Убить Марата. Дело Марии Шарлотты Корде

Б. Г. Деревенский, 2017

История знает множество политических убийств. Однако, за исключением убийства Юлия Цезаря, быть может, ни одно другое покушение не поразило так современников и потомство, как убийство вождя французской Революции Жана Поля Марата молодой дворянкой Шарлоттой Корде. Для этого было много причин – от личности убитого и убийцы до необычного места действия: ванной комнаты. Настоящий роман целиком основывается на документах судебного процесса Шарлотты Корде и включает в себя важнейшие из этих документов. Для широкого круга читателей.

11 июля, четверг

Пуасси — Париж. Первая половина дня

В четверг путники пробудились где-то между Пуасси и Нантером. Дорога, бывшая до этого почти пустынной, теперь кишела от множества экипажей, то и дело попадавшихся навстречу. Дилижанс набирал скорость: до Парижа было рукой подать. Поначалу проснулись лишь женщины и кондуктор, который ночью покинул возницу и перебрался в купе. Оба бравых якобинца, вдоволь нагорланившись за ночь, теперь спали как убитые, сжимая друг друга в объятиях. Под ногами пассажиров катались опустошённые ими бутылки. Ночью Мария слышала сквозь сон, как гражданка Прекорбен пыталась утихомирить разошедшихся молодчиков, которые не давали уснуть её дочурке. Те затихали, но лишь на время, и вскоре опять затягивали песни, одна другой революционнее. В другое время патриотичная гражданка Прекорбен, возможно, была бы не прочь спеть вместе с ними, но сейчас, в ночной дороге, держа на коленях хнычущее дитя, она не могла не возмутиться. Мария слышала даже, как один раз гражданка обозвала друзей грязными пропойцами.

Если бы путешественники не проснулись в скверном настроении, они бы непременно раздвинули занавески на окнах купе, чтобы полюбоваться на окружающий их живописный ландшафт. Дорога проходила в излучине Сены, делающей здесь такие крутые повороты и замысловатые петли, как, пожалуй, никакая другая река в мире. Чтобы пройти, например, пешком от Сен-Клу до Буживаля, хватило бы и двух часов, тогда как путешествие в речной барке между теми же пунктами отнимало почти весь день. Но именно эта холмистая возвышенность, заставившая реку течь столь причудливым образом, и создавала неповторимое очарование этих мест. Начиная от Пуасси дилижанс четыре раза пересекал Сену по широким мостам, двое из которых были деревянными и разборными, чтобы иметь возможность пропускать большие суда, двигающиеся по реке. Вдали, на горизонте клубился белый дым, поднимающийся, верно, из многочисленных труб и дымоходов большого города. Это был Париж, уже пахло Парижем.

С последнего моста Нейи открылся изумительный по своей красоте вид на Сену, огибающую Булонский лес. Каменный мост в пять пролётов был построен совсем недавно, при Людовике XVI, и тотчас же сделал оживлёнными эти берега. По водной глади скользили галиоты и лодки под парусами, в глубине пышной зелени белели живописные домики. Позже, при Наполеоне, парижская знать построила здесь немало роскошных вилл.

Через полчаса после того, как проехал наш дилижанс, по этому же мосту в обратную сторону, грохоча, проследовала тяжёлая берлина, запряжённая шестёркой лошадей. На козлах её вместе с кучером сидел жандарм, вооружённый фузеей, а позади на коне гарцевал курьер военного министра. В этой берлине ехали депутаты Дюруа и Робер Линде, назначенные новыми комиссарами Конвента в департаменты Эр и Кальвадос. В первоочередную задачу их входило собрать разрозненные республиканские части близ Боньера, привести их в боевую готовность и оказать отпор идущим на Париж федералистам.

«О-о, как раскалывается голова! Где мы едем? Почему мы до сих пор не в Париже?» — это проснулись славные якобинцы Эврё, громко зевая и потягиваясь на лавке. «Будем, как и положено, к одиннадцати часам», — ответствовал им кондуктор. — «И всё-таки следует хорошенько выдрать твоего возницу, — заявили друзья. — Уже светлый день, а мы всё ещё плетёмся невесть где. Не иначе он опять напился и плутал ночью, залезая во все канавы». Кондуктор мог бы сказать, кто тут на самом деле пьяница, но, переглянувшись с женщинами, благоразумно воздержался от замечаний.

Последняя смена лошадей, последняя проверка документов на почтовой станции Нейи, и в половине десятого часа утра дилижанс выехал на финишную прямую. Дорога сделалась на удивление прямой и ровной: чувствовалось приближение столицы. Вот уже оставлен позади Саблонский парк, проплыли по правую руку Елисейские поля с их аккуратно подстриженными деревьями, замелькали по обочинам пригородные дачи, трактиры и кофейни; вот уже справа и слева появились многоэтажные дома, колёса застучали по мостовой, и дилижанс въехал в великий город.

Париж и в самом деле был огромен. Среди бесчисленных домов всевозможной величины и достоинства, теснящихся на извилистых улицах, паутиной опутавших город, в невообразимой людской толчее человек должен был казаться себе ничтожной букашкой, — особенно, если этот человек вырос на природе, в маленьком провинциальном городке, где всё вровень с ним, где трёхэтажный дом — редкость, и где из конца в конец можно пройти за двадцать минут, иногда даже не встретив при этом ни единой души. Для нашей путешественницы Париж поначалу представился каким-то египетским Лабиринтом, в котором можно плутать до конца жизни. О том, что в столице «голые» улицы, перед домами нет ни садиков, ни клумб, и стоят они в один ряд, впритык друг к другу, это она уже слышала от друзей и знакомых, побывавших в Париже, и не очень этому удивилась. Но она не ожидала, что ряд однообразных, похожих друг на друга строений может продолжаться до бесконечности.

Полчаса, пока дилижанс продвигался к площади Национальных Побед, Мария, прильнув к окошку, не отрываясь, разглядывала нескончаемую чреду зданий. Сочтя это за восторг глухой провинциалки, граждане Одиль и Дарнувиль переглянулись и не преминули блеснуть своим знанием столицы:

«Обратите внимание, любезная Мари: мы едем по улице Сен-Оноре, одной из длиннейших улиц Парижа. Вот мы сворачиваем на площадь Пик^[44], где состоялись похороны Лепелетье. Теперь мы выезжаем на улицу Нёв-де-Пети-Шам, на которой обитают одни толстосумы… Вот этот особняк — бывшее обиталище министра Ролана. Теперь смотрите в обе стороны: справа вы видите знаменитый Пале-Рояль, ныне Дворец Равенства, а слева — Королевскую, ныне Национальную библиотеку. Как вам это нравится?»

Мария рассеянно слушала попутчиков. На самом деле она не испытывала никакого восторга. Напротив, от всей этой мешанины улиц и нагромождения домов у неё зарябило в глазах и возникло головокружение. Она почувствовала огромную усталость и желание побыстрее добраться до постели.

Перед площадью Побед экипаж свернул на улицу Нотр-Дам-де-Виктуар и въехал во двор Генерального бюро национальных перевозок, бывшей Службы королевских дилижансов. Ежедневно сюда прибывало до тридцати экипажей со всех концов страны: из Руана и Амьена, из Лилля и Валансьена, из Меца, Страсбурга, Лиона, Клермон-Феррана, Пуатье, Бордо и далёкой Тулузы. Громыхая колёсами, один за другим в ворота вваливались дилижансы и берлины; весело звеня колокольчиками подкатывали кабриолеты; въезжали charrettes и carrioles; поднимая облака пыли спешили пассажирские фургоны, телеги и тележки. Иной раз во дворе Генерального бюро показывался и жилистый мужичок, тянущий на себе кибитку на двух колёсах (chaise), в которой сидел какой-нибудь понтуазец или версалец. Почти весь общественный дорожный транспорт Франции съезжался сюда. Мы говорим «почти весь», потому что в отдалённых провинциях имелись свои компании, занимавшиеся междугородним извозом.

На конечную остановку наши путешественники прибыли в половине двенадцатого. Пассажиры сошли на мостовую, выгрузили багаж, и Мария оказалась один на один со своим саквояжем, нести который она была уже не в силах. Между тем друзья-якобинцы действовали споро: пока Дарнувиль сторожил общую поклажу, Одиль побежал на площадь Побед и поймал извозчика.

— Садитесь с нами, Мари, — предложили они. — Куда вам ехать?

— Окажите мне последнюю любезность, — попросила она сухо. — Занесите мой саквояж в бюро.

— Вы по-прежнему не хотите открывать нам свой адрес? Право, Мари, ваша скрытность становится уже смешной.

— Тем не менее, — сказала она, — я рассчитываю на вашу любезность.

Друзья переглянулись и сделали так, как она просила.

— Смотрите же, Мари, — обронил на прощание несостоявшийся жених, — через два дня я буду искать вас на празднике Федерации.

Когда фиакр с якобинцами покинул двор, Мария вздохнула немного свободнее. Войдя в бюро, она огляделась и нашла окошко главного администратора, за которым сидел важный господин в напудренном по старой моде парике.

— Не подскажете ли мне адрес ближайшей гостиницы, где я могла бы снять комнату?

Вместо ответа администратор протянул ей проспект, на котором было напечатано:

Мадам Гролье.

Своя гостиница «Провиданс».

Улица Вье-Огюстен, № 19,

около площади Национальных Побед.

Открыты меблированные апартаменты

по различной цене.

В Париже.

— Благодарю вас, — сказала Мария. — Это мне подходит. У вас есть носильщик? Со мною багаж.

— Лебрюн! — крикнул администратор кому-то в глубине бюро.

Из-за стеллажей и шкафов выбежал шестнадцатилетний паренёк в куцей куртке-безрукавке и серой рубашке с закатанными до плеч рукавами. Мария вручила ему только что полученный проспект и попросила отнести саквояж по указанному адресу. «Это здесь, недалеко, — сказал он, прочитав адрес. — За пять су я мигом дотащу ваш сундучок».

Площадь Национальных Побед была запружена городскими экипажами. Повсюду щёлкали бичи, храпели лошади, крутились колёса, пыль стояла столбом. На фасадах окружающих площадь зданий, украшенных прелестными ионическими пилястрами, Революция развесила свои трёхцветные знамёна, на все выступы и шпили насадила красные колпаки. До августа прошлого года на площади возвышалась бронзовая статуя Людовика XIV, венчаемого крылатой Никой. Когда статую торжественно сбросили и отправили на переплавку, остался лишь сиротливый постамент. Теперь избавились и от него, и на этом месте возводили деревянную пирамиду (на мраморную не было денег), на которой Коммуна предполагала вырезать золотыми буквами имена героев, погибших 10 августа 92-го года.

По улочке Репосуар носильщик добрался до улицы Вье-Огюстен, проходящей немного восточнее площади Национальных Побед. Отсюда он свернул направо и через три сотни шагов остановился перед пятиэтажным зданием, выкрашенным в жёлтый цвет. Самый обычный парижский дом в шесть окон на каждом этаже. Выложенные цветным стеклом арочные окна по обеим сторонам входной двери, да несколько балкончиков из кованого железа на втором и на третьем этажах кое-как украшали достаточно убогий фасад^[45]. «Вот ваша гостиница, — сказал Лебрюн. — Позвоните, чтобы портье открыл двери, а то у меня руки заняты».

Мария дёрнула за шнур колокольчика и на пороге возник бодрого вида мужчина примерно тридцати лет, в швейцарской ливрее, с перекинутой через плечо лентой, на которой было вышито золочёной нитью: «L'hôtel de la Providence» — «Гостиница Провидения». «Название подходящее случаю…», — подумала Мария, прочитав эту надпись.

— Постояльцев принимаете?

— Проходите, — последовал ответ.

В Париже гостиницу «Провиданс» знали немногие. Она не числилась в ряду престижных отелей, в которых селились важные гости столицы. Невзыскательность хозяев и умеренные цены привлекали в неё небогатых путешественников и вообще людей со скромным достатком. Зимой тут почти никого не было, но летом номера, как правило, не пустовали. Владелица заведения мадам Гролье извлекала немалую выгоду из близости гостиницы к площади Национальных Побед и к конечной остановке междугородних дилижансов. Её портье Луи Брюно регулярно носил в бюро подарки для служащих и оставлял им гостиничные карты, которые затем вручались приезжим. В бюро Брюно уважали: дело в том, что секретарём в местной секции служил гражданин по фамилии Брюно, и все думали, что портье его родственник.

— Как дела, Лебрюн? — приветливо обратился портье к шустрому парнишке. — Как поживает ваш администратор, гражданин Дюран? Передай ему, что я загляну к вам на следующей недельке, во вторник или в среду.

Мария отсчитала носильщику положенные пять су, присела на диванчик и окинула взглядом узкую и тёмную прихожую. Прямо против входа деревянная лестница вела на второй этаж. Слева от входа располагалось бюро с бумагами гостиницы, на доске на крючках висели ключи от комнат, а в противоположной стене чернел потушенный камин. Над ним красовались две картины, соединённые между собой трёхцветной республиканской лентой. Одна картина представляла портрет Лепелетье, выступающего на трибуне (вероятно, за казнь короля), другая — аллегорическую сцену: Свобода в виде пышногрудой девы в приспущенной римской столе опирается на своих подруг Равенство и Согласие^[46]. Глядя на жизнерадостные позы этих граций, Мария не могла отделаться от впечатления, что видит вариант известного сюжета с Афродитой, Артемидой и Афиной, обольщающих простака Париса.

Напротив этих изображений, прямо над бюро красовалась ещё одна картина — портрет полноватого мужчины в парике, в кружевах жабо и с серебряной брошью в галстуке. Сколько не вглядывалась, гостья не могла узнать, кто это такой.

Портье осторожно дотронулся до плеча путешественницы:

— Вижу, вы устали с дороги. Подождите минутку. Я позову хозяйку, матушку Гролье.

— Вы правы, я в самом деле очень утомлена, — молвила гостья. — Нельзя ли побыстрее сдать мне комнату?

В полдень вестибюль обычно пустовал. Постояльцы либо отсутствовали, гуляя по городу, либо принимали пищу, кто в ближайшем кафе, кто в своём номере. Мария слышала неясные голоса, из которых выделились два приближающихся. Это шли Луи Брюно и матушка Гролье. Ожидая «матушку», гостья думала увидеть почтенную госпожу вроде мадам Бретвиль или настоятельницы монастыря, матушки Бельзунс, но к ней вышла молодая изящная женщина, лишь немногим старше её самой, одетая модно и со вкусом.

— Добрый день! — поздоровалась с ней Мария. — В вашем проспекте сказано, что вы сдаёте меблированные апартаменты. Мне нужна комната на три дня.

— В нашу гостиницу вас привело, можно сказать, само Провидение! — воскликнула мадам Гролье, радушно улыбаясь гостье (таким каламбурным приветствием она встречала каждого нового постояльца). — Вас ожидает уютная комната с камином и полной меблировкой, с окном на улицу. И всего десять ливров за день. Замечу, что у наших соседей, в гостинице «Обереж» те же апартаменты стоят в полтора раза дороже.

— Десять ливров в ассигнатах? — переспросила Мария.

— Нет, в монетах. В ассигнатах сорок три ливра, — уточнила молодая хозяйка. — В другой гостинице с вас взяли бы все пятьдесят ливров, — там стремятся лишь ободрать гостя, — но у меня правило иное: пусть будет меньше, но зато клиент не забудет сюда дорогу. Признаюсь, есть и такие постояльцы, которые, всякий раз, приезжая в Париж, живут только в «Провидансе». Ей богу!

С этими словами матушка Гролье открыла регистрационный журнал и обмакнула гусиное перо в чернильницу.

— Как вас записать, гражданочка?

— Корде из Кана, — назвалась гостья и, немного подумав, добавила: — Департамент Кальвадос.

Она приготовилась извлечь из сумочки свой лессе-пассе, но матушка его не потребовала.

— Превосходно, дорогая моя, превосходно! — ворковала хозяйка гостиницы, протягивая ключ. — Ей богу, вы останетесь довольны. Ваша комната под номером семь на первом этаже^[47].

Мария взяла ключ и кивнула на свой дорожный саквояж:

— У вас есть, кому нести мой багаж?

— Разумеется! К вашим услугам гарсон гостиницы. Эй, Франсуа! — крикнула Гролье кому-то наверх и через минуту оттуда спустился тридцатипятилетний мужчина, не совсем аккуратно выбритый, но одетый как мальчик на побегушках: в коротенькую жилетку, в узкие белые панталоны и такие же белые чулки. Огромная рыжая шевелюра его пылала на солнце будто костёр. Колоритная фигура.

— Франсуа, отнеси багаж и проводи гражданку в седьмой номер.

— И пусть тотчас же приготовит постель, — добавила Мария. — Я хочу прилечь часа на два.

Слуга проворно подхватил поклажу и почти бегом взлетел по лестнице на первый (то есть второй) этаж: силы ему было не занимать. «Чудно у них, однако, — подумала Корде, шагая следом. — “Матушка” — молодуха, “служка” — переросток».

Франсуа Фейяр (таково было имя этого мужчины) остановился в коридоре у второй по счёту двери, которая оказалась открытой. Комната за ней не отличалась излишествами: кирпичный камин, по бокам которого примостились небольшой платяной шкаф и комод с секретером; посреди комнаты стоял стол с двумя жёсткими стульями; у другой стены — деревянная кровать со старым потёртым пологом и зелёной занавеской, — вот и вся хвалёная меблировка. В комнате было достаточно темно; окно хоть и выходило на улицу, но из-за высоты домов напротив солнечный свет в него попадал крайне редко. Впрочем, Мария и не ожидала очутиться в блестящих апартаментах. Она никогда не жила в роскоши, и эта тусклая комната с камином многим походила на ту, которую она оставила в Кане, в доме кузины Бретвиль.

Пока гарсон стелил ей постель, гостья раздвинула бумажные гардины, подняла оконную раму и оглядела, насколько было возможно, улицу Вье-Огюстен.

— Всё готово, — доложил Фейяр, выпрямляясь. — Изволите ещё чего?

— Столовая у вас есть? — спросила Мария, снимая перчатки.

— Нет.

— Где же обедают постояльцы?

— Неподалёку, в гостинице «Тулуз». Гостевой стол стоит там от пятнадцати до двадцати су, и можно очень прилично пообедать. Впрочем, горячий чай и кофе мы приносим в номер.

— А где отхожее место?

— Уборная и умывальник в конце коридора на каждом этаже. Вот только ванная комната у нас одна. Она внизу, также в конце коридора. Если желаете помыться, нужно записаться на вывешенный там листок. Лучше это делать с утра.

— В гостинице много проживающих?

— Летом хватает. Сейчас многие приезжают в Париж.

— На праздник Федерации?

— На праздник? — переспросил гарсон немного озадачено. — Да, наверное, на праздник… Постойте, вы говорите о четырнадцатом июля? На Марсовом поле? Так его ж отменили!

— Как отменили? — резко повернулась к нему Мария. — Отменили праздник Федерации?!

— Вы не слышали? Об этом объявили пару дней назад.

— Почему отменили?

— Говорят, из-за федералистов. Пока не будет покончено с беспорядками в провинции, никаких торжеств.

— Вот как? Значит, Гора нервничает…

— А вы приехали на праздник? — в голосе Фейяра прозвучало сочувствие.

— Нет, я приехала по делу, — гостья вновь повернулась к окну, оглядывая шумящую внизу улицу. — Скажите, где в Париже можно найти гражданина Марата?

— Какого Марата?

— Друга народа.

— Ах, Друга наро-ода! — протянул гарсон понимающе, но тут же наморщил лоб. — Спрашиваете, где его искать? Откуда же нам, простым людям, об этом зна… Хотя, впрочем… Где же ему быть, как не в правительстве.

— В Конвенте, — уточнила Мария. — Понятно, в Собрании, где же ещё. Вижу, вы неплохо разбираетесь в политике, гражданин.

— Я-то? — улыбнулся польщённый Фейяр. — Что я, теперь все в политике. Время такое, сами знаете. Я и свидетельство имею^[48], и в национальные гвардейцы записан… Правда, — поправился он смущённо, — не здесь, не в Париже записан, а в Шательро^[49]. Это было ещё в девяностом году.

— Вы родом из Шательро? — спросила гостья.

— Мы все из Шательро: я, матушка Гролье и портье Брюно. Матушка переехала в Париж, когда вышла замуж за покойного Гролье, — три года назад, — а затем и нас позвала, потому всегда лучше иметь под рукой земляков, которых хорошо знаешь и которым можно доверять. А то ведь знаете, как бывает…

— Итак, постель готова? Вы свободны, — молвила Мария, давая понять, что разговор окончен.

Гарсон осёкся на полуслове, но уходить из комнаты не торопился, по-видимому, чего-то ожидая. «Большое спасибо, — сказала она. — Можете идти». Слегка поклонившись, Фейяр шаркнул туфлёй и исчез за дверью.

Золотые часы, которые наша путешественница извлекла из своей сумочки, показывали половину первого пополудни. Хотя постель была приготовлена, разостлана и ожидала путницу, усталость Марии внезапно улетучилась. Известие об отмене праздника Федерации мгновенно разогнало её сон. Теперь, сообразовываясь с новыми обстоятельствами, многое в её планах придётся менять, и менять немедленно. Поэтому она решила не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. Ведь она преодолела шестьдесят с лишним льё и явилась в столицу не для того, чтобы разлёживаться на мягких пуховиках. Отныне для неё дорог каждый час.

Мария переложила свои вещи из саквояжа в комод, подкрепилась на скорую руку остатками съестного, ополоснула лицо под умывальником в уборной и стала готовиться к выходу в город. Неплохо было бы избавиться от запыленной дорожной одежды и переодеться во всё чистое, но, торопясь, она не стала пока трогать нижнего белья, — сняла с себя лишь изрядно помятое платье, заменив его извлечённым из комода прогулочным белым платьем с чёрными мушками, в каком обычно появлялась в Кане. Поверх платья она, как всегда, повязала одну из своих батистовых косынок, которые уже вышли из моды в столице. Над косынками подтрунивали в журналах мод, а один из членов республиканского Художественного общества сказал, что они «смешно вздуваются и скрывают приятнейшие для глаза женские прелести».

Чтобы выглядеть модно нашей героине следовало бы одеться у гражданки Райспаль на улице Закона, № 41, рекламный проспект которой предлагал дамам платья а la Nina, а la Sultane и а la Cavaliere, а также платья Психеи и в особенности «республиканские». Последние, по словам рекламы, «обрамляют всю фигуру и очень грациозно обрисовывают талию; спереди застёгиваются на пуговицы, с римским поясом. Это платье восхитительно!»

Но Мария никогда не гонялась за модой, а за парижской — тем более. У неё было другое амплуа. Свой туалет она завершила тем, что водрузила на голову новый батистовый чепец, высокой, как это принято у нормандок, формы. Через минуту, прихватив сафьяновую сумочку с запечатанным пакетом, предназначенным для Дюперре, она спустилась в прихожую.

Тем временем матушка Гролье принимала очередных постояльцев, — какого-то широкоплечего здоровенного мужчину, сопровождаемого маленькой хрупкой супругой и сыном-подростком. Почти вся прихожая была загромождена их багажом. «Номер шесть, — услышала Мария распоряжение хозяйки гостиницы. — Две прекрасные комнаты с балконом и окнами на улицу». Что ж, выходит, соседи. Целое семейство. Шума от них, верно, будет предостаточно. Тотчас видно, что парочка из говорливых. Впрочем, оно и к лучшему: есть надежда, что за собственными разговорами они меньше будут прислушиваться к тому, что делается в соседнем номере.

Только после того, как вновь прибывшие отправились в свои апартаменты, Мария смогла подойти к бюро и сдать ключ от комнаты.

— Удобно устроились? — встретила её Луиза Гролье обаятельной улыбкой, во многом благодаря которой она когда-то удачно вышла замуж и после кончины супруга унаследовала гостиницу.

— Вполне удобно.

— Если вам что-нибудь потребуется, — молвила хозяйка доверительно, — обращайтесь прямо ко мне. Безо всяких церемоний. Ведь мы с вами, похоже, ровесницы. Вы замужем? Зовите меня просто: Луиз. Хорошо? Постойте-ка!.. Вы говорили, что ляжете спать, но теперь, видно, передумали и собрались в город?

Мария оставила этот вопрос без ответа.

— Вы знаете, гражданка, — добавила матушка Гролье, приближаясь к ней и слегка дотрагиваясь до рукава её платья, — у нас, как и во всех приличных заведениях, принято давать гарсону чаевые. Он спустился от вас весьма опечаленный…

Ах, вот оно что! Только теперь гостья поняла, отчего этот увалень топтался в её комнате, не желая уходить, когда она его отпустила. Стало быть, он ожидал чаевых за свои труды в качестве носильщика и постельничего. Какая неловкость для нашей героини! Впрочем, её можно было извинить: ведь она никогда не жила в гостиницах.

— Сколько я ему должна? — быстро вынула она свой кошелёк.

— О, сущие пустяки! — вновь заулыбалась Луиза. — Обычно дают четыре-пять су за вызов.

— Извольте получить, — протянула Мария требуемую сумму. — Могу я теперь задать вам вопрос?

— А что вы хотите узнать?

— Мне нужно на улицу Сен-Тома-дю-Лувр. Подскажите, как её найти.

— О, это совсем недалеко отсюда! — просияла хозяйка. — Идёте до конца нашей улицы, затем переходите на улицу Добрых Отроков и по ней, оставив сбоку Пале-Рояль, то есть Дворца Равенства, попадаете на площадь, откуда начинается улица Сен-Тома-дю-Лувр. Всего полчаса ходьбы. Вы кого ищете на этой улице?

— Благодарю вас, — кивнула Мария и поспешно вышла из гостиницы.

Матушка осталась наедине со своим привратником.

— И говор-то у неё чисто нормандский. Ты знаешь, Луи, как я неплохо отношусь к нормандцам. Вполне приличные люди. Но есть у них одна неприятная черта: скаредность. Помнишь нормандца из одиннадцатого номера? Сколько он у нас жил? Мало того, что недоплатил по счетам, так ещё разносчикам задолжал, и цветочнице. Все на него жало…

Луиза не договорила. В дверях гостиницы стояла вернувшаяся гостья. Увидев её, хозяйка вздрогнула от неожиданности.

— Забыли что-нибудь?

— Да, забыла. Хочу ещё спросить. Вы ведь хорошо знаете Париж?

— Париж — город большой. Что вас, собственно говоря, интересует? Или кто?

Мария помедлила, не отвечая.

— Если хотите кого-нибудь найти, то можно справиться в адресном бюро, — добавила Луиза. — А то и мы подскажем.

— Скажите, каждый ли день заседает Конвент?

— Конвент?! — переспросила матушка Гролье, никак не ожидав такого вопроса. — Зачем вам Конвент?.. Ах, простите, гражданка, — тут же поправилась она. — Видите ли: если бы вы спросили, где найти хорошую портниху или где лучший шляпный салон, то мы рассказали бы в мельчайших подробностях. Но как заседает Конвент… Извините, это несколько не по нашей части.

— Это всё, что я хотела узнать, — молвила Мария раздосадованно, повернулась и вышла вон.

— Ты видел, Луи? — сказала Луиза, обращаясь к портье. — Что ты думаешь об этой особе? По-моему, она приехала с жалобой и теперь ищет кого-нибудь из начальства. Видите ли, Конвент ей подавай… Впрочем, у провинциалов это в обычае. По каждому пустяку бегут жаловаться прямиком в Собрание.

Париж. Первый час пополудни

Бил час пополудни. Мария Корде быстрым шагом дошла до конца улицы Вье-Огюстен и устремилась к Пале-Роялю, по пути удостоверяясь у прохожих, верен ли её маршрут. Огромный город бурлил жизнью. Пешеходы спешили по своим делам, по мостовым проносились фиакры и кабриолеты, гремели колёсами гружёные телеги. Смех соседствовал с руганью, скрежет железа — со звуками виолончели. Никаких признаков надвигающейся грозы. Похоже, Парижу было абсолютно наплевать, что от него отреклись департаменты, что отовсюду уже движутся к нему войска федералистов, и ему угрожает настоящая осада. Здесь царил свой мир, своя жизнь, своя Франция. Подобно гигантскому киту, Париж горделиво рассекал волны, ударяя хвостом и пуская фонтан, не обращая особого внимания на снующую вокруг него мелкую рыбёшку. Париж занимался только собою. Так было не только в дни Революции. Так было всегда.

Впрочем, Революция внесла существенные коррективы, окрасила город в свои тона, наложила на него свой неповторимый отпечаток. Хотя Корде было недосуг вглядываться и изучать столицу, несколько вещей всё же не могли не броситься ей в глаза. Первое, на что обратила внимание провинциальная гостья — это великое множество афиш и прокламаций, печатных и рукописных, на холсте и бумаге, с рисунками и без. Ими было оклеено и увешано, кажется, всё: ворота и арки, колонны и пьедесталы, порталы церквей и перила мостов. Плакаты славили, взывали, стенали, грозили и улюлюкали: «Да здравствует Республика единая и неделимая!», «Национальное возмездие: смерть Бриссо, Петиону, Барбару и их шайке!», «Изменников-генералов под суд!», «Марата в диктаторы!». С фронтона театра Республики, выходящего на площадь Пале-Рояля, свисало большое полотнище, на котором были начертаны строфы из только что опубликованной песни Аристида Валькура:

Изменническим был Сенат,

Где зажигался каждый взгляд

О деспоте заботой.

Париж восставший, наконец,

Низвергнул золотой венец

По воле санкюлота.

Не монтаньярами ль дана

Нам драгоценная казна,

Надежда патриота?

Кому обязаны теперь

Мы Конституцией? Поверь:

Уму лишь санкюлота.^[50]

Но чаще встречались афиши с народными стишками в духе «Папаши Дюшена»:

Сговорились бриссотинцы

В короли поставить принца^[51],

Задушить у нас свободу,

Кандалы вернуть народу.

Их манёвр раскрыл Марат,

Приказал всем бить в набат.

Генерал наш Анрио

Вышел с саблей наголо,

И в минуту жирондисты

Разбежались точно крысы.

Ныне на охапке сена

Ждёт их дочка Гильотена.

На каждом углу торговали газетами, журналами, брошюрами-однодневками, повсюду валялись листовки-летучки, снующие мальчишки выкрикивали названия периодических изданий и тут же пересказывали их статьи. Разумеется, и в Кане имелась своя периодика, регулярно выходили Бюллетень директории департамента, «Афиша Кальвадоса», ещё три-четыре издания. Но чтобы такое обилие бумаги!.. Там, где её не хватало, писали краской и мелом на стенах или прямо на тротуарах. Чтобы прочесть всю эту ежедневно обновляемую публицистику, двадцати четырёх часов явно не хватало, даже притом, если не отвлекаться на оба завтрака и обед и забыть про сон.

Париж, площадь Национальных Побед. Гравюра 1792 г.

Проспект гостиницы «Провиданс», который Корде вручила Дюперре.

Второе, что привлекло внимание Корде в «сердце Революции» — это бойкая торговля вразнос. На воротах больших торговых павильонов висели замки, но улицы были запружены продавцами обоего пола и всех возрастов. Нельзя было пройти и десяти шагов, чтобы не натолкнуться на какого-нибудь лотошника. Многие горожане раскладывали товары на пороге своего дома: это был их домашний скарб. Навстречу то и дело попадались озабоченные люди, толкающие перед собою тележки, доверху наваленные всяким тряпьём, обувью, головными уборами, посудой и антиквариатом. Очень много тряпья и рухляди.

Мария знала, что это отнюдь не признак благополучия. Когда начинают сбывать всё, что придётся, — значит, не хватает еды. Когда за позолоченную раму картины лотошник просит три су, а рядом в булочной батон стоит пять, следовательно, что-то не в порядке в этом королевстве. Цена на хлеб показательнее и красноречивее любых плакатов и афиш, всей этой показной бутафории. Горделивый кит Париж на поверку страдал расстройством пищеварения, нарушением обмена веществ, и на боках его уже проступала болезненная синюшность.

Впрочем, то было только начало. Ведь ещё стояло лето 93-го, а не зима 94-го, шёл только второй месяц господства Горы. Ещё не ввели карточки на хлеб; Париж ещё не вкусил настоящего голода, не знал «хвостов» — нескончаемых очередей за крупой, за яйцами, за мылом, за свечами, когда при лютой стуже очередь занимали с вечера и стояли всю ночь; ещё были открыты кофейни и рестораны; ещё не грянул финансовый кризис и не обесценились окончательно ассигнаты. Всё это было ещё впереди, и народ по-прежнему стекался в столицу, а не бежал из неё в деревню, где всегда можно хоть как-то прокормиться.

…На площади Равенства (бывшей площади Пале-Рояля) Марию едва не сшибла с ног проносящаяся мимо чёрная карета, которую сопровождал конный эскорт гвардейцев с саблями наголо. Подобное бывает только тогда, когда проезжает какая-то важная персона. Мария мельком увидела в окошке кареты чьё-то лицо, и оно показалось ей знакомым. Кажется, именно так на плакатах изображают Марата. «Вы знаете, кто это проехал?» — с тревогой спросила она торговцев зеленью, расположившихся перед рустованными колоннами Шато-д'О, но те в ответ пожали плечами. «Может, это кто-то из правительства?» — подсказала она. «Может быть… — отозвались торговцы с неохотой. — Здесь всякий раз кто-нибудь проезжает».

Несомненно, это был Марат! Это было его лицо. И презрительная усмешка, игравшая на нём, свидетельствует об этом лучше всего. Так усмехаться может только главарь разбойной Горы. Он пронёсся мимо Марии будто бы нарочно, чтобы подразнить её. Не успела она приехать в Париж, а он уже тут как тут. Она ещё только расспрашивает о нём и наводит справки, а он уже несётся ей наперерез с усмешкой уверенного в своём могуществе повелителя. Его карета промчалась в каком-нибудь полушаге от неё. Так кто из них преследователь, а кто преследуемый?

Карета скрылась из вида, удаляясь по улице Сен-Оноре, но Мария всё ещё смотрела ей вслед, поражённая неожиданной встречей с тем, ради кого она и явилась в столицу. Впрочем, замешательство её продолжалось недолго. Усилием воли она встряхнулась и попыталась рассуждать здраво. Её мысли были заняты Маратом, — вот он и чудится ей в каждом неизвестном, промелькнувшим перед глазами. Это всего лишь плод её воспалённого воображения. Может быть, в карете сидел совсем другой человек. Нельзя быть такой мнительной. Не следует терять рассудка. Нужно крепко держать себя в руках и спокойно продвигаться к намеченной цели. Шаг за шагом, пусть медленно, но твёрдо и непоколебимо.

Небольшая улица Сен-Тома-дю-Лувр, названная по имени расположенной на ней протестантской церкви Сен-Тома, рассекала жилой массив, находящийся между Лувром и дворцом Тюильри. На этой улице, в отеле Рамбуйе в своё время собиралось самое изысканное общество Парижа, — то самое собрание, которое Себастьян Мерсье восторженно называл Палатой Ума. Теперь в этом отеле заседал Генеральный совет секции Общественного договора. Название для своей секции местные патриоты взяли из сочинений Руссо и очень гордились таким выбором. Странно, что при этом они не потрудились переименовать и саму улицу, оставив ей прежнее «рабское» имя.

Нашей героине требовалось найти на этой улице дом номер сорок один. Тут ей предстояло наглядно убедиться в том, насколько запутана нумерация парижских домов, что давно уже стало предметом нареканий и сетования рассыльных, почтальонов, полицейских, газетчиков, да и всего делового мира столицы. После ноябрьского декрета 90-го года каждая секция по своему произволу присваивала номера домам, не считаясь с соседними секциями и вообще игнорируя какие-либо правила. На улице Сен-Тома-дю-Лувр первый дом после Шато-д'О носил номер 64, а следующее за ним здание имело табличку с номером 52. Далее по той же стороне улицы следовали номера 50, 47 (!?) и 46. Похоже, здесь не только не отличали чётные номера от нечётных, но и вовсе разучились считать.

На другой стороне улицы картина была не лучшей: за номером 53 следовали номера 51, 47 и 43 (причём № 47 уже был на противоположной стороне!). В такой неразберихе найти требуемый дом составляло немалого труда. Марии несказанно повезло, что она относительно быстро натолкнулась на табличку с номером 41, висевшую на боку несколько выступающего из общего ряда здания. Это был приличный особнячок в четыре этажа с белыми колоннами на фасаде и рустованным цоколем. Под карнизом большими буквами тянулась положенная надпись: «Отечество, Свобода, Равенство». При входе в дом, с правой стороны двери красовался список жильцов, — последнее достижение революционной гласности^[52], — в котором имена располагались в столбик:

«Гражданин Босанкур; квартира № 1; всего 4 человека.

Гражданин Пуарье, продавец вина; квартира № 2; пять человек. Гражданин Сен-Бернар, нотариус; квартира № 3; всего 7 человек. Гражданка Морель, модистка; квартира № 4; пять человек и ещё кузина, приехавшая из департамента Об.

Гражданин Дюперре, представитель народа; квартира № 5; 4 человека.

Гражданин Февре; квартира № 6; всего 4 человека.

Да здравствует Республика единая и неделимая!»

Сделанная в конце приписка являлась своего рода коллективным заверением перечисленных лиц в своей благонадёжности.

Корде вошла в вестибюль и встретила сидящего консьержа.

— Спасение и братство! Мне в пятую квартиру, к гражданину Дюперре. Это какой этаж?

— Дюперре нет дома, — последовал ответ.

— Где же он? У меня для него посылка.

— Известно, где: в Собрании.

— А в котором часу заканчивается заседание?

— Когда как. Бывают и по два заседания в день, бывает, заседают до полуночи.

Мария призадумалась.

— Что же мне делать? Есть кто-нибудь в его квартире, кто может принять посылку?

— Прислуги они не держат, — пояснил консьерж, — а гувернантка от них съехала. Вот разве что его дочери… Они сейчас дома. Подождите здесь, я поднимусь и доложу. Как мне о вас сказать?

— Скажите, что я привезла посылку от друга, который сейчас далеко.

— Хм… — молвил консьерж озадаченно. — А как имя этого друга?

И, встретив в ответ молчание, предложил:

— Оставьте посылку мне. Я вручу её гражданину Дюперре, как только он появится.

— Я понимаю, уважаемый, что вы охраняете дом и покой его жильцов, — сказала Мария как можно мягче. — Но эту ценную посылку я передам только Дюперре или членам его семьи.

Бдительный консьерж проникся важным тоном посетительницы и поднялся по лестнице на последний этаж. Марии было слышно, как он звонит в дверь и докладывает о нежданной гостье. Через минуту он спустился обратно, а следом за ним по ступенькам сбежали две хорошенькие девочки в лёгких белых платьицах.

— Это вы пришли к папе? — спросили они, с любопытством разглядывая путницу. — Поднимайтесь за нами на третий этаж.

Очутившись в просторной светлой прихожей, Мария вынула из сумочки перетянутый тесёмкой пакет и отдала его девочкам. Дочери Дюперре были прелестными невинными созданиями. Старшей на вид исполнилось лет четырнадцать, а младшей было не более десяти. Однако наиболее говорливой из них оказалась эта кроха.

— Вы знаете, папы нет; он ещё не пришёл с работы.

— Во сколько он ушёл?

— В десять утра.

— А когда должен вернуться?

— Сказал, что придёт к шести часам вечера, и чтобы мы к этому времени накрыли стол. Он всегда приходит к этому времени, покушает и опять идёт на работу.

«Всё-таки лукавый у них консьерж… — подумала Мария, — Про два заседания сказал, а о том, что в перерыве Дюперре всегда приходит домой пообедать — ни слова».

— Передайте вашему отцу, что эту посылку я привезла из Кана, из департамента Кальвадос, и имею сказать ему кое-что на словах. В шесть часов я снова приду к вам.

— Вы будете у нас жить?

— Нет, я остановилась в гостинице, — улыбнулась Мария (этих девочек нельзя было слушать без умиления). — А вы сами-то давно живёте в Париже? Насколько мне известно, вы приехали из департамента Буш-дю-Рон?

— Из Апта, — уточнила старшая, показывая рукою куда-то на юг. — Папа служил там в мэрии. Потом он уехал работать депутатом в Париж, и мы писали ему, чтобы он забрал и нас. Потом папа приехал за нами, и вот уже полтора года мы живем в этом доме. Здесь тоже хорошо, только очень мало зелени и чистого воздуха как у нас, в Провансе.

«Полтора года… — задумалась Мария. — Значит, Дюперре был ещё депутатом Законодательного собрания».

— В вашей семье ещё есть дети?

— Наш братец Пьер сейчас служит в армии, а братец Эжен — на Коронной заставе.

— А где ваша мама?

— Мама не живёт с нами. Уже давно, с тех пор, как папа стал революционером.

— Ну, а гувернантка почему от вас съехала?

— Марион? Нет, она не съехала, а поехала в деревню навестить больного дядю. Только вот что-то долго не возвращается…

— Понятно, — молвила гостья. — И кто же теперь за вами ухаживает?

— С нами занимаются учителя музыки и танцев. И кухарка ещё приходит, но только по утрам…

Корде не удержалась, чтобы не погладить девочек по головкам (это вышло у неё непроизвольно), одарила их парой сахарных палочек и покинула квартиру. Открывший ей дверь на улицу консьерж заметил, что незнакомка чему-то улыбается про себя.

На обратном пути в гостиницу Марии пришлось вновь переходить через площадь Равенства, где полчаса назад её едва не сшибла чёрная карета. Она на секунду задержалась на том же самом месте. «Всё-таки это был не Марат, — пронеслось в её голове. — По словам девочек, их отец ушёл на работу в десять утра. Стало быть, в это время началось заседание Конвента, и продолжается по сей час. Но если Конвент заседает с утра, а Марат его член и главарь, то как он мог раскатывать в карете во время заседания? Значит, это был не Марат, а кто-то иной. И дьявольская улыбка в окне экипажа принадлежала не предводителю санкюлотов, а другому, неизвестному человеку. Чего только не померещиться в этом причудливом Вавилоне!..»

Из защитной речи Лоз-Дюперре в Конвенте 14 июля

Когда в четверг я возвратился к себе, чтобы пообедать, то мои дочери, которые живут со мною в Париже, сообщили, что мне оставлен пакет из Кана, запечатанный в этом городе и адресованный мне Барбару… Я открыл пакет и нашёл пару публикаций, отпечатанных в Кане, которые предполагалось распространять в Париже, а также письмо, написанное мне Барбару, которое я передаю для ознакомления, чтобы весь народ узнал его содержание.

Письмо Барбару от 8 июля, адресованное Лоз-Дюперре

Посылаю тебе, мой дорогой и добрый друг, некоторые сочинения, которые желательно распространить. Прежде всего это сочинение Салля о Конституции. В настоящий момент оно производит наибольшее впечатление. При случае я пришлю тебе побольше экземпляров.

Я писал тебе через Руан, чтобы обратить твоё внимание на дело, касаемое одной нашей согражданки^[53]. А именно: надо извлечь из министерства внутренних дел некоторые бумаги, которые ты мне перешлёшь в Кан. Гражданка, которая передаст тебе моё письмо, сама очень интересуется этим делом. Оно кажется мне настолько справедливым, что я, не колеблясь, принял в нём участие.

Прощай, обнимаю тебя и приветствую твоих дочерей, Марион и друзей. Сообщи мне новости о твоём сыне.

Здесь всё хорошо. Вскоре мы будем под стенами Парижа^[54].

Гостиница «Провиданс». 2 часа пополудни

В прихожей гостиницы по-прежнему было безлюдно, куда-то удалилась и матушка Гролье, а за конторкой стоял Луи Брюно. Корде протянула ему ладонь, чтобы получить свой ключ.

— Уже вернулись? — приветливо осведомился он, снимая ключик с крючка. — Так скоро! Вы, верно, не нашли того, кого искали на улице Сен-Тома-дю-Лувр…

— Почему не нашла? — Мария взяла ключ и поправила перчатки. — Прекрасно нашла.

— И… что же?

— Ничего.

Портье хотел сказать что-то приличествующее случаю, но не смог найти, что именно, и только глуповато заморгал глазами.

Мария быстро поднялась на второй этаж. По коридору на детском самокате катался шустрый мальчишка, в котором она узнала одного из постояльцев соседнего с нею шестого номера. Она появилась перед ним столь внезапно, что мальчик от неожиданности выпустил из рук руль, и несущийся самокат врезался в консоль, на которой стояла ваза с цветами. На крик упавшего сынишки из шестого номера выбежали его родители и увидели, как его уже поднимает с пола молодая женщина в белом платье с чёрными мушками. «Ты не ушибся, Альбер?! — встревожилась мамаша, принимая ребёнка на руки. — Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не носился как угорелый! Хорошо ещё, если только расквасишь себе нос, а то ведь можешь свихнуть шею!»

С мальчиком было всё в порядке; он кричал не столько от боли, сколько от испуга. Мамаша поставила его на ноги и повела в номер. Тем временем отец мальчугана, также выбежавший в коридор, почёл своим долгом поблагодарить молодую незнакомку за заботу о его сыне.

— Ох уж, этот младший Бензе! — проворчал он, приближаясь к Марии. — С утра до вечера прыгает, скачет, ни минуты не сидит на месте. Никакие уговоры не помогают. Что тут поделаешь? Весь в отца. Имею честь представиться: старший Бензе. Негоциант. Мы приехали из Дижона.

— Рада познакомиться. Корде из Кана, из департамента Кальвадос.

Рукопожатие старшего Бензе было крепким. Если бы не белая сорочка, велюровый фрак и атласный жилет с серебряной цепочкой, свисающей из кармана, этого широкоплечего, крепко сбитого дижонца можно было принять не за коммерсанта, а за кулачного бойца с какой-нибудь сельской ярмарки.

— О, да мы с вами соседи! — радостно воскликнул он, увидев, как Мария открывает ключом дверь седьмого номера. — Позвольте пригласить вас на чашку кофе. У нас, видите ли, собственная горелка имеется. Готовим кофе, когда пожелаем. Я пристрастился к нему в Англии, где учился на агронома. Если изволили заметить, у меня и супруга англичанка. В девичестве мисс Грей. Ну, так как же? Зайдёте к нам на чашечку?

— Благодарю, как-нибудь в другой раз. Сейчас я утомлена и хотела бы немного поспать.

— Конечно-конечно! — снова поклонился здоровяк. — Как вам угодно. Не смею беспокоить.

Закрыв за собою дверь, Корде почувствовала, что её ноги делаются свинцовыми, а усталые веки слипаются сами собой. Разостланная постель тянула к себе как магнит. «Нужно хотя бы немножко поспать», — сказала Мария самой себе, быстренько снимая платье и чулки, и облекаясь в длинную белую сорочку и ночной чепец. За стеной, в шестом номере возник какой-то шум, вновь заплакал голосистый мальчишка, но она ничего этого уже не слышала, отдавшись долгожданному сну.

Ей снилось, что она лежит на своей постели в Большой Обители, в тот послеобеденный час, когда большинство горожан, отягчённые сытной трапезой, обыкновенно предаются короткому сну, когда на два часа закрываются все лавки и по улицам не бегают даже собаки. Тихо и пустынно в Кане, погруженном в полуденный зной. Кто-то скребётся в запертую на крючок дверь её комнаты, царапая когтями кожаную обшивку. Верно, это хозяйская кошка Минетта. Мария пытается встать, хочет крикнуть, чтобы отогнать назойливое животное, но не может издать ни единого звука. Она даже не в силах разлепить веки. Но она хорошо слышит, как падает железный крючок, как открывается дверь, и кто-то тяжёлыми шагами ходит по комнате, двигая стулья, задевая тонкие ножки стола. На столе дребезжит посуда. Нет, это явно не кошка… И это не шаги мадам Бретвиль. «Кто здесь?!» — силится вскрикнуть Мария, но всё, что ей удаётся, это немного пошевелить рукой. Шумно отодвигается занавеска её кровати. Что-то похожее на платок падает ей на лицо. Она хочет освободиться от платка, хватает его пальцами и стягивает вниз, но платок всё тянется и тянется, ему нет конца; он превращается в длинное и прочное покрывало, которое нельзя ни разорвать, ни сбросить с себя. Мария запутывается в складках этого покрывала, беспомощно барахтается в клубке, с ужасом осознавая, что в таком положении она представляет собою отличную мишень для вошедшего в комнату. Ему даже не надо душить её; достаточно лишь подождать, когда она сама задохнётся, окончательно запутавшись в необъятной материи…

Тут Корде проснулась и открыла глаза. Она лежала на краю постели, комкая в руках покрывало. Сквозь задёрнутые гардины пробивался солнечный свет. Кроме неё в комнате никого не было, дверь всё также была закрыта и ключ лежал на столе. Только из гостиничного коридора доносились приглушённые голоса постояльцев. Мария сбросила с себя покрывало и села на кровати, свесив ноги на пол. Что за наваждение?! А ведь это только её первый день в Париже. Не надо было бы ложиться вовсе! Дневной сон ей противопоказан.

Стрелка золотых часов показывала половину шестого. Таким образом Корде проспала три с лишним часа, и если бы провела в постели ещё двадцать или тридцать минут, то к Дюперре можно было уже не торопиться. Но сейчас оставалась надежда, что ей удастся застать его в своей квартире в перерыве между заседаниями. Одев капот из полосатого канифаса и сменив ночной чепец на домашний, Мария прихватила полотенце и направилась в уборную. По коридору, мимо её двери, прохаживался взад и вперёд сосед из шестого номера, с которым она познакомилась некоторое время назад. Увидев молодую соседку, он вынул изо рта дымящуюся трубку и отвесил ей лёгкий поклон.

Мария задержалась возле него:

— Скажите, кто-нибудь входил в мою комнату немногим назад, когда я спала?

Бензе сделал удивлённые глаза:

— Воспитанные люди обычно не входят в чужое помещение без стука. К тому же, мне кажется, вы заперлись. Я слышал, как вы поворачивали в двери ключ, перед тем, как выйти в коридор.

— Не знаю. Может быть, от этой двери есть несколько ключей…

— Вам показалось, что к вам кто-то входил? — обеспокоено спросил сосед. — Во всяком случае могу поклясться, что за те десять или пятнадцать минут, пока я нахожусь в коридоре, к вашей двери никто даже не прикасался.

Корде продолжила свой путь. Когда она возвращалась из уборной, сосед-дижонец всё ещё прогуливался по коридору, хотя его трубка уже не дымилась.

— Говорите, вы учились на агронома, — молвила Мария, останавливаясь, — а стали негоциантом. Стало быть, вы торговец?

— Вроде того, — ответил здоровяк с нарочито простодушной улыбкой. — Что такое негоциант в наше смутное время? Это человек, берущий то, что лежит плохо, и помещающий туда, где будет лежать хорошо.

«Всё понятно, — подумала она. — Скупщик. Много сейчас развелось предприимчивых дельцов, наживающих капиталец на скупке и перепродаже конфискованного имущества, церковных угодий, всяких ценностей, оставшихся от эмигрантов. Для кого Революция — светлое божество, для кого — ужасный Молох, а для кого-то — дойная корова. Впрочем, не такой уж он и предприимчивый, коли поселился в дешёвеньком “Провидансе”».

Взгляд Марии остановился на огромном выпяченном носе собеседника.

— Скажите, вы еврей?

Здоровяк галантно поклонился:

— Мой дедушка был потомственным раввином. Его звали Бензадон. Мой отец стал бакалейщиком, женился на француженке и сократил фамилию. Сам я женат на англичанке. Теперь посчитайте, сколько еврейской крови осталось в моём сыне, младшем Бензе.

— Говорят, кровь сказывается и в пятом поколении, — заметила Мария.

— Вы так думаете? — развеселился сосед, не догадываясь, что собеседница, скорее всего, имела в виду себя и своего предка драматурга Корнеля.

Одеваясь для выхода в город, Корде слышала через стенку, как снова кричал и плакал младший Бензе, которого видимо, наряжали в непривычную и неудобную для него «столичную» одежду, как грозно прикрикивала на него мамаша и что-то деловито басил отец. Вскоре всё семейство шумно вывалилось в коридор и, стуча каблуками по паркету, удалилось в сторону лестницы, по которой спускались в прихожую. Минуты через три вышла и наша героиня.

Квартира Дюперре. 6 часов вечера

В то время, как провинциалы уже давно откушали, парижане ещё только садились за обед. Что касается членов Конвента, то у них обеденное время вообще сместилось на семь часов вечера, когда закрывалось собрание. Если же заседание затягивалось, что бывало отнюдь не редко, то давался часовый перерыв где-то между пятью и шестью часами, чтобы граждане представители могли подкрепиться на скорую руку и затем уже заседать до позднего вечера. Режим, надобно отметить, был прямо-таки каторжный, и Конвент работал на износ. Даже если и не назначалось вечернего заседания, то рабочий день депутатов всё равно не кончался, — они торопились на собрания в секции и народные общества или же отправлялись в политические салоны. Многие спали не более шести-семи часов в сутки, а члены больших Комитетов и того меньше.

В этот день у Дюперре обедали депутаты Бекер, Лоранс и Гюйомар, которые жили далеко от Конвента и не успевали во время перерыва съездить к себе; потом пришёл ещё и Менвьель. Как и всегда рядом с отцом за столом сидели его дочери: справа старшая Аделаида, слева младшая Франсуаза. Кухарка уже ушла и поэтому хозяин сам подавал блюда на стол. Только приступили к трапезе, как позвонил консьерж и доложил, что явилась та женщина, которая приходила днём, и просит её принять.

— Это та, которая оставила тебе пакет из Кана, — проворковали девочки, выбежавшие вслед за отцом в прихожую. — Она нам очень понравилась.

— Чем же? — спросил отец.

— Она такая умная! У неё приятное выражение лица и благородные манеры. Мы думаем, что она из дворян.

— Из дворян? Вот как?! Любопытно… — Дюперре велел привратнику пригласить посетительницу и обернулся к дочерям. — А вы, непоседливые девчонки, немедленно возвращайтесь к столу и ухаживайте за гостями. Я скоро приду.

Ожидая визитёршу, Дюперре не преминул поглядеться в зеркало, стоявшее в прихожей: достаточно ли опрятно он выглядит, чтобы принимать благородных особ. Отёр салфеткой усы и бороду (среди депутатов Конвента он был едва ли не единственный бородач), поправил галстук, ещё немного подумал и надел длиннополый шлафрок^[55], чтобы скрыть свою полноту. «Что-то я раздался в последнее время…» — отметил он про себя.

Вошедшая с первого взгляда показалась ему необыкновенной особой. Дело даже не в том, что она была настоящей, породистой нормандкой. Дюперре встречал нормандок и они не производили на него впечатления. Холодные, заторможенные, чопорные; казалось, суровые северные ветра застудили их сердца и притупили чувствительность. Но эта барышня… В её манере держаться, а façon de parler, во всех её движениях ощущалась деятельная решительная натура. В её речи, состоящей из коротких отрывочных фраз, было что-то весомое, внушающее уважение. Эти чувства уже испытали Петион и Барбару, а теперь настала очередь их более опытного и более искушённого коллеги.

— Вы гражданин Дюперре, с которым я имею честь говорить?

— Совершенно верно.

— Я — та, которая привезла вам пакет.

Депутат слегка повёл рукой, приглашая её пройти в столовую комнату, дверь куда была приоткрыта и откуда доносились взрослые и детские голоса, но Мария не двинулась с места.

— Мы можем поговорить тет-а-тет?

Понимающе кивнув, он открыл дверь в небольшое боковое помещение, судя по обстановке, — рабочий кабинет. Там они расположились на мягких стульях возле мраморного камина.

— Чем могу служить? — осведомился хозяин.

— Вы прочли письмо Барбару? — спросила гостья в свою очередь. Дюперре протянул руку к камину, взял пакет и распечатал его. Во время чтения письма посетительница хранила молчание.

— Очень любопытно, — молвил депутат, помахивая бумагой. — Как я понимаю, вы состоите в дружеских отношениях с Барбару, и он вас весьма ценит.

— Я знакома со многими представителями, укрывшимися в Кане. — заметила Мария.

— Укрывшимися в Кане… В предыдущем письме Барбару сообщал, что в город съезжаются посланцы нескольких департаментов и что затевается нечто необыкновенное.

Гостья ответила так, словно была штабным офицером и зачитывала последнее донесение:

— В Кане учреждён Центральный комитет департаментов, которые не подчиняются Горе. Готовится армия для похода на Париж, во главе которой стоит генерал Вимпфен. Передовые части уже выступили из Эврё.

— Выступили из Эврё… Очень хорошо, — произнёс Дюперре с улыбкой, хотя он вовсе не был уверен, что это хорошие новости. — Как поживают мои коллеги-депутаты?

— Мне известно, что Барбару, Петион, Лесаж и ещё кто-то собирались идти вместе с армией. Сейчас они, должно быть, уже в походе.

— Уже в походе… — повторил хозяин ещё более неуверенно (у него была манера повторять последние слова собеседника, в чём многие видели особый приём, рассчитанный на то, чтобы потянуть время и обдумать свой ответ). — Стало быть, начинается большая заваруха…

Тут Дюперре придал своему лицу серьёзное выражение:

— Вы уже знаете о том, что Комитет общественного спасения предложил объявить ваших друзей вне закона? (Так, с «моих коллег» он плавно перешёл на «ваших друзей»).

— Нет, — сказала Мария. — Я не читала газет с тех пор, как покинула Кан.

После этого депутат взял с камина вчерашний номер «Национальной газеты», как назывался теперь «Монитор», и положил его перед гостьей:

— Вот: подчёркнутое мною место.

Это был конец доклада Сен-Жюста о бриссотинцах, сделанного в Конвенте 8 июля:

Комитет общественного спасения полагает, что во имя справедливости вам следует одобрить следующие положения:

1. Национальный Конвент объявляет изменниками Отечества Бюзо, Барбару, Горса, Ланжюине и всех тех, которые уклонились от выполнения декрета, принятого против них 2 июня сего года.

2. Есть основание выдвинуть обвинение против Жансонне, Гюаде, Верньо, Биротто, уличённых в сообщничестве с заговорщиками.

3. Национальный Конвент вернёт в своё лоно Бертрана и других арестованных, которые более обмануты, нежели виновны.

— Так-то вот, добрая гражданка, — поднял палец Дюперре, когда Мария пробежала глазами подчёркнутые строки. — Надеюсь, вы понимаете, что теперь имена Барбару и Петиона вам следует произносить только в узком кругу доверенных лиц, да и то шёпотом.

— И что же? — подняла она вопросительный взгляд. — По этому докладу уже принят декрет?

— Пока нет. Но скоро примут. Читайте дальше.

Далее следовала реплика Лежандра: «“Предлагаю отпечатать этот доклад в листовках и раздать каждому из членов Конвента”. Это предложение принимается».

— На самом деле было так, — пояснил Дюперре, лично присутствовавший в тот день в Собрании. — Сен-Жюст назвал имена Бюзо, Барбару, Горса и Ланжюине, потом запнулся и сказал: «и остальные». В зале поднялся ропот: что значит «остальные»? Сен-Жюст признался: «Я не знаю имён всех предателей, которые бежали из Парижа». Тогда кто-то из наших крикнул ему: «Пойди, справься у Марата». Хохот стоял неописуемый…

— Да, это смешно, — произнесла Мария бесстрастно. — Впрочем, я приехала сюда по другому делу.

Дюперре увидел, что гостья повернулась и смотрит на распечатанный пакет.

— По другому делу… Ах, вы об этом! Барбару пишет о каких-то бумагах, лежащих в министерстве внутренних дел.

— Верно, — кивнула Мария. — Это дело моей подруги, Александрины Форбен. Ныне эмигрантки.

— О чём, собственно говоря, идёт речь?

— О восстановлении отменённой пенсии. Для этого нужно получить её бумаги из министерства, отправленные туда полгода назад.

Дюперре вздохнул и откинулся на спинку стула:

— Бумаги из министерства… Боюсь, что это дело невозможно в той инстанции, о которой вы говорите. Наше министерство внутренних дел — невыносимо бюрократическое заведение. Вы будете ходить месяц, три, полгода, но ничего не добьётесь. Это при Ролане там ещё что-то шевелилось. Но как пришёл Гара, всё замерло точно в египетской гробнице. Вряд ли даже вас примут.

— Но они примут вас, — парировала Корде.

— Меня?

— Ну, да! Вы же депутат, представитель народа. Вас не посмеют не принять. Скажите, вы знакомы с министром? С этим, — как его? — с Гара?

Дюперре встрепенулся:

— Это Барбару вам сказал, что я с ним знаком?

— Он лишь заметил, что у вас обширные связи в правительстве.

— Обширные связи… Барбару явно преувеличивает. Но вы правы: с Гара я действительно знаком. Он даже как-то обедал у меня.

— Отлично! Не сочтите за труд сопровождать меня к нему на приём.

— Сопровождать? Когда? — опешил депутат.

— Завтра вы зайдёте за мной, и мы вместе отправимся к министру. Дюперре поднялся со стула и сделал несколько шагов по комнате. Он поймал себя на мысли, что ему трудно смотреть гостье в глаза. От неё исходила какая-то необычайно сильная энергия. Эдакая нормандская Медея. От её напора он сбивался и терял нить разговора.

Только став сбоку от гостьи, он смог разглядеть её как следует. На вид самая обычная дамочка. Лет двадцать с небольшим. Тоненький звонкий голосок, почти как у его старшей дочери Аделаиды. От чего же он стушевался? Ведь он вдвое старше её!

— Да, вместе идти, конечно, приятнее, — молвил депутат, делая лёгкий поклон. — Но, простите, я не знаю, где вы остановились.

— В гостинице «Провиданс». Вот, возьмите.

Мария протянула гостиничный проспект, который она получила в бюро дилижансов.

— А как вас зовут?

На это она вынула из сумочки карандаш и написала на проспекте одно слово: «Корде».

Пока Дюперре читал её фамилию и отпечатанный адрес гостиницы, Мария уже стояла у двери. Беседа длилась всего шесть минут. Оторванный от обеда хозяин квартиры, понятно, не собирался особенно разглагольствовать с нежданной визитёршей. Но чтобы разговор оказался настолько короток!.. Озадаченный и сбитый с толку, он неуверенно двинулся следом за гостьей в прихожую, затем на лестничную площадку и только там успел промолвить:

— Хорошо, я зайду за вами завтра утром. Часов в девять.

Мария обернулась:

— А правда, что отменили праздник Федерации?

— Вы о четырнадцатом июля? Хм… Можно сказать и так: отменили. Официально же его перенесли на десятое августа, на годовщину взятия дворца Тюильри. И называться он будет праздником Единства и неделимости Республики. Они надеются, что к тому времени с федералистами будет покончено…

Гостья быстро спускалась по лестнице.

— До свидания: я буду вас ждать, — были её последние слова.

Вернувшись к столу, к обедающим приятелям, Дюперре занял своё место, но не спешил возобновлять трапезу, задумчиво постукивая вилкой по тарелке.

— Дружище Клод, после рандеву с приезжей особой ты обрёл вполне заговорщический вид, — заметил депутат Гюйомар.

— С молодой дворянкой, — уточнил Менвьель, многозначительно подмигивая сотрапезникам.

— Надо было пригласить благородную даму к нашему столу, — добавил почтенный депутат Лоранс. — Мы бы потеснились и устроили место для ещё одной персоны.

Дюперре бросил укоризненный взгляд на своих чересчур говорливых дочерей, не умеющих хранить секреты, и натужно улыбнулся:

— Забавная интрига, друзья мои! Гюйомар прав: я начинаю чувствовать себя заговорщиком. Да-да… Вот кем я ещё не был в этой жизни.

Впрочем, дальше распространяться на эту тему он не стал, как сотрапезники не старались выведать у него подробности. Каждый из гостей составил своё мнение. Красавец Менвьель вообразил амурную историю; Лоранс и Гюйомар склонялись к тому, что здесь замешана политика; и только депутат Бекер, не проронивший ни слова, обратил внимание, что таинственная дворяночка прибыла из Кана — из центра федералистского мятежа.

Из защитной речи Лоз-Дюперре в Конвенте 14 июля

…Когда она ушла, я сказал себе: забавное приключение! Эта женщина поселила во мне дух интригана. Из-за той манеры, с которой она держалась со мной, она показалась мне необыкновенной. В её взоре, в её походке, в осанке я заметил несколько вещей, показавшихся мне необычайными.

Гостиница «Провиданс». 7 часов вечера

Корде уже неплохо ориентировалась в этой части города. Дорогу от квартиры Дюперре до гостиницы «Провиданс» скорым шагом она могла бы одолеть за пятнадцать минут, но двигаться быстро мешало палящее над головою солнце и раскалённый душный воздух на улицах. Впрочем, на сей раз, возвращаясь в гостиницу, наша героиня позаботилась о своём ужине и купила полфунта копченого байонского окорока и банку маринованных корнишонов в лавке Тустена на пересечении улиц Вье-Огюстен и Кокийер, на том самом углу, где незадолго до этого, следуя «Парижским ночам», патруль стрелял в Ретифа де-ла-Бретонна, когда он не остановился на окрик «Стой!»

Писатель прогуливался по ночному Парижу, как это делал всегда, как и десять лет назад, когда он только начинал писать свой знаменитый роман, — он вновь бродил в поисках свежих впечатлений, совершенно забыв, что на дворе не старый прогнивший режим, а новая эпоха, когда вместо забавных приключений можно запросто получить выстрел в затылок. Особенно если идёшь после десяти часов вечера и не останавливаешься на окрик патруля.

Впрочем, и в прежние времена кварталы вокруг площади Побед не отличались спокойствием. По уверению Себастьяна Мерсье, на самой площади среди бела дня грабили прохожих и проклятое место это у парижан называлось le quartier Vuide Gousset — «квартал, очищающий карманы»^[56]. Революция отняла у местных грабителей настоящего «клиента» (прохожие сделались не богаче их), и мало-помалу они подались на окружные бульвары, где всё ещё попадались состоятельные люди. Теперь разбойников не было, и тишина кварталов нарушалась только по ночам стрельбой патрулей и погоней за подозрительными личностями. Впрочем, нашей героини это не касалось, ибо она возвращалась в «детское время».

Вечером гостиница была необычайно оживлена. Возвращались, закончив дневные хлопоты, постояльцы; в вестибюле их встречали продавцы прохладительных напитков, которые являлись сюда именно к этому часу. Вдобавок к прежним покупкам Корде приобрела бутылку оранжада и парочку бриошей: всё, что нужно для уединённой трапезы.

Недаром всё-таки мадам Бретвиль окрестила её домашней затворницей. Мария сторонилась большого общества; обедать в присутствии посторонних лиц было ей неловко, — кусок застревал в горле. С великим трудом удавалось усадить её в гостях за общий стол. Единственной сотрапезницей, которой она не стеснялась, была хозяйка Большой Обители, и только потому, что Мария привыкла делить с ней трапезу. С любым другим человеком, оказавшимся с ней за одним столом, она становилась скованной. Поэтому она предпочитала обедать одна. Ещё в пансионе юная Корде избегала общей столовой и в укромном месте жевала какие-то сухие корки. За эти и другие странности подруги-пансионерки прозвали её Диогеном в юбке.

Ну да ладно, с ужином покончено. Время подумать о дорожном платье и белье, которое за двое суток пути настолько пропотело и запылилось, что вновь надеть его можно было лишь после очень хорошей чистки. Мария быстренько приготовила узел с грязным бельём и подёргала за шнур, висевший у двери. По её расчётам портье или гарсон, услышав звонок, должны были явиться с минуты на минуту. Однако прошло десять минут, и пятнадцать, но никто не приходил по вызову. Что это значит? Звонок не работает? Отчего же висят эти бесполезные шнуры? Как лишняя деталь интерьера? Хороши же эти «меблированные апартаменты по различной цене»!

Что ж, придётся ей самой отнести приготовленный узел. Поглядев на себя в зеркало и поправив чепец, Мария вышла из номера и отправилась на нижний этаж. Она даже не стала гасить лампу и закрывать комнату на ключ, думая, что вернётся через какую-нибудь минуту-другую. Долго ли сдать бельё в стирку?

Пока наша героиня шла по коридору и спускалась по лестнице, ей встретилась добрая дюжина постояльцев, идущих навстречу. Сначала прошествовала пожилая дама, ведущая на поводке крохотную собачку. «Добрый вечер. Как ваши дела?» — одарила она Марию ласковым взглядом. «Благодарю вас, всё хорошо», — отвечала Корде в некотором смущении. Немного дальше наша героиня поравнялась с двумя хмельными студентами, возвращающимися из какой-то ресторации. При виде неё они нарочно загородили собою коридор, так что ей пришлось прижаться к стене, чтобы миновать их. На лестнице кряхтел, поднимаясь по ступеням, древний старичок в дореволюционном камзоле и огромном накрахмаленном парике, — он вынул из кармана лорнет и внимательно разглядел встреченную. Мария прибавила шаг и при входе в вестибюль столкнулась с целой группой мужчин и женщин, о чём-то оживлённо беседующих. Ей вновь пришлось протискиваться меж сюртуков и блузок, причём каждый из этой компании освобождал ей дорогу не раньше, как рассмотрев с головы до ног, в том числе и узел, который она несла перед собою. Словом, в прихожую Корде выбралась уже достаточно наэлектризованной.

Луи Брюно сидел, закинув ногу на ногу, на мягком диванчике, поглощённый какой-то газетой.

— Скажите, — обратилась к нему Мария, — кому я могу отдать в чистку моё платье и бельё?

Портье перевёл взгляд на внезапно возникший перед ним узел, поверх которого светилось озабоченное лицо новой постоялицы.

— А, это вы, из седьмого номера… Хотите отдать бельё в стирку?

— Именно так, — кивнула она.

— Приходите завтра в десять часов утра. В это время к нам обычно наведывается прачка и собирает заказы.

— В десять утра? Но в это время меня уже не будет; я уйду по делам.

— В таком случае обратитесь к гарсону: пусть он позаботится, чтобы ваше бельё попало по назначению. — Брюно показал в глубину коридора нижнего этажа: — Его комната перед ванной.

И вновь погрузился в чтение.

В тёмном служебном коридоре Мария столкнулась ещё с двумя незнакомцами, на ходу утирающими полотенцами мокрые головы: по-видимому, они только что мылись в ванной. Комната рядом и впрямь принадлежала славному малому Франсуа, о чём свидетельствовала соответствующая табличка на двери: «Мсье Фейяр, старший гарсон». Дверь была приоткрыта и изнутри пробивался свет керосиновой лампы. Однако ни на стук, ни на голос гарсон не отзывался. Мария подумала, что он вышел куда-то совсем на короткое время, и стала прохаживаться взад и вперёд по коридору, ожидая его возвращения. Однако прошло минут десять, но Фейяр не появлялся. В то же время через приоткрытую дверь слышалось какое-то движение в комнате, и наконец Корде явственно различила звон стеклянной посуды. Это было в высшей степени странно. Она ещё раз постучала в дверь и громко позвала гарсона; результат тот же самый. Только теперь, употребив все возможные средства, она решилась открыть дверь комнаты и посмотреть, что там происходит.

Экс-гвардеец из Шательро был мертвецки пьян. Он сидел на полу, широко раскинув ноги, уронив голову на грудь, и не опрокидывался навзничь только потому, что прислонялся спиною к упавшему на бок стулу. Рядом валялась стянутая со стола скатерть с остатками пищи, а немного поодаль — откатившаяся пустая бутыль из-под портера. Не привыкшая к подобному зрелищу, Мария поначалу вообразила, что человеку сделалось плохо, и от этого он оказался на полу. Всё ещё не расставаясь со своим узлом, она подбежала к упавшему, который на все её расспросы и предложения помочь подняться тупо мотал головою и бубнил что-то нечленораздельное. Только теперь гостья ощутила исходящие от него винные пары.

Всё же она не могла оставить живого человека полулежащим на голом полу, пусть даже он горький пьяница. Не таково было её воспитание. Отложив свой узел, она подхватила гарсона под мышки и после нескольких сильных рывков сумела-таки поставить его на ноги. Теперь оставалось лишь довести незадачливого бражника до его постели… Право, за этой сценой стоило понаблюдать со стороны! Приезжая нормандская барышня волочит едва ли не на себе грузного увальня, которого видит второй раз в жизни, и который, уронив голову на её плечо, бурчит что-то по-медвежьи вперемежку с иканием и отрыгиванием. Дальнейшее было не менее занимательно. Как только Мария посадила его на кровать, Фейяр вдруг обрёл человеческую речь, и, несмотря на то, что осоловевшие глаза его по-прежнему взирали куда-то поверх собеседника, расплылся в широкой улыбке:

— А-а, матушка моя… Ты всё-таки вспомнила о добром милом Франсуа и бросила своего плешивого ух… ухажёра. И правильно: зачем тебе этот старикашка? Иди ко мне, ми… милая.

С этими словами гарсон обхватил руками голову Марии, быстро приблизил к себе и запечатлел на её устах смачный поцелуй, слышный, наверное, и в коридоре. Корде с возмущением оттолкнула от себя редкостного наглеца, который мешком упал на постель и тут же заснул.

— Это не гостиница, а какой-то вертеп! — воскликнула гостья, вскакивая с кровати и отирая губы.

Она пожалела о том, что вошла в эту комнату и протянула руку помощи тому, кто этого вовсе не заслуживал и, наверное, даже, не очень-то в этом нуждался. Громким хлопком двери за собою Корде дала понять, что считает происшедшее пошлой выходкой, недостойной воспитанного человека. Посапывающий на кровати гарсон не повёл даже бровью. Таков был первый парижский поцелуй нашей героини (она надеялась, что и последний), который возмутил её до глубины души и бросил в краску стыда, несмотря на то, что предназначался он, по-видимому, вовсе не ей.

— Ваш гарсон напился до чёртиков в глазах, — заявила она портье Брюно, сидящему в прихожей и продолжающему как ни в чём не бывало почитывать газеты. — Он не узнает даже родной матери, если она к нему войдёт.

— Напился? Опять?! — сокрушённо покачал головою Брюно. — Ох, Франсуа, Франсуа… Ох-ох!.. Спасибо, что сказали. Сейчас я им займусь.

— Постойте-ка! — окликнула Мария портье, рванувшегося было в комнату своего сослуживца. — А как же с моим узлом?

— С каким узлом?

— С бельём, которое я принесла для чистки. Или вы уже забыли?

— Нет, не забыл, — попытался оправдаться привратник. — Дело в том, что прачка приходит в десять часов ут…

— Это я уже слышала. Довольно! — глаза постоялицы высекли гневную искру. — Говорите, где находятся апартаменты хозяйки гостиницы. Я сдам бельё ей.

Брюно озадаченно почесал за ухом:

— Видите ли, гражданка, это будет не совсем удобно. Дело в том, что матушка Гролье сейчас занята.

— Что, она тоже лежит в беспамятстве?

— Нет, у неё гости: приятельница Жюли с супругом и ещё присяжный заседатель Каррэ. Матушку сейчас никак нельзя отвлекать.

— Но, поскольку мне ничем не могут помочь её подчинённые, придётся побеспокоиться ей самой, — резонно заметила Мария. — Уже полчаса я брожу по комнатам с узлом в руках, с бельём, предназначенным для стирки, но никто не шевелит даже пальцем. Живо показывайте, где проживает ваша хозяйка!

Требовательный голос приезжей возымел своё действие, и портье не оставалось ничего иного, как показать ей дорогу в апартаменты матушки Гролье, которые хотя и находились в том же здании, но имели отдельный вход. В прихожей, рядом с диванчиком, на котором сидел Луи Брюно, за плотно задёрнутой портьерой открывалась небольшая дверца, войдя в которую, попадали на маленькую деревянную лестницу, ведущую на второй этаж. Проделав этот путь, Мария оказалась на плохо освещённой площадке перед резной дубовой дверью, по одной массивности которой можно было судить, что за нею располагается целая квартира.

Наша героиня долго дёргала за шнур звонка, но это не принесло успеха, и только когда она прибегла к стуку, дверь наконец отворилась, и из покоев выглянула недоумевающая хозяйка.

— Это вы стучите? Что вам нужно?

— Я Корде из седьмого номера. Принесла вещи в стирку.

На Луизе было дорогое вечернее платье с кружевами, за спиной у неё горел яркий свет, доносились голоса и звучали клавикорды.

— Какие вещи? Какая стирка? Видите ли, гражданка: я сейчас очень занята. Обратитесь к гарсону или к портье.

— Я была и у того, и у другого, но толку никакого. Теперь я пришла к вам, гражданка, тем более, что вы сами говорили мне, что я могу обращаться к вам запросто и без церемоний.

— Послушайте, дорогая моя… — торопливо произнесла Луиза, стараясь придать своему голосу как можно приятный тембр. — Всё дело в том, что в нашей гостинице нет прачечной. Постояльцы сдают бельё и одежду в гостиницу «Тулуз», из которой каждый день в десять часов утра сюда приходит прачка и собирает заказы.

— Об этой прачке я прекрасно наслышана. Но завтра утром я уйду по делам и в десять часов меня уже не будет.

— Ах, боже мой, какие все это пустяки! — отмахнулась хозяйка, начавшая уже терять самообладание. — Оставьте ваше бельё где-нибудь…

— Где-нибудь? Прекрасно! Я оставлю свой узел у вашей двери. Надеюсь, утром вы не забудете передать его прачке.

Лицо Луизы исказила внезапная гримаса. Она почти вырвала ношу из рук постоялицы и с силой захлопнула перед нею дверь. Мария провернулась и пошла в свою комнату.

Приближалась ночь. В половине десятого вечера наша героиня стала потихоньку готовиться ко сну. Предвечерний отдых ничуть не изменил её обычный режим. Сняв капот, она повесила его в платяном шкафу, надела просторную белую рубаху, ночной чепец, завела часы и положила их под подушку. В гостинице ещё раздавались голоса, кто-то проходил по коридору, хлопали двери, но её уже пробирала зевота. Без пяти десять масляная лампа была потушена, и Корде лежала в постели, накрывшись одеялом.

Так прошёл её первый день в Париже. Не взирая на кое-какие неприятности, в целом этот день можно считать успешным. Правда, начался он с неожиданности: она выяснила, что праздник Федерации отменён, что всему городу известно о федералистском мятеже, и можно подозревать, что Гора усилила охрану столицы. Однако в дальнейшем всё складывалось удачно. Ей удалось увидеться с Дюперре и свести с ним знакомство. Это отнюдь не мало, учитывая его обширные связи и хорошую осведомлённость о происходящем в столице. Разумеется, она не собиралась открываться ни Дюперре, ни кому-то иному, поскольку не рассчитывала на чьё-либо содействие. Но она надеялась, по крайней мере, что получит важную информацию, необходимую в её деле. Знакомство с депутатом обещало быть весьма полезным.

Безусловно, известие об отмене праздника Федерации нарушило её первоначальный план. Она полагала, что до 14 июля у неё имеются три дня неспешной подготовки. Теперь эта дата и все расчёты, связанные с ней, потеряли значение. Но разве это что-то меняет по существу? Разве вождя санкюлотов можно найти только на многолюдных торжествах? В Конвенте, например, добраться до него будет много проще, чем в праздничной толчее, благо заседания происходят, как она выяснила, ежедневно. Тем самым её задача не усложняется, а напротив, упрощается. Теперь, во всяком случае, Мария не должна привязывать свой план к одному дню, к одному конкретному событию. Не события должны определять её поведение, а она сама должна определять события.

Спрашивается, однако: что же мешало ей так думать с самого начала? Ответ прост: неопытность. Плюс наивное стремление к эффекту. Ей казалось, что праздник Федерации в Париже — это лучшее время и место для совершения её подвига. Мысли о предстоящих торжествах на Марсовом поле, где должны собраться парижане и вся Гора со своими предводителями, эти мысли настолько сковали её воображение, что она вовсе не задумывалась о других возможных вариантах. Теперь она понимала, насколько была наивна. И хорошо, что дилетантский план её провалился в первый же час по приезде в столицу! Корде ещё не успела пережить его провал, как уже получила новое направление поиска. И направление это, несомненно, куда более реалистичнее первого. Конвент, — вот чем отныне ей предстоит заниматься!

Впрочем, Конвент никуда не денется. Она должна явиться туда хорошо осведомлённой и прекрасно подготовленной. Нужно всё как следует разведать. Излишняя торопливость тоже вредна. Пусть завтрашний день будет посвящён делу Александрины Форбен.

Примечания

44

Так в годы Революции называлась Вандомская площадь.

45

Это здание было снесено в 1893 году. Сегодня на его месте стоит дом № 14 по улице Эрольд (Herold).

46

Триада «Свобода, Равенство, Братство» стала общепринятой в революционной Франции только с течением времени. До этого в ходу были различные комбинации: «Свобода, Равенство, Безопасность», «Закон, Согласие, Свобода», «Сила, Свобода, Мир» и др.

47

Т. е. по-нашему, на втором. Французы считают этажи, начиная со второго. Нижний этаж, обычно хозяйственный, в расчёт не принимается. Он называется rez-de-chaussée — «цокольный этаж». Таким образом в трёхэтажном доме насчитывается два этажа, в четырёхэтажном — три и т. д.

48

Свидетельство о благонадёжности, выдаваемое гражданам сначала наблюдательными комитетами секций, а затем особыми революционными комитетами.

49

Шательро — город в департаменте Вьенна (провинция Пуату).

50

Перевод М. Травчетова (1934 г.).

51

Имеется в виду дофин (принц) — шестилетний сын казнённого Людовика XVI, заключённый в это время в замке Тампль.

52

6 апреля 1793 г. Коммуна Парижа постановила на каждом доме вывешивать списки его жильцов.

53

Лоз-Дюперре не получил этого письма.

54

Письмо не подписано. В материалы процесса оно вошло с некоторыми пометками. Вверху сделана запись рукою Дюперре: «Удостоверяю, что это письмо Барбару ко мне. Лоз-Дюперре». Внизу приписка: «Не копия. Франсуа Шабо». В протоколе заседания Конвента 14 июля, напечатанным в «Мониторе» (№ 197 от 16 июля 1793 г.), текст этого письма выглядит несколько иначе.

55

Шлафрок — домашняя одежда типа халата.

56

По другим данным, такое название носила часть улицы Репосуар, выходящей на площадь Побед, опять же, из-за частого грабежа и разбоя.