Новая Жизнь. Сага «Исповедь» Книга вторая

Натали Бизанс

Только в сказках история любви заканчивается свадьбой героев, в жизни у них всё впереди. Эрика и его любимую ждут новые испытания, но настоящая любовь способна преодолеть все трудности, особенно когда рядом верные и такие одарённые друзья! Вторая книга саги «Исповедь». Всё только начинается!

Часть 3

Глава 1

Эдмунд пришёл, когда коллеги улеглись, телефон замолчал и наступила полная тишина. Это была на удивление спокойная ночь, без происшествий.

— Вы ещё не спите? — тихо спросил он.

Я сразу же вскочил с кровати, так как спал в одежде, и мне не нужно было одеваться.

Он, стараясь не шуметь, открыл мою камеру, в руках у него была большая керамическая кружка с чаем и какой-то свёрток.

— Знаю, что Вы ничего не ели все эти дни, я принёс Вам то, что приготовила мне мама.

— Эдмунд, Вам самому надо подкрепить свои силы, ночное дежурство не из лёгких…

— Мы разделим еду пополам, я хочу, чтобы Вы тоже поели, Эрик! — он впервые назвал меня по имени.

На том и порешили, разделив бутерброд, Эдмунд отдал большую половину мне, а сам съел совсем немного. Какое же это блаженство: испытать такую доброту и вкус домашней пищи!.. Для меня это был настоящий праздник.

— Я договорился, что подменю завтра сослуживца, выйду за него в ночь. Скорее всего, что в понедельник Вас переведут в СИЗО. Не хочу упустить возможности ещё пообщаться с Вами, — он горько вздохнул, перебирая в руках связку ключей.

— Мне очень дорого то, что Вы сейчас сказали, но не нужно таких жертв.

— Будь моя воля, я бы выпустил Вас прямо сейчас!

— Нет, друг мой, скрываться от закона я не буду, получу то, что заслужил, выпью эту чашу до дна.

— Только не говорите мне, что раскаиваетесь в содеянном!

— Именно. Я почти убил человека, каким бы он ни был, нужно было поступить иначе, у меня есть руки, не нужно было хватать посторонний предмет и бить, не глядя…

— Вы спасли женщину, Вы остановили насилие!

— И всё равно, я виновен.

— Странный Вы человек!..

Мы говорили шёпотом, чтобы не привлекать внимания.

— Вы считаете, что я должен смириться и простить убийц моей сестры?

— Они пойманы и несут наказание, если я правильно понял…

— Да. Эти сволочи за решёткой, им дали по семь лет. Вы считаете, что это достаточное наказание за смерть и мучения, которые перенесла моя бедная Инесса?

— У Вас есть время, чтобы попытаться простить! — я положил ладонь на его руку, и знакомое тепло побежало через пальцы. Он устало закрыл глаза, словно губка, впитывая божественный дар успокоения. Это продолжалось несколько минут. Вряд ли кто-то, увидев эту сцену, понял бы нас правильно. Но Эдмунд не отдёрнул руки, не подумал обо мне превратно. Поддался воздействию, словно погружённый в гипноз. Его можно было с лёгкостью прочитать, как открытую книгу, где всё честно и откровенно описано: чёрное — это чёрное, белое — это белое. Бесхитростно просто и светло.

Он неожиданно вздрогнул и повернулся ко мне, словно очнувшись ото сна.

— Что это было?!

— У меня есть возможность тебе помочь. Нужно только поверить… — я перешёл на «ты» после того, как прочувствовал его душу. Этот контакт всегда сближает, начинаешь видеть человека глазами любви.

Он сидел рядом со мной на «музыкальной» кровати из железных пружин со старым, сбившимся в комья, дурно пахнущим матрацем и смотрел на меня огромными от восхищения глазами.

— Мне показалось, я видел сестру… Она сияла прямо как солнце и улыбалась мне!

— Там, где она сейчас, ей хорошо. Она в Вечной Доме и пришла сказать тебе об этом, чтобы легче было простить и жить дальше. Ты у мамы остался один?

— Да! Отец умер вскоре после того, что произошло с Инессой, не выдержал такого удара.

— Подумай о том, что случится, когда отомстив, ты надолго сядешь в тюрьму. От возмездия ещё не ушёл ни один человек, ни живой, ни мёртвый. Законы вселенной работают справедливо. И каждый из нас ответит за свои поступки в полной мере. Так откажись от мести и впусти в свою душу любовь, сделай счастливой маму! Подари ей внуков, дай ей то, чего её лишила жизнь — радость!

Он задумался, опустив глаза. Я не мешал ему, горячо молясь за то, чтобы свет божественный наполнил его сердце сполна. Поток энергии не прекращался, при этом не забирая моих сил, словно живой ручеёк, текущий из вечности в реальность.

— Знаешь, о чём я подумал, теперь у меня в сотовом есть твой домашний номер, я сделаю всё возможное, чтобы устроить вам с женой завтра встречу во время ночного дежурства. Хочу отблагодарить тебя!

— Меня не за что благодарить, Эдмунд.

— Зови меня просто Эд, так зовёт меня мама.

— Хорошо, Эд, я хочу открыть тебе старую непреложную истину — Бог милосерден, в Нём источник любви, света, прощения… если я сейчас могу тебе помочь, то только потому, что Он этого хочет. Посмотри на меня! Я сижу по эту сторону решётки, и мир отсюда кажется совсем другим. Не губи свою жизнь, живи ради мамы, она так нуждается в тебе! Когда-то я оставил свою мать ради великих идей, уехал в другую страну и она, не выдержав одиночества, умерла. И эта боль живёт во мне, и хотя я знаю, что она с Богом, мне всё равно трудно принять то, что я ускорил её уход. Она могла бы ещё жить и радоваться за нас, нянчить внуков, о которых так мечтала… Не повторяй моих ошибок. Будь счастлив и люби! Инессу уже не вернёшь, и ничего не исправишь, не верши новое зло! Посмотри, во что ты превратил свою жизнь? Тебе нравится эта работа или ты пошёл сюда, движимый целью отомстить? Ты не похож на этих ребят, и слава Богу. В тебе столько нереализованных талантов, Эд! Уходи отсюда, начни жизнь заново. Откройся миру, и он ответит тебе взаимностью…

Он смотрел на меня, как дети смотрят на ангелов, и от этого взгляда мне стало даже неловко.

— Такие как ты не должны сидеть в тюрьме!.. — это всё, что он смог произнести вслух.

— Это решит суд. Всё в руках Божьих! Не попади я сюда, мы бы не встретились…

Полицейский и заключённый в камере временного задержания, сидя на одной кровати перед решёткой, дружно вздохнули.

— Я уйду с этой работы! — внезапно ответил он. — Ты прав, я был здесь, чтобы мстить, чтобы знать, когда наступит момент… зачем мне всё это?

— Ты — первый, кто налил мне воды не из-под крана, а поделился своей. Первый, кто дал телефон, разделил со мной свою пищу и просто проявил человеческое отношение.

У него на глазах выступили слёзы.

— Быть добрым здесь нелегко. Вокруг столько грязи и зла! Преступления каждый день… Начинаешь думать и воспринимать людей по-другому.

— Я понимаю.

— Таких, как ты — единицы.

— Но они есть, и никто не застрахован от того, что при каком-то стечении обстоятельств может оказаться здесь.

— Не представляю, что ты будешь делать в СИЗО, там по семь-десять человек в камерах сидят…

— Люди — везде люди, не бойся за меня. У каждого человека своя чаша испытаний. Бог не даст больше того, что мы можем выдержать. Всё, что нас не убивает, делает сильнее! А смерть? Смерть не страшна, она всего лишь освобождение от тела. Ничего не бывает зря, всё случается не напрасно… Зачем-то Господь послал меня сюда.

Глава 2

Мы проговорили почти до утра, а потом он вернулся на свой пост, я же со счастливой душой закрыл глаза и спал как младенец, охраняемый Ангелом. Через пару часов началось движение: поменялись смены, принесли завтрак. Впервые подали кофе, пусть не такой, как дома, но всё же…

Наступило воскресенье — день, который все верующие посвящают Богу. Я не мог пойти на службу и, единственное, что оставалось — провести молебен в своей душе. Закрыв глаза, вспомнил храм, в котором прослужил столько лет. Так живо предстал он предо мной до мельчайших подробностей, что, казалось, я нахожусь там и слышу голос Юриса совсем рядом. Молитву за молитвой вместе с ним повторял я заветные слова богослужения… Тело моё по-прежнему оставалось в камере, а душа была далеко, и, хоть я не умею, как тибетский Лама, совершать астральные путешествия, видение было необычайно ярким и реалистичным. Удивительное мистическое погружение, которому не страшны расстояния, стены и решётки. Польский язык звучал как музыка, вызывая в сердце щемящую тоску по былому. Играл наш орган. Я погружался в эту возвышенную атмосферу, отдавая всего себя, как сорвавшийся с ветки лист, что послушен течению ветра. И это лёгкое парение внезапно перенесло меня в монастырь, к Агнешке, в её скромную келью с зажжённой возле образов свечой, я увидел своё фото, лежащее на маленьком столике, а на нём чётки Розария, и понял, что Агнешка молится за меня. Её не было в келье и не могло быть, ведь в это время все монахини присутствуют на воскресном богослужении. Я не пошёл за ней в святая святых, а неожиданно вернулся к Юрису и услышал его мысли. Он молился за меня: просил Господа укрепить раба Божьего в испытаниях и милостиво даровать скорейшее освобождение. Доброе сердце, которое я так плохо разглядел, покуда был рядом, теперь открылось во всём своём богатстве и одухотворённости.

Лица моих прихожан, ставшие в разлуке для меня ещё более близкими и родными, казались совсем реальными. Я, будто нет меж нами никаких оков и преград, слышал о чём они думают. И среди этих многоликих «голосов» звучало и моё имя. Мариша, подросшая за это время, вспоминала меня и просила вернуться. Кристина и Виталь, друзья мои, узнали, что со мной беда и тоже взывали к Милосердию Божьему. «Зачем Господь приоткрыл для меня таинственные завесы сокровенных дум дорогих мне людей? Может быть, желал укрепить в страдании. Дал понять, что есть те, кому я нужен?..»

Резко вздрогнул, возвращаясь в себя, когда открылась дверь камеры.

— Вишневский, к Вам пришли!

Это что-то новенькое, — подумал я, — ко мне уже пускают?!

Увидев отца Филиппа в облачении, я чуть не прослезился от счастья.

— Полчаса! — ледяным тоном предупредил охранник и запер клетку, оставив нас с отцом наедине.

— Сын мой, благословение Господне! — Филипп перекрестил меня.

Я горячо припал к его руке, он погладил меня по голове, словно ребёнка, а после по-отцовски обнял, прижав к сердцу. Несколько минут мы оба молчали, эмоции, переполнявшие нас, не давали возможности говорить.

Лишь немного успокоившись, я попросил исповеди, и отец ответил:

— Для этого я и пришёл.

Говорили шёпотом, так как слышимость вокруг была ещё та, хотя скрывать мне было нечего… Всё началось с аварии на дороге: поддавшись смятению чувств, я впал в гордыню, взяв на себя ответственность вершителя судеб, потерял смирение перед волей Божьей, что и привело меня к трагическим последствиям. Выплеску гнева нечему было противостоять. Смирение — величайшая добродетель, это полное доверие Богу и Его воле. Мне не хватило его, не хватило самообладания, чтобы остановить насилие не ударом палки, а силой духа… Я желал человеку смерти, я хотел его убить… Признался и в искушениях, произошедших после тех событий. Отец внимательно меня выслушал, вместе со мной переживая, и, лишь спустя несколько бесконечно долгих минут молчания, сказал:

— Господь и Бог наш, Иисус Христос, по благодати и щедротам Своего человеколюбия, да простит тебе, чадо, все согрешения твои. Ты осознал свои проступки и раскаялся в содеянном. Пусть Милость Всеблагого Спасителя снизойдёт в твою душу и упрочит в терпении.

Пока он читал разрешительную молитву, слёзы благодарности и счастья бежали по моим щекам, я не стеснялся их. На душе стало так светло! Вера в то, что Бог прощает, дарует освобождение!

— Неси достойно свой крест, Эрик! Все молитвы мои за тебя! — он горько вздохнул, посмотрев на меня с любовью, на которую способна только наполненная Божьей благодатью душа. — Я принёс тебе Утешителя.

Это было причастие!.. Почти всё время, отпущенное нам, мы провели в молитве и духовном единении, а перед уходом он сказал:

— Наташа твоя как может держится, каждый день на службы ходит, молится… С нею ваш польский друг. Он ведь католик? А в церковь нашу ходит, чтобы её поддержать, хороший парень, сразу видно, как он к тебе привязан. Матушка моя привет передаёт. Нам всем тебя не хватает, Эрик, что и говорить! Александр с Ирен тоже справлялись о тебе… Он там в больнице неустанно следит за этим человеком, но пока сделать ничего не удаётся. Состояние комы уже который день. Остаётся только ждать и надеяться. Я вот что думаю, может соборовать этого убогого, но ведь покаяния не было, и смертный грех всё ещё на нём… Как просить благодати для человека, совершившего такое?!

— Просто помолись, отец! Не надо соборования. Пусть Господь Бог Сам решает его дальнейшую судьбу, а за меня не тревожьтесь, я допью свою чашу до дна. Всё, что заслужил, вытерплю.

— Ты знаешь, Христос не покидает нас в испытаниях, Он сейчас ближе к тебе, чем когда бы то ни было! Не поддавайся на провокации и искушения. Верю, скоро всё образуется…

Подошёл охранник и напомнил про время.

— Благослови тебя Господь, чадо! Ты получил самое главное. Ничего не бойся! Мир в тебе. Бог с тобой, Эрик!

Я ещё раз поцеловал руку, благословившую меня.

— Был счастлив видеть тебя в добром здравии, сын мой. Веруй! По вере нам всем и воздастся.

— Благодарю, отче, за всё благодарю!

Клетка вновь захлопнулась, и я остался один. Не с кем было разделить мою радость от встречи, исповеди и причастия, но Господь не покидал меня, Он просто скрывался от взора моего, как солнце скрывается за пеленою дождя, но никуда не исчезает.

Глава 3

Весь день мне не давала покоя одна фраза: «Я сделаю всё возможное, чтобы устроить вам с женой встречу завтра ночью во время моего дежурства…» — от одной этой мысли сердце начинало бешено биться в груди, как вольная птица, попавшая в силки.

Когда мы находимся рядом с любимым человеком, то со временем привыкаем к этому и успокаиваемся. Но стоит разлуке постучаться в дом, как за одно мгновение встречи всё готов отдать… Так устроен человек. Мы неосознанно дышим в течении жизни, но стоит нам перекрыть горло, как начинаешь ощущать, что каждый вздох — это сама жизнь. Стоит лишить человека воды, и он, умирая от жажды, будет думать, что глоток воды — это самое дорогое на свете. Так и любовь, за единственную возможность прикоснуться к своей половинке или, хотя бы, увидеть её, ты готов на всё! Я вспомнил, как не находил себе места в тот последний день, метался из угла в угол, а Наташа переживала и не знала, чем помочь… Теперь в моём нынешнем положении увидеть её — предел всех мечтаний. Как глупо, нелепо мы живём! Но разве можно научится ценить каждое мгновенье, дарованное нам Богом? Богатство кажется пределом счастья только для бедняка, но стоит дать ему всё, и он очень скоро пресытится и перестанет замечать то, что имеет.

Шаг за шагом я наматывал километры по камере, другой возможности двигаться у меня не было. Время от времени делал приседания, отжимания давались с трудом после побоев дубинкой.

В участке не прекращалась своя многоликая жизнь: мелькали лица и голоса, кто-то спешил на вызов, кто-то домой, и только в камере время точно остановилось. Его так часто в жизни не хватало, а теперь стало вдруг слишком много. За эти несколько дней я, кажется, отбыл тут целую вечность.

А вот и новость, в соседнюю камеру посадили жильца. «Птаха» явно не из певчих, скорее кричащих, как дикая ворона, с неприятным сиплым голосом.

— Эй, братан, курить есть?

— Простите, не курю.

— Здоровье бережёшь, ну-ну… Типа правильный.

Я ничем не ответил на его ухмылку, лёг на кровать и уставился в потолок.»?

Мужчина неопределённого возраста периодически что-то выкрикивал несуразное и выглядел, мягко говоря, маловменяемым. То ли с похмелья, то ли с чего-то похуже… Это раздражало, хотелось надеяться, что хоть к ночи он угомонится и закроет рот.

Когда принесли обед, он с жадностью набросился на еду, которую и называть-то так язык не повернётся. А я, оказывается, чересчур привередлив! Ложка мелькала и звенела об железную тарелку с невиданной скоростью, пока её не облизали.

— Ты чё не ешь?

— Не хочу.

— Тогда делись с ближним!

— С удовольствием, — я просунул ему тарелку под решёткой. С такой же скоростью не стало и второй порции. Мне показалось, что он не отказался бы и от ещё нескольких.

— Ты зря не ешь! — многозначительно продолжил знакомство сосед. — Силы ещё понадобятся! Давно сидишь?

— Уже четверо суток…

— Надолго?

— Хотелось бы надеяться, что нет…

— Надежда — это хорошо! — он многозначительно закивал головой в подтверждение своих слов. На вид ему было от сорока до шестидесяти (либо жизнь его хорошо потрепала, либо он её, но скорее — второе). Полное красное лицо отражало разгульное существование, желтоватый цвет кожи выдавал обилие табака, исколотые татуировками руки «богатое» прошлое. Он всё время что-то бубнил, периодически меняя интонации голоса и звуковой диапазон, словно не мог определиться в какой тональности и с какой мощностью звука ему удобнее говорить. Матерные слова выскакивали из его рта, как жабы на болоте. Движения рук и всего тела хаотичные, сразу видно: с нервами у парня проблемы. Чувство такое, как будто он всё время куда-то очень торопится, так и хочется сказать: «Сядь и успокойся!»

То ли ещё будет! — подумал я о тюрьме… Надо как-то набраться сил и терпения, а у того и другого для меня был только один источник. Но и молитвы прерывал этот странный человек, всё время что-то спрашивая, совершенно не давая мне сосредоточиться и уйти в себя. Время близилось к вечеру, волнение моё только нарастало Приближение возможной встречи затрудняло дыхание. Зачем я принял всё всерьёз? Даже если Эдмунд и хотел нам помочь, то как это возможно? Особенно теперь, здесь, рядом с этим неуравновешенным человеком, трудно себе даже представить.

«Боже упаси, чтобы Наташа это всё увидела!» — подумал я, ещё больше расстраиваясь. Мысли путались, сплетаясь в причудливые узоры, захотелось взять в руки кисть и нарисовать картину. Я отвернулся к стене, закрыл глаза и, притворившись спящим, начал фантазировать, что рисую море. Пенный гребень бегущей волны, как приподнятое кверху прозрачное одеяло, наполненное нитями водорослей и песчинками. Разноцветные гладкие камни, обкатанные тысячелетиями, блестят на прибрежном светлом песке. Скалы причудливых форм, обрамляющие берега, вырисовываются объёмными, крупными серо-зелёными мазками. Еле заметные вдалеке силуэты чаек парят над водой. Через пушистые облака, лучи солнца (такие же, как на иконе Милосердия) спускаются на двоих идущих по пляжу, взявшихся за руки, мужчину и женщину… «Жена моя, я бы нарисовал твои волосы цвета спелой золотой пшеницы, с которыми играет шаловливый ветер в отблесках заката, нежный женственный силуэт, такой знакомый и до боли родной. Там на картине мы бы вечно были вместе, ты и я, ничто не разлучит и не потревожит нашего счастья. Как жаль, что я не художник, что даже не пробовал им стать!..»

Глава 4

Сосед улёгся, решив, что я уже сплю, и тут же захрапел. Звуки напоминали симфонический оркестр при настройке перед спектаклем: звучали басы, виолончель, рояль и даже расстроенные скрипки. Эта какофония хотя бы не мешала думать, не требовала внимания.

После исповеди тяжёлые мысли рассеялись, как после дождя тучи, и благодать наполнила меня нежным светом: грела, успокаивала, утешала. Достал чётки и начал молиться, не хотелось терять ни одной минуты, ведь только Бог знает, что ждёт меня завтра, будет ли ещё такая возможность?!

«Ты же, когда молишься, войди в комнату твою и, затворив дверь твою, помолись Отцу твоему, Который втайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно.«* — вспомнились слова из Нагорной проповеди. Молитва — сокровенный разговор с Богом, происходящий в глубинных недрах души, требует уединения и сосредоточенности. Чётки помогают упорядочить молитвы, погрузившись в медитацию полностью, не нужно держать в голове подсчёт, пять таинств по десять молитв каждая — один круг розария. Всего их три: тайны радостные, скорбные и славные, воспоминание о жизненном пути Иисуса Христа.

Но есть ещё и венчик к Милосердию Божию святой Фаустины, моей любимой польской святой, чьё покровительство я ощущаю и бережно храню в душе. Мы неразрывно связаны с ней с тех самых пор, когда я впервые увидел икону, висевшую над моей кроватью, думаю, что она была там со дня моего рождения. Её в начале сороковых годов двадцатого века нарисовал мой дед Радимир Вишневский, вдохновлённый иконой Божьего Милосердия, которую по просьбе сестры Фаустины (в миру Хелены Ковальской) написал художник Евгений Казимировский, основываясь на описаниях видений монахини. Радимир был поражён, увидев этот образ, и множество раз в течении жизни пытался его воссоздать, один из лучших образцов его творения и по сей день хранится у нас в семье.

История жизни моего деда всегда вызывала во мне особый живой интерес. Родился он в дворянской семье, получил прекрасное образование, по заведённой в семье традиции стал военным. Блестящую карьеру ему пророчили ещё с детских лет, но его душа благоволила к прекрасному. Бабушка рассказывала, что он был очень набожный и романтичный человек, любил рисовать. Особенно его вдохновляли иконы и образы святых, что никак не помогало в продвижении по службе. Он ушёл из армии и подумывал о том, чтобы стать монахом, но началась война. Во время оккупации находился в партизанском отряде, когда советская армия освобождала Польшу, раненный попал в госпиталь, где и познакомился с русской медсестрой, у них вспыхнула взаимная любовь. Больше они не расставались, он устроился санитаром и прошёл рядом с любимой до конца войны, поженились, уехали в Россию, уже там родился мой отец. Но вскоре Радимира арестовали, обвинили в шпионаже и отправили в лагеря. Сохранилась лишь пара писем, написанных дедом, кем-то переданных уже после его смерти бабушке. Несколько документов, нарисованные им иконы, да чудом сохранившаяся фотография молодого красивого польского офицера в парадном мундире, над которой бабушка пролила столько безутешных слёз, вот всё, что осталось нам, его потомкам. А ещё католическая вера и какая-то подсознательная любовь к Польше, которая притянула меня уехать учиться в Варшаву. Очень уж хотелось выучить язык, на котором говорил дед, чтобы самому прочесть и понять, о чём он написал в те страшные годы, прощаясь с жизнью. И я выучил. Молитву к Милосердию Божьему читаю на польском. Она объединяет и олицетворяет для меня всё самое дорогое: веру, упование, надежду, почитание, светлую память об ушедших родных. Жертвуя Богу Отцу Тело и Кровь, Душу и Божественную Сущность Иисуса Христа ради прощения грехов наших и всего мира, соединяясь с жертвоприношением Сына Божия, мы приобщаемся к любви, которую небесный Отец изливает на раны Христовы, а через них — на весь человеческий род. Эта молитва всегда спасала меня в самые трудные минуты и помогает выстоять сейчас.

Началась пересменка, я услышал голос Эдмунда, он сдержал своё слово и вышел на службу снова в ночное дежурство. Но теперь появился сосед, и это по-настоящему тревожит. Что может сделать обычный дежурный, когда ещё есть и свидетель нарушения, который может всё рассказать? Станет ли он рисковать своей работой и репутацией ради почти незнакомого ему человека? Нужны ли такие жертвы? И что бы я отдал ради встречи с Наташей?! Всё… и ничего, ибо мне нечего отдать, всё, что я имею, принадлежит Богу.

* (Матф.6:6)

Глава 5

Наступила ночь. Эдмунд несколько раз за это время проходил мимо камеры, бросая на меня многозначительные взгляды. Но мы не могли поговорить, кто-то всё время мешал. Сосед продолжал симфонический концерт под руководством… точнее без руководства вообще, но всё же прослеживалась некая периодичность звучания исходящих из плотного тела басов. Сон, судя по всему, у него богатырский, а вот я, при всём желании, не смог бы уснуть.

Где-то в глубине души ещё теплилась надежда, то замедляя, то ускоряя ритм моего беспокойного сердца, дрожью ожидания пробегая по телу.

Эдмунд подошёл, когда все разбрелись, уже была глубокая ночь, даже телефон замолчал, отдыхая от дневной суеты. В отделении, если не считать храпа моего соседа, стояла тишина. Медленно повернулся ключ, открылась, чуть скрипнув, решётчатая дверь, и Эд жестом показал мне идти за ним. Всё это больше походило на сон, нежели на реальность. Я вышел, он закрыл за мной. Сосед резко всхрапнул, мы замерли, мёртвая пауза, свистящий выдох. Лишь свернув за угол, Эдмуд тихо поинтересовался:

— Как ты?

— Нормально, — сердце выдавало чечётку похлеще Фреда Астера.

— Зачем руки за спиной держишь? — хмыкнул мой сопровождающий,

— Уже привык… — шёпотом ответил я.

Мы прошли ещё один длинный коридор и свернули на лестничную площадку, Эдмунд повёл меня вниз к подвальному помещению.

— Прости, что так поздно и в таких условиях, но, по крайней мере, даже если кто-то спохватится, вас здесь вряд ли будут искать.

Найдя нужный ключ, он открыл ещё одну дверь, и я уловил знакомый дух… Угля уже нет, холодные печи закрыты, пахнет сыростью, но запах дыма въелся в стены.

— Это старая кочегарка, её уже давно не используют, теперь работает городское центральное отопление, — он включил свет и провёл меня в следующую за котельной комнату, предназначавшуюся раньше для отдыха кочегару, там была старая душевая кабина, топчан, небольшой столик, возле него сваленные в кучу коробки с каким-то хламом. — Помещение заброшенное, я немного прибрался, но времени особенно не было, прости! Мы тут иногда отсыпаемся после тяжёлой смены… Но сегодня вас никто не потревожит, обещаю.

Всё это напоминало мне кочегарку, где когда-то я работал, хотя, наверное, все они похожи друг на друга.

— Здесь могут быть мыши, не пугайтесь. Эрик, я приду за тобой через три часа, позже все начнут подниматься, если, конечно, не будет происшествий, — он вздохнул и перекрестился. — Я не боюсь за себя, подумаешь, уволят. Главное, чтобы тебе не прибавилось проблем!

— На всё воля Божья!.. — тихо ответил я.

— Здесь чайник, и я принёс кое-что из дома, попей, поешь, я сейчас приведу твою жену, — он вышел.

Я не мог думать о еде в такие минуты, и с трудом держался на ногах от голода и остроты нахлынувших на меня чувств. Через пару минут услышал их голоса:

— Накормите его, он совсем не ест, только хлеб и воду, — голос Эдмунда уже казался родным.

— Я постараюсь! — ответила Наташа взволнованным голосом.

— У вас три часа, — он открыл дверь, пропуская Наташу вперёд.

Туман застелил глаза, я был близок к обмороку. Она бросилась мне навстречу и крепко обняла. Я не видел, как вышел Эдмунд, не слышал уже ничего, кроме пульсации крови в моих висках и её дыхания. Вдыхая аромат любимой женщины, чуть не кричал от боли и счастья одновременно.

— Любимая, прости меня!

— Молчи, Эрик, молчи… — Наташа покрыла поцелуями моё небритое лицо. Потом потащила меня к топчану и мы упали на него. Перед глазами всё поплыло. Жар и пламя охватили меня целиком, я не соображал, что делаю, где нахожусь, во мне проснулся вулкан, источающий лаву, огненными потоками сметая всё на своём пути. Я смотрел на её пылающее лицо, по которому бежали слёзы и капали на меня сверху, острота чувств наполняла нас сладостной горечью, выворачивая души наизнанку. Хотелось умереть, раствориться в ней навсегда, исчезнуть навечно. Наши тела, безмолвные крики душ, слившееся в одно дыханье, — всё в одном пылающем жерле.

— Жена моя… любовь моя!.. — слова терялись, застывая в вечности осколками звёзд. Такие мгновения не забудутся никогда. Я вспомню их перед смертью в тех же красках, с теми же неповторимыми чувствами. Жажда наполниться друг другом перед неизбежной разлукой мучила нас, не давая возможности расслабиться хоть на мгновение. Время безжалостно утекало, и чем меньше его оставалось, тем больнее становилось в груди.

— Вставай! — её голос прозвучал неожиданно твёрдо.

Я посмотрел на Наташу, пытаясь понять, что произошло, мои пальцы ещё скользили по её горячей и влажной коже и поцелуй замер на губах.

— Эрик, ты сейчас же примешь душ, переоденешься, и будешь есть, пока я здесь! — её лицо было настолько серьёзным, что я рассмеялся. Наташа встала, а я любовался ею с единственным желанием — запечатлеть как можно ярче в памяти каждый изгиб её прекрасного тела.

Она достала из сумки чистую одежду и протянула мне, но поймав мой взгляд, выронила всё, что было в руках, и бросилась снова в объятья, забыв про свой ультиматум.

Не разорвать того, что Богом пришито. Никакими решётками не разъединить.

— Любовь моя!..

Снова и снова мы растворялись друг в друге.

— Эрик, умоляю! Послушай, что я говорю!

— Не могу. Ты сильнее меня, любимая…

— Ах, так! — Наташа схватила меня за руку и потянула за собой, затолкнула в душевую кабину, включила воду. Холодный душ вернул мне рассудок, когда пошла горячая вода, тело смогло расслабиться, и я начал трезво понимать, где я, чем рискую и как скоро этот праздник закончится. Когда я вышел, Наташа уже была одета, она накинула на меня махровое полотенце и начала вытирать как маленького.

— О, Боже! Боже мой! — причитала жена, разглядывая мои синяки. — Кто тебя так? За что? Эрик, ты с кем-то подрался? Что это?!

— Дубинка… Ничего страшного, уже проходит, — я совсем забыл о своих побоях и пытался её успокоить, но она целовала мои кровоподтёки и плакала, а я опять думал о том, что заставляю её страдать.

Когда я наконец-то оделся в чистую, хранящую запах родного дома одежду, то почувствовал жуткий, не просто физический, нет, душевный неутолимый голод свободы, жажду вырваться отсюда, жажду быть там, с ними, как прежде, навсегда…

Наташа грела чай и раскладывала на столе еду.

— Я не уйду, пока ты не наешься. Садись, пожалуйста, ты должен поесть! — она смотрела, как я уплетаю котлеты, сдерживая слёзы. Я ощущал её физически как самого себя. Боль наполняла нас обоих до краёв. Время убегало, как сквозь пальцы вода. А я послушно жевал, проталкивая еду горячим чаем. Мы оба молчали. Нам не нужны были слова. Всё понятно и без слов, когда одна душа отражает другую.

«Я буду ждать тебя всегда!..» — думала она.

«Я сделаю всё, чтобы вернуться как можно скорее! — отвечал я. — Ты прощаешь меня?

«Мне не за что тебя прощать. Всегда прощу… чтобы ты ни сделал.»

«Люблю тебя, любил и буду любить вечно.»

«Всё будет хорошо, родной, я верю, Бог не оставит нас. Ты только береги себя!»

«Не переживай за меня… Я скоро вернусь!»

Этот немой диалог продолжался, пока я ел, но желудок уже сжался за это время и я очень быстро почувствовал насыщение. Отодвинув всё в сторону, я посадил Наташу к себе на колени и зарылся лицом в копну её прекрасных волос, запах любимой женщины наполнял блаженством мою душу. Я понимал, что сейчас за мной придут, и я вновь вернусь в проклятую клетку и не увижу её, один Бог знает, сколько ещё времени.

— Расскажи как Эрика, Миша?

— Хорошо. Все ждут твоего возвращения. Все стараются помочь. Почему ты отказываешься есть? Ты ослабнешь, Эрик, тебе нужны силы! Мои передачи они не принимают.

— Не переживай, я справлюсь. Мне всего хватает.

— Ты видел себя в зеркале?

— У тебя тоже очень измученный вид. Постарайся спокойнее всё воспринимать.

— А ты начинай есть! Обещаешь?!

— Я постараюсь.

— Этот человек всё ещё в коме. Александр Васильевич сказал, что он может в таком состоянии находиться годами…

— Не думай об этом. Доверься Богу! Он знает, что делает. Значит, так дано.

— Эрик, любимый мой, когда же этот кошмар закончится?!

— Я не знаю, родная.

Мы ещё крепче прижались друг к другу.

Я видел её бледное заплаканное лицо с тёмными кругами возле глаз и понимал, как трудно ей дались эти дни. Сколько сил я забрал, сколько страданий причинил самому дорогому человеку. Почему мы заставляем страдать тех, кого больше всего любим, становясь их невольными палачами?! Я не мог ничего изменить, ничего уже было не исправить.

Послышались шаги на лестнице. Эд возвращался за мной. Я ещё раз стиснул её в объятьях, ещё раз прикоснулся губами, вдохнул аромат её золотых волос. Сердце заныло в груди. Стук в дверь.

— Я иду! Прости, родная, за всё меня прости!.. — перекрестив жену на прощанье, я вышел в котельную.

— Храни тебя Бог! — донеслось мне вслед, её голос срывался, сдерживая рыдания.

Если бы я оглянулся, то не смог бы уйти.

Перед выходом на лестницу Эд остановился.

— Может, передумаешь? Дверь открыта. Уедете куда-нибудь!.. За меня не беспокойся, я отвечу, — его глаза были наполнены состраданием, он бы сделал это, не было ни малейшего сомнения.

— Я не готов принять такую жертву, Эд. Не готов обречь любимую на скитания в бегах и вечный страх. Нет, Эдмунд, нет! Я допью свою чашу до дна. Не хочу скрываться. Всё будет так, как будет. Пойдём, я не хочу подвергать тебя риску. Ты и так сделал для меня больше, чем мог себе позволить!

Он похлопал меня по плечу:

— Ну, что ж, брат, на нет и суда нет. Тогда, держитесь!

— Что ещё остаётся?!

Мы прошли длинный коридор, и нас встречал всё тот же симфонический храп. У меня было чувство, что сердца в груди больше нет. Оно осталось где-то там, в любимых до боли родных руках.

Глава 6

Опустошение, будто сердце осталось с ней, и в груди у меня дыра. Нет эмоций, нет боли, нет страха. Оцепенение, возможно, потому что не спал, или от переизбытка чувств Господь их на время изъял, чтобы я выдержал разлуку. Ещё ощущаю на себе губы моей жены, её запах, ласку нежных рук, соприкосновение наших тел… Память кожи сильна. Закрыв глаза, просто плыву по течению воспоминаний, это не сон, но кажется, нет сил даже пошевелиться.

Принесли завтрак, гремят тарелками. Принимаю свою порцию и без слов отдаю соседу. Он счастлив, а я всё ещё сыт. Вновь закрываю глаза и, кажется, Наташа рядом, она со мной, во мне, в моей крови… Притворяюсь, что ещё сплю, чтобы продлить, удержать воспоминания. В душе полный покой, не позволю никому украсть моё богатство. Сберегу, сохраню, взлелею.

— Вишневский, пять минут на сборы! — рявкнул сержант так, что я чуть не подпрыгнул.

Вот и всё. Увозят в СИЗО.

— Прощай, сосед! Пусть Бог тебя благословит!

— Мне будет не хватать твоих порций! — улыбнулся он и протянул ко мне через решётку руку, я её с удовольствием пожал.

— Удачи тебе!

Собирать было нечего, кроме нескольких вещей из мелочи, постиранных накануне.

Дверь распахнулась.

— С вещами на выход!

«Ну и голос у этого парня!» — даже мурашки пробежали по телу.

Я вышел из камеры.

— Вещи на пол. Лицом к стене! Руки за голову! — зачем-то ощупал, осмотрел пожитки, бросил их в тряпичный мешок. — Руки, вперёд! — холодный металл сжал запястья, щелчок.

Ещё раз увидел Эдмунда, когда проводили через приёмную, ощутил силу его сострадания, почему-то он задержался… Любопытствующие взгляды на человека в наручниках, большая доска с надписью «их разыскивает полиция» со множеством фотографий, что промелькнули перед глазами. Когда вывели на улицу, я даже зажмурился: белый снег, отражая солнечные лучи, слепит. Вот и зима… Успел несколько раз вдохнуть с упоением морозный свежий воздух, чуть не упал, скользко и непривычно ходить в наручниках. Посадили в машину, двое сопровождающих, все пристегнулись, поехали. Полицейские переговариваются между собой, шутят, всё что происходит сейчас для них — рутина, обычный рабочий день.

Смотрю в окно, на вольную жизнь, на спешащих мимо прохожих, на тех, кто может беспрепятственно идти куда хочет, и сердце ноет в груди, лишенное этой возможности. Что ждёт меня впереди? Сколько ещё продлится это испытание? Неделю, месяц, год или несколько лет? Никто не скажет. Я словно отрезан от мира. Единственная надежда, как у утопающего соломинка, это моя вера и упование на Милосердие Всемогущего Бога.

Проехали по городу мимо церкви, где я так часто молился, мимо парка, в котором мы любим гулять с Наташей; из-за дорожных работ в объезд завернули на улицу, где живёт Виктор, вот и его дом виден немного… Знакомый газетный киоск, продуктовый магазин, где мы часто делаем покупки… Сердце тревожно подскочило в груди, я вывернул шею, пытаясь проводить глазами как можно дольше наш дом, испытав такую острую боль, что хотелось кричать. Калитка закрыта, во дворе стоит моя машина, ничего не изменилось, только выпал снег, и меня нет там, рядом с моими близкими… Представил, как Наташа, утомлённая этой ночью, ещё спит, прижав к себе дочурку.

«Любовь моя, боль моя!.. — я стиснул зубы и сжал кулаки, наручники впились в кожу ещё сильнее. — Из дома уйти несложно, назад вернуться не всегда удаётся…»

Глава 7

Каждый выживает, как может. В камере, несмотря на холод, нечем дышать. Стены давят на голову. Слишком мало места для такого количества людей. Ощущение страха и безысходности висит в воздухе пеленой более густой, чем завеса табачного дыма.

Встретило меня, можно сказать, ласково, восемь душ таких же, как я, подследственных. Из них выделялись сразу шестёрки и тузы, микромир замкнутого пространства со своим, неизвестным мне, уставом. Помещение с двухъярусными кроватями, как в муравейнике, только это не дисциплинированные насекомые, а люди с поломанными судьбами, утомлённые, голодные и злые.

— Кем будешь, мил человек? Каким ветром занесло? — спросил тот, чей голос многое значил, потому что все остальные тут же замолчали.

Я представился, как всегда немногословно, устало подняв глаза, бессонная ночь давала о себе знать.

— Первый раз к нам занесло, вижу, — сказал, проедая меня волчьими глазами мудрого и опытного зверя, вожака стаи. — Рыжий, встань! Уступи место человеку.

Там поселишься! — приказы не обсуждаются.

«Рыжий» встал. Я прошёл к его койке и молча сел. Никто не выразил неудовольствия.

Как выжить? Как себя вести, мне никто не объяснял. Знал бы, где упадёшь, почитал бы чего-нибудь, с людьми бы сведущими поговорил… А так, лишь голая интуиция в школе выживания.

— Подойди! — он откинул свои карты.

Мы встретились взглядом, я не вскочил, как мальчик, я выдержал его взгляд, лишь потом, не выражая никаких эмоций, поднялся и подошёл к нему. Я стоял возле небольшого стола, за которым сидел он и ещё двое игравших, в кружках чёрный чай, в буквальном смысле, чёрный. Лица были разные, но все из бывалых. Мой сосед с татуировками сюда бы неплохо вписался.

— Мне сообщили о тебе, но я хочу услышать, что ты сам скажешь… Сыграем?

— Не играю я. Нельзя мне.

— Что, так азартен? — глаза сверкнули холодной искрой, как нож, поймавший луч света.

— Я — священник.

Кто-то заржал, но осёкся, не поддержанный никем.

— «Священник», говоришь? Наверно, теперь уже бывший.

— У нас бывших не бывает. Сан остаётся навсегда. Я временно под запретом.

— Что так?

— Женился.

Опять тот же голос засмеялся, но уже тише и несмело.

— Католик?

— Ушёл в православие.

В его глазах пробежала усмешка, и лицо еле заметно скривилось. Я никак не мог определить его возраст, понятно, что за сорок. А может, пятьдесят или даже шестьдесят? Сие остаётся загадкой, определению не подлежит. Человек мог так состариться раньше времени, а мог и хорошо сохраниться в равной степени. Но то, что это был авторитет, было видно без всякого сомнения: каждая черта на его лице говорила о большом жизненном опыте, несгибаемом характере человека, который держит своё слово и, если надо, убьёт, не колеблясь.

–… Крепка ж твоя вера, ничего не скажешь!

— Бог — один, религий много.

— Это ты верно сказал. Жалеешь, что сделал? — многозначительная пауза.

Я понял, о чём он.

— Жалею, что не руками.

Он знал моё дело от и до, я это понял, потому не утруждал себя подробностями, это ни к чему.

— Отдыхай, а то свалишься! — он посмотрел на меня, и по губам проскользнуло подобие улыбки. — Ещё будет время, поговорим.

Я благодарно кивнул, не спеша повернулся: важно показать характер, но не задеть. Внутри всё похолодело под воздействием его пронзительного взгляда. Нужно быть осторожным, но не трусливым. Кажется, нам есть о чём поговорить…

Лёг на отведённое мне место, закрыл глаза, мысленно воззвал к Богу, обращаясь за мудростью. И, незаметно для себя, провалился в глубокий сон.

Солнечная поляна, залитая светом и жёлтыми цветами… среди них сидит девочка возрастом чуть постарше Эрики с ярко-огненными волосами и плетёт венок из ромашек и одуванчиков. Вглядываюсь в её черты и понимаю, что она мне до боли знакома, но не могу вспомнить, кто же это такая. Её удивительно чистые зелёно-карие глаза смотрят на меня по-взрослому, с огромной нежностью и любовью. На девочке белое платье, оно яркое, как снег, приходится жмуриться, когда смотрю на неё. И вдруг она заговорила совсем взрослым голосом: «Всё будет хорошо, добрый отец!», я тут же проснулся. На губах застыло имя: «Агнешка!»

Горит дежурный свет, в камере все уже спят. Сколько времени прошло, понять невозможно. Вот это я поспал!.. Кто-то посапывает, кто-то противно скрипит зубами.

Сон ушёл, яркий, ослепительный, но осталось ощущение тревоги, я не знаю, с чем оно связано. Агнешка приободрила меня, а я вдруг разволновался. Интересно, почему она приснилась мне такой маленькой? Возможно это возраст её во Христе? Я ведь не так давно покрестил её… Словно тонкая игла пронзила сердце, и тоска наполнила душу. Всё же мы неразрывно связанны с нею… Вспомнилась её неподражаемая красота, теперь эта роза растёт в саду самого Бога, а значит в безопасности и благодати.

«Агнешка, моя дорогая Агнешка, не печалься, дитя! Мы ещё обязательно с тобою встретимся!»

«Всё будет хорошо, — звучит обнадёживающе, — добрый отец,» — только она называет меня так. Доброта — вот, главное, что должно присутствовать в каждом священнике… А святых нет на Земле. Святость — это дар свыше.

Глава 8

Утро. Камера оживает. Муравейник начинает шевелиться, прикуривая, чертыхаясь, как один нездоровый, обречённый, больной организм, источая скверный запах.

В таких условиях трудно предстать перед Богом и вознести Ему благодарение. И всё же я это сделал не потому, что это нужно Богу, а мне самому. Я уходил в себя и искал среди всего этого смрада свет вечный, негасимый, тот, что есть в каждом сердце, живущем на земле, ибо Господь любит каждого созданного им человека.

Внимательно наблюдал за всем происходящим вокруг: как распределяются продукты и вещи, присланные родными, какие отношения складываются между людьми, наблюдал и анализировал, изучая законы этого странного мира, пропитанного насквозь агрессией и страхом. Я ни с кем не шёл на особый контакт, но отвечал всем, кто что-то спрашивал… Эта стратегия выживания была мне знакома ещё со школы. Уже там я сильно отличался от своих сверстников, и с этим приходилось как-то жить. Поэтому, старался быть как можно более незаметным, чтобы иметь возможность погружения в собственные мысли, не вызывая при том оскомину у окружающих. С уважением относился к людям, но ни перед кем не прогибался. Может это и помогло, не знаю, но меня как-то никто особо не «прописывал» и не дёргал по поводу и без повода. Уже через пару дней стало понятно, что в любых условиях можно выжить и человек привыкает ко всему. Не читая проповедей, никого не уча уму-разуму, сам учился, узнавая законы этого «монастыря». Это, конечно, ещё не тюрьма, но существуют какие-то свои базовые правила. Имя мне дали «Сан», видимо, потому что я сказал, «сан даётся навсегда». Некоторые называли священником, я тут такой был один. По имени не звал никто, оно осталось за дверями этого места.

Адвокат приходил несколько раз в неделю, передавал мне новости и сигареты. Они нужны были для сокамерников, деваться было некуда, эта местная валюта помогала выжить. Первую посылку из дома я получил уже на следующий день. И откуда Наташа всё узнала? Тут, наверное, тоже не обошлось без Эдмунда, передача была собрана по всем правилам. Часть продуктов я раздал сразу, что-то оставил себе, чтобы не умереть с голоду.

Постепенно привыкая к распорядку и устройству этого общества, я начинал его лучше понимать. Ничто человеческое им здесь не чуждо. Нечеловеческим оставалось зло, но оно везде отвратительно, даже если и кажется на первый взгляд справедливым.

День прожил, и слава Богу, тут другого измерения нет. Я был всё время начеку. Много слушал, мало говорил, не диктуя своих условий, ведь не ходят в чужой монастырь со своим уставом.

Всё бы было ничего, только однажды привели «новенького» по статье за изнасилование несовершеннолетней и слух об этом облетел всех и вся. Парень сам был восемнадцати лет, только — только оперившийся, объяснял всем, что было по обоюдному согласию, только родители подруги решили всё по-другому. Его всё равно решили опустить, я обратился к старшему и просил за мальчишку.

— Ты же сам такого обезвредил, священник! Не твоего ума это дело!.. Хочешь вон, грехи ему отпусти, а в наши дела не лезь!

— Я бы не лез, если б знал, что так оно и было, но он говорит правду.

— Откуда тебе знать, провидец?!

— Оттуда же, откуда знаю, что маму свою ты потерял в семь лет от роду. А в день, когда тебе стреляли в грудь, душа твоей матери отвела пулю и та не задела сердце, а только пробила лёгкое. Её душа и сейчас всё время тебя прикрывает. Не заставляй её страдать, не причиняй мальчику несправедливой боли!

Он вскочил со своего козырного места. У меня было чувство, что он раздавит меня как блоху, но на секунду задумавшись, он остановился, потом сел… и, просверливая меня глазами, спросил:

— Может и имя её скажешь?

— Почему б не сказать, её звали Галина. В жизни она занималась шитьём…

— Стоп. Этого никто не знал. Ты откуда знаешь?

— Я не могу объяснить, просто вижу и знаю, что должен помочь этому человеку. Поверь тому, что он говорит, в его словах нет лжи. Кто из нас не любил?

— Здесь никому не верят. Здесь существуют факты. Кто ты такой?

— Ты знаешь, я — священник.

— Что ещё можешь сказать?

— Галина умерла от удара ножом своего пьяного сожителя, и ты видел это.

Он побледнел, все в камере насторожились, стояла напряжённая тишина. Решалась уже не только судьба мальчишки, но и моя собственная.

Видение было безошибочным, перед моими глазами его мать стояла, как живая. Захочет ли он признать правду?

— Ума не приложу, откуда ты всё это узнал, но я докопаюсь до истины! — наконец-то сказал авторитет. — А покуда, оставьте пацана! Но если я узнаю, что ты получил эту информацию от кого-то, ответишь вместе с ним! — он треснул по столу обеими ладонями, словно утверждая свои слова печатями и лёг на кровать, закрыв глаза, показывая всем, что ему больше не хочется ни с кем говорить. В камере все притихли.

Я бесшумно выдохнул, напряжение постепенно отпускало, нервной дрожью пробегая по телу.

«На всё воля Твоя, Господи! Чему быть, того не миновать. Об одном прошу, не оставляй меня в Милосердии Твоём!..»

Глава 9

С этого момента мальчишка привязался ко мне как хвостик, видя в моём лице единственную возможность на выживание. Подселили его ко мне на верхнюю полку, как её называют здесь «пальма». Все остальные держались от нас в стороне до вынесения «приговора», но лишний раз не цепляли и не трогали, меня это вполне устраивало. Зовут его Михаил. Здесь прозвали «Мышь». Созерцание этого неокрепшего безобидного юноши, попавшего в такие условия, вызывало во мне искреннюю жалость и душевную боль. Мой жизненный опыт и глубокое общение с множеством человеческих душ помогали мне не делать грубых ошибок, а вера придавала сил, не позволяя отчаиваться. У него же не было ни того, ни другого. Первое время он ходил за мной тенью, не решаясь даже заговорить, потом постепенно освоился, стал помогать в уборке, стирке, готовке. Я не гнушался любой работы, не трудно наводить чистоту, чтобы как-то убить время, безжалостно долгое в ежедневном ожидании приговора. Делился с Мишей всем, что у меня было, когда появлялась возможность, незаметно дотрагивался до него, чтобы передать ему хоть каплю покоя и освободить от страхов, что, словно слизь, окутывали его душу плотным коконом.

Все вещи замачивались в кипящей воде, чтобы уничтожить вшей и обезопаситься от них, потом помогало хозяйственное мыло. Держать тело и одежду в чистоте здесь приветствовалось не меньше, чем на воле, грязнуль называли «чертями» и избегали.

Во время одной прогулки по замкнутому со всех сторон квадрату с натянутой поверху проволокой вместо потолка Миша обратился ко мне:

— Сан, можно с тобой поговорить?

— Конечно.

— Извини, что беспокою… Говорят, у тебя скоро суд.

— Да, предвидится.

— Что я буду делать без тебя?!

— Во-первых, перестань дрожать от страха, за это тебя Мышью и прозвали. Во-вторых, поверь в свои силы. В третьих — ты ни в чём не виноват, а значит, всё будет хорошо. И в четвёртых, — я сделал паузу, — если я выйду первым, то помогу тебе.

— Как?

— Я найду родителей твоей девчонки и сделаю всё, чтобы они забрали своё заявление.

— Почему ты мне поверил?

— Потому, что вижу тебя, как облупленного.

Он посмотрел на меня, вытаращив глаза, и минутой позже сказал:

— В тебе есть что-то, чего я не могу понять, и от этого теряюсь в догадках. Ведь ты необычный человек, Сан.

Я даже засмеялся.

— Всё очень просто, ты ещё горький ребёнок, чуток повзрослеешь и сам всё поймёшь.

— Её родители из богатых, они не станут слушать даже тебя.

— Станут, ещё как станут, я обещаю! Главное — выбраться отсюда, а это не так-то просто!

Мы ходили по кругу, ноги мёрзли, стирая белый снег в серую кашу… Но это была единственная возможность надышаться свежим воздухом после прокуренной камеры.

Внезапно выглянуло солнце и яркими лучами ослепило забывшие свет глаза.

Я поднял голову вверх и жадно впитывал его каждой клеточкой своей кожи…

Вспомнился тот день, когда на поле во время дождя я развёл тучи «руками», а рядом стояла, прижавшись ко мне, она — моя единственная, любимая и такая невозможно далёкая сейчас словно сказочный сон или воспоминание из другой жизни. Прошёл уже месяц, как мы не виделись. На воле все уже отгуляли праздники: Рождество, Новый год… «Время уходит, уходит безвозвратно, и я уже никогда не смогу его наверстать!» — я продолжал упрямо смотреть на небо, мучить бедные глаза и терзать свою душу.

Нам не давали свиданий, и причин никто не объяснял. Ко мне приходил лишь адвокат, который старался делать всё, чтобы ускорить судебный процесс. Была надежда, что меня оправдают, или, в крайнем случае, дадут условный срок по статье: «Причинение тяжкого или средней тяжести вреда здоровью при превышении пределов необходимой обороны, либо при превышении мер, необходимых для задержания лица, совершившего преступление.» Всё это могло также привести к году тюремного заключения при условии, что пострадавший не умрёт. В другом случае, я пойду уже по другой, ещё более тяжёлой статье… Эти мысли сводили с ума. И только вера продолжала держать мой дух в уповании на благополучный исход.

Однажды ночью я проснулся от того, что услышал тихий стон. Дежурный свет освещал всё полумраком, я пошёл на звук и понял, что это наш «старший» стонет, держась за сердце.

Я спросил, нужна ли помощь.

— Нужна, — тихо ответил он, — только не зови никого! Сядь, Вишневский! — он впервые назвал меня по фамилии и, указав на край кровати, повелел сесть. Я присел рядом.

— Видно, пришёл мой конец. Чувствую.

Конец ознакомительного фрагмента.