Убить Марата. Дело Марии Шарлотты Корде

Б. Г. Деревенский, 2017

История знает множество политических убийств. Однако, за исключением убийства Юлия Цезаря, быть может, ни одно другое покушение не поразило так современников и потомство, как убийство вождя французской Революции Жана Поля Марата молодой дворянкой Шарлоттой Корде. Для этого было много причин – от личности убитого и убийцы до необычного места действия: ванной комнаты. Настоящий роман целиком основывается на документах судебного процесса Шарлотты Корде и включает в себя важнейшие из этих документов. Для широкого круга читателей.

9 июля, вторник

Большая Обитель. 7 часов утра

Жанна д'Арк выехала спасать Францию верхом на коне, Мария Корде для той же цели решила воспользоваться дилижансом. Но если крестьянка Жанна пустилась в путь без гроша в кармане, то дворянка Корде взяла в дорогу пятьсот ливров металлической монетой и две тысячи триста ливров ассигнатами^[28], а также запаслась приличным гардеробом: двумя платьями, тремя рубашками, юбками, чепцами, косынками и сменой нижнего белья. Ещё в воскресенье, сразу же после парада, едва расставшись с Розой Фужеро, она упаковала дорожный саквояж и принесла его в бюро дилижансов. Ей сказали, что проезд до Парижа стоит пятьдесят ливров серебром, по шестнадцати су за льё, и что экипаж отправляется по вторникам, четвергам и субботам. Теперь как раз был вторник.

День выдался ясный и безоблачный, как и все предыдущие. В половине восьмого утра уже блистало яркое солнце. «Ранний завтрак» прошёл в безмолвии. Поднявшаяся после бессонной ночи хозяйка Большой Обители натужно кряхтела и ни с кем не желала общаться. Её красные опухшие глаза словно бы не видели сидящую напротив Марию. Напрасно кухарка уговаривала госпожу съесть сладкий творог и печенье; она испила лишь одну чашечку кофе с молоком, тяжело поднялась и объявила, что идёт одеваться к обедне. «Дорогая кузина! — обратилась к ней Мария в самое последнее мгновение. — Простите меня, я вновь воспользовалась вашим саквояжем. Мой всё ещё в починке». Бретвиль наморщила лоб, пытаясь вспомнить, о каком таком саквояже идёт речь (сама она уже целую вечность никуда не выезжала), но, так и не вспомнив, махнула рукой.

Марии хотелось покинуть Кан незаметно, чтобы свидетелей её отъезда было как можно меньше. Последние дни она вела себя с предельной осмотрительностью. Встречаясь с подругами и бывая в гостях, она всячески избегала разговоров о своих планах на ближайшее время. Если с ней о чём-то договаривались и куда-то приглашали, она только пожимала плечами, а когда и этого нельзя было сделать, давала уклончивые ответы. Подруги сочли это за рассеянность и оставили её в покое. Те из них, которые знали её получше, вспомнили, что на неё и раньше находило нечто подобное. В такие минуты лучше было не раздражать её назойливыми расспросами. Впрочем, никто не подметил в поведении Марии чего-то необычного; она была как всегда сдержанно-приветлива и немногословна.

Конечно, через день или два друзья заметят её отсутствие и придут справиться о ней в Большую Обитель. Кузина скажет им то, что знает: Мария отправилась в гости к отцу с какой-то подругой. Такое известие не должно вызвать особенного беспокойства.

Хорошо, что Мария не назвала имя своей подруги, с которой она будто бы собирается ехать в гости к отцу. Будь хозяйка понастойчивее и потребуй назвать имя спутницы, Мария была бы поставлена в очень щекотливое положение. Назвать какую-либо из своих подруг, знакомых мадам Бретвиль, нельзя было без риска оказаться разоблачённой на другой же день, когда эта подруга придёт в Большую Обитель справляться о пропавшей Марии. Разумеется, о том, чтобы сказать кузине правду, что она едет одна, вообще не могло быть речи: совершенно ясно, как отреагировала бы на это владелица Большой Обители, воспитанная на дореволюционных нравах и понятиях. Помимо бурной сцены, устроенной Марии, на другой же день мадам Бретвиль оповестила бы своих подруг о недопустимом и прямо-таки бесстыдном поведении проживающей у неё девицы из почтенной дворянской семьи, а те старушки в свою очередь принялись бы судачить об этом на всех перекрёстках.

Это там, в столице, в этом ужасном Вавилоне за четыре года утратили уже всякую нравственность. Провинцию так быстро не поколебать. Особенно в таких щепетильных вопросах. Незамужняя девица, находящаяся в незнакомом обществе (а салон дилижанса является именно таковым), должна иметь покровителя или сопровождающего, — так было испокон веков. Прежде всего это должен быть защитник; в идеале — взрослый мужчина-родственник, слуга; затем служанка; допустима также замужняя родственница или, на худой конец, знакомая мадам. Когда в апреле Мария ездила в Аржан-тан, её сопровождала модистка мадам Бретвиль по фамилии Корню. Ещё раньше, чтобы навестить Розу Фужеро, проживавшую в Байё, Марии пришлось присоединиться к едущей туда по делам мадам Бомон. До сего дня, в сущности, Мария не нарушала неписаных правил приличия. Но теперь был слишком необычный исключительный случай. Впервые в жизни она тщательно скрывала от окружающих свой истинный маршрут и истинную цель своего путешествия. Теперь ей надлежало полагаться только на самоё себя.

* * *

К десяти часам утра все сборы закончились. Комната в Большой Обители оставлялась такой же, какой была в тот день, когда Мария впервые переступила её порог, — столь же нежилой, пустынной и тёмной: ничего, что напоминало бы о постоялице, прожившей в ней два долгих года. Все её вещи, не нужные ей в пути, включая книги, были снесены в тёмный чулан. В руках у путешественницы были лишь бумажный веер и небольшая сафьяновая сумочка, в которой лежали брошюры, приготовленные для депутата Дюперре^[29], а также рекомендательное письмо Барбару. Немного подумав, Мария положила в сумочку и свои альбомы; чтобы они поместились, их пришлось свернуть трубочкой. Теперь, кажется, всё. Можно идти.

Нет, не всё. Надо проститься с отцом и младшей сестрой Жаклин. Они в Аржантане и ведать не ведают, куда она собралась. Весною, проведя в отцовском доме полмесяца, она обещала вновь приехать в августе, на день святого Жюстина. Они, наверное, ждут её к началу сенокоса.

Мария подобрала какой-то пустой листок и присела на подоконнике, где было больше света. Совсем небольшое письмецо, необходимая дань родственным узам. Хотя она покинула родительский кров и жила самостоятельно, она всё же оставалась под отцовской опекой. Отец всё ещё содержал незамужнюю дочь, регулярно посылая ей долю из своих отнюдь не великих доходов. В прежние времена она должна была испросить его согласия, прежде чем решиться на какой-либо важный шаг. Но теперь времена другие. Родительская власть над взрослыми сыновьями и дочерьми отринута как пережиток старого режима. Только в каких-нибудь глухих деревнях отцы ещё секут своих великовозрастных отпрысков за непослушание.

Шесть лет, проведённых Марией в пансионе при монастыре Аббе-о-Дам, и два года в Кане совсем отдалили её от родителя. Правда, после закрытия монастыря она хотела было поселиться в родовом поместье, но увидела, что никто её там не ждал, и лишний рот отцу вовсе не нужен; он и так едва сводил концы с концами. Вдобавок ко всему они разошлись в политических взглядах. Наивный роялист-прожектёр, печатавший некогда в «Записках аржантанского Собрания» статьи об идеальной, то есть о конституционной монархии, мсье Корде д'Армон не мог найти общего языка со своей дочерью, охваченной новыми идеями. К тому же годы брали своё. Отец быстро старел и превращался в скаредного, ворчливого, брюзжащего затворника, озлобленного уже не столько на Революцию, сколько на весь белый свет. Сложив с себя муниципальную должность, он перестал выходить в общество и всё накопившееся у него раздражение от происходящего вокруг изливал на ближайшее окружение: на слуг и работников по хозяйству. Им доставалось по первое число.

А с приездом Марии у мсье Корде появился дополнительный раздражитель. Сама острая на язычок, дочь не давала отцу никакого спуску. Почти каждый их разговор, касался ли он событий в стране или просто посевной, заканчивался шумной перебранкой. Скоро стало ясно, что вместе им не ужиться. Вопрос был лишь в том, куда уехать Марии. После некоторых раздумий она выбрала Кан, который успела хорошо изучить, ибо монастырь Аббе-о-Дам почти примыкал к городу. По просьбе Марии её дядя, бывший аббатом в Аржантане, написал рекомендательное письмо к их дальней родственнице, мадам Бретвиль, прося приютить у себя его племянницу. С этим письмом на руках Мария и отправилась в Кан. С тех пор, когда она время от времени навещала отца, они оба старались держаться как можно любезнее и радушнее, хотя туча меж ними не рассеивалась.

Жаклин оказалась отцу ближе. Она-то осталась в родительском имении, хотя так же, как и Мария, провела в пансионе шесть лет и вместе с ней вернулась в родные пенаты. Уступчивая и покладистая, она подладилась к отцовскому характеру и нашла себе место в его ветшающем хозяйстве. Вопрос о переселении её куда-нибудь подальше не возникал. Наведываясь к отцу, Мария находила сестру вполне освоившейся хозяйкой усадьбы, принимающей гостей, распоряжающейся на кухне, ведающей домашним гардеробом и даже выговаривающей за что-то своему родителю. К удивлению Марии этот «своенравный деспот» и «невозможный в общении человек» сделался сильно зависим от младшей дочери, без которой теперь не мог ступить и шагу. Никогда не ругавшаяся с отцом Жаклин постепенно возымела на него такое влияние, о котором Мария могла только мечтать.

Впрочем, и отец вскоре вынужден был покинуть своё поместье. После того, как оба его сына эмигрировали, он попал у местных патриотов в чёрный список. 12 мая 92-го года к нему в имение явились комиссары местной Коммуны; он велел не открывать ворота; те стали стучать и грозиться; он выстрелил из ружья, и тогда комиссары ринулись на штурм усадьбы. Неизвестно, чем бы всё это закончилось («мятежного аристократа» вполне могли убить), если бы отца решительно не защитила Жаклин. Она отобрала у него ружьё, а ворвавшимся в дом комиссарам объяснила, что старик не в себе, не ведает, что творит, и что она давно уже собирается показать его врачам. Комиссары ещё долго рассыпались угрозами, пытались учинить допрос «отъявленному феодалу и отцу эмигрантов», но, наконец, получив от Жаклин щедрые подарки, ворча, удалились.

После этого случая стало ясно, что оставаться в родовом поместье опасно. Жаклин предлагала последовать примеру Марии и переселиться в Кан, к мадам Бретвиль, но отец предпочёл Аржантан, где у него был брат-аббат, который и помог им снять дом на улице Бигель. В последний раз Мария приезжала именно туда.

Итак, письмо было готово. Всего десяток строк — только самое существенное, самое необходимое:

Я должна быть вам послушной, дорогой мой папá, а я всё-таки уезжаю без вашего разрешения; уезжаю, не повидавшись с вами, потому что мне было бы слишком грустно. Я уезжаю в Англию, так как во Франции долгое время не будет ни спокойствия, ни счастья. Перед отъездом я отнесу письмо на почту, и когда вы его получите, меня уже не будет в этой стране. Небо лишает нас счастья жить вместе, как оно лишило нас и многого другого. Быть может, оно будет благосклоннее к нашему Отечеству. Прощайте, мой дорогой папá, поцелуйте за меня мою сестру и не забывайте меня.

9 июля. Корде

По скрипучей деревянной лестнице Мария спустилась на нижний этаж и открыла маленькую дверцу, ведущую во внутренний дворик. В её планы входило удалиться этим запасным ходом, а не проходить по длинному коридору мимо покоев мадам Бретвиль. На ней было прогулочное платье из полосатого канифаса и жёлтая батистовая косынка, собранная у талии под пояс и завязанная на спине узлом. На руках белые перчатки, через локоть перекинута сафьяновая сумочка. Высокий нормандский чепец с длинными кружевными оборками, закрывающими лицо почти до половины, позволял узнать её только с очень близкого расстояния.

Всё же незаметно уйти ей не удалось. На улице Сен-Жан, по выходе из дома её увидел соседский мальчишка, сын столяра Люнеля. Он спрыгнул с подоконника и громко заголосил: «Мари, Мари, куда ты идёшь? Ты идёшь рисовать?» — «Нет, Луи, я уезжаю», — ответила она с грустной улыбкой. «Уезжаешь?! — обеспокоился девятилетний подросток, почувствовав в её голосе трагическую нотку. — А когда вернёшься?» — «Через некоторое время…» Весёлость младшего Люнеля как рукой сняло. Дети подчас проницательнее взрослых; иногда кажется, что они обладают каким-то особым чутьём. Подчиняясь порыву, Луи подбежал к Марии и крепко обнял её за талию. Она и не ожидала, что этот маленький упрямец и задира, которого она вечно отчитывала за какие-нибудь безобразия, был так привязан к ней.

— Ты что, Луи? Пусти меня, пусти!

— Ты не вернёшься, ты не вернёшься… — всхлипывая, повторял он, не размыкая рук.

В сердце Марии что-то ёкнуло:

— С чего это ты взял, глупыш? Почему я не вернусь?

— Не уезжай! — простонал он, едва сдерживая плач.

Она мягко развела его руки, присела перед ним на корточки и ласково потрепала его рыжие кудри: «Не беспокойся обо мне, мой друг. Вот, возьми. Это тебе от меня на память». И протянула ему два альбома со своими рисунками. Глаза Люнеля засверкали: сколько раз он тщетно стучался в её комнату, чтобы посмотреть, как она рисует; сколько раз он догонял её на прогулках, когда она шла с альбомом и красками! А тут вдруг это доселе недоступное ему сокровище оказывается в его руках. Мальчик мигом забыл о своих страхах; он был счастлив.

— Теперь мне пора, — сказала она. — Не провожай меня. Давай поцелуемся на прощание.

Луи неловко чмокнул её в щеку, а она в ответ дотронулась губами до его чела. Вот и простились.

Пошёл уже одиннадцатый час и следовало бы поторопиться на дилижанс. И всё же, отойдя на несколько шагов, Мария не удержалась, чтобы не обернуться и не спросить осчастливленного мальчишку, с увлечением листающего альбомы:

— Скажи, Луи, ты будешь помнить меня?

— Буду! — крикнул он, помахав ей рукой.

Из «Исторического эссе о Шарлотте Корде» Луи Дюбуа (1838 г.)

Это было в конце июня 1793, когда я встретил мадемуазель Корде в Кане, у мсье Левека, президента директории департамента… Я тотчас же отметил в мадемуазель Корде благородную внешность и в то же время немалую привлекательность. Её рост был чуть выше среднего и мог даже восприниматься как высокий; в её телосложении проявлялись классические пропорции. Молодая, свежая, волнующе красивая, грациозная, скромная по своей природе, она скрывала за оттенком меланхолии необычайный блеск своих глаз.

Из «Воспоминаний о нормандском восстании 1793 г.» Фредерика Вольтье^[30] (1858 г.)

Я тогда проживал у своих родителей, в доме налево от церкви Сен-Жан, напротив отеля «Фодуа». Сотни раз мне случалось видеть её в окне, либо встречаться с ней около её дома. Но ни разу мне не выпал случай заговорить ни с нею, ни с кем-нибудь из её общества.

М-ль Корде была красива, но всё же менее, чем утверждают, и чем это передают её так называемые портреты. Её черты были несколько резковаты. То, что меня поражало в ней главным образом, это выражение её лица, в котором спокойствие и достоинство сочетались с озабоченностью и грустью.

Бюро дилижансов. 10 часов 30 минут утра

В половине одиннадцатого наша путешественница была уже на улице Сен-Пьер, 52, в бюро дилижансов. Однако, зайдя во двор, она обнаружила, что стоящий там экипаж совсем не готов к отправлению: багаж не погружен, лошади не запряжены и дышло лежит одним концом на земле. Вокруг дилижанса, постукивая палкой по колёсам и рессорам, неспешно прохаживался кучер, тотчас же узнаваемый по картузу из лакированной кожи, форменной куртке и кожаным штанам. «Вы едете в Париж? — спросила она, подходя. — У меня билет на этот рейс». Кучер бросил на неё хмурый взгляд и проворчал что-то нечленораздельное. «Отчего задерживается выезд?» В ответ опять невнятное бормотание. «Послушайте-ка, гражданин, — не отступала Мария, — надобно погрузить мой саквояж. Он находится в билетной кассе. Саквояж гражданки Корде». Кучер успел обойти дилижанс раза два или три, прежде чем Мария могла что-то разобрать из его речи: «Всему своё время, говорю вам. Сначала запряжём лошадей. Потом погрузим газеты и почту. Потом вещи». — «Когда же мы поедем?» — «Поедем…»

Марию совсем не устраивало, чтобы выезд задерживался, поскольку ей придётся всё это время оставаться поблизости, на оживлённой улице Сен-Пьер, то есть улице Революции, рискуя каждую минуту столкнуться с кем-нибудь из знакомых. Но делать нечего. По крайней мере, у неё есть время, чтобы послать письмо отцу.

Она вошла в соседний дом, в почтовое бюро, где служил мсье Ле-Пти, давний приятель мадам Бретвиль. В сумеречном помещении за деревянной перегородкой над кипой пакетов копошился седовласый благообразный старичок в форменном рединготе, который, услышав шаги вошедшей, вскинул глаза, поправил на носу большие круглые очки и расплылся в радушной улыбке:

— Мадемуазель Мари! Очень рад вас видеть. Чем могу служить?

— Хочу отправить письмо в Аржантан, — сказала она. — Дайте пожалуйста пакет.

— Сию минуту, мадемуазель, сию минуту! Отцу изволите писать? Доброе дело. Как он поживает?

— Как обычно. Знаете, что? Дайте мне ещё один пакет. Его я не пошлю, а возьму с собой. Сколько с меня?

— Четыре су, мадемуазель, за пакеты, и десять за пересылку.

В первый пакет она вложила письмо к отцу, а второй не стала ни подписывать, ни заклеивать: оно предназначалось для брошюр и рекомендательного письма к Дюперре. Старичок принял первый пакет, но не торопился отпускать свою гостью.

— Вижу, мадемуазель, вы в дорожной одежде. Не иначе как собрались в поездку?

Все-то он замечает, этот глазастый почтмейстер…

— Да, собралась.

— Далеко ли?

— В Аржантан.

— В Аржантан? Прекрасно, прекрасно… — проворковал старичок, но тут же поморщился. — Позвольте, как же так? Вы посылаете письмо в Аржантан и сами туда едете?!

— Что здесь странного? — парировала Мария. — Посылаю письмо отцу, а еду к друзьям.

Мсье Ле-Пти согласно кивнул головою, но недоумение его не рассеялось.

— И что же, будучи в Аржантане, поблизости от своего родителя, вы так и не повидаетесь с ним?

«Прицепился же!..» — подумала она с раздражением.

— Нет, гражданин Ле-Пти, у меня не будет для этого времени.

— И всё-таки это странно, — молвил почтмейстер, не в силах взять в толк намерения молодой особы. — Вы поедете в том же дилижансе, который повезёт ваше письмо, так? Не проще ли вам в таком случае по приезде в Аржантан послать письмо по «малой» почте?

Мария уже стала нервничать:

— Так вы отправите моё письмо или нет, гражданин?!

— Безусловно, мадемуазель! Если вы так желаете…

— Да, я так желаю, — сказала она с ударением на последнем слове, круто повернулась и покинула почтовое бюро.

Хотя кухарка Габриэль снабдила путницу кое-какой провизией, которой вполне хватило бы на один день, — столько, сколько длится поездка в Аржантан, — Марии, не очень рассчитывающей на придорожные кабачки и таверны, к тому же не знавшей маршрута, какие и где будут делаться остановки, — надлежало позаботиться о своём питании заранее. Выйдя из почтового бюро, она направилась в давно знакомый ей магазинчик Лекуанта на углу Холодной улицы и улицы Моннэ, где взяла головку сыра, каравай хлеба, говяжий паштет, а также полфунта леденцов. После этого она зашла в трактир супругов Дюмон около церкви Сен-Совер и купила своё любимое кушанье — кулёк фисташек, обжаренных в масле, приправленных солью и перцем. Все эти покупки вместе с отправкой письма заняли около часа, так что с Холодной улицы она поспешила обратно, в бюро дилижансов, полагая, что на сей раз явится как раз к отправке экипажа.

В самом деле, во дворе заканчивались последние приготовления к отъезду. Запряжённая четвёрка лошадей храпела и, готовая пуститься вскачь, била землю копытами. У дилижанса уже собрались пассажиры, в ожидании сигнала к посадке успевшие перезнакомиться друг с другом и завязавшие оживлённый разговор. Подходя, Мария насчитала шесть человек, включая маленькую девочку. Прежде всего в глаза бросилась пожилая супружеская пара. Чета Жервилье прибыла в Кан из Фалеза и теперь направлялась в Эврё повидать свою замужнюю дочь. Их сопровождал слуга по имени Этьен.

Следующей попутчицей была полная дама лет тридцати, одетая по парижской моде в сильно декольтированный жёлтый карако^[31]и пышную гофрированную юбку. Голову её украшала шарлотка^[32] с плюмажем и трёхцветными республиканскими лентами, а на бумажном веере её красовались изображения фригийских колпаков, надетых на пучки фасций. За руку она держала свою шестилетнюю дочку, одетую с некоторой претензией на светскость.

Шестым пассажиром был известный во всех местных кабаках и трактирах Луи Вамбаз по прозвищу Флоримон — плохо выбритый мужчина тридцати пяти лет в изрядно потрёпанной куртке, в серых вылинявших панталонах, одетый вообще неряшливо. Хотя в паспорте его значилось, что он живёт на доходы от своего имущества, то есть будто бы рантье, однако никакого имущества у него давно уже не было, как и определённой профессии; он перебивался случайными заработками, переезжая с места на место. Теперь, по его словам, он направлялся в Дрё, где друзья обещали устроить его на гончарную фабрику. Неизвестно, какую именно должность ему приготовили на фабрике; в приличном доме его не пустили бы дальше прихожей. Город Дрё лежал немного в стороне от дороги на Париж, и чтобы попасть в него, нужно было пересесть в Эврё в другой экипаж. Таким образом, и этот пассажир покидал дилижанс на полпути до столицы.

Раскланявшись с Марией, спутники не преминули выяснить, куда она держит путь, и, узнав, что это Париж, тут же сообщили, что ей придётся провести в пути два дня и две ночи, и она прибудет на место не ранее как послезавтра к полудню. «Если всё сложится хорошо», — добавил зачем-то гражданин Жервилье.

— Полно вам пугать девушку! — молвила полная дама в шляпе. — Это для вас, неисправимых домоседов, одна ночь в пути уже несчастье. А я постоянно езжу из Парижа в Кан и обратно, и настолько привыкла к дороге, что перестала её замечать. Подумаешь, две ночи… Бывают дороги и подлиннее, и ничего: едут себе и едут.

Она подошла к Марии поближе, внимательно приглядываясь, и вдруг просияла лицом:

— Послушайте, не вас ли я видела позавчера на Гран-Куре? Вы стояли вместе с бежавшими из Парижа представителями. С вами ещё была красивая рыжеволосая девушка в белом платье с длинным шарфом. Правда, это были вы?

— Ну, и что с того? — сухо ответствовала Мария, отворачиваясь и немного отходя в сторону.

Ещё вчера она бы радушно улыбнулась и завязала бы с незнакомкой оживлённую беседу. Но сегодня, когда она отправляется в Париж, у дверцы дилижанса, который повезёт её в логово анархистов, афишировать свою связь с бриссотинцами ей было совершенно не нужно. Напоминание о воскресном митинге и об участии в нём Марии пришлось весьма некстати.

— Я даже вспоминаю, — добавила полная дама, — мне сказали о вас, что вы принадлежите к какому-то знатному семейству. Это правда?

При последних словах все пассажиры повернули головы и воззрились на Марию с нескрываемым любопытством. Для них было приятной неожиданностью, что вместе с ними едет особа дворянского происхождения. Чувствуя на себе подобострастные взоры, Мария заметно сконфузилась:

— Какое имеет значение, из какого я семейства? Все титулы отменены три года назад.

— Прошу прощения, гражданка, — поклонилась полная дама, озаряя Марию приветливой улыбкой. — Позвольте представиться: Жанна Мария Прекорбен, в девичестве Леруа. Я приехала из Парижа навестить своих родственников в Кане и теперь еду обратно. Обычно я приезжаю вместе с мужем, но когда он занят делами, как теперь, то вдвоём с дочерью. Анриет! — обратилась она к шестилетней девочке, вертевшейся у ног пассажиров. — Иди, поздоровайся с тётей.

Девочка подбежала к Марии и пожала её руку своими крошечными пухленькими ладошками. Это было чисто республиканское приветствие. «Правда, прелестный ребёнок?» — спросила довольная мать. «Да, забавный», — сдержанно кивнула Мария.

Гражданка Прекорбен ожидала, что собеседница представится ей в свою очередь, и, похоже, не очень огорчилась, когда этого не последовало. Во всяком случае она с интересом продолжала разглядывать молодую попутчицу.

— Неужели вы едете в Париж одна и вас никто не сопровождает?

— Да, одна, — ответила Мария. — Что здесь такого?

— Согласитесь же, однако, что для девицы вашего сословия это несколько необычно…

Вероятно, гражданка Прекорбен из самых добрых побуждений хотела предложить в сопровождающие и покровительницы саму себя. Для нашей героини, право, это было бы наилучшим выходом из щекотливой ситуации, в которой она оказалась, и, возможно, она бы приняла такое предложение, если бы гражданка Прекорбен только что не разгласила её дворянское происхождение и её связь с бриссотинцами. Посему Мария жёстко прервала собеседницу:

— Пожалуйста, займитесь своими делами и оставьте меня в покое.

В это время во двор бюро вошли двое новых пассажиров, приковавших к себе взоры отъезжающих. Нагруженный узлами и кошёлками семнадцатилетний юноша вёл за руку согбенную старушку, опиравшуюся другой рукой на дорожный посох.

— Старушка Дофен, а ты куда?! — воскликнул Флоримон, хохоча. — Вот так да! Глазам своим не верю. Старушка Дофен решила попутешествовать! Целый век шагу никуда не ступала, а тут вдруг под занавес пустилась в путь-дорогу… Открой-ка нам, ради бога, куда ты направляешься?

— Тебе, беспутному гуляке, я ничего не скажу, — отвечала ему старушка укоризненно. — А вот почтенные господа, если спросят, отвечу.

Почтенные господа ни о чём её не спросили, так что ей пришлось общаться всё с тем же неприятным ей собеседником.

— А-а, понимаю… — кивнул Флоримон. — Секретная миссия. Уж не эмигрируешь ли ты, старушка Дофен? Тогда скажу тебе по-приятельски: тебе нужен не парижский дилижанс, а экипаж, идущий в Онфлёр. Там ты со своим внучком разыщешь в порту пакетбот под названием «Звезда Сиона». Его капитан — еврей, мой приятель. За двести ливров он спрячет тебя в своём трюме и под покровом ночи высадит на острове Уайт, а это уже английская территория.

— Дурак! — воскликнула старушка, гневно сверкнув очами.

— Почему дурак? — пожал плечами Флоримон. — Многие господа таким путём унесли ноги из нашей счастливой Республики.

— Чего ты болтаешь? — осадила его старушка Дофен. — Какая эмиграция? В Мант я еду, в Мант, к своей родной сестре. И мой внук Филипп со мною. Мне написали, что сестра слегла в параличе. Вот и хочу повидаться с ней перед смертью.

— Так бы сразу и сказала, — добродушно молвил насмешник. — А то напустила туману: не знаешь, что подумать… Давай-ка, подержу твои пожитки.

Приближающиеся шаги прервали этот диалог. Во двор вошёл кучер, следом за которым двое мужчин тащили тяжёлый сундук с корреспонденцией. Одним из носильщиков был кондуктор дилижанса, а другим — уже знакомый нам почтмейстер Ле-Пти. Завидев его, Мария насторожилась и хотела было куда-нибудь спрятаться, но почт мейстер заметил её и участливо сообщил:

— Вы ошиблись экипажем, мадемуазель Мари. Этот дилижанс едет не в Аржантан, а в Париж. Ваш рейс будет через три часа.

Мария не отвечала, делая вид, что не слышит почтмейстера. Добрые пассажиры, только что советовавшие Марии запастись терпением в долгом пути до столицы, переглянулись между собой, не понимая, в чём дело. Наступила неловкая пауза.

— Вы слышите меня, мадемуазель? — не унимался треклятый старикашка, подходя к Марии и трогая её за плечо. — Это не ваш дилижанс. Ведь вам нужно в Аржантан…

— Кто вам это сказал?! — вспыхнула она, гневно сбрасывая ладонь почтмейстера со своего плеча.

— Как, кто?.. — озадаченно пробормотал мсье Ле-Пти. — Ведь вы сами только что заходили ко мне, отправили письмо отцу и сказали, что собираетесь поехать к друзьям в Аржантан.

— Вы сошли с ума и бредите. Какой Аржантан? Отойдите от меня и оставьте свои выдумки! Какое вы вообще имеете право вмешиваться в дела, которые вас не касаются? Что за возмутительная наглость?!

Мария была близка к истерике. Изумлённый почтмейстер отшатнулся от неё и отступил на несколько шагов. Все свидетели этой сцены опешили и на некоторое время лишились дара речи. Вспышка гнева молодой дворянки казалась настолько немотивированной, что окружающие пришли в полное замешательство, не в силах ничего сообразить и дать происходящему какое-либо объяснение. В тягостном молчании работники бюро подняли на багажник дилижанса почту, разместили на крыше купе тяжёлую поклажу пассажиров и укрыли её брезентом. Кондуктор проверил билеты отъезжающих. «Теперь, кажется, всё, — молвил кучер, потирая ладони. — Пора трогаться».

Пронзительный рожок дал сигнал к посадке и кондуктор распахнул двери купе. Все пассажиры, включая старушку Дофен и сопровождающего её паренька, обернулись на Марию, нервно прохаживающуюся взад и вперёд в глубине двора. Флоримон робко приблизился к ней и спросил: «Вы будете садиться, мадемуазель Мари? (Он слышал её имя из уст почтмейстера) Ваш саквояж уже погрузили, я проследил». — «Благодарю вас, гражданин», — отозвалась она, решительным шагом направляясь к экипажу.

Что такое дилижанс? Это в сущности та же карета, только огромных размеров. «Французы создали странный симбиоз кареты и нашего вагона», — говорили о нём строгие англичане. Чтобы везти такую махину, требовалось никак не меньше четвёрки лошадей. Пол купе возвышался над землёй почти на три фута, и чтобы попасть во внутрь, пассажиры должны были взбираться по откидной лестнице в четыре ступеньки. Редко какая дама поднималась без посторонней помощи. На хороших станциях для такого дела мастерили перрон или хотя бы деревянный настил, с которого пассажиры могли перейти в купе по мосткам. Но Кан ещё не обзавёлся подобными удобствами, и поэтому нашей героине пришлось прибегнуть к помощи того же Флоримона, который любезно поддерживал её под руку, пока она преодолевала крутую лестницу.

Изнутри купе дилижанса было обито обыкновенным зелёным сукном безо всяких украшений. Таким же сукном застелены деревянные лавки, а также небольшой продолговатый столик посреди купе, над которым висел на крючке ночной фонарь. Марии как особе благородного происхождения уступили лучшее место на лавке у передней стенки купе. Слева от неё на той же лавке села старушка Дофен. Рядом с Корде на боковой лавке справа заняла место гражданка Прекорбен со своей дочуркой, затем сел Филипп Дофен, а на другой боковой лавке разместились супруги Жервилье со слугою. На лавке у задней стенки устроился бродяга Флоримон, а на стульчике у дверцы — кондуктор.

Хотя купе было рассчитано на двенадцать пассажиров, а погрузилось в него, включая кондуктора и шестилетнюю девочку, только десять человек, в нём всё равно оказалось тесно. Путники втащили с собою ручную кладь: всевозможные картонки, корзины, узлы, несессеры, которые втиснули между сидящими на лавках, расставили на полу и заполнили столик посреди купе.

Тронулись. Дилижанс медленно выкатился за ворота, разгоняя клюющих что-то кур, проехал по улице Революции, свернул на улицу Равенства, промчался мимо Большой Обители, и, миновав мост через Орн, выбрался на парижский почтовый тракт. Мария не оглядывалась на уплывающий город, в котором провела два с лишним года. Она сидела, не сводя глаз с одной точки в купе, и весь вид её говорил о том, что она сильно расстроена. Дотошный почтмейстер здорово испортил её отъезд! Тихо и незаметно покинуть Кан ей всё же не удалось. Теперь этот говорливый старичок разнесёт по всему городу, что видел, как девица Корде садилась в парижский дилижанс, и что она уехала одна, без сопровождения. Ну и пусть! Пусть все узнают, что она уехала в Париж. Не бросятся же за ней в погоню, в самом деле! Кан — это перевёрнутая страница её жизни. В любом случае, что бы с ней не случилось в Париже, она вряд ли вернётся обратно.

Конечно, дорогая кузина несказанно изумится, узнав, что Мария поехала не в родные пенаты, а бог весть куда, да ещё и без сопровождения. Можно представить выражение её лица. Впрочем, хозяйка быстро оправится от изумления и скажет, что с самого начала подозревала что-то неладное. Она пригласит мсье Ле-Пти к себе отобедать, а заодно позовёт муниципального служащего Ларю, такого же неутомимого и вездесущего старичка, который обычно оповещает мадам Бретвиль обо всём, происходящем в городе. Втроём они долго будут обсуждать, что означает столь загадочное поведение молодой квартирантки. Они найдут, что, возможно, какое-то объяснение этому содержится в том письме, которое Мария послала в Аржантан и которое почтмейстер, увы, уже отправил по адресу.

Все следующие дни мадам Бретвиль будет пытать Розу Фужеро, мадам Мальфилатр и других подруг Марии: не известно ли им что-либо о её замыслах? Но подруги не скажут ей ничего вразумительного. Только Роза догадается, что об этом надо спросить у Барбару, и даже воспользуется случаем, чтобы посетить красавца-марсельца. Но Барбару не окажется на месте, поскольку он успеет уехать из Кана к войску, идущему на Париж. Тогда недоумевающие подруги найдут кого-нибудь едущего в Аржантан и попросят его справиться у самого отца Марии о том, что она написала ему в своём последнем письме. Пройдёт ещё какое-то время, прежде чем возвратившийся из Аржантана путник принесёт нужные известия. Только тогда в Кане узнают, что Мария эмигрировала в Англию. Дорогая кузина прослезится, понимающе кивая головою, и признается по секрету кухарке Габриель, что будь она помоложе, то сама уехала куда-нибудь подальше из этой очумелой страны. Останется лишь один вопрос: почему молодая эмигрантка выбрала столь странный маршрут? Разве ездят в Англию через Париж?

ОТЕЧЕСТВО. СВОБОДА. РАВЕНСТВО

Паспорт Марии Корде

Департамент Кальвадос. Канский округ

Пропуск (Laissez-passer) гражданки Марии Корде, родом из Мениль-Имбера, живущей в Кане, Канский муниципалитет, Канский округ департамента Кальвадос. Возраст 24-е года, рост 5 футов и 1 дюйм, волосы и брови каштанового цвета (chatains), глаза серые, лоб высокий, нос длинный, рот средний, подбородок круглый, раздвоенный (fourchu), лицо овальное.

Предписывается ей помогать и оказывать содействие в её поездке в Аржантан.

Выдан в Доме Коммуны Кана 8 апреля 1793, II года Французской Республики, нами, Фосси старшим, муниципальным офицером.

Заверено секретарём-делопроизводителем и указанной гражданкой Корде.

Мария Корде; Гени, секретарь.

На обратной стороне листа:

Утверждён в Доме Коммуны Кана для поездки в Париж. 23 апреля 1793, II года Республики.

Ангуляр, муниципальный офицер.

Кан — Лизьё. Вторая половина дня

Напряжённость благородной путешественницы не укрылась от взоров её спутников. Но, помня о гневной отповеди, которую получил почтмейстер, они не отваживались задавать ей вопросы. Более того, мрачная сосредоточенность Марии повлияла на атмосферу, царившую в купе дилижанса. Пассажиры молчали, не решаясь завязать обычный в таких случаях разговор.

При выезде из Кана, в пригороде Воцель, рядом с трактиром «10 августа» дилижанс остановился на проверку документов. В сторожевой будке дежурили солдаты из Шербурского полка, оказавшиеся добрыми приятелями гуляки Флоримона. Последний высунулся в окошко и вступил с ним в оживлённую беседу, длившуюся минут десять или пятнадцать. Всё это время пассажиры сидели, держа наготове паспорта, ощущая как дощатая крыша дилижанса нагревается от палящего солнца и в купе сгущается духота. У большинства уже катились по спине струйки пота, намокшие рубашки прилипли к телу. Наконец, когда друзья вдосталь наговорились, солдаты вернулись обратно в будку и дали знак кучеру трогаться. Документы пассажиров так и не потребовались. Дилижанс вновь поехал, постепенно набирая ход. На спуске дороги лошади пошли галопом, бренчание бубенчиков на сбруе сменилось мерным звоном, свежий ветерок с окрестных лугов влетел в раскрытые окна и принёс долгожданную прохладу.

Июль 93-го года выдался необычайно жарким. Ослепительное солнце с утра до вечера пекло землю, лишь изредка скрываясь за белыми барашками облаков. Тучи летели с Атлантики и уносились к Апеннинскому полуострову. Ни одной капли не пролилось с неба, начиная со дня святого Винсента^[33]. Впрочем, на севере, в Нормандии, всегда овеваемой свежим дыханием моря, жара всё же не была столь несносной.

По обеим сторонам дороги тянулись живописные рощи, скрывающие за густой зеленью белые домики ферм и усадеб. На зелёных пригорках вращали ветрилами деревянные мельницы, вдоль селений тянулись яблоневые сады, — те самые благоуханные сады, за которые Нормандию прозывали «цветником Франции». В полях созревали пшеница и рожь, — в этом году крестьяне собрали неплохой урожай. Берега речушек и водоёмов были усыпаны деревенскими мальчишками: кто плескался в воде, кто загорал, кто ловил раков и угрей. В лесных зарослях мелькали белые платки и ивовые корзины — это сельские хозяюшки собирали землянику. То и дело встречались пасущиеся коровы, иногда целые стада, неспешно поедающие сочную траву на зелёных склонах холмов. Из-за этих-то стад парижские экономы, начисто лишённые поэтического воображения, назвали Нормандию «молочной фермой Франции».

В те времена в Нормандии ещё расстилались девственные леса. Хотя крестьяне уже начали их интенсивно вырубать, всё же дело это не достигло такого размаха, как в последующие времена. Поэтому в конце XVIII века леса занимали ещё значительную площадь. Между Воцелем и Мультом дорога проходила в густом буковом лесу, в котором ещё водились медведи. Деревья, стоявшие по обочинам дороги, соприкасались над нею ветвями и закрывали небо. По ту и другую сторону непроходимая чаща — надёжное убежище грозных шуанов и вообще всяких противников режима. Они могли укрываться там годами. Да что там годами, — десятилетиями!

Впрочем, долго любоваться девственной природой нашим путникам не довелось. Через пару льё на дороге поднялась густая пыль, летящая прямо в купе, так что пришлось опустить шторы на всех окнах. Но это было ещё полбеды. Едва миновали деревушку Ро, первый населённый пункт на пути в Париж, как началась невероятная тряска. Колёса дилижанса то и дело попадали в ухабы и рытвины, оси скрежетали, кучер хлопал бичом, страшно ругался на лошадей, будто бы это они, несчастные, были во всём повинны. Пассажиры качались из стороны в сторону, подпрыгивали на лавках, стукались друг о друга лбами и ловили падающие предметы. Фалезец Жервилье открыл было какую-то книжицу, но не смог прочесть и десяти страниц.

— Ужасные всё-таки у нас дороги, — молвил он, обращаясь к окружающим. — Как тут ездят? Больше трёх часов я этой пытки не выдержу. А ведь это не какая-нибудь осёлочная тропа, это «саквояжный» тракт!

— До Лизьё даже не думайте расслабляться, — посоветовал бродяга Флоримон. — Будьте готовы ко всему. Легче одолеть кручи, ведущие в Чистилище, нежели дорогу из Кана в Лизьё. Когда едешь здесь, всякий раз обязательно что-нибудь случится: то лопнет рессора, то отвалится колесо, то экипаж угодит в какой-нибудь овраг, из которого невозможно выбраться.

— Да, это верно, — продолжал Жервилье. — В последние годы дороги окончательно испортились. Раньше, хотя и изредка, их всё же чинили. Там мост исправят, там ямы гравием засыплют. Всё же польза какая-то. Почему при Республике никто не хочет этим заниматься?

— Республиканцам чинить дороги недосуг, — отозвался с ехидцей Флоримон. — Не знают, как власть поделить. До дорог ли тут? Раньше хоть ездить можно было безопасно: потрясёшься, но до места доберёшься. А сейчас того и гляди: пальба. То шайка какая-нибудь из леса выскочит, то батальон национальных гвардейцев окружит. Порою даже не отличишь, бандиты это, гвардейцы или департаментская милиция.

Все спутники согласно закивали головами, за исключением одной гражданки Прекорбен, которой все эти сетования пришлись не по душе.

— Да бросьте вы жаловаться! — воскликнула она. — Чего такого хорошего было при старом режиме? Может, дороги и были ровнее, но вот экипажи никуда не годились. Или вы забыли, как мы ездили в этих ужасных тюрготинах и карабасах^[34] без рессор, которые плелись по дороге как черепахи? В эдакой колымаге мы бы за день не добрались и до Мульта. Недаром был издан декрет о правилах пассажирских перевозок. И слава богу, что нашлась компания, которая взялась избавить народ от тех жутких катафалков, и благодаря которой появились дилижансы.

— Да, здесь вы, пожалуй, правы… — молвил Жервилье.

— И то, что мы едем в эдакую жару, тоже неплохо, — продолжала между тем Прекорбен. — Выехали бы в сезон дождей, увязли бы в первой же канаве.

— И здесь ваша правда, — согласился бродяга Флоримон. — Вообще надобно заметить, что мы едем в самое удачное время не только нынешнего года, но и вообще всей эпохи Свободы. Судите сами: дорога суха как горло вставшего наутро с похмелья, — это раз. Мы едем согласно правилам народной власти, можем наплевать на сословные различия и смело обращаться ко всем на «ты», как у нас в кабаке, — это два. В-третьих, возможно, по пути нам будет показано прелюбопытное зрелище войны французов против французов. А на это, уверяю вас, стоит взглянуть.

В последнем случае Флоримон имел в виду готовящийся поход федералистов на Париж.

Мария с удивлением взирала на этого странного пассажира. По всем законам природы этот отпетый бродяга-гуё, у которого в карманах свистел ветер и который, верно, и в дилижанс-то сел не по билету, а по знакомству с кучером, должен был боготворить Революцию и жаждать новых потрясений. Между тем Флоримон отпускал в адрес Республики всякие колкости, высмеивал нововведения и вообще рассуждал вполне здраво.

— Шутки у вас какие-то мрачные, любезный, — с укоризной покачала головою гражданка Прекорбен. — И охота вам портить настроение в начале долгого пути! Не забывайте, что до Парижа нам ехать ещё два дня и две ночи.

— Две ночи?! — оживился бродяга. — А вот мой приятель Анис в прошлом году, верите или нет, покрыл это расстояние за пятнадцать часов.

— Кто такой этот ваш Анис?

— Горький пьяница и мот, но когда бывает трезв — первоклассный возница. Скажу по чести, другого такого кучера не сыскать во всей Европе. Даже чрезвычайным королевским курьерам не удавалось одолеть шестьдесят с лишним льё всего за пятнадцать часов.

— О чём таком вы говорите? — заинтересовались пассажиры. — Как это можно доехать до Парижа за пятнадцать часов?

— О, это необыкновенная история! — воскликнул Флоримон. — Сейчас я вам её расскажу. Дело в том, что моего приятеля наняла в кучера удивительная женщина. Может быть, вы слыхали о ней: это мадам Байё, супруга бывшего прокурора-синдика нашего департамента. В августе прошлого года её мужа взяли за участие в заговоре аристократов и ему «светил фонарь»^[35]. Напрасно мадам Байё обивала пороги канских учреждений, уверяя, что супруг её невиновен: из-за страха перед каработами её не желали даже выслушать. Тогда она решила ехать в Париж, чтобы там выхлопотать мужу помилование. И откладывать поездку было никак нельзя, ибо наступил памятный всем сентябрь, когда людей резали как скотину, особенно заключённых. Мадам Байё купила быстроходный фаэтон^[36] у трактирщика Сервиля, в который запрягла четвёрку своих лучших лошадей, а на козлы посадила Аниса, вытащив его из кабака и обещав ему пятьсот ливров серебром, если он домчит до Парижа за двадцать четыре часа, и ещё по пятьдесят ливров за каждый час меньше этого срока. Мой приятель мигом протрезвел. С каким вдохновением он рассказывал мне об этой поездке!

— Скорость была просто сумасшедшей. Они выехали в субботу, а в понедельник утром должен был состояться революционный суд над бывшим прокурором. Мадам Байё буквально висела на плечах Аниса. Лошади неслись как ураган, ежеминутно подстёгиваемые кнутом. Из Кана выехали на заре, в одиннадцать утра были в Лизьё; в четыре часа пополудни миновали Эврё; вечером, не сбавляя скорости, оставили позади Мант, Муллан и Нантер, и ровно в полночь достигли Парижа. Всего за пятнадцать часов! Клянусь небом, такой скорости не знали даже персидские джинны, летающие на ковре-самолёте. Вот что значит женщина, спасающая мужа! Двоих лошадей загнали в дороге и они упали в Манте. Мадам Байё тут же купила замену у какого-то проезжего фабриканта, причём заплатила баснословную сумму. Она вообще не жалела денег. В Париже Анис повалился на землю от изнеможения рядом с издыхающими лошадьми, а этой аристократке всё нипочем. Тут же бросилась на приём к какому-то комиссару, разбудила его среди ночи и добилась своего. Учтите также, что она была тогда на сносях; по-моему, на последнем месяце беременности. Скажите, разве это не поразительный случай?! Правда, назад они ехали несколько дольше: двадцать два часа…

— Тем не менее, — заметила невесело Мария, — насколько мне известно, мсье Байё был убит.

— Верно, мадемуазель, — кивнул Флоримон. — Конец у этой истории трагичен. Мадам Байё успела вернуться в Кан до приговора революционного комитета, но не сумела предотвратить жестокой расправы. Её муж был выпущен из замка в десять часов утра, и ему оставалось пройти две сотни шагов до своего дома, чтобы заключить в объятия свою верную супругу и своего двенадцатилетнего сына, как на него набросилась разъярённая толпа, устроила самосуд и казнила его на площади Сен-Совер. Мадам Байё досталось лишь его безголовое тело…

— Какая грустная история! — вздохнула гражданка Прекорбен, утирая платком влажные глаза. — Вы всё-таки испортили нам настроение…

— Извольте, умолкаю, — молвил Флоримон, таинственно усмехаясь.

Лизьё — Марше-Нёф. Поздний вечер

Через Лизьё дилижанс проследовал не останавливаясь. В окно Мария разглядела, как в стороне проплыла пара готических соборов с остроконечными шпилями и мелькнула голубая полоска реки Тук, усеянная рыбацкими лодками. Вдоль дороги тянулись невысокие двухэтажные здания, стоявшие, по старинке, к улице боком, а не фасадом. Лизьё был многим похож на Кан, только ещё более ветхий. Впрочем, политическая жизнь клокотала и здесь, и Лизьё удалось вписать в историю Революции немало славных страниц. В городе имелся свой патриотический клуб, также называемый Обществом друзей Свободы и Равенства. В феврале месяце местная Коммуна послала в Конвент петицию, предлагая перелить в пушки церковные колокола. Представители народа пришли в восторг и призвали всех брать пример с граждан Лизьё.

Ещё раньше, во исполнение декрета от 14 августа 92-го года, предписывающего уничтожать памятники, напоминающие о феодализме, местные патриоты предлагали разрушить во Франции все средневековые замки и насадить на их месте «сады Свободы». Несмотря на столь похвальный революционный энтузиазм, дружба с Парижем у Лизьё не заладилась. В апреле 93-го года местные якобинцы отказались исполнять воинственный циркуляр столичного клуба, подписанный Маратом. Это был тревожный сигнал для Парижа. В июне месяце, узнав, что канцы арестовали комиссаров Горы Ромма и Приёра, власти Лизьё пошли ещё дальше и стали отлавливать подряд всех парижских чиновников. 16-го числа за решётку угодил комиссар Исполнительного Совета Франкевиль вместе с супругой. 23-го июня его, правда, отпустили, но только после личного вмешательства министра внутренних дел Гарá. Министров в Лизьё ещё уважали.

…Дилижанс ехал и ехал, оставляя позади одно льё за другим. За станцией Л‘Отельри за окном сгустились сумерки, и кучер зажёг фары по бокам кузова. Это было и освещение пути и сигнал для встречных экипажей. В темноте пассажиры уже едва различали друг друга. Кондуктор поднёс огонь к ночному фонарю, качающемуся на крюке над столиком. Однако свет никому не потребовался. Те, кто хотели подкрепиться в пути, уже благополучно проделали это, а желающих развлечься чтением, кроме гражданина Жервилье, не было, да и он давно уже оставил попытки прочесть что-нибудь при ужасной непрерывной тряске. Впрочем, большинству пассажиров тряска не помешала, уронив голову на грудь, погрузиться в дрёму.

Не спала лишь шестилетняя Анриетта, прелестное дитя, сидевшее на коленях гражданки Прекорбен. Всю дорогу она возилась и сучила ногами, то теребя в руках куклу, то требуя пить или есть, и постоянно беспокоила тётю, сидящую рядом с ней на передней лавке. Сначала она дёргала Марию за платье, а затем попыталась взгромоздиться на её колени, и, после того, как ей это удалось, осыпала её всевозможными вопросами: играет ли она в принцессу острова Ночи и принца Аквамарина? знает ли она, чем закончилась история прекрасной Розалии? есть ли у неё английская кукла по имени Джерри и как она её одевает?

Поначалу наша героиня старалась улыбаться в ответ на невинные расспросы малышки, но мало-помалу в ней начали расти усталость и раздражение. И здесь не дают покоя! Долго ли это будет продолжаться? Что за прилипчивый ребёнок! Была бы это её дочь, она быстренько нашла бы на неё управу. Но вот, наконец, белокурая девочка, сама утомившись беседой, прильнула к материнской груди и громко засопела. Только теперь в купе смолкли все голоса, и Мария вздохнула посвободнее. Слышалось лишь поскрипывание колёс, храп лошадей и позвякивание бубенцов на конской сбруе.

Когда около полуночи дилижанс остановился на какой-то маленькой станции, многих разбудило прекращение ставшей уже привычной тряски. «Что это? — разлепив глаза, спросила супруга Жервилье. — Это станция или что?» Вышедший из купе кондуктор осмотрелся и сообщил, что пока меняют лошадей, пассажиры могут размять ноги. Разбуженные люди долго потягивались и зевали, прежде чем смогли двинуться с места. Запинаясь за расставленные на полу узлы и картонки они один за другим покинули экипаж, за исключением Флоримона, который продолжал посапывать, развалясь на лавке.

Девять человек оказались посреди узкого, плохо убранного дворика. Слева, из деревянных конюшен доносился храп лошадей, справа виднелись очертания широкого навеса для транспорта, впереди поперёк двора тянулась пустая балка-привязь, за которой темнели ещё какие-то строения. Где-то лаяли собаки. Повсюду остро пахло навозом.

— Где это мы? — произнесла супруга Жервилье упавшим голосом. — Какое ужасное место!

— Может быть, Дюранвиль? — предположил её супруг и подошёл к распрягающему лошадей кучеру: — Скажите-ка, любезный, где мы остановились?

— Марше-Нёф, — был ответ.

— Невероятное захолустье! — добавила супруга. — Неужели тут живут люди?

— Живут и неплохо, — ответствовал кучер, показывая рукою в темноту, откуда пробивался тусклый свет масляного фонаря. — Тут даже имеется трактир, открытый днём и ночью. Можете пойти, испить горячего шоколада.

Пассажиры гуськом двинулись на мерцающее в темноте пламя и через сотню шагов очутились перед тяжёлой кованой дверью с обыкновенной вывеской «Здесь можно переночевать». За дверью открылось продолговатое помещение, слабо освещённое газовым рожком. Отштукатуренные голые стены не придавали живописности сему убогому заведению, но в самой глубине зала рядом с высоким камином, на котором в несколько рядов висели расписные тарелки, виднелось нечто подобное буфету. За этим буфетом чернел дверной проём, из которого навстречу путникам вышел зевающий трактирщик, едва ли не поднятый с постели.

— Поздноватые гости… Откуда?

— Из Кана, любезный, — сказал Жервилье, вошедший первым. — Нет ли у вас чего перекусить?

Трактирщик добавил огня в рожке и посмотрел на висевшие здесь же, над камином, часы.

— Парижский дилижанс. Опаздывать изволите. Часа на два, а то и на три…

— Мы и выехали из Кана с опозданием на два часа, — холодно заметила Мария, снимая перчатки и кладя их на длинный дубовый стол, протянувшийся посреди зала. — Но нам сказали, что вы открыты днём и ночью. Это верно?

— Как видите… — ответил трактирщик, по-прежнему зевая.

Пока гости усаживались на лавки, стоящие по бокам стола, хозяин накрыл его скатертью и выставил нехитрую снедь, состоящую из остывшей похлёбки, парочки овощных салатов и принесённой из погреба квашеной капусты. Мужчины заказали бутылочку кальвадосского, а дамы попросили приготовить баваруазу. Чтобы удовлетворить последних, трактирщику пришлось разбудить свою жену, и хотя час был поздний, а времени немного, баваруаза была приготовлена по всем правилам. Изобретённый баварскими принцами, проживавшими в Париже, напиток этот мгновенно сделался популярным у французов, и из столицы быстро распространился по провинции. Теперь в меню каждого трактира обязательно значился чай-баваруаза. Через десять минут все дамы, включая старушку Дофен и крошку Анриетту, получили по деревянной кружке с дымящимся ароматным напитком.

Обслужив всех гостей, трактирщик присел с краю лавки, щуря глаза и внимательно оглядывая каждого путешественника поочерёдно. На гражданина Жервилье этот пристальный взор произвёл самое неблагоприятное впечатление: кто знает, что у него на уме, у этого жилистого крепенького мужичка, живущего в глуши, где на пять-шесть льё в обе стороны нет, пожалуй, ни одного жандарма? На дворе ночь, и в такое-то время от этих дикарей можно ожидать всего, что угодно. К тому же, кто знает, сколько людей ночует в этой подозрительной харчевне, и кто они такие?

— А что, любезный, — произнёс Жервилье с принуждённой улыбкой, едва скрывая свою настороженность, — пошаливают ли людишки в ваших краях?

— О ком вы говорите? — спросил трактирщик.

— О разбойниках.

— Слава Богу, пока всё спокойно! — осенил себя мужичок крестным знамением. — Народ наш мирный, работящий, скверными делами не занимается. А если вы о каких-нибудь пришлых людях говорить изволите, то таковых и нет вовсе. Я в селении всех наперечёт знаю.

— Хорошо, если так, — молвил Жервилье, немного успокаиваясь. — Ну, а постояльцы у тебя есть? Много ли людей ночует?

Хозяин развёл руками:

— Жил тут один солдат с неделю, да позавчера уехал в почтовом экипаже. Никого здесь больше нет, окромя моей семьи: я, жена, да дочери наши.

— Помощницы… — кивнул Жервилье ободряюще, окончательно успокоенный доверительным тоном трактирщика.

— Помощницы, говорите? Э-э, помощник один у меня был. Настоящий помощник. Но его забрали. Пятый месяц от него ни слуху, ни духу.

— О ком это вы говорите?

— О сыне моём, понятное дело. Сынок-то у меня единственный наследник. Дочерей хоть отбавляй, — целых пять штук, — а сын один. Ещё в марте месяце, как объявили всеобщий призыв, записали его в департаментский батальон и увели по парижской дороге. — Трактирщик взгрустнул, вздыхая. — С тех пор никаких известий. Не знаю, в лагере ли он, в Париже, или уже на войне, бьётся с пруссаками и австрияками. Э-э, как в воду сгинул… Расспрашиваю всех едущих оттуда, никто о нём не слыхивал. Может, уже лежит с простреленной грудью в какой-нибудь траншее.

Гости сочувственно закивали головами.

— Война — дело не шуточное, — молвил слуга Этьен.

— У нас из Фалеза тоже немало молодцев забрали, — добавил печально Жервилье.

— Ох, и сколько наших храбрых парней не вернётся назад! — сокрушённо воскликнула его супруга.

Лишь одна гражданка Прекорбен не присоединилась к общему хору.

— Не нужно напрасно тревожиться, гражданин, — строго заметила она трактирщику. — Ничего с вашим сыном не сделалось. Воюет как и все. А если желаете узнать про него, то вам следует обратиться в военное ведомство: туда все сведения поступают из всех четырнадцати армий.

— Это в Париже-то? — почесал за ухом озабоченный отец. — Обратиться? А как? Письмо писать, так я неграмотен. Самому ехать, так заведение не на кого оставить. Вот если бы вы, добрые люди, посочувствовали, вошли в моё положение, навели бы там справки, что и как… Был бы вам премного благодарен.

— Что до нас, — сказал Жервилье, имея в виду себя и супругу, — то мы едем до Эврё. А вот молодая барышня, которая сидит напротив нас, то она едет до самого Парижа.

Трактирщик с надеждой воззрился на Марию. Наша героиня никак не отозвалась, целиком занятая баваруазой. В самом деле, почему попутчик указал на неё, когда рядом сидит гражданка Прекорбен, которая не только едет в столицу, но и проживает в ней?! Или он считает, что у почтенной дамы и так полно забот, а незамужней девице нечем другим заняться в Париже, кроме как бегать по ведомствам и наводить справки о каком-то солдате?

Не только трактирщик, но и все собравшиеся некоторое время взирали на Марию, не прекращавшую, однако, свою трапезу. Гражданка Прекорбен протяжно вздохнула и вынула из своей сумочки записную книжку:

— Говорите имя и фамилию вашего сына, а также его воинскую часть. Я обращусь к мужу; возможно, он сможет что-нибудь разузнать.

«А кто у вас муж?» — хотела спросить аудитория, но в данный момент этот вопрос был неуместен.

— Записывайте, — оживился трактирщик: — Пьер Франсуа Ланс, девятнадцати лет, сын Жана Франсуа, уроженец Марше-Нёф, второй батальон департамента Эр. Высокий парень, видный такой, красивый. Волосы тёмные. Глаза серые. Что ещё?

— Достаточно, — молвила гражданка Прекорбен, закрывая книжку.

Обрадованный трактирщик велел своей жене принести корзину, доверху наполненную овощами и фруктами, которую с величайшей благодарностью вручил добродетельной даме. Прекорбен вздумала было отказываться от подарка, но её спутники стали горячо настаивать на том, чтобы она приняла подношение, да и супруга трактирщика не отступала: «Возьмите, пусть ваша дочка полакомится яблочками».

— Кстати! — встрепенулась Прекорбен, видя возле себя оставленную на столе недопитую деревянную кружку. — А где она? Ведь только что сидела на лавке и болтала ногами… — она тревожно оглянулась по сторонам. — Вы не видели её, граждане? Куда она подевалась? Анриет! Анриет!

— Не волнуйтесь, мамаша… — раздался вдруг густой бас, сопровождаемый топотом сапог, и в таверну ввалился кучер. — Ваша дочка играет на крыльце с хозяйской кошкой. А я за вами пришёл, граждане. Лошади готовы, извольте занять свои места. Пора ехать.

Пассажиры засуетились и поспешно бросились к выходу.

— А ты что же, Николя, — обратился между тем трактирщик к кучеру, — так и не промочишь горло перед дорогой?

— Не сейчас, дружище Ланс, — отмахнулся тот. — На дворе темень, хоть глаз выколи. Думаю, перегон будет не из лёгких.

— И то верно, Николя. Вези их со всей аккуратностью, слышишь? Хорошие люди.

Примечания

28

До того, как Наполеон ввёл франки и сантимы с чётким соотношением 1:100, денежная система Франции была довольно громоздкой. 1 луидор = 4 экю = 24 ливра = 480 су = 960 денье. Введение в оборот во время Революции постоянно падающих в цене бумажных денег — ассигнатов ещё более усложнило ситуацию. К июлю 1793 г. ассигнаты обесценились на 75–80 %.

29

Несколько странно, почему Мария не побоялась взять с собою эти брошюры, когда накануне уничтожила все хранящиеся у неё бриссотинские документы. Ответ может быть только один: эти брошюры находились у неё на особом счету. Вместе с рекомендательным письмом они составляли посылку, которую она должна доставить по назначению, невзирая на опасность. Со стороны Барбару, конечно, было не очень осмотрительно снабжать её такого рода литературой.

30

Вольтье (Vaultier) Мари Франсуа (1772–1843) родился и вырос в Кане, в 1793 г. был секретарём секции Свободы в этом городе. В дальнейшем профессор литературы в университете Кана. На склоне лет написал мемуары, в которых отдельную главу посвятил своей знаменитой землячке.

31

Карако (caraco) — женская кофта в талию с рукавами и баской.

32

Шарлотка — женская шляпа с высокой тульей и опущенными вниз полями-оборками.

33

9 июня.

34

Тюрготина и карабас — экипажи дальнего следования, предшественники дилижанса.

35

Т. е. виселица, повешение на фонаре. Во время Революции даже появился новый глагол «фонарить» (lumiere) — «вешать на фонаре».

36

Фаэтон — лёгкий открытый экипаж, обычно двухместный, не считая сидения водителя.