Цирк чудес. Или опять эти хогбены

Бен Хогг

Кто такие хогбены известно, но, конечно, только тем, кому известно. А кому неизвестно, объясним вкратце: хогбены – мутанты и могут всякое такое, чего другие не могут, а живут они уже целую вечность и, пожалуй, что с самого вселенского сотворения. Чтение мыслей, телепортация и телекинез – для них плевое дело. Но они, как и мы нынче, больше всего желают, чтобы их оставили в покое. В свое время о них писал и Генри Каттнер, а теперь вот появились еще и новые известия.

Принцесса на дереве

Когда я был еще совсем маленький, а было это, по правде сказать, давней чем давным давно, то был я такой дремучий наивняк, что и сам до сих пор удивляюсь, как такая наивность вообще возможна. И такое всякое глупое со мной порой случалось и приключалось, чего с другими и сроду-роду не случается и не приключается. Поскольку они, видно, не такие наивные и давно уж сообразили, что мир полон не одних чудес и радостей, но и всяких пакостей и гадостей, а я этого сперва в упор не замечал. Все в мире казалось мне таким чудесным и прекрасным, даже и крокодил в зоопарке был просто заколдованной принцессой и стоило его лишь куда следует поцеловать, как он тут же бы и стал сказочной красавицей.

Мамуля мне не раз уж говорила, да только все напрасно, ведь покуда своего ума не поднаберешься, то и чужие мозги — без всякой пользы.

— Сонк, говорила мамуля, не развешивай уши, не будь олухом!

А я и не развешиваю, просто уши у меня от природы такие развесистые получились. Хотя, видно, все же развешивал, со стороны ведь оно всегда видней. И папуля тоже мою простоту замечал и не забывал при случае ехидное словцо подпустить да и мамулю заодно подколоть:

— Весь в тебя паренек-то пошел, — бывало вякнет, — ишь, пупсик какой лопоухий! А у нас Хогбенов ушастиков отродясь не бывывало.

Хотя и сам-то он ведь какой еще пупсик! И лопоухий да и алкан каких еще поискать: в пять минут, может целое ведро мамулиной маисовой бражки выдуть. И лучше бы на себя почаще в зеркало поглядывал! У самого-то уши безразмерные все равно как у слона, просто паруса какие-то — не папуля, а чистый фрегат! А глаза так прямо надувные шары — такие разве у рыб или марсиан бывают, а у нормальных людей таких сроду не встречается. Да еще и красные, как у кролика и почти что на самый нос (видать, что от сивухи) съехали. Правда, и нос-то такая кривулька, что и носом назвать стыдно да и пылает словно мухомор, а вместе с глазами образует прямо созвездие из трех светил. Мне про такие тройные солнца прохвессор Гэлбрейт как-то трепался, он мне вообще про многое такое научное рассказывает, поскольку сидеть в бутылке одному ему, и венику ясно, утомительно.

И угораздило же меня от такого папули родиться! Хотя вот дедуля на мой счет совсем иных мнений:

— Ниче, говорит, разовьется малец, какие его годы, а в большие-то уши еще и лучше слышно. А что наивный, так ведь еще не значит что дурачок, а просто верящий в доброты и щедроты мира. А вот родитель-то его, так отродясь умом не блещивал, потому и вырос из него ходячий комплекс разнообразных неполноценностей.

И еще дедуля такое высказал про Папулю: «Что, дескать, ежели строго и по совести разобраться, то папуля и не человек вовсе выходит, а скорей аппарат по перегонке спирта в мочу и обратно». Такое новшество папуля и в самом деле выдумал из экономии, чтобы ничего даром не пропадало, хотя всякие такие вот едкие дедулины замечания вовсе не для папулиных раскидистых ушей. Ежели он чего-то такое, даже и слегка криктически саркастикческое, услышит, то и загуляет тогда на целый год, такой уж он сверх обидчивый.

Папуля на всякие такие дедулины приколы обычно помалкивал, возразить-то ему нечего — он ведь сроду никакой не супермен, хотя сам себя таким и считает. Но хоть и считает, да только вечно как-нибудь да пролетает (хотя он вроде и не пролетарий, а алкаш) и попадает то впросак, а то и просто во всякие переделки. Оттого-то, видать, постоянно и закладывает, дабы самоуверенность в себе сивухой укрепить. А чтобы понапрасну не тратить на всякое лишних нервов: обычно так самоуглубляется, что становится просто глухим как кирпич и ничем его тогда не прошибешь, даже ежели и бомбой ему по котелку шарахнуть.

Когда братцы Хейли, позапрошлым еще летом, накопали кругом волчьих ям, чтобы в них проходящие бродяги и алканы залетали (это у них был, вроде как такой юмор) — папуля самый первый туда и загремел со всеми своими причандалами, костями то есть, другого-то какого добра у него не завелось. А эти подонки Хейли ржут из-за кустов, глядя как папуля из ямы крабом — на четырех костях выкарабкивается. Мы с мамулей, правда, этим гадам за все их гнусные проделки после хорошенько всыпали, так что будут теперь знать наших!

Хотя могут ли еще чего-то знать эти подонки, когда они уже и вообще откинули копыта? Правда, в рай-то их уж точно не пустят, ведь если такие обормоты на небесах угнездятся, то и рай уже совсем не рай будет. Не знаю вот только, куда это славное ружьецо запропастилось, из которого тогда мы этих выродков так славно укокошили, оно бы иной раз и очень даже пригодилось. Из такой берданки и любого динозавра или мастадонта в два счета уложишь, только вот их что-то давненько уж не видать, никак в теплые края переселились? Надо бы подразузнать у нашего прохвессора.

Но папуля даже и после таких позорных ахронов все еще хорохорится, дескать, он самый крутой и мощный мужик во всех штатах. Хотя ежели по честности, так просто супермен местного разлива, рыцарь невинного образа или скорей уж винного. Вот, видно, я в него-то и пошел, такой наивный мечтатель или просто неудачный «екземпляр еволюции» (такие словечки прохессор, который у нас в бутылке, частенько употребляет, ну и я тоже поднахватался, ученье ведь, как ни крути — свет, а знание — сила). Мамуля же по сравнению с папулей, так она вся такая мудрая-премудрая, прямо как Василиса из сказки, которая премудрая. И с ней никогда ничего такого глупого и непутевого сроду не случается, она как и дедуля, вроде все уже давно наперед знает.

А со мной вот вечно приключаются всякие неожиданные фокусы и штуки, но не от глупости, понятно, а скорей уж от незнанья. Сперва-то ведь толком-то ни в чем особенно не волокешь и разве что со временем того да сего поднахватаешься, потому, видать, и говорится, что опыт — ум дураков. Хотя без опыта и никакого ума-то сроду не бывает. Даже вот и звери своих хитростей лишь постепенно набираются, а до этого-то они просто пушистые милые, но совсем глупые тюфячки. За это-то их, как видно, и любят.

Мы-то, Хогбены, по правде говоря, и во все-то времена, чаще всего таскались по свету туда да сюда и кое какого ума-разума, ясно что, поднабрались, но долго-то, правда, нигде не задерживались. Во всех этих земных краях местные аборигены вечно утомляют нас своими любопытствами, досаждают глупыми расспросами и лезут не спросясь прямо в душу, все равно как пароход в задний проход. И хотят непременно всеми твоими мозгами руководить и управлять, и так внедриться в твою собственноличную жизнь, будто они какие-нибудь там ангелы предохранители. Я, конечно, многое нынче уже и подзабыл из-за давности прошедших времен, так что не удивляйтесь ежели порой не то словцо брякну или чего-то не в то место влеплю. Человекам ведь свойственно ошибаться, даже если они и три раза грамотные прохвессоры, а мы-то, как они говорят, всего лишь мутанты. Хотя ежели хорошенько поразобраться, так и все прочие существа тоже мутанты и игрушки этой самой тетки, как ее там прохвессор все время поминает — Евалюции.

Жизнь ведь — загадка, даже и для самой науки, это и самые ученые прохвессоры признают. Ни на какой ведь вещи прямо-то не написано, что она такое и как она сама по себе называется, вот и догадывайся всяк как сумеет! Так и именует стар и млад все на свой лад. А многие вещи и вообще имеют всего лишь названия, а сами-то вовсе не существуют. Даже вот и наука: про нее много чего всякого болтают, де она то и се может, но ни увидеть ни пощупать её саму-то невозможно: видны разве ее следы да плоды, да еще эти чокнутые прохвессоры про нее вечно болтающие. Но вот где она сама — ей и самой-то непонятно. Одни лишь звуки — вот вам и все науки! Так вот и всякое многое другое да и прочее — одни слова да намеки, а никакой тебе явственной и очевидной точной ясности.

Все как-то даже уж черезчур обманчиво устроено: подумаешь, что лопатой надлежит лопать, а лопают оказывается ложкой, хотя ею вроде можно только чего-то, куда-то ложить, такая вот несусветная во всем неразбериха. И с граблями то же самое, по названью похоже это самый подходящий инструмент, чтобы грабить, но гангстеры почему-то предпочитают револьверы. Хотя где-то на иных планетах, вполне может быть, грабят банки и граблями, в жизни ведь чего ни бывает.

Но чего-то я потопал не в ту степь, а хотел ведь просто сказать, что некоторые типы вечно суют свои нюхалки не в свои корыта, а иные бывают уж и совсем назойливые, вроде братцев Хейли и лезут без мыла и вазелина в твои ближние. Но к таким ближним лучше всего не приближаться, а держаться от них подальше, как от ядовитых рептилов, что мы и делаем.

Таким ядовитым типам, что бы ты там ни делал — все всегда не по вкусу, как вроде ты совсем уж кретин ни разу не развитый! Только крошка Сэм нас обычно и спасает от всяких их человеколюбивых приставаний. Ведь ежели он как следует разорется, то и все соседи в округе мигом затыкаются и оставляют нас в покое. Они, правда, жалуются потом шерифу, что крошка Сэм орет, как полоумный, а ребенку вот может просто голос развивать надо. Он может еще каким-нибудь супер тенором станет, вроде этого итальянского тенорозавра, как его там — Лучшеано, не помню точно — Поверни или Повороти? Потому-то вот мы вечно и переезжаем. Как ни крути, но и правители и соседи вечно портят тебе жизнь, и даже самые мелкие козявки нас не жалеют, а так и норовят укусить. А от перемены места, как дедуля верно говорит, попадаешь лишь из одного идиотизма в другой.

Вот и на сей раз опять мы переехали и обосновались в каком-то мелком городишке, каких много на земной поверхности — его и вообще, кажется, больше не было чем было, но вот где и в каких царствах-государствах — ни названья ни мест тех теперь уж и не вспомнить. Сколько разных таких местечек с тех пор мы попеременили — разве сочтешь! Ни краев, ни мест-то тех прежних, может, давно уж и нет в природе, да и самой-то той природы. Теперь на место прежней природы пришел — крутой прогресс с бизнесом под ручку, а эти господа никого другого подле себя не терпят.

Мне-то и всегда всякое новое было интересно, даже и теперь вот все еще спешу поскорей свести знакомство со всяким новшеством. А тогда-то в юные наивные года и все-то было просто страсть как ново и интересно. И я охватывал мир всеми моими широко распахнутыми чувствами и он казался мне таким чудесным и полным всяких неведомых и таинственных, но светлых явлений и радостей, которые хотелось непременно поскорее узнать и испытать. Потому-то я тут же и принялся оглядывать окружающие окрестности, ведь прежде чем освоиться на новых местах — вовсе не мешает сперва и хорошенько осмотреться да и подразузнать где, что и как.

А в этих новых местах все оказалось просто на удивление как замечательно, совсем как на картинках из детской книжки. И все какое-то совсем свежее и зеленое: речка с зеленой водой, водокачка с зеленым забором, зеленое болотце с зелеными лягушками, и грядки зеленой капусты вдоль берега. В зеленой траве стрекотали зеленые кузнечики и островок посреди реки зеленел тополиной рощей да и весь мир вообще был какой-то такой первозданно зеленый, кроме, конечно, обнимавших его голубых и бескрайних небес.

И речка, и роща, и лужайка и день весь такой солнечный и все цветет, растет и радуется, что только может цвести и расти! Так что и у меня внутри вдруг возникла такая огромная радость, что захотелось просто обнять весь мир, за то что он такой вот удивительно хороший. И я шагнул уже к ближайшему дереву, чтобы обнять его как брата, ведь собственно все существа собратья по жизни. Обнять же весь мир вряд ли и возможно, поскольку он необъятен, а «необъятного (как широко ни растопыривайся) никто обнять не сможет», как справедливо заметил мудрец Прутков. Потому что, во-первых ни у кого нет таких широченных объятий, а если обнимать по частям, то и сотни жизней не хватит, да не до всего и дотянешься. А мне хотелось обнять хоть что-то и непременно сейчас.

Только вот гляжу, на развилке двух толстых веток устроилась девчонка и такая миленькая, ну просто залюбуешься — чистый небесный ангелочек, хотя я в них и не верю. И вся в таком голубом платьице в горошек, хотя может и в крапинку, точно-то не помню, да и глазки у нее такие голубенькие, как даль небесная весной. Просто совершенная принцесса из сказки.

Конечно, я до этого никаких настоящих принцесс живьем сроду не видывал, у нас в Кентукки их что-то не водится, разве только на картинках в книжках их и встретишь. Но уж эта-то, как мне тогда показалось, была явно и несомненно самая настоящая принцесса из принцесс. Такое совсем тонкое и изящное изделие природы просто — чистый хрусталь, едва только тронь, как зазвенит, задребежжит и треснет, так что лучше и не трогать. И на такое редкостное сокровище можно разве лишь издали и то совсем осторожно любоваться, но руками уж ни в коем разе не лапать.

Вот и стал я на нее совсем тихонечко, осторожненько и только внешним и поверхностным манером любоваться. Но все же одному-то любоваться, как ни крути, а довольно скучновато, ведь и поделиться-то своим любованьем и восхищеньем не с кем. И так-то вот совсем недолго в одиночестве полюбовавшись я, в конце-то концов, не удержался да и обратился к ней, дабы уж непременно высказать, какая она такая все же особенная, необыкновенная и сказочно удивительная принцесса, но сказал почему-то совсем не то.

— Что же, ты, говорю, так на дереве день и ночь и сидишь? Или иногда и спускаешься попить да похавать?

А она помалкивает, будто у нее полон рот конфетами набит и уши бриллиантами завешаны. А волосы у нее такие светлые как лен и глаза, ну просто чистые васильки… Я все же понимал, что я не принц и ей общаться с таким обормотом может и не фонтан и ниже её высоких благородных достоинств. Или думаю, может, она на нашем обычном языке и говорить-то не умеет? У них ведь у высших-то сословий всегда и язык свой какой-нибудь особенный, навроде французского.

Хорошо этим французам: знай себе гуляют по своему Парижу гордые и важные как павлины, потому что французы, хотя и квакают все равно как лягушки:

— Кес ке се? — да, — Силь ву пле…

А чего — «се» да «пле», я по правде сказать — ни бэ ни мэ. Надо бы как-нибудь поспросить у дедули, как по ихнему правильно пардонить.

Сперва, будучи весь в высших, пламенных чувствах, я как-то и не заметил, что к дереву приставлена деревянная лесенка: по ней-то принцесса, наверно, и взобралась наверх и теперь вот посиживала на суку этакой сахарной павой — «не тронь, а то растаю».

Вот я и подумал: «Отчего бы и мне тоже ни влезть наверх к принцессе и разглядеть ее поближе, раз уж тут и лесенка стоит?» Любопытство ведь, если разобраться, вовсе не порок, а самый простой и доступный источник всяких знаний (и без него и наука бы сроду не процветала). Хотя если б тут вдруг оказалась лесенка и до самых небес, я бы ни секунды не раздумывая полез бы и на самые небеса. Всякие тайны ведь для того-то, верно, и существуют, чтобы их раскрывать.

Правда, тогда я еще не ведал строгого и мудрого предупрежденья — «не приближаться к прекрасному, дабы не узреть безобразного». Потому вот и полез, все равно как глупый карась в сеть, по лесенке наверх и вскоре оказался возле этого самого совершенства и чуда природы в голубом платьице. И только было я снова стал любоваться этим прекрасным созданьем, как «принцесса» вдруг, ни слова не сказав, — трахнула меня кирпичом по котелку, отчего там внутри так все зазвенело и засверкало, будто родилась новая вселенная и я кубарем слетел вниз. Мне про этот самый «биг бэнг» (про большой первоначальный взрыв) наш бутылочный прохвессор как-то трепался, только это обычное ученое вранье. От взрыва-то как раз все только разрушается, а не возникает, да и чему бы там было взрываться когда вокруг еще нуль чего-то и было? Это все равно, что доить корову, которая на картинке.

И, пожалуй что, истинную правду глаголют иные искушенные горьким личным опытом бедолаги, что весь этот воздушный как серафимы, прекрасный пол все же — весьма загадочный, таинственный и непонятный, но и опасный сорт существ. И поскольку я эту самую загадочную таинственность испытал на собственной своей тыкве, то и должен с подобным воззреньем совершенно согласиться.

Мне еще повезло, что это прекрасное небесное созданье угостило меня не целым кирпичом, а всего-то обломком, но и того оказалось достаточно, чтобы на макушке вскочила изрядная Джомолунгма. Принцесса, надо думать, еще загодя напасла кирпичей для таких вот как я карасей и, верно, и не меня первого отметила столь любезно. Конечно, это падение с лесенки едва ли было похоже на райское грехопадение, ведь и было-то тут больше падения чем греха да и кирпич ведь отнюдь не плод. Но зерна истины, как глаголет дедуля, рассыпаны повсюду и любая чепуховая вещь может вдруг оказаться истинным плодом познания.

И как знать, не все ли, что только ни есть на земле, происходит из тех самых первозданных райских мест? Что-то от знания в этом кирпиче все-таки содержалось, потому что с тех пор я стал смотреть на мир с опаской и никому не доверять, кроме разве мамули с дедулей, да и то не всегда. Впрочем любое познание, по убеждению покорябанных невзгодами мудрецов — вещь всегда печальная да и народная мудрость тоже глаголит насчет того вовсе неутешительное: «Век живи и век развивайся, а дурнем останешься, как ни старайся», — так что приходится смиряться с подобным человеческим несовершенством. Да и дедуля тоже вот говорит: «Ершись-то ерш, ершись, да возле щуки не садись». Не лезь, значит, в драном манто не в свое авто.

Я еще ощупывал ушибленное место, как тут вдруг явился дедуля, он всегда незаметно присутствует в наших мозгах и посылает мысленные телеграммы, когда видит, что с нами вдруг чего-то не того. «Истина, Сонк, телепатит дедуля, таится и в самых простых вещах. Внедряйся в самую глубинную суть и смысл явленных смыслов, внучек! Кирпич из глины и Адам из глины, гляди и постигай сходства и разницы вещей. Не очаровывайся, тогда не придется и разочаровываться. Ведь все и всегда извечно повторяется, хоть и всегда по иному. И пущай даже актеры и декорации другие, а драма-то извечно все та же и никуда от этого извечного театра не денешься. Человек с самой своей первобытности всего лишь игрушка своевольных стихий, хотя и пытается сделать их своей игрушкой».

Что это за такие «дикорации» я даже и выспрашивать не стал, ясно ведь и так, что это же просто пещерная дикость, когда тебя, ни за что ни про что, угощают кирпичом по голове.

В полных расстройствах всех внутренних самочувствий потопал я восвояси, не ведая чем бы залечить, нет вовсе не шишку, а ту горькую рану, которая засела теперь где-то глубоко внутри, это ведь была моя еще самая первая любовь и первое глубокое разочарование. Правда, Казбек, что возник у меня на затылке уже через неделю совершенно исчез, но грусть от сего «плода познания» сидит в темных глубинах души еще и по сей день, хотя прохессор и говорит, что никакой души у нас нет, а внутри только кишки, печенки да селезенки. Может из бутылки ему и виднее, только как же без души? Хотя ежели представить (чего те кто не Хогбены никогда не смогут себе представить), что бывает, например, что прохвессор сидит в бутылке, то отчего бы не сидеть и душе в теле? Это же совсем простая логика.

По дороге я встретил дядюшку Леса, его душа, как всегда, искала чем бы похмелиться.

— Эй, Сонк, ты чего сёднить такой хмурый? — спрашивает, — Или поел с утра чего не того?

Тут я и поделился с ним моим печальным опытом слишком близкого соприкосновенья с прекрасным.

— Оно, брат, и во всем так в этом скверном притоне, называемом жизнью, где все всегда как-нибудь да перевернуто. Всякое волшебство всякого очарования, Сонк, рано или поздно кончается и по другому, как ни крути, ни верти, а сроду не получается. Потому я цельный век и коротаю лучше в полных одиночествах и дружу лучше с бутылкой, чтобы лишний раз не искушать судьбу и не заработать кирпичом по котелку или чего и похуже.

— А что есть еще чего и похуже? — удивился я.

— Да сколько угодно, — успокоил меня дядюшка Лес, — только раскрывай пошире ворота, так столько всякого понапрет, что и считать устанешь! Опыт, брат, — горькая вещь, мотай на ус, — и покручивая острый ус удалился, распевая нечто вроде — «И опять расцвели хризантели в саду…»

— Что ж, спасибо за науку, говорю, учту на будущее. (Хотя мотать-то мне пока еще не на что, по полном отсутствии усов, и когда они еше вырастут!) Печально, но ведь и никакой супер доктор никогда не поймет, что у нас внутри не только кишки и селезенки.

А уже позже я узнал, что принцесса эта звалась Маша и известна была весьма суровым нравом (даже и фамилия у нее была такая, что суровей и не придумаешь — Суроу) и мне еще повезло, что в руке у нее был кирпич, а не серп или молот.

Дядюшка Лес, однако, вскоре вернулся: постоял, помолчал, огляделся по сторонам и прошептал мне, верно, что б дедуля не услыхал в самое ухо:

— Знаешь, Сонк, и со мной тоже нечто подобное однажды приключилось, только, правда, без кирпича. Уже даже и до свадьбы дело доехало и все было, вроде, в полных ажурах, только вот, значит, жду я за… знобу мою в церкви (он наверно хотел сказать — заразу, но передумал), а она в Париж смоталась с каким-то военным хахалем, и оттуда уже после письмо написала и, вроде, как извинилась: — «Я же, мол, не дура всю жизнь коротать с таким как ты типом». И чего же раньше-то молчала, чертова перечница! Такие вот брат выкрутасы-ананасы.

Но день этим еще не кончился и, как верно говорит дедуля: «Что уж ежели колесо фортуны и ввернет нам какую-то пакость, то не одну, а уж сразу целую кучу и крутанет обороты по полной программе». Потому вот и мои приключенья или злоключенья продолжались и дальше. Я шел и все раздумывал, сравнивая дядюшкину историю со своей: видно, всем нам Хогбенам суждено так вот страдать от прекрасного племени, хотя папуля вот вроде не страдает? Но, правда, все равно страдает, но только от собственного несовершенства. Как сказал один мудрец: «Главное ладить с самим собой», а папуля вот никак не может с собой поладить — все ему не то. Вот и закладывает, чтобы мир изменился в его пользу, только тот вот не меняется. А кроме нас самих никто в целом свете нас счастливыми сделать не может.

Не знаю как долго я обо всяком таком еще размышлял, только вдруг путь мне преградил (как все же многообразны капризы природы) чистый таракан, коий нарушив все научные законы угодил в приматы. Такие словечки наш прохвессор часто употребляет, вот и я их тоже иной раз применяю. Этот насекомый человечек попытался меня отпихнуть, но может ли, например, курица отпихнуть лошадь? Вот и он не смог и, дабы возместить неудачу, начал своими мелкими кулачками тюкать меня куда попало. Я уж было ухватил его за вихор, чтобы не крутился под ногами, да тут вдруг из подворотни вылетела и накинулась на меня целая свора местной шпаны.

— Ты чего, говорят, маленьких забижаешь, шибко сильный стал что ли?

— Да ничего, говорю, не жалуюсь, — и включил на всякий случай защитное поле, оно неплохо держит даже если и носорог или слон напрут.

Шеф шайки-лейки, как это после выяснилось был Дик-бульдозер, а он и в самом деле смахивал на эту громоздкую машину — много объема и мощностей и совсем никаких мозгов.

Конец ознакомительного фрагмента.