Эфемерность

Ася Май

Эта история о хорошем мальчике из хорошей семьи, вечном герое второго плана.Эта история – квинтэссенция его злобы, его ненависти, его обид.Эта история – его кровавый путь становления Главным Героем.Он – особенный. Больше не второстепенный персонаж – случайное убийство меняет все.

Ссора

После работы хотелось только умереть.

Ноги гудели, голова была тяжелой, но хуже всего было гнетущее ощущение пустоты внутри, ощущение бездарно пройденного дня.

На работу встаешь рано, тащишься сонный, не в духе, вливаешь в себя кофе, впихиваешь нехитрый завтрак — потому что потом поесть не удастся еще долго. Ребята вокруг такие же сонные мухи, лениво перебрасываются шутками, скользят по неправильно пустому, лишенному пока еще посетителей залу, проводят утреннюю уборку. Потихоньку начинают улыбаться чаще, летают по залу первые робкие смешки, и вот уже зал наполняется привычным официантским гомоном. На кухне тяжело и громко играет рок, звенит посуда, шутливо переругиваются повара, и день катится дальше. Бесконечно утомительная беготня с подносом, от которой устают ноги, бесконечная трескотня гостей, заказы за заказом, исписанные листы помятого блокнота, резкие реплики уставших пропотевших поваров.

День кажется кровожадным беспощадным вампиром, высасывающим кровь и жизнь, жестоким и бесцельным. Уже ближе к ночи, занимаясь послерабочей уборкой, натирая ровные ряды перечниц, перетряхивая солонки, скручивая алые лепестки салфеток и отмывая потемневшие ножки столов, невольно думаешь: а в чем же прошел этот день? Двадцать четыре часа моей юности. На что я их потратил?

Сегодня я прихожу домой пораньше, но меня это не радует. Все, чего хочется — принять горячую ванну, расслабиться в покрытой пеной воде, вытянуть уставшие ноги и дать себе не думать. Не думать ни о чем.

Но родители дома, и суета их скандала застает меня еще на пороге квартиры.

— Почему я должен питаться полуфабрикатами? — громогласно грохочет отец, эпатажно взмахивая руками, гневно сводя кустистые брови.

— А почему я… — мама теряется, болезненно морщится, как будто скандал причиняет ей физическую боль, скрещивает тонкие руки на тощей груди и отворачивается, поджимая кричаще-алые губы.

— Твой сын вернулся с работы, почему он должен, вместо сытного ужина, почему он должен варить себе сосиски? Я пришел с работы, почему я должен варить себе сосиски?

Отец машет в мою сторону здоровой ладонью. Он ненавидит мою работу, но ему удобно апеллировать ею сейчас. Как и выражением «твой сын». Молча снимаю ботинки, ощущая неприятно-кислый запах потных носков. Таковы реалии — если твои ноги двенадцать часов потеют в тесных рабочих ботинках, благоухать они не намерены.

— Я тоже работаю! — голос матери срывается от обиды. Она раскидывает руки, потрясая ими, как паршивенькая актриса, морщит лицо, и торопливо, гневно продолжает, — я тоже работаю, но никто, никто не воспринимает этого всерьез, вы все считаете, что это не работа, а просто развлечение, и что я…

Моя мама — актриса, не по профессии, а по жизни. Ей необходимо внимание, необходимо трагически заламывать руки, делать большие глаза, спрашивать: «а что же делать?». Сегодня она — трагическая актриса, непонятая жертва патриархальной системы, которую никто не воспринимает всерьез.

Моя мама — писатель. Не по профессии, по профессии она бухгалтер. Но пару лет назад издала свой первый роман, маленькую книжку в пошло-розовом бумажном переплете, бульварный любовный романчик, и с тех пор строчит их с потрясающей воображение регулярностью. Ее романчики — сплошные сильные руки, мускулистые груди, страстные поцелуи и пронзительные глаза. Бульварщина.

— Я приношу деньги, и хочу, чтобы дома был борщ к моему приходу, чистые носки и помытый пол, ты же сидишь дома! Ты же женщина, ты же мать! — отец багровеет, как багровеют все склонные к тучности люди.

— Я не обещала всю свою жизнь посвятить борщу, носкам и полам! — трагично возвещает мама, хлопает дверью спальни. Выглядывает. — Это — тоже работа! — снова хлопает дверью.

Отец молчит минуту, его дрябловатые щеки медленно наливаются краснотой.

— Лена! — вопит он, и также скрывается дверью. Он не любит, когда перед ним хлопают дверьми, и когда последнее слово остается не за ним.

Мне нравится приходить с работы поздно. Когда я прихожу рано, приходится неизбежно сталкиваться с ними, и это неизбежно заканчивается скандалом. Либо между отцом и матерью, либо, если мать слишком занята новым романом, между отцом и его мнением обо мне.

Можно было бы сказать, что между отцом и мной, но я не слишком то участвую в подобном скандале. Я не виноват, что он не видит дальше своего носа, и его все во мне не устраивает, от манеры одеваться до места моей работы и учебы.

Плевать, что он думает. Когда я достигну успеха, он пожалеет обо всех своих словах.

Скандал утих к моменту моего выхода из ванной, и я смог спокойно проскользнуть в свою комнату. Ужинать, вернее, поздно обедать, не хотелось, страшно хотелось с кем-то потрепаться.

Цезарь меланхолично перебирает своими восемью лапками в своем террариуме.

— Хорошо тебе быть пауком, да?

Цезарь не отвечает. И ежу понятно, что хорошо.

— Никаких тебе сложностей. Вот мы, люди, очень сложные. Наша жизнь перестала сводиться к простому выживанию и размножению. Ну, по большей части. Наш мозг, — демонстративно стучу пальцем по виску, чтобы подкрепить свою мысль, — ужасающе мощная машина, мощнее любого современного компьютера, и до конца еще не изучен. Он то все и усложняет. Это из-за него мы стремимся к самореализации, всеобщему одобрению, из-за него все мы — жертвы социума.

Цезарь молчит, лишь немножко подползает поближе. С Семёном дискутировать интереснее, он хотя бы отвечает. Хотя, иногда это бывает некстати. Я больше люблю, когда меня слушают.

— Ты стремишься только выжить, отложить побольше яичек… Хотя, ты же не самка.

Цезарю плевать, что он не самка, он, деловито перебирая пушистыми лапками, забирается на стекло террариума.

— Суть не в этом. Тебя не слишком заботит смысл твоей жизни, есть ли в этом мире другие планеты и живут ли на них другие пауки… Мы даже друг с другом, на нашей планете, не можем поладить, к чему нам инопланетные цивилизации? — позволяю себе чуть-чуть фыркнуть, когда беру паука на руки. Он не слишком то этому рад, но я привычным движением удерживаю его на ладони.

— А нам, нашей многоуровневой машине под защитой черепной коробки, так и хочется сложностей: смысла жизни, любви, признания…

Цезарю абсолютно не хочется признания. Цезарю хочется обратно в террариум.

— Признание… Я его получу, Цезарь. Мое имя будет во всех заголовках. Я не такой как все они, не стану сидеть в офисе с восьми до пяти, готовить ужин, лениво тупить перед теликом, играть с детьми, а по выходным пить пиво с шашлыками на даче у друзей. Я был рожден для абсолютно другой жизни.

Это отец может вести скучную жизнь посредственного адвоката, это мама может кипами строчить свои посредственные романчики. Я — из другого теста.

Цезарь с удовольствием возвращается в террариум. Он все равно хороший собеседник, то, что мне нужно.

Родители за стеной скандалят. Судя по звону, мама демонстративно принялась бить тарелки.

В детстве, помню, я этого пугался. Меня тревожили их ссоры, шум, битье посуды. Я сидел под одеялом, и молился, как учила бабушка, и том, чтобы это прекратилось.

Бабушка всегда говорила, что, если очень хорошо попросить Бога, он обязательно откликнется. Если ты хороший человек, конечно.

Однако, то ли я нехороший человек, то ли Бога нет, но он так ни разу не откликнулся.

— Ты ни во что меня не ставишь!

Бум! Минус тарелка.

— Ты забыла свое место!

Бум! Надеюсь, это не моя любимая чашка. Только не снова.

Сейчас мне больше не страшно, и я больше не молюсь. Но я думаю, лучше бы они развелись. К чему терзать и себя и меня? Многие говорят, что развод — это плохо, нужно сохранять отношения ради семьи, ради детей… Но что, если семьи уже попросту нет? Если брак разваливается, и даже суперклеем его не склеить, к чему всех мучать? Мучать себя тем, что я буду жить с этим человеком «ради», мучать детей, что они видят эти бесконечные скандалы и ссоры «ради»… Ради чего? Лучше бы они развелись и один из них стал бы «воскресным родителем».

Интересно, любят ли они еще друг друга?

Мысли о любви неизбежно наводят меня на мысли о Катерине. Катерина кажется мне абсолютно неземной, не такой, как все остальные.

— Могла бы она полюбить меня?

В наступившей тишине мои слова звучат жалко и виновато, точно мне самому неловко говорить об этом.

— Что касается любви… — Цезарь замирает на ветке, внимательно смотря на меня, точно ему очень интересно слушать про тонкости человеческих отношений. — Никто не станет любить тебя, если ты — сломан. Если ты сложный, если ты грустный или проблемный.

— Никто и не обязан, — Цезарь отвечает мне смешным, басовитым голоском, и быстро прячется за веткой, точно смущенный собственной смелостью.

— О любви можно говорить долго, — я старательно делаю вид, что не слышу реплики паука, — ведь весь мир старательно кричит вокруг нас: люби, и будь любимым! Иначе все это не имеет смысла. Сколько бы ты не говорил, что ты полноценный, что тебе не нужны отношения… Социум обступает тебя со всех сторон, опутывает паутиной неприятных вопросов, косится на тебя неодобрительно, как будто, раз ты не в отношениях, с тобой что-то не так. Ты замечал, как порой девушки горделиво тычут повсюду собственным замужеством? «А вот я с мужем…», «мой муж», «мне муж»… Точно всем вокруг обязательно нужно быть в курсе, была бы их воля они бы на лбу себе написали: «ЗАМУЖЕМ». Мама тоже так делает, знаешь?

— Почему? — паук деловито шевелит лапками, и в голосе его слышится живое недоумение. — Даже сейчас, когда все вокруг такие свободные, сильные и независимые?

— Ну… — я раскачиваюсь на стуле, размышляя, позволяя разрозненным мыслям скользить в голове, точно ленивым змейкам.

Дверь моей комнаты распахивается, с треском ударяется о стену, отец на пороге багровый и злой, и у меня по спине бегут знакомые с детства мурашки. Пусть я уже не ребенок, но его вид все равно пугает. Так пугает дикий, прущийся на тебя клыкастый кабан.

— Ты!

Я?

— Ты опять не вынес мусор с утра, бестолочь ты этакая! — грохочет отец, потрясая кулаками. Это выглядело бы по-мультяшному смешно, если бы не было так страшно.

— Я… я опаздывал в университет, — к своему стыду, я бормочу, как ребенок, невнятно и робко. Вместо того, чтобы дать отпор, я снова прячусь в песок.

— Итак нихрена по дому не делаешь, одна единственная обязанность у тебя! Только и можешь что шляться везде, да просиживать штаны за компьютером, вот заберу его у тебя!

Отец брызжет слюной, говорит путано, скользит осоловелым взглядом по комнате, ища, до чего еще можно докопаться.

— Это мой компьютер, и ты…

— В этом доме ничего твоего нет! — голос отца становится отвратительно визгливым.

— Виктор? — мама заглядывает в комнату, брезгливо морщится от громких криков.

— Не влезай! Слышишь, ты, щенок?! — отец тянет меня за воротник футболки, заставляя неловко подняться, встряхивает, бесцеремонно и грубо. — Тут нет ничего твоего, ты на это еще не заработал! Сидишь на моей шее, ешь мою еду!

Воротник футболки трещит, и я с омерзением думаю о том, что она растянется. Больше нельзя будет ее носить, а ведь она была моей любимой…

— Виктор! — мама трагически виснет на другой руке отца, драматично вскидывает печальное лицо, — Виктор, прекрати, оставь нашего сына в покое!

Отец выходит из себя еще больше. От него кисло пахнет алкоголем, но сильнее его вывела ссора с мамой. Когда они вот так ссорятся, ему всегда необходимо выпустить пар, и обычно именно я попадаюсь ему под руку.

Внутри все тяжело содрогается, я вновь ощущаю липкий детский ужас, не в силах противостоять этому напору, и лишь безропотно позволяю ему трепать себя, как старую безвольную тряпку.

— Ты меня понял, ты, ничтожество?

Отец игнорирует вопли матери, багровея все сильнее. В душе я надеюсь, что его голова лопнет, как перезревший помидор.

— Ты еще даже себе на трусы не заработал, ты…

— Да пошел ты!

Я выпаливаю это быстрее, чем успеваю остановить себя, и отец тут же выпускает меня, точно его пальцы ослабели от шока.

— Что ты…

— Пошел ты, ублюдок! — уже громче возвещаю я, отпихивая отца, растерянного и беспомощного пухлого плюшевого мишку, а не дикого кабана.

— Денис…

— Сыночек! — мама вскидывает руки, ее лицо искажено печалью. Она раздражает меня, этой свой жалкой любовью, от которой она лебезит, точно запуганная собака, жалкой любовью ко мне, зависимой и нелепой любовью к отцу.

— Вы оба, катитесь к черту! — я подхватываю рюкзак, вылетаю из комнаты, больно ударяясь плечом о косяк, и уже выходя из квартиры слышу их приглушенную, горькую ссору:

— Это все ты виновата, если бы… Он бы тогда не был таким избалованным единственным ребенком, ты…

— Прекрати! — мама почти визжит, скрывается за дверью спальни с громким хлопком.

Они ругаются из-за аборта. Из-за абортов.

Как будто не родившиеся дети призраками кружатся вокруг них, и потихоньку растаскивают их брак на ниточки.

Улица встречает меня благословенной тишиной и приятной прохладой. Не родившиеся дети, образ кабана-отца, ползающая на брюхе псина-мать, все они остаются за спиной.

Я иду по улицам, минуя осиротевшие детские площадки, печальные и пустые, яркие маяки круглосуточных пивнушек, пизанские башни старых сталинок.

Я иду, пока ночь не сгущается вокруг меня темной чернильной пустотой, пока злоба и боль внутри меня не превращаются в ледяной расчетливый шаг.

Пока я сам из испуганного и робкого подростка не превращаюсь в нечто иное.

— Эй, ты! — она окрикивает меня пьяным, заплетающимся языком, садится на покосившуюся скамейку, закидывает ногу на ногу, — закурить будет?

Темноволосая девушка оглядывает меня, пристально и строго, а после вскидывает брови:

— Ты же тот симпатичный официант. Вот это да!

Я не помню ее имени, лишь смутно припоминаю, что что-то на «Р», но киваю. Та спорящая девушка из компании, что так бесила меня сегодня.

Наша встреча явно веселит ее, и она нетерпеливо прищелкивает пальцами:

— Так есть сигарета или нет, Денис?

Она даже запомнила мое имя. Я киваю, протягиваю ей помятую пачку, по-джентельменски даю прикурить.

— Эти уроды меня кинули, — жалуется она, качает головой, смотрит на меня с надеждой, — а ты не составишь мне компанию?

Я присаживаюсь рядом, закуриваю. Не оттого, что хочется — чтобы легче было построить диалог.

— Составлю… Роза, да?

— Розалия, — она улыбается снова, широко, почти обворожительно, ее улыбку не портит даже щербинка, пролегающая между зубов.

— Приятно познакомиться, Розалия, — она протягивает ладонь для рукопожатия, но я галантно прикасаюсь губами к ее тыльной стороне, и судя по пьяному хихиканью, ее этот дешевый жест чарует.

— Теперь мне очень-очень приятно, — кокетливо роняет она, поправляет волосы, заправляет их за ухо, чуть рисуясь.

Наша встреча — ирреальное совпадение, стечение обстоятельств.

Для Розалии — роковое.

Для меня — знаменательное.

Я улыбаюсь ей своей самой приятной улыбкой, и она тает в ответ.

А в голове моей уже кружится калейдоскоп образов.