Небеса в единственном числе

Михаил Блехман

Роман Михаила Блехмана – о нескольких эпохах и странах. Он навеян повестью Хулио Кортасара "Другое небо". Главные герои "Небес" ищут и находят для себя это "второе небо", под которым им уютнее, чем под "главным". Роман написан от лица юной девушки, позже – молодой женщины. Она, как и её ближайшие подруги и семья, показаны в "застойную" эпоху и во времена "Перестройки". Параллельно мы попадаем в Англию викторианских времён и в Россию времён столыпинских. Вот что пишет об этой книге известный литературовед и поэт Алексей Филимонов: "Роман чудесный! В современной прозе принято показывать людей советского времени куда более плоскими и недалекими. Да в общем-то почти все писатели шестидесятники этим печально прославились: тоже изображали плакатных людей, пусть и с обратным знаком. В этой книге очень много тихих, тонких ходов, и они бесподобны – в игре языка, контрапунктах мысли, в интонации".

8

Бар у нас, помнится, был один-единственный, не считая нескольких пивных заведений, отличавшихся от ирландских пабов тем, что пиво в них было, как потом рассказал Саша, разбавлено водой. Точнее, вода была разбавлена пивом. Интересно, когда он последний раз был в Ирландии? Или «Дублинцев» ему оказалось достаточно?

Туда ехать на изящном трамвае через площадь, названную в честь объединительницы женщин всего мира.

— Гендерные праздники, — заметила Римка, — не моя слабость.

— Твои слабости мне известны, — не преминула Светка.

— Но не за такие слабости праучитель рабочего класса любил свою Женни, — уточнила я.

Светка ухитрилась закинуть ногу на ногу: джинсы у неё были в жесточайшую обтяжку. Фирма — отдала полторы сотни на балке. Как она расколола родителей («предками» мы родителей не называли), уму непостижимо. Это была почти месячная получка Тамары Тимофеевны. Правда, у Ефима Ильича побольше — он ведь кандидат наук.

Римка, при всей её хипповости, этого не оценила. «Вместо штанов, — пожала она плечами, — за такие бабки лучше бы пару альбомов купила и дала людям переписать. Ну, или хотя бы один, если совсем классный».

Римка ходила в мужские компании с утончённо-тонким халатом и мягкой обувью, они как-то умещались в её кубической сумочке. Посещала она, конечно, только морально устойчивых людей, хотя морально устоять перед Римкой было, думаю, непросто. Переодевалась и могла после этого битый час слушать магнитофон, если было что слушать. Было, конечно, потому что туда, где не было, она не ходила. Однажды приятели включили ей Джимми Хендрикса и ушли по делам, а когда через час вернулись, оказалось, что Римка отрубилась и лежит без сознания.

Ну, так вот. Светка откушала нашего любимого «Театрального» и задалась вопросом:

— Ответьте, товарищ Южина, — ей было бы самое место в комсомольском бюро факультета, — на кой, так сказать, ляд, вам понадобился Политех? Почему вы бросили нас на целый год на произвол судьбы? Чем мы вам не угодили?

Хотелось закурить и ответить глубокомысленно, однако первое в баре не разрешалось, а второе без первого обычно не имеет смысла.

— А не тамбовский ли волк вам товарищ, товарищ Гельфанд? — ответила я вопросом на вопрос. — Не впервые поясняю: хотела быть не просто лингвистом, а ещё и инженером.

— Из тебя, Анюта, — сказала Римка, пригубив «Рыбацкого», который на поверку оказался как минимум не хуже «Театрального», хоть и не с таким красивым названием, — такой же инженер, как из меня — римская мама, хоть я и сто раз Римма.

— Так-то оно так, — согласилась я. — Но папа, когда был жив, хотел, чтобы из меня вышло что-нибудь путное.

— Выйдет, — заверила Светка. — Что ж поделаешь, если ты, хоть плачь, совершенно не физик.

— Тебя на сотню лириков хватит, — поддержала её Римка, — и ещё на сто первого останется. В смысле на сто первую.

— Мама рассказывала, — продолжала я, — что между физиками и лириками в 60-е годы шла интеллектуальная война. Особенно в «Юности». В смысле в журнале.

— Ну, и кто кого? — осведомилась Римка.

— Они нас — и тех, и других, — пояснила Светка. — Как сказал известный нам персонаж, там, где вы услышите «хайль» в чей-то персональный адрес, там мы нужны, оттуда начнётся наше великое возрождение.

— За это надо выпить! — предложила я.

— За персональный адрес? — уточнила Светка.

— За возрождение, — горделиво рявкнула я.

— Тогда и за Малую Землю, — кивнула Римка.

Я обвела ненавязчивым взглядом «Грот», забитый под завязку, и глубоко копнула:

— Дамы, вы бы предпочли входить в подавляющее большинство или в подавленное меньшинство?

Римка хмыкнула, а Светка заметила:

— Я ни то не люблю, ни другое.

Римка кивнула:

— Они оба — коллектив.

— Ну хорошо, а мы разве не коллектив?

Римка изящно поперхнулась. Так попёрхиваться из нас троих умела только она.

— Какой же ты коллектив, Южина?

— Упаси нас Бог от коллективизации, — согласилась Светка. — Земля-то у нас малая-премалая, а другой нет. В смысле есть, но не для нас.

— Но если в каждом человеке всё будет прекрасно, — продолжала я гнуть мою негнущуюся линию, — представляете, какой прекрасный получится коллектив?

— Это сказал пьяный доктор Астров, — прокомментировала Светка. Можно подумать, что я не помню. — А что человек звучит гордо, выдал Сатин, когда находился в аналогичном состоянии. Причём оба принимали на грудь не «Театральный», а легкодоступную гадость.

— Эти ихние максимы можно брякнуть только спьяну. Трезвому человеку такая фигня в голову не придёт. Вот, например, зачем прорубывать — в смысле прорубать — в Европу окно? Ходят-то в дверь, а в окно — разве что подсматривают, — поставила точку Гельфанд, трезвая как стёклышко. Сколько там того «Театрального».

Конец ознакомительного фрагмента.