Политология революции

Борис Кагарлицкий, 2007

В 1990-е годы, когда история многим казалась закончившейся, понятие «революция» почти полностью вышло из употребления интеллектуалов и политиков, используясь разве что применительно к событиям прошлого. Радикальное преобразование общества представлялось чем-то невероятным и невообразимым. Между тем, жизнь отнюдь не стояла на месте, а общество менялось. И с точки зрения миллионов людей менялось далеко не к лучшему. Главное историческое достижение капитализма, видимо, и состоит в том, что благодаря ему появляется на свет революционная антикапиталистическая альтернатива. Обо всем этом можно прочесть в книге известного политолога и общественного деятеля левого толка Бориса Кагарлицкого.

Введение

В 1990-е годы, когда история многим казалась закончившейся, понятие «революция» почти полностью вышло из употребления интеллектуалов и политиков, используясь разве что применительно к событиям прошлого. Радикальное преобразование общества представлялось чем-то невероятным и невообразимым.

Странным образом, это глубокое убеждение овладело людьми, только что пережившими весьма масштабные перемены. Ведь крушение советского блока и окончание «холодной войны» сопровождались социальными катаклизмами, которые выпадают на долю не каждому поколению.

Однако произошедшее в Восточной Европе относилось, по мнению официальных мудрецов, к прошлому, которое раз закончившись, уже никогда не вернется и не повторится. Мир обрел некое идеальное состояние, которое характеризовалось сначала словосочетанием «свободный рынок», а потом и новым красивым термином «глобализация».

Между тем, жизнь отнюдь не стояла на месте, а общество менялось. И с точки зрения миллионов людей менялось далеко не к лучшему. Происходил демонтаж структур «социального государства», которые сложились в западном обществе на протяжении 40—60-х годов XX века под влиянием политической борьбы левых партий и рабочего движения. Конфликты «холодной войны» заменила «война с терроризмом», провозглашенная администрацией Соединенных Штатов. Европейские страны заполнили миллионы мигрантов, а расизм, считавшийся, наряду с антисемитизмом, пережитком прошлого, сделался почти респектабелен.

Начиная с публикации работ Самюэла Хантингтона о «конфликте цивилизаций», получили распространение теории о неизбежности «культурных» и «геополитических» конфликтов^[2]. Эти взгляды быстро распространились в отечественной литературе, где нашли благодатную почву среди бывших профессоров марксизма-ленинизма, жадно искавших новой идеологической опоры. В рамках подобного подхода конфликты, порожденные капиталистической глобализацией, воспринимаются как исключительно «внешнее» противостояние между странами и культурами, точнее — между Западом, христианским миром, «атлантической цивилизацией» и Востоком, Югом, мусульманским миром.

Анализ противостояния труда и капитала заменяется мифом об «извечном» конфликте Запада и Востока, что, разумеется, абсурдно с исторической точки зрения — антикапиталистические, антибуржуазные движения и идеологии родились именно на Западе, и лишь потом, по мере развития капитализма за пределами Европы, были импортированы на Восток. Такая «культурная» интерпретация капитализма очень удобна для его сторонников, поскольку автоматически снимает вопрос о внутренних противоречиях системы. Но в конце 1990-х годов господство подобных идей было столь полным, что они принимались даже частью критиков либерального порядка. Признавая, что «в плане научно-техническом и экономическом иной альтернативы этому миру нет», наши герои затем угрюмо сетовали на то, что глобализация «это стандартизация мира, утрата им своего многообразия и многоцветия». А это, в свою очередь означает деградацию культуры, в том числе и западной, ибо «принципом культуры является не однообразие, а многообразие».^[3]

Надо сказать, что в этом вопросе сторонники либеральных теорий как раз готовы идти на уступки. Культурное оформление господствующего проекта допускает небольшую дозу плюрализма. Можно даже признать «возможности исторического культурного и цивилизационного компромисса, культурной множественности, концептуальной корректировки методов и теорий экономической либерализации и движения к политической демократии» При этом, однако, границы компромисса заранее обозначены, ибо «преимущества открытой экономики не подлежат сомнению».^[4]

Идеология торжествующего капитала стала общим местом массовой прессы и, в известном смысле, массового сознания в Америке и большинстве европейских стран, не, исключая и Россию. Воззрения, распространяемые популярными изданиями, по-своему, даже более показательны и значимы, нежели построения идеологов. С одной стороны, требования глобализации определяются как объективная необходимость и чисто техническая задача. «Глобализация мировой экономики неизбежно ведет к нивелированию различий в экономических системах разных стран, — читаем мы на страницах деловой прессы, — и задача международных организаций — оказывать помощь развивающимся странам в движении к открытой экономике»^[5]. Эту задачу должны были решать всемирная торговая организация, Международный Валютный Фонд и Мировой Банк.

Энтузиазм проповедников буржуазного рая не знал границ. «Философские основания западной, или либеральной, модели — индивидуализм и прагматизм. Фундаментальное превосходство Запада, построенного на этих принципах, над общинным и иррациональным Востоком в итоге должно привести к установлению демократии и свободного рынка во всем мире и концу истории как борьбы идей, — такова логика глобальной либерализации». Сопротивление «иррационального Востока» обречено. «в новом мире, где расстояния исчезают и время обмена информацией сокращается до секунд, культурная традиция перестает играть определяющую роль в экономике. Можно, применяя универсальную методику реформирования, построить единую планетарную экономическую систему, основанную на принципах свободного рынка и, возможно, политической демократии».^[6]

Показательно, что, если «свободный рынок» определяется здесь как абсолютная необходимость и сверхценная идея, то демократия — не более как «возможность». Забегая вперед, отметим, что применение «универсальной методики реформирования» привело не к нивелировке различий и сближению стран по культуре и уровню социально-экономического развития, а как раз наоборот, к росту различий, поскольку последствия применения одних и тех же «универсальных» методов оказались совершенно разными в разных ситуациях (одни страны модернизировались и увеличивали производство, пусть и ценой возрастающего социального неравенства, другие, напротив, технологически деградировали и т. д.). Парадоксальным образом и культурные конфликты по мере развития «глобальной интеграции» лишь нарастали. Что гораздо важнее, применение либеральных методов означало резкий рост социальных конфликтов и противоречий в самих западных странах — даже в тех случаях, где имел место реальный экономический рост.

Чем более торжествовал либеральный буржуазный проект, чем более успешно преодолевал он на своем пути препятствия, оставшиеся от времен «холодной войны», тем больше вызывал отвращение у миллионов людей, оказавшихся в роли жертв капиталистического эксперимента. В 1999—2001 годах на политической сцене появились и радикальные движения, бросившие вызов этому порядку вещей и добившиеся первых успехов.

Растерянная буржуазная пресса обозвала этих молодых людей «антиглобалистами».

Эти успехи новой массовой оппозиции находились в вопиющем контрасте с безволием и деморализацией традиционной левой. Протесты 1999—2001 годов заставляют нас в очередной раз переосмыслить содержание понятия «левые». Некоторым наблюдателям массовые выступления рубежа веков казались повторением молодежного бунта 1968 года, вторым изданием тогдашней «новой левой». Можно сказать, что и «новая левая» и радикалы начала 2000-х годов бросали вызов традиционным левым организациям почти в той же мере, как и капитализму. В то же время будущее «традиционных организаций» в очень большой степени и тогда и теперь зависело от способности воспринять новые импульсы, идущие от стихийного движения и обновить себя в диалоге с ним. Однако в 1999—2001 годах среди активистов движения постоянной темой стала не только критика официальной социал-демократии и «сталинистской традиции», но и критика «новой левой» 60-х годов, которая оценивалась, как движение, не сумевшее достичь своих целей и деградировавшее.

В течение XX столетия основной массовой базой как социал-демократических, так и коммунистических партий Запада оставалось организованное рабочее движение. В 1980—1990-е годы упадок профсоюзов в развитых индустриальных странах стал общепризнанным фактом. Однако на рубеже веков обнаружились новые тенденции, заставляющие по-новому взглянуть на будущее рабочих организаций. В то время как профсоюзы Западной Европы стабилизировались, произошло резкое увеличение численности и активизация профсоюзов «третьего мира». Это отражает на политическом уровне социально-экономические сдвиги, произошедшие в этих странах — рост рабочих организаций является естественным следствием индустриального развития, а их политический радикализм — следствие гораздо более тяжелого положения трудящихся на периферии мирового капитализма (что также имеет прямое отношение к процессам глобализации).

Перемены происходят не только в странах «периферии». Новые политические тенденции наметились к концу 1990-х в более развитых странах, включая даже США, где профсоюзы стали искать новых методов работы и организации^[7]. Взаимоотношения между новыми антикапиталистическими движениями и профсоюзами стали также важнейшим предметом дискуссий, как в традиционных рабочих организациях, так и среди «антиглобалистов».

Изменения, кризис и упадок, наблюдаемые в левых партиях на протяжении большей части 1990-х годов, выглядят особенно парадоксально на фоне их относительной электоральной стабильности. Сочетание стабильных, а порой и успешных результатов на выборах с глубоким внутренним кризисом заставляет искать ответа не в анализе конкретных политических решений, принятых теми или иными лидерами, а в чем-то другом.

Хотя кризис левых партий нередко связывают с крушением советской системы в 1989—1991 годах, он имеет гораздо более глубокие причины, как в эволюции капиталистического общества, так и во внутреннем развитии самих левых организаций. К числу этих причин можно отнести — изменение роли и значения национального государства в процессе глобализации, информационную революцию, вызвавшую резкие сдвиги в структуре и характере наемного труда, изменение социальной базы самих левых партий, что неизбежно влечет за собой сдвиги в сфере идеологии.

Несмотря на то, что большая часть западных левых (включая крупнейшие коммунистические партии) критически относилась к советскому опыту, распад СССР и последовавшая затем реставрация капитализма в России спровоцировали острейший идеологический кризис в левом движении.^[8]

Однако, где яд, там и противоядие. После краткого периода отрицания привычной теории, наступило время идейных поисков. Интерес к марксизму (причем не только в левых кругах) резко оживила именно глобализация, подтвердившая многие прогнозы Карла Маркса относительно развития капитализма как мировой системы, разрушающей границы и втягивающей в свой оборот все страны и народы. Этот интерес к Марксу как пророку глобализации проявился в ходе парижской международной конференции 1998 года, посвященной 150-летию «Коммунистического манифеста»^[9]. Аналогичным образом рассматривались вопросы об актуальности марксизма в дискуссиях, организовывавшихся Фондом розы Люксембург в Германии^[10] и «Брехтовским Форумом» в США.^[11]

То, что в конце 1990-х считалось среди левых «обнадеживающей тенденцией», к началу 2000-х стало новой массовой модой. Посвященные марксизму книги стали выходить впечатляющими тиражами, выступления радикальных ораторов начали собирать массовые аудитории, а в Интернете «красные» сайты резко повысили свои рейтинги. Начавшись в Западной Европе, волна нового молодежного радикализма докатилась к 2002—2003 годам и до России.

По мере того, как возрождалось левое движение, становились очевидны и возникающие в нем противоречия. Старые политические организации столкнулись и с интеллектуальным вызовом, брошенным теоретиками, которых эти партии на протяжении предыдущего десятилетия тщательно игнорировали.

Процессы трансформации и идеологического и организационного обновления левых сил в России приняли, как всегда бывает у нас, яркую и самобытную форму. От их исхода, в конечном счете, зависит и характер формирующегося в нашей стране политического спектра, партийно-политической системы и, возможно, будущее демократических институтов. Именно типичное для западной молодежи 2000-х годов ощущение неадекватности и, зачастую, недейственности, формальности привычных демократических институтов стало одной из причин того, что ареной политической борьбы стала улица. Однако если на Западе речь идет о кризисе сложившейся системы парламентаризма, то в России отражают элементарное отсутствие практической демократии.

Вписываясь в мировую капиталистическую систему, российское общество неизбежно создает условия и для формирования радикального социалистического движения, отвечающего требованиям современности. Главное историческое достижение капитализма, видимо, и состоит в том, что благодаря ему появляется на свет революционная антикапиталистическая альтернатива.

Примечания

2

HuntingtonS. Te Clash of Civilisations and the Remaking of World Order N.-Y., 1996.

3

Россия в глобальном мире. Под ред. В.И.толстых. М., 1997. С. 84.

4

ИнфоБизнес. 6.06.2000. № 20. С. 27.

5

Там же.

6

Там же.

7

См.: Te Future of Trade Unionism. Ed. By M. Sverke. Ashgate. Aldershot etc., 1997.

8

В качестве примера дискуссии, посвященной кризису в левом движении и попыткам преодоления этого кризиса в конце 90-х годов можно привести сборник Afer the Fall. 1989 and the Future of Freedom. Ed. By G. Katsiafcas. N.Y.: Routledge, 2001.

9

Le manifeste communiste, 150 ans apres. Rencontre Internationale, Paris. 13 au 16 mai 1998. Contributions. Fevrier 1998.

10

См. E. Hobsbawm u.a. Das Manifest — heute. 150 Jahre Kapitalismuskritik. VSA-Verlag, Hamburg, 1998. СМ. Также Cuadernos del Sur (Buenos Aires). 1998, № 26.

11

Conference report: Manifestivity. In: Socialism and Democracy, 1998 v. 12. № 1—2 (23—24), a special issue dedicated to 150 years of the Communist Manifesto.