Детям за 20

Арчет, 2017

Арчет (Андрей Кузнецов) – один из самых известных поэтов нового поколения. Тысячи подписчиков в интернете, миллионы читателей, гастрольные туры, альбомы, лекции – еще недавно все это казалось для поэта XXI века чем-то странным и удивительным. Недостижимым. Своими текстами Арчет доказал, что современная поэзия не просто «кому-то нужна», не просто «еще одна субкультура» – это и есть культура. Она для всех. В книге собраны стихи, которые изменили множество судеб. (Мы проверяли). Некоторых – влюбили друг в друга, некоторых – вытащили из депрессии, некоторых – спасли от самоубийства. А некоторых – просто развлекли.

© Андрей Кузнецов, 2017

© Ирина Толочко, иллюстрации, 2017

© Елена Марчукова, иллюстрации, 2017

© Алена Пятышина, фото, 2017

© ООО «Дрим Менеджмент», 2017

Про меня

Открою секрет. Я, Арчет, вообще не поэт.

Люди приходят на мой концерт

и стоят со сложными щами.

Я их не обвиняю —

у самого такая же морда.

потому что все время шум

я ведь голос поколения

все меня любят

все меня презирают

такой секси

такое фу

обязан воспитывать своего читателя

и мне должно быть стыдно

я должен быть возмущен

и несу ответственность

не заслуживаю такого внимания

я гений

я молодец

я раскрутившаяся бездарность

этот стих вообще бы не надо

он же необходим

ничего не смыслю в литературе

знаю о ней все

должен быть продуктом

не должен быть знаменитым

я просто киса и зая

не имею права поматериться

все это сука одновременно

и все это я

Гляжу в эти лица,

сложные лица, хорошие лица,

лица добрых и умных людей,

— и понимаю, — не надо стоять на сцене.

Надо ходить по залу,

останавливаться перед каждым,

и каждому говорить:

спасибо тебе

извини меня

я не брошу тебя

ты молодец

ты можешь собой гордиться

ты все делаешь правильно

все будет хорошо

он вернется

она поймет

друзья о тебе помнят

одиночество — помогает

одиночество — фикция

я тебе помогу

я тебя понимаю

я тебя понимаю

я тебя понимаю

Поймите меня

Наша культура

не располагает к таким прогулкам по залу.

И, если я стану очень известным,

ко всем подойти не получится,

хотя я очень хочу.

Это не лицемерие.

Правда хотел бы.

Поэтому вместо аплодисментов

у меня другая идея.

Дайте кому-нибудь пять.

Кому-нибудь рядом.

Хотя бы себе.

Звук будет точно такой же, а смысла больше.

Можно нескольким людям.

Понимание распространяется, как пожар.

Я не говорю вам — беритесь за руки.

В шеренгу проще стрелять.

я вас прошу — ударьте с кем-нибудь по рукам

даже если читаете это в сети

или слышите в записи

или видео

тот самый буддийский

хлопок одной ладонью

он будет значить

я тебя понимаю

я тебе помогу

а сложная морда

это для выживания

и вообще

Глупо, но это работает.

Я, честно, не собирался писать проповедь.

Но уж как получилось.

Помните, я сказал, что я не поэт?

Так вот.

Отдельно я не поэт.

А все это вместе — поэт Арчет.

Теперь просто дайте друг другу пять

и живем дальше.

— 33%

Я читаю в этом баре стихи

за тридцать три процента от выручки.

Кстати, вы знали, что слово «bar»

на английском еще означает «решетка»?

Вот старик

у него дыра на колене

рядом пустая пепельница

на клетчатой скатерти.

Слушай,

он говорит,

ты поэт, можешь прочесть,

я забыл, но все знают

что-то такое

люблю тебя, люблю и люблю,

я жену любил, говорит он,

но не так, конечно,

а ты поэт,

прочти, как надо было

на самом деле.

Читаю в этом баре стихи.

Девушка,

расставленные ноги в колготках,

и видно,

как из-под юбки выглядывают

полосы более темного капрона,

мелкие родинки.

Она качает коротко стриженной головой в такт,

но музыки нет.

Пальцы сцеплены, побелели.

Читаю в этом баре стихи.

Слушай, говорит он, теребя скатерть,

это тебе ничего не стоит,

а у меня все равно ничего нет,

я, понимаешь, забыл, как надо любить,

я забыл, а все помнят,

а я…

Читаю в этом баре стихи.

Человек с глазами мертвого летчика

тянет коньяк и морщится.

Он взял коньяк

чтобы выражение лица

не вызвало вопросов.

Иногда он дергает пальцем

и жидкость сверкает алым

в свете прожектора.

Он не смотрит на девушку.

Никто друг на друга не смотрит.

Читаю в этом баре стихи.

Аккуратная девочка с планшетом,

лет восемнадцати.

Кажется, рисует какой-то график.

Кажется, планирует жизнь.

Кажется, ей понятно все,

что может произойти.

Кажется, кажется, кажется.

Люблю, люблю, люблю,

говорит старик.

Я мог стать художником, говорит он,

если б отсюда вышел.

Мог стать актером.

Играл бы на саксофоне.

Хотя и на саксофоне

я бы проигрывал.

Читаю в этом баре стихи.

Публики почти нет,

осталось только сказать

о женщине,

которая, сидя в углу,

просто чего-то ждет.

Глаза ее похожи на реку.

Зрачки — круги на воде.

Она — говорит старик.

Ну что, — говорит старик.

Какой ты поэт, — говорит старик,

если не можешь

самое важное в мире стихотворение?

Он возвышает голос,

все вокруг

морщатся,

они слушают, слушают, слушают,

а я не знаю, не знаю, не знаю.

Что ты тут делаешь? — говорит старик.

Это место не для тебя.

— Читаю в баре стихи, — говорю я.

— Смотри на меня!

Вы все смотрите.

Я никуда не веду,

не знаю ответов,

а если бы знал,

вы таких не просили.

Я не знаю волшебных путей,

и вся мировая культура

не скажет,

как сделать,

чтоб люди

не умирали,

не расставались,

не забывали о важном,

чтобы им было, куда пойти, кроме бара,

и чтобы они

любили, любили, любили,

пока снова не превратятся в звездную пыль.

Бойся тех, кто знает, как надо —

да. Но я не знаю, как надо.

Я знаю только ЗАЧЕМ,

и поэтому

читаю в баре стихи.

Чтобы вы знали, что должно получиться.

«Они встают…»

Они встают.

И уходят.

Некоторые — парами.

Плакали мои тридцать три процента.

Плакали, плакали, плакали.

Ну, что поделаешь.

Егору Сергееву

Не хочу взрослеть! Я останусь так: в детстве, но умнее своих лет.

Страшно. Это вроде «нашли рак». Или тихо тычется пистолет.

Вот мое отражение. Да, прыщи. Шмотки типа «умненький неформал».

Сколько оправдания ни ищи, знаешь, — этот мир тебя надорвал.

«Вижу, притворяешься до сих пор. И не надоело? Не слышу? Нет?»

Зеркала глядят на меня в упор. Молча и упрямо гляжу в ответ.

От такого взгляда не убежать, не уйти домой, не укрыться пледом.

Не спасают градусы и кровать.

Угол паденья падающим неведом.

Острый, как наточенная фреза, взгляд — сильнее, дольше, чем остальные.

Страшно то, что это — мои глаза.

Взрослые. Уверенные. Стальные.

Звон! Осколки брызнули по щеке. Только оцарапали мне лицо.

Я дезинфицирую. Все окей.

Я же не ребенок, в конце концов.

Стена смеха

Где-то в стране жаркой, Аравии,

каком-нибудь Йемене,

— или холодной,

где девушки в шарфах

вне зависимости от времени,

где крику и плачу

и возгласу

вторит стократно эхо,

— где-нибудь там находится

Великая Стена Смеха.

Очень высокой кажется,

хотя и стоит в яме.

Сотни тысяч бумажек

между ее камнями.

«Спасибо за хлеб насущный.

И персики тоже клёвые».

«Ты нас не очень мучил.

Спасибо тебе, ё-мое».

«Спасибо тебе за землю,

за воздух, огонь и воду».

«Спасибо, что мы поели.

Папа нашел работу».

«Спасибо за это тело,

что я поимел давеча».

«Спасибо! Всегда хотела

увидеть живого Павича».

«Слушай, они все поняли,

мне подарили зиппо!».

«Вот — я пошел по миру…

А он — охуенный! Спасибо».

Когда-нибудь к этой стенке

приду (приползу) и я.

Сюда не привозят зэка

— вокзал-чемодан-статья.

Сюда приходят кругами,

и путь у каждого свой.

Сюда приходят ногами,

но главное — головой.

Мне будет, конечно, страшно,

но я, на закате дней,

— приду и вставлю бумажку,

я тоже вставлю бумажку,

со смехом вставлю бумажку

со смехом моим на ней.

Сопрано

пока я держу удар, тяну сигарету, курю взатяг —

молись обо мне святому Мартину, защитнику всех бродяг.

молись обо мне непорочной Деве, сожги за меня свечу.

я сам не умею. вообще не в теме, сам я только молчу.

ведь я же не верю — ни в сон, ни в чох, ни утренний

птичий грай.

я обнимаю твое плечо.

и я не увижу рай,

но губы твои создадут слова, латынь полетит,

звеня, взовьются стяги и покрова немеркнущего огня,

и, — пусть не найти на меня креста, — пройду по всему

кругу. и, если я встречу в пути Христа, — он мне подаст

руку.

так будет, я знаю, и это просто, и это совсем не

ново. читай за меня этот pater noster, пока я ищу дорогу,

пока я гадаю по старой карте, на пальце кручу медяк…

проси за меня у святого Мартина,

защитника всех бродяг.

В детстве мы все умели летать. Я же умел, тоже.

«Ну-ка немедленно перестать, этого быть не может!»

— взрослые говорили мне. Я ковырял стенки.

Крылья, шуршащие на спине, гладили по коленке.

Я знал, что крылья у взрослых есть. Только они — прячут.

С ними ведь толком ни лечь, ни сесть, сложно ходить,

значит, проще их под машинку стричь.

«Смотрите, у вас на ушке… Перышко? О, я прошу простить…

Наверное, из подушки»!

А если кто-то и полетит — сложно парить вместе, спереди

будет воздушный щит, сбоку крыло крестит, и турбулен —

ция позади. Легонький, как листочек. Крылья и правила

высоты делают одиночек.

Но я не сдался, — и я летал: с чайками над заливом, с

французскими летчиками до скал, с драконом одним

игривым, с крылатыми кошками на заре… И даже

одной ракетой. Видел, как она на земле стала лучом

света. Летал-летал, и однажды, вдруг, проснувшись не

очень рано, нашел изогнутый белый лук, висящий на

сгибе крана. А рядом, в ванной, огромный меч. И нимб.

И ключи на связке. Я — должен все это уберечь? Я сказка?

А что в развязке?

Сижу на крыше у голубей. Пью кофе из автомата. Небо

над городом голубей, а облака — вата.

От нимба пафосно прикурю. Это Ключи от Рая. А Меч —

Возмездия. Я горю, ярко — но не сгораю.

Господи… Я не вижу пути. Причем и назад — тоже. Что

мне делать, куда идти, Ты еще там, Боже?

Просто хотел, ну… «не как они», я же уже выжат…

Слышишь? Направь меня. Подмигни.

Но, кажется, он не слышит.

У меня есть ангел-предохранитель.

Каждый раз он советует мне: «Остынь. Да какой из

тебя, извини, воитель. Ты не любишь себя? Ну, давай, —

простынь! Простудись! Можно будет лизать варенье…

Можно будет лежать и читать,

читать… У тебя же отличное настроенье. У тебя же от —

личный диван-кровать! У тебя интернет, у тебя работа, у

тебя же девушка, идиот!»

Только если подступит… Оно как рвота, стартовавшая

после парада рвот.

Я сдвигаю ангела вниз, направо. Ангел щелкает.

Молча взведу курок.

Вспоминаю патрон.

Иногда кроваво.

Иногда получается между строк.

Прагматизм стирает.

Цинизм увечит.

Мизантропия дробью летит в толпу.

Реализмы дают дофига осечек,

Но зато попадают по существу.

Анекдоты всегда задевают ноги,

Размышления — мой веселящий газ,

Разрывные — тяжелые монологи.

В кобуре — один. Для себя. Запас.

Через круг прицела кругом — мишени.

Тут такой хитрожопый иньянь-женьшень — спусковому

крючку не до прегрешений.

Понимаешь, мой ангел,

я сам — мишень.

Мне все проблемы в мире по плечу.

Я счастлив и свободен, словно птица.

Я вырасту — и стану пикачу!

И папа с мамой будут мной гордиться.

Оставьте ёжика в покое! Оставьте ёжику покой.

Не троньте ёжика рукою, не троньте ёжика ногой.

Оставьте ёжика в покое, — вы не найдете общих тем!

Оставьте ёжика в покое, оставьте ёжика совсем.

Оставьте ёжика в покое, он слишком много видел зла.

И слишком, слишком много боли его душа перенесла!

Оставьте ёжика в покое. И, если очень повезёт, —

он вас запомнит. И из боя

кусочек мяса принесет.

Наступает сезон ведьм.

Они надевают чулки и короткие юбки,

перчатки,

и длинные пальто с разрезами,

и маечки,

и чёрт знает, что еще.

Наступает сезон ведьм,

эти глаза с поволокой,

и каждый мой шарф похож на петлю,

состоящую из петель,

и каждый мой шаг — по дороге благих намерений.

Наступает сезон ведьм,

холодает,

и встречи с чаем и старым кино

типа «Пушек острова Наваррон»

не доведут до добра.

Наступает сезон ведьм.

Сохрани меня, господи, от их чар,

а ведьм — от моей любви,

ибо человек слаб,

и мудрости, данной нам в детстве,

никогда не хватает на жизнь.

Наступает сезон ведьм,

я строю воздушные замки для обороны.

Волшебные кролики прыгают прямо с горы Брокен,

стою

и наматываю шарф на кулак,

не замечая,

— но небо полно черных точек,

и я уже слышу крики.

Понимаешь?

Мы носим своих мертвецов под курткой. До дна дней.

Если смерти смотреть в лицо, становится холодней.

Вот приходит. Садится. Парень. Стройный, в глазах медь:

«Я учил тебя. На гитаре… Еще научил петь».

Другой — серый, почти белый. Тогда уже был стар:

«Ну, да. Было такое дело… Ставил тебе удар».

Третья с краешку, на кровати. Прямо ко мне в тыл:

«Помнишь море? Красное платье? Конечно, ты не забыл…»

Четвертый и пятый во тьме комнаты. Рядом. За рядом ряд.

Их шеренги длинны, изогнуты, и все они говорят:

«Я вам руну открыл. Райдо. Шалаш из пяти веток…

Помнишь, ты подпевал радио? Помнишь, как я едок?

Помнишь рано приехал в город, и я по нему водила?..

Помнишь, сели в блестящий форд, а в нем заиграл Дилан?

Помнишь, помнишь, ты помнишь…»

Помню. Вас, и все эти сказки.

Моих мертвецов шелестит, стонет хорал григорианский:

качается, шепчет, поет, звеня ключами, цепями, пивом…

Мои мертвецы пугают меня.

Но делают, блин…

счастливым?

Мои мертвецы постоянно со мной. И этот, с глазами-медью,

и красное платье, и старый изгой, и женщина-на-рассвете,

и тот кто пел обо мне — обо мне! — громко, но не натужно,

и тот, что из двух дюжин камней выбрал один нужный —

они поддерживают меня. И на пути тоже.

Знакомые, родственники, друзья, весь легион прохожих

хранят.

Я ношу своих мертвецов

с собой, из них состоя.

А когда замкнется мое кольцо —

печать, приговор, статья, —

приду к тебе, и скажу: Помнишь,

про мертвецов? На крыше?

Дай мне куртку. Чего смотришь?

Там холодно так, выше…

Я с тобой. И буду с тобой.

Смерти нет. У меня — вышло!

Понимаешь?

У нас вышло.

Довольно странный текст. Не буду разжевывать

смысл, но все же поясню некоторые отсылки.

Сиена — специфическая краска. Также — школа рисования оттенками охры и местность. От воды — течет,

как мел.

Скальд — подобие менестреля-путешественника в

скандинавских странах, пробавлявшегося историями

и сагами.

Франсуа — Франсуа Вийон, отсылка на песню Окуджавы: «Господи, дай же ты каждому…»

Маяком — иногда называют Маяковского. Но это не

основное значение.

Высокая башня — привет Филлипу К. Дику, «Человек в

высоком замке».

______________________

Ире, IX.I.2014. Ленинград

.

Я смотрю на счастье. Как мерцает

в свете солнца золотая взвесь.

Как дорога вьется кольцевая,

но она окончится не здесь.

Как идут потеки по сиене,

как, одновременно и легки

и громадны, в повседневной пене

разрезают бурю маяки.

Как лучи стремятся делать лучше.

Лучше будет, — только подожди.

Как дождинки созидают тучи.

Тучи превращаются в дожди.

«Что я сам, и что могу я дать им, — скальд, остановившийся…»

Что я сам, и что могу я дать им, — скальд, остановившийся

в селе?

Не герой, а просто наблюдатель. Я — наместник ветра на

земле.

Ржавчина серебряного века. Франсуа, которому дано.

Я на этом свете много бегал. Постою, подумаю в окно.

Я стою один в высокой башне, в пыле пыли тысячи

удач.

И стараюсь показаться старше, чтобы луч не превратился

в плач.

Я — свеча. И ветер. И спасатель. За окном беснуется

пассат.

Я свечу в бушующем закате, молча собирая конденсат.

Только бы не лопнула трахея в этом расцветающем

огне.

Пламя — это все, что я умею.

Так ориентируйтесь по мне!

Все, чего прошу я — только верьте.

В море бедствий, слова и побед —

корабли курсируют на рейде,

самолеты кружатся на рейде,

ветры собираются на рейде…

А потом — слетаются на свет.

Боже,

храни детей,

которым за двадцать

Им умирать,

а потом еще расставаться

Аскеру дай голос,

прохожим слух

Дай отдохнуть

неспящему после двух

Сделай так, чтобы раз

в девятнадцать лет —

Крайний поезд,

последний шальной билет

Дай сибариту

трубочку и бокал

Сделай,

чтобы кофе не убегал…

Но больше — люби

поэтов и нищебродов,

выходцев из гонимых

Твоих народов:

Геев и хиппи,

готов и растаманов

странных, накуренных

и постоянно пьяных

что-то рисующих, пишущих и читающих,

всех, ничерта в этой жизни не понимающих —

Это для них я иного прошу отмерить

Лучше других

твои Дети умеют

верить.