точки, и все — ни о чём.

Я помню, милая, с тобой

мы выходили в час ночной

гулять.

Мы выходили в темный сад

лет сто, наверное, назад

скучать.

Мы выходили, может быть.

Перечитай, чтоб не забыть

Фета.

Впереди лето.

Лютой плоти

взор напротив:

страсть, затиснутая в жест —

в беспокойном повороте

головы —

вдогонку чресл.

В час беспечности далекой

возле у какие сны

мы с тобою, друг широкий,

в беспокойствии луны

мы с тобою, друг просторный,

перед — что там впереди? —

говорим: рукав узорный

отмахал давно в груди

мы с тобою, друг склерозный,

после, за, давно назад

слышим весело и звездно

колокольчики звенят

декадентские напевы

бормотанье старой девы.

За — не знаю зачем и сколько —

за эпитет, за просто — ой!

улыбнулся герой — и всё тут!

полетел, исчез за горой.

На границе меня и мира

есть дела, семья и квартира,

и привычный полет в метро,

и словечко-намек: зеро.

Солнечный лед реки разбега

Детская радость первого снега

И лесопилки пронзительный гул

Я убегаю, и утонул

Лес вековой за краешком света

И костерок моего сюжета

Касание к последним вещам

Нервы едва щекочут паркета

не сквозняка

мягкая линия онкоцентра

рассвета

можно

на краешке глаза подвигать предметы

и не заметить шагов

упрямой бессонницы

явного продолженья

вчерашнего.

Из нечувствия

ибо окаменело сердце моё

и не радеет о спасении душа:

сохрани в ограде Церкви Твоей

от помышлений суетных

отврати

и —

долгое бабушек пенье

записочки

поминальные

за десять

и за пятьдесят

со-средо

точива

медо

молитва

душу питает.

Сегодня во мне совершалось движенье

похожее на вдевание

нитки в иголку

с непременным промахиванием:

не туда

и опять возвращенье

пока не

прошел в игольное ушко

и поспешил к вечерне.

НАЧАЛО МЫТАРСТВ

Русский север олень охоты

Разбивает прозрачный лед

Я оставил свои заботы

И скрылся за поворот

Уплывают белые горы,

Слева, справа барашки волн

Я оставил земли проговоры

И направил в струю челн

Конь и пешка, и мат в два хода

Варианты игры земной

Я оставил безумье рода

И нырнул за синевой

Но за краешком неба, в сказке

Меня встретили неба маски.

И люди словно деревья

на остановке

без всякого

бого-

подобья

паденья

парус

и тот вдали —

веселый такой отшельник

Охотники на машине поколесили

пык-мык — обгоняют ребята

с корзинками или

облака — не спеша — в свой черед.

Хорошо здесь, в ельнике,

прогуливаться взад — вперед

по мхам глубоким: пОхрусты и постУки,

«с легкой печалью», заламывая руки.

Но за этим пейзажем

не возникает души пространство:

ни трудов новых, ни преодолений,

ни любви даже,

а так — постоянство

усилий на выживание:

посадил, уехал,

легкое недомогание,

слег — пепел.

Затухает традиция, определилась

жизнь и заключилась в рамки:

и не понесутся под горку санки.

«Пройтить — пойдем», —

повстречался, наверно, леший

с ружьем

и растворился в отчетливом,

фотореальном пейзаже,

и даже… чего, собственно, даже?

Чистый Понедельник

ты меня прости —

возьму веник

подмести

На кухне вымыта посуда,

и, подметая пол покуда,

я слышал как внесли сосуд:

благоухающее миро.

А небо было сиро-сиро.

Мария — слышалось — зовут.

Она у ног Его сидела,

ловила слово и глядела,

и миро в волосах ее.

Провалы быта. Бытие.

Душа готова, как Мария.

Ах, эти помыслы благие.

Но я, как Марфа. Боже мой!

Не завлеки меня гордыня.

Не упрекну. И сам отныне

не в суете, но с суетой.

«Путь, который выбрал, —

совершился», —

так сказал — и в яму провалился:

в темную, пуховую кровать.

В тупике, в заторе молишь Бога:

«Помоги!» И вот тебе — дорога,

глина, грязь, но надобно шагать

напрямки в какие-то канавы

под какой-то близкий и лукавый

смех.

Давно уже страсти промчались

мордасти:

старушка к трамваю с клюкой

от напасти

к трамваю и сумочка полная — сеть,

продукты, и пуговки, пуговки — медь

в кармане пришпиленном. Вос-

поминанья.

Заполненный шкаф. Пыль мирозданья,

трясение чашек, шорох речей.

Отверзи ми двери

связкой ключей.

Тело согбенное, но горяча

ярово воску в небе свеча.

Пере-вопля перевода

много всякого народа

пробегает в уходящем

и совсем не настоящем

бритва ровненько прошла

и осталась буква «А»

где-то за.

Просто «Я»

со знаком вопроса.

Back in the USSR

Старухи в очереди жмутся,

столовая дрожит как блюдце,

к подносу тыркает поднос.

Пролился суп, но стол достойно.

Я примостился, мне довольно —

от пота, запахов зарос.

Но лето — резвая комета,

глядит как лозунг с того света,

сопит и крутится всерьез.

Я выбираюсь своевольно

к троллейбусу и — пшел! — спокойно

по шару-шарику вразнос

лечу как блюдце, как поднос.

В берете синем у крыльца

стоит товарищ без лица

и шепчет громко: «Подлецы!»

Уснула очередь за ним.

А два могучих продавца

в ответ кивают без конца

и повторяют: «Подлецы!»

И выпускают дым.

Душистый дым от сигарет.

Товарищ — да, товарищ — нет.

«В храм намедни детей носили». —

«Скользко, поди?» — «Потихонечку

шли.

Младшего, надо давно, причастили,

с старшим водицы святой испили,

просфорку съели, к кресту подошли».

«Ох, хорошо! Лишь бы в школе

не знали».

«Знают, вот горе, позавчера

отца к начальству-то вызывали,

говорили, вишь, объясняли,

а то, мол, с работы уйти пора.

И учительница, ах, я не знаю…

детей поставила, давай ругать,

о ин-кви-зиции… не понимаю…

до трех часов ведь… Бог с ней,

какая…»

«Ну что ты, что ты, мать!

Все ничего! Господь спасёт,

Пресвятая Дева покровом покроет,

святой Пантелиимон исцеление

принесёт».

Утро плотное, утро совсем

цып-цып-цып — прибегут — им мало

каша манная

духота

наступает

и растет.

Подберу слова:

«плоть» и «смерть»

наколю дрова

на крылечке присяду

«Мда, —

сосед —

то да сё —

в коммунию

(палец вниз)

собираюсь.

И не зная ни утра ни света

беспокойства весеннего для

я в вагоне сижу без сюжета

и глазею на девушек бля.

А калека подносит открытки

всяких тварей: купине хотишь?

завяжу шнурок на ботинке

потянусь и того — поспишь.

В дружественной обстановке

я шагаю по Петровке,

где аптека, где музей,

где троллейбус-бармалей.

И с веселою толпою,

с газированной водою

всё мечтаю, всё спешу,

одиночеством дышу.

Несутся школьники по кругу

вдоль по решеток и дворцов.

Я осень — тихую подругу —

спокойность синяя цветов.

Здесь пил вино, здесь целовались,

вдоль по, вдоль за — канала за

такая жизнь, такая малость,

экскурсионные глаза.

Сейчас присяду на скамейке

и — осень, Болдино — на старт.

Но нет! Прохожий в телогрейке

стоит «подвинься» тут как тут.

Ни декабрьским ледоходом

ни волненьем tete-a-tete

в передряге дальних лет

Блоком ни иль теплоходом

греет не, томит нисколько

навевает никуда

а — отчетливые строки

петербургская судьба

не чахоточный, возможно

а закрученный, затем

не сумняшеся ничтоже

между всех и — между тем

Дачи — их много — в сосновом

за Щучьим — трасса, перегоняют

коньковым

шагом мечтающего, цепляет взгляд —

компания поддатая — к Ахматовой

лыжи громкие — по шершавому —

к даче

мимо колодца — и не иначе

картошка с селедкой, водка

(Ахметьев добавит: молодка)

возле залива, да-с, культурно,

недалеко от Санкт-Петербурга

непонятно что там дальше

и как там дальше:

семью стихами не прокормить.

Возникали чувства всякие,

выходили люди важные

и читали по бумажке,

и играла всюду музыка,

развеселая такая.

Друг за другом наблюдали —

как одеты и обуты.

Улетали в небо шарики,

громко хлопали ладоши

и, казалось, все хорошие.

Молоток неугомонно,

свежесть краски — обновленье,

новых парт столпотворенье,

теплый дождик — на сентябрь.

Я — всем новый — оживленно,

класс — от шуток, и косички —

засмотрелся. «А, отличник!» —

Колька выполз как дикарь.

Чинят стенд — пошел на помощь.

Колька сбоку снова тянет,

а Наташка и не взглянет,

что-то пишет в дневнике.

ВЕЧЕР В ДЕРЕВНЕ

Звезда послушною кобылкой

глядела сумрачной опилкой,

труба раскинула дымы.

Вторая смена шла забором,

помято избы косогором,

и перетявкивались псы.

Шоссе носилось, притухая,

Кузьмич пыхтел возле сарая,

и на крыльце скучали мы.

Солнечко мое солнечко солное,

грибков бы тебе еще баночку,

посиди, погляжу, Машенька,

схожу в погреб принесу квашеной.

Пойдем завтра пораньше к вырубке,

там малины, чай, бабы ведрами,

и лукошко возьмем, белых-то.

Вот какая ты стала, поди узнай!

А тут ходит Кузьма, спрашивает,

я ему, стало быть, в городе.

Хорошо не забыла нас, ладно что,

попей простоквашки ещё.

Вентспилские записки

Labrīt! Labdien! Labvakar! Sveiki!

И полынья между домами

общины русской

и латышской

ее словами не закрыть

но улочки ведут безбедно

к заснеженному побережью

и точки, точки, запятые:

гуляет публика,

а море

обозначает корабли

и рай неведомой земли.

Uz redzēšanos! Sveiki!

Я полюбил мерцающие купы

искусственных дерев

на берегу бульвара

и дворника с лопатой у окна

бежит тропинка сна

в приморском парке

бесплатно — снег

и классика органа

я лютеран люблю богослуженья

хотя прохладно в церкви Николая

ментальный ветер гонит в неизвестность

вот девушка из Вентспилского замка

стрельба из лука — древнее занятье

и сердцем понимаешь: пригвоздит

Это пространство их жизни

легкое и не обязывающее

ни к чему

прикосновений

почти не бывает

только улыбка

понимаемых интересов

воспроизводство среды

Церковь белых эмигрантов

что осталось — не осталось

два штыка в живот буржую:

близко родина моя

и стоят суда у мола

ритуал воспоминанья

по-латышски ектенья

У мола лениво жует

траву воды винт сухогруза

суда пасутся

ждут своего часа

захода в Венту

скульптура «Корова матрос»

в объективе

они подойдут, заговорят

и я не пойму в чем дело

подержу ребенка

вытряхну мелочь

«Сходи в магазин», — попрошу сына

и постепенно дойдет:

здесь мертвые и живые.

Ничего страшного.

Только что это значит?

Умереть легко

в здравом уме

накануне еще причаститься.

Но я говорю не о переходе

а о новом пространстве

просто реальность

такая же, как прогулка на рынок

и суета

обыкновенная проза жизни.

Тихо суда проходят плечо задевая

зеленый маяк гонит их

к терминалу

Поля снегов, поля души

Недвижны, только заяц пляшет

И хутора глядят антеннами

На запад снов

Автобус заберет в ближайший городок

Не рынок — шопотерапия

Капуста квашеная четырех сортов

Сметана — ложку ставь, не упадет

А рыбный погребок — весь соль и

Запах.

Обратная дорога в темноте

По тоненькой кишке от остановки

По отраженью Млечного пути.

Начало поста за границей

В портовом, заснеженном городке

Толстой, старопечатной страницей

Служба тянется, свечка тает в руке.

Бабушки пух и дамы-квадратики

Мужчины-спички, углы носов

И это — род избранный, харизматики

Освобождаются от оков

Не к совершенным пришел Господь

Преобразится и наша плоть

Что такое

касание к последним вещам

без пафоса и нажима

в режиме обыденной жизни?

Или быт совсем запрещен?

И только огонь

символы его,

вроде пайки хлеба

блокадного Ленинграда?

А если просто больное горло

И все равно

ребенка в садик вести

и на работу к восьми

условный конвейер

и он же, смею думать,

корабль —

бесконечности последней навстречу.

Всегда радуюсь

когда вижу морскую даль

вчера

солнце говорило со льдинами

а сегодня

волна разбивает остатки припая

небо брызнет весенним лучом

и сомкнется

на море ветрено и свободно

оно как бы открывает

пространство в душе

и оставляет зазор

между бытием

и быванием

Тропа через дюны

к побережью

всегда пробита

Конец ознакомительного фрагмента.