Слово закона. О магах и людях

Артём Останский

Тень смуты нависает над великим Ил Гантом…Но какое до этого дело Орену, юному магу, внезапно выброшенному на задворки общества. А по пятам за ним следует смерть… Белая смерть.У оружия нет чувств, нет желаний, нет эмоций. Но даже бездушных магистров Белого ордена порой преследуют сомнения. И Вилену выпадает новое испытание по убийству в себе человечности.Аэрон раскинул сети соглядатайства по всему Ил Ганту. Но он ли паук в этой паутине? За что бороться, если у тебя все есть? Только за власть…

Глава 3

Жил-был лэр. Мановением руки тучи грозовые разгонял, по воле его пустыня полем плодородным оборачивалась, — столь могучим он слыл. Столь мудрым, что даже вековые старцы в преклонении ходили у него совета просить. Но была у той мудрости и обратная сторона: вопрос один покоя ему не давал, и ни у кого совета спросить он не мог: как быть?

Лэр тот долгие годы горевал о потере — много лет как уж мир покинула любимая лэрэса его. И все могущество, вся мудрость необычайная бессильна пред смертью оказалась. Ибо смерть лишь самому Всевышнему подвластна. И принялся лэр безутешно молиться, днями и ночами в трансе богоугодном пребывать; все святыни и храмы в богомолье изъездил да богатства свои тем храмам роздал. А Всевышний молчал. Ибо таков вещей порядок.

Отчаялся лэр, обидой на весь мироустой воспылал; в сторону противоестественных чар взглянул. Вступил на путь богомерзкого колдовства, некромантией занялся. И будучи лэром от природы гениальным, быстро высот в темных искусствах достиг.

И нашел он способ воскресить лэрэсу любимую. И не было предела счастью его, как увидел прекрасный лик ее пред собою. Но попятилась лэрэса, не признала в нем некогда мужа любимого. Поняла цену, кою за жизнь ее заплатить пришлось, уразумела, сколько душ безвинных загублено по прихоти было. Отвергнула дар богопротивный.

Взбеленился лэр — убил лэрэсу в порыве гнева неодержимого. Да не просто убил, а саму душу ее в клочья разорвал. Перестала лэрэса существовать вовсе.

И понял лэр, что натворил. И упал на колени. И взмолился о прощении. А Всевышний молчал. Ибо таков вещей порядок. В крайнем отчаянии лэр руки на себя наложил. И не простил Всевышний его — и по сей день душа лэра того в Бездне безграничной томится.

Ибо нет прощения тем, кто с душами играть смеет.

Предание о некроманте.

Загадай желание

— И я не знаю… — вздохнул Орен, сидя рядом с сестрой на скамейке меж садовых зарослей жасмина. Впервые за три дня он остался наедине с Нарией, впервые он решился рассказать ей о случае с Андором, и сейчас на душе полегчало, словно то событие, его гложущее, было чем-то осязаемым, видимым, от чего можно отломать ломоть и разделить его с любящим и понимающим человеком. — Правильно ли я поступил? Мне кажется, правильно. Только мне почему-то неспокойно. И Андор вроде не обижается. Все как раньше. А мне все равно как-то не по себе.

— Это грустно, это очень грустно… но, к сожалению, Оренчик, такое случается повсеместно. И этого не изменить. Не тревожься, братик, все будет хорошо, — говорила Нария вполголоса, постоянно озираясь по сторонам, особенно на террасу. — Все будет хорошо… Ты поступил достойно, мужественно. Как настоящий лэр. А люди… люди бывают разные. Не все такие, как ты, и не все, как Андор, — все мы разные. Ты сделал доброе дело. Но при этом пришлось окостерить стражника, пусть даже он того и сам заслужил, пригрозить другу. А может тебе неспокойно оттого, что вмешался, как тебе кажется, слишком поздно. Ты очень совестливый, и этого не нужно стыдиться. Совесть, как бы тебе сказать… это не плохо, хоть она порой и мучает нас даже после добрых дел. Но без нее никак. Она помогает нам разграничивать добро со злом. Конечно, кому-то совесть позволяет вытворять такое… Ну, лучше не будем о плохом. Все люди разные. Главное, братик, ты у меня хороший.

— Я — маг… — томно произнес Орен.

Нария обняла его, прижала к себе и, прислонившись теплой щекой ко лбу брата, зашептала:

— Братик, вот скажи мне, если тебя ущипнуть, тебе будет больно?

— Конечно.

— И мне будет. Никому такого не говори, но… различия между нами… различие только одно: ты обладаешь Силой, а я нет. Но чувствуем и переживаем мы одинаково: от потери любимого рыдает как лэрэса, так и кухарка, боль чувствует как плотник, влепивший себе молотком по пальцу, так и самый могущественный лэр. Все мы, Оренчик, в первую очередь, люди, а уж потом те, у кого магическая сила есть, а у кого ее нет. А все разделения — крайности. Крайности никогда до добра не доводят. Мы, наша империя — это еще не весь мир, не везде же такие разделения как у нас.

— Ты про Сиордан? — тихо заметил Орен.

— О Боже, что ты, конечно нет! Там все еще печальнее… Даже если половина из того, что я читала, правда, к магам там относятся хуже, чем к скоту. Это другая крайность — для примера она не годится. Можно привести… хм… ну вот Хари Шалиаф. Там вообще никогда никаких разделений не существовало. Да даже сейчас взять хоть бы какие-нибудь далекие края, вот, скажем, Шенгемир, Лониния, Трегатиния, Дершавель — я слышала, там уже разделений тоже никаких нет. В каком-нибудь Дор-Доре или Саре проводят реформы в этом направлении.

— Реформы? Это как?

— Ну, понимаешь, братик, когда правители понимают, что всё, так больше продолжаться не может, понимают, что мир не стоит на месте, постоянно меняется — и они хотят соответствовать изменениям, — ну там, законы новые вводят, устаревшие убирают, о благе людей заботятся и все в таком духе.

— А как же Халлия? Ты столько о ней рассказывала. Я думал, ты ее поставишь в пример. Или там тоже… эти, как их?.. реформы проводят?

Нария мягко улыбнулась.

— Нет, Оренчик, Халлия интересна не тем. Там все неизменно с незапамятных времен и устроено по-другому.

— Да-да, я слышал: касты и все такое. Нам в школе рассказывали. Но там же рабство! А рабство — это варварство! — Орен решительно не понимал столь горячую привязанность сестры к тому месту. Он всегда с интересом слушал ее восторженные рассказы о Халлии и всегда недоумевал, почему они так различаются с тем, что ему рассказывали на уроках мироведения.

— О, мой милый братик, ты так многого еще не понимаешь… — Он ясно уловил печальную нотку, пробежавшую в голосе сестры, тоску в ее добрых глазах; он всегда распознавал это безошибочно точно.

Ему захотелось как-то приободрить Нарию, но слов не находилось.

— Но ты же поедешь туда… — И отчего-то ему самому стало грустно. — Значит, мы с тобой не будем видеться…

Нария тихо хихикнула. И этот легкий смешок показался Орену самым прелестным звуком, что может существовать в этом мире.

— Это будет только на третьем году обучения, — приглаживая непослушные волосы на голове брата, нежно утверждала она. — Да и то далеко не факт. Ты уже станешь большим, совсем взрослым. В академии магии учиться будешь. Возможно, даже свою лэрэсу или… или просто возлюбленную повстречаешь.

— Не надо мне никаких лэрэс! — смутившись, заупрямился Орен. — Я с тобой поеду! Будем там жить, всякие… древности разглядывать, и ни о каких этих крайностях и реформах не думать. Халлийский выучу! Честно-честно.

Нария рассмеялась искренне, звонко, обворожительно. «Так, наверное, не смеются даже самые прекрасные лэрэсы из детских сказок», — выражала улыбка на устах Орена.

Грубая, тонкая рука, впившаяся в волосы Нарии, бесцеремонно выхватила сестру из воображаемого мирка Орена.

За беседой они не заметили, как со спины к ним подкралась оголодавшая рысь, оголодавшая до слез дочери.

Нария, заключенная в мертвой хватке матери, резала сердце Орена вскриками.

Обескураженный Орен не раздумывая бросился их разнимать.

— Отпусти! Отцепись от нее! — кричал он, крепко схватив Даринию за руку и пытаясь отъединить от волос сестры. По возгласам мучений Нарии быстро понял, что причиняет ей еще большую боль. Сменил тактику — со всей силы пальцами сдавил материнскую кисть.

Наконец Дариния отпустила дочь и, оттолкнув Орена, немного попятилась. Смахнула оставшийся в руке клок светло-русых волос.

— За что, мама, за что?! — согнувшись, ладонями закрывая лицо, рыдала Нариния.

— Какая я тебе мама?! Лэрэса мать! Вбей это в свою пустую голову раз и навсегда! — Дариния шагнула вперед и занесла ладонь над дочерью. Орен успел перехватить материнскую руку.

Она рывком высвободилась и продолжила вопить:

— Кто тебе, дрянь, позволил прикасаться к Клаунерису Младшему?!

— Он… — открыв обезображенное от налившихся кровью шрамов и слез лицо, пыталась выговорить Нария. — Он кричал, плакал. Тебя не было. Ти… Лэрэсу Тиру не нашла… Служанкам ты запретила…

Дариния подскочила к дочери и вновь вцепилась ей в волосы, рвала их и бранилась. Нария жалобно вопила. Орен бросился вслед за матерью, но ударился лбом о силовой барьер. Руки его тряслись, на глаза точно надели шоры. Раз за разом разбивал кулаки о почти прозрачную, но такую ощутимую для него стену, выкрикивал несвязные ругательства, оббегал с другой стороны, молотил ногами — все безуспешно. С каждой мольбой, с каждым новым завыванием Нарии ему все больше казалось, что беспощадные материнские руки вырывают клоки волос из его собственной головы.

— Вероломная тварь! — кричала Дариния, истязая дочь. — Ты мне так мстишь?! За всю мою доброту? Малолетняя курва! Я оставила тебя, воспитала! Хочешь, чтоб твой брат человеком стал? Ах ты погань заразная! Ты здесь жить не будешь! И об учебе забудь! Дрянь неблагодарная!

Орен отскочил назад — нечто дикое, животное, необузданное вконец завладело им: весь мир угас в коридоре мутного туннеля.

Небольшой по размерам, но неконтролируемый по силе сгусток пламени вылетел из его ладоней и угодил в барьер. Пламя распласталось по полупрозрачному куполу и исчезло вместе с ним.

Вопль! Не Нарии — Даринии! Дикий вопль. Ее волосы вспыхнули как смоляной факел.

Огонь развеялся.

Дариния повернулась к Орену; спазматически трясущимися руками ощупывала сильно опаленные волосы, выпучив глаза, усердно дышала. Затем ее ладони сползли на уши — мать скорчила болезненную гримасу и широко раскрыла рот, точно оттуда сейчас вырвется пронзительный визг, но не издала ни звука. Запахло горелым.

Орен стоял и с отупением глядел на нее, — не сознавал, не помнил, как такое случилось.

«Мама… — Орен сложил дрожащие длани лодочкой и зажал ими рот и нос. — Кто?.. Это я! Я! Что я наделал!»

Он взглянул на Нарию — та сидела на коленях и панически оглядывала его. Никогда прежде он не видел взгляд сестры таким: распахнутые, заплывшие от слез и ужаса глаза не задерживались ни на чем, окидывали Орена с ног до головы, разъяренные, перепуганные, непонимающие.

— Ты… Что ты?.. На матерь!.. — задыхаясь от неистовства, пыталась выговорить Дариния.

Взгляд Орена помутнел от слез. Он зажмурился и побежал, просто рванул с места, перемахнул через каменный забор сада, — не понимал, даже думать не хотел, куда и зачем бежит. Стремился вперед, не видя дороги, не сдерживал слез. Не видел ни людей, ни домов, не слышал никого и ничего. Его нес вперед бешено трепещущийся в груди сгусток, сдавливающий все внутри комок, и ничего кроме него не существовало! Весь мир в те мгновения ограничивался для него этим комком.

Опомнившись, Орен склонился в приступе удушья, опершись ладонями о колени. Беспорядочно идущие люди ненароком задевали его.

Отдышавшись, он выпрямился: толчея и выцветшие, поношенные одежды прохожих, слабый свет редких огненных фонарей, твердый грунт под ногами, ор, свист, смех и громкие переговоры вокруг, вонь пота, мочи, хмеля и чего-то еще, — Орен понял: он в нижнем кольце.

«Странно», — подумал он, не обращая внимания на любопытные взгляды прохожих. Не было того всепоглощающего чувства, какое всегда не давало ему покоя после домашних ссор, мешало спать и угнетало, будоражило сердце, окунало разум в пучину непонятных волнений. Стало как-то легко, спокойно; вернулись мысли, а вмести с ними и размышления, совершенно не присущие его беззаботному возрасту. Он слился с потоком людей и побрел в неопределенном направлении.

«Почему так на свете? Как мать может так ненавидеть собственную дочь? Мама, за что ты ее так? Какая в бездну болезнь может быть?! Люди должны помогать нам хранить гармонию, а не услуживать; мы — маги — обязаны поддерживать гармонию в мире, а не разрушать ее. В школе каждый день об этом говорят. Нет, мы — люди! Все — люди! И все должны хранить гармонию! Но это разве гармония? Мама, я же знаю, ты можешь любить, ты умеешь заботиться. Ты же не всегда была такой… Почему ты так с Нарией?.. Зачем, сестра? Зачем ты так смотрела на меня? Я же за тебя вступился, помог… Нет! Не должен был я… Отчего, мама, ты так ее ненавидишь? Ты же сама спровоцировала меня! Прости, прости меня, мамуля… Прости меня, пожалуйста, прости, сестренка…»

Его размышления прервал чей-то едва различимый плач в узком закоулке между деревянными стенами домов. В памяти сразу всплыл образ рыдающей Нарии. Он завернул в закоулок — во тьме сидело человеческое очертание. Обхватив прижатые к груди ноги, очертание это уткнулось лбом в колени — оттуда доносилось хлюпающее рыдание.

«И какое мне дело?» — подумал Орен, развернулся, но, сделав пару шагов, резко повернулся и пошел прямиков к хлюпающему очертанию.

Он создал небольшое пламя над ладонью и подошел к, как оказалось, девушке с темными, сумеречными волосами. Она подняла голову. В ее заплаканном, изувеченном огромным синяком лице он узнал ту, которую спас от Андора; на распухшей нижней губе виднелась засохшая кровь. Сам не зная зачем, не находя даже слов утешения, он уселся рядом с ней и уставился на танцующее над ладонью пламя, отбрасывающее теневые копии себя же на стену. Стихия огня — единственное направление магии, которое ему истинно нравилось практиковать, и он делал в ней неплохие успехи. Вид языков пламени всегда помогал ему отвлечься, — они увлекали его за собой, затягивали в красно-желтые мерцающие переливы.

Лира тоже оказалась не словоохотной и продолжала поскуливать. Постепенно плач сошел на редкие пошмыгивания. Так, молчаливо, просидели они несколько минут. Девочка заговорила первой, голос ее звучал на удивление умиротворенно.

— Зачем вы здесь?

— Не знаю, а ты зачем?

— Не знаю…

Вновь молчание. Нечасто маячившие в этой части города обыватели, проходя мимо, заглядывали в переулок. Особенно любопытными и долгими взглядами отличались мужчины, явно ожидавшие увидеть там что-нибудь непристойное. Правда взгляды их тут же обрывались, когда до них доходило, что пламя висит над ладонью Орена, и они спешно ретировались.

— Простите. Я забыла, как вас зовут.

— Орениус. Орен.

— Лэр Орен.

— Нет, просто Орен.

И снова тишина… если не считать какого-то раскатистого смеха вдалеке. Орен подумал, что возможно своими сухими ответами смутил Лиру, и придал мягкость голосу.

— Почему ты плачешь? И что у тебя с лицом?

— Вам-то что?

Орен собирался извиниться за бестактность, но Лира опередила его.

— Простите меня, лэр! То есть не лэр. Орен. Я не хотела…

— Ничего страшного. Так… откуда у тебя это? — попытался дотронуться до синяка Орен, но сконфузился и тут же убрал руку, когда Лира немного попятилась.

— Сегодня днем… — шмыгнув носом, робко проговорила она. — Ваш друг, тот, черненький, он… Меня взял под руку какой-то стражник, сказал, что нужно дать… показания по тому делу. Сказал, что я знаю по какому. Ну как я могла не послушаться? Он отвел меня в какой-то заброшенный дом. А там был он… Он… Я закричала, но стражник зажал мне рот. Вырывалась, а он сказал, ваш друг, что обвинит меня в… в посягательстве на жизнь мага и дом мой сожжет, и семью на виселицу отправит, если не угомонюсь. — Лира уперлась лбом в колени и расплакалась навзрыд.

Орену не требовались подробности, что Андор там сделал. Всей душой он возненавидел его, представил, как сжимает его горло. Несмело приобнял Лиру — убрал огонь — тьма надежно укрыла их, — ощутил тепло ее тела, но не такое, какое исходило от Нарии, — чужое тепло.

— Не плачь, обещаю тебе, он ответит за все. И за это, и за фингал.

— Фингал… Все так плохо, да? Это не он, — тихо произнесла Лира, подняв голову. Легонько дотронувшись до синяка, она продолжила: — Это папа. Когда я прибежала домой и рассказала ему обо всем — вот был его ответ. — Она снова пискливо зарыдала.

Это не укладывалось в голове Орена, и одновременно с тем было таким близким и понятным.

— А что мать? — задумчиво спросил он.

— А что мать? Что — мать?! Как вернулась с борделя… с работы, папа ей все рассказал. Она мне губу и разбила. Сказала, что я не должна была сопротивляться. Сказала, что я должна молиться Творцу, чтоб этот лэр посетил меня еще раз, и с завтрашнего дня будет учить меня обращаться с мужчинами. А сестры смеялись надо мной, говорили, что я полная дура — упустила свое счастье. Я не смогла этого вынести, понимаете, не смогла! Убежала из дома…

— Понимаю, — пробубнил Орен, откинувшись на деревянную стену дома.

— Понимаете?! Да как вы можете понимать! Вы — маг! Вы его понимаете, а не меня! — вырвалась из объятий Орена и яростно вскочила Лира. — Простите, я не должна была вам все этого рассказывать, — сбавив тон, склонила голову она.

— Я в первую очередь человек! — заявил Орен и поднялся вслед за ней. — И Андор тоже человек! Только очень плохой.

Лира подняла на него растерянный влажный взгляд. Орен хотел закончить словами Нарии, но вовремя вспомнил о том, что сестра просила никому и никогда не повторять ее слов. Промолчал.

Повисла тишина, но уже, как показалось Орену, не отчуждения, а дружелюбия, понимания, сострадания. Орен и Лира — страдальцы по разные стороны баррикад — стояли и безмолвно смотрели в резко выделяющиеся белизной в полутьме глаза друг друга. Пояснять, почему он понимает ее, было бессмысленно, — Лира, казалось, сама все прекрасно читала в его взгляде; как и в ее глазах, словно в двух черничных озерцах, отражающих звезды, выражалась вся ее жизнь.

До глубокой ночи ребята сидели в вонючем, захолустном закоулке, беззаботно болтали и смеялись, — и отступали все тревоги и печали, — до сей поры так откровенничать Орен мог себе позволить только с Нарией. Но в ту теплую ночь Лира заменила ему сестру.

Проводив ее до дома, Орен направился в верхнее кольцо, домой, с невообразимой легкостью на душе и решимостью в голове, со стойким намерением упасть на колени перед матерью и сестрой, извиниться и основательно поговорить.

***

Даламор. Трущобы, переходящие в двухэтажные хоромы, брань и толкотня на любой торговой площади, свежий, солоноватый морской бриз, который не в силах затмить дюжины гроссов гниющей под палящим солнцем рыбы в порту; бессчетное множество одноруких, одноногих, беспалых, одноглазых ветеранов, живущих на те гроши, что платит им стража за «глаза и уши», снующие от безделья дети, измотанные от нескончаемых заказов ремесленники, щеголяющая золотом армия купцов, орды пьяниц, существующих от кабака до подработки; нескончаемые потоки контрабанды, подпольное рабовладение, проституция вне публичных домов и, конечно же, непрестанно появляющиеся торгаши чадом. Говорят, Даламор никогда не спит. И сказать, что данное выражение далеко от истины язык не повернется. Всюду, от самого глухого закоулка до площади Восьми Арок, над многообразными крышами домов проносился шум и гогот, мужские и женские возгласы, детский смех и плач, воспевания богослужителей, проповеди, музыка и пение уличных бардов. Именно таким запомнился Вилену второй по величине город не просто Ил Ганта.

Он сидел в полумраке комнаты на скамье, обитой изысканной, не знакомой ему мягкой тканью, раскинув ноги на пестром ковре, который, судя по всему, стоял больше, чем в год получал легионный десятник; откинувшись на спинку скамьи и подавляя нарастающее раздражение от медленно стекающих капель пота под белой маской, мыслями он воспарил к тем двум годам, когда добросовестно служил сержантом портового отделения стражи внешнего кольца. Однако в голове его всплывал единственно светлый образ, — образ тридцатилетних, уже не молодых, но по-юношески гладких смуглых щек, едва затронутых тонкими морщинами. Правильное очертание маленького подбородка, слегка вытянутый нос, пышные графитового цвета волосы, спелые, налитые соком груди, слегка располневшие широкие бедра. Глаза. Их цвет, хоть и прожил больше года с Корией, Вилен не помнил, зато хранил в памяти ее узковатый, на южный манер, разрез глаз.

— Не спать! — хлопнув ладонями в перчатках, сухо приказал Сержант. — Проверь как там Кожник.

Вилен окинул взглядом сидящего напротив него командира. Он отличался от остальных трех магистров отряда бурого цвета перчатками и безусловной выслугой лет. Спешно поднявшись, Вилен подошел к окну и легонько раздвинул алые, почти не пропускающие свет портьеры.

Едва он развел их пальцами, как комнату наводнил мягкий луч света — последний, скользящий по украшенным крышам внутреннего кольца луч заходящего солнца, практически целиком спрятавшегося за чертой города. Особняк, в котором расположился отряд магистров, любезно предоставила им некая лэрэса Тамария Лэнгор. Да и как можно не предоставить, если просит кто-то из Белого ордена? Дом этот в качестве пункта наблюдения магистры выбрали неслучайно: располагался он прямо через дорогу от особняка, где жил некромант: величественный, двухэтажный, с высокой насыщенно-бордовой крышей из черепицы, с немалой по городским меркам, заключенной забором территорией. Он выгодно отличался ото всех и без того прекрасных, индивидуально декорированных домов. Что уж говорить, помимо роскошного сада на его территории находился даже флигель для прислуги. Переведя взгляд книзу, Вилен наткнулся на вальяжно расхаживающего стражника у ближнего края дороги — это и был магистр. Сержант поручил ему следить за домом, убедиться, что все члены семьи находятся внутри к моменту начала операции. Второй из магистров, Рубака, сидел на первом этаже на случай непредвиденных — пусть и маловероятных — инцидентов. Вилену же как новичку в отряде довелось остаться с Сержантом и изредка поглядывать за обстановкой на улице, а также следить за условным знаком — заходом солнца.

— Все в порядке, — отчетным тоном отозвался Вилен. — Кожник на месте. Солнце почти село.

Сержант не проронил ни слова в ответ. Вилен, тем не менее, продолжил озирать окрестности. Взгляд его не останавливался на чем-то конкретном, — скользил по широкой дороге, перескакивал от фонаря к фонарю, взбирался на разномастные декорации крыш и уносился в невозмутимую темно-голубую небесную гладь. «Ликвидировать…» — слово, услышанное на инструктаже в отношении мага-отступника, — нет, он и раньше знал, что обычно вместе с некромантом или предателем Империи ликвидируется и вся его семья как возможные пособники, или же потенциальные мстители, — теперь оно заиграло для него новыми, мрачными красками.

Впервые за столько лет — не сейчас, еще при обсуждении плана действий — его обуяло неприятное чувство, похожее на лень, но гораздо более глубокое. Чувство, какое возникает при сильном нежелании делать что-либо, но по-иному ты поступить не можешь. Когда руки, ноги, голова и вся твоя сущность бунтует, отказывается выполнять команды, и хотя сам ты понимаешь, что так правильно, поступить наперекор значит пойти вразрез здравому смыслу, клятве, выступить против безопасности Ил Ганта; вынужденные меры, вынужденная жестокость, вынужденные жертвы. Чувство, прекрасно знакомое и все же позабытое Виленом, — тягостная борьба между разумом, инстинктом самосохранения (нарушение приказа — дезертирство — смерть, или, как водится в ордене, «первая ошибка»), благоразумием и собственными эмоциями, принципами.

«Приказ есть приказ», — твердо уверял он себя. Усилием воли, выработанным почти за полтора десятка лет службы, он высвободил скапливающиеся сомнения, позволил им поглотить себя и отпустил их, развеял. Даже литание покоя читать не пришлось. Вмиг разум его очистился, а мысли ухватили новую, мирную нить. Лишь незначительная тяжесть на сердце напоминала о былой нерешимости.

Он предавался воспоминаниям, как будучи стражником, не раз заглядывал в проем ворот, ведущих во внутреннее кольцо. За два года он так ни разу и не попал за них. И теперь, видя весь обнаженный контраст внешнего и внутреннего кольца, чувства его приходили в движение, излучали неподдельное восхищение; однако нечто омрачающее затаилось в них. Невольная, своеобразная, тщательно скрываемая злость на лэров, банкиров, богатейших из торговцев, городских чиновников, функции которых ему представлялись смутно, занимала его. И чем большая виделась ему разница между столпотворениями в узких грунтовых улочках и редкими, вальяжно расхаживающими персонами по широким мощеным дорогам, чем очевиднее разнился воздух, пропитанный зловонием, гулом голосов и звонкими отголосками мастерских со свежим, насколько это вообще возможно за высокими каменными стенами, свободным, легким духом внутреннего кольца, тем больше нарастал внутренний протест, недовольство. И недовольство то было неподвластным, необъяснимым даже самим Виленом, — он нисколько не питал ненависти к богатым и власть имущим. Его желчь скорее имела беспредметную направленность и никоим образом не требовала выхода. А потребуй — он мигом бы ее пресек, как пресекал и все остальные эмоции, мешавшие исполнению приказа.

— Сержант, — раздался сзади голос «стражника», — все на месте.

Вилен обернулся — перед ним стояли три брата-магистра. Он мысленно проклял себя: «Дерьмовые мысли! Проворонил шаги. Вдобавок Кожник даже успел переодеться. Очень профессионально».

— Действуем строго по плану, не разбегаемся. Первоочередная цель — вэяр, остальные — второстепенные, но обязательные, — прочеканил Сержант, задержал взгляд на Вилене. — Никакой жалости, не забываем: все они не просто изменники — еретики! предавшие не только Империю, но и самого Бога!

Все выхватили мечи. Сила выпущена. Разум Вилена слился с мечом. Теперь он не человек и даже не магистр — карающий клинок Белого ордена.

К особняку они проследовали крестовой формацией: в носу шагал Сержант, по бокам шли Рубака и Кожник, замыкал построение Вилен. Железная калитка была открыта — магистры ступили во двор. Согласно плану налево отправился Кожник, проверять флигель, направо — Рубака, зайти со стороны террасы, а заодно оглядеть сад. Пробирались они гуськом, под окнами. Привратников не было — предупрежденные, они заблаговременно покинули посты. Сержант и Вилен легко, стараясь не создавать ни единого скрипа, перешагнули ступеньки крыльца и прижались к двери. Усиленный слух позволял составить картину происходящего внутри.

— Где этот проклятый цирюльник? — Властный, несколько сорванный голос женщины. — Что по яствам? Негоже ему на голодный желудок работать, напортачит еще.

Едва различимый скрип досок у двери, ведущей к террасе. Мимолетный звон посуды в обеденной.

— Не переживайте так, скоро будет. — Кроткий женский голос. — Утю-тю. Лэрэса Дариния, у вас такой замечательный малыш. Вы только взгляните на его улыбку.

Скрип досок. Стук в дверь, ведущей в сад. Вилен напружинился в ожидании команды, не спускал взгляд с Сержанта.

— Это еще кто? — Властный голос. — Дура, ты там? Глянь, кто там шныряет!

— Да, лэрэса мать. — Тихий, явно расстроенный голосок.

Звук открывающейся двери. Чуть слышный всхлип. Предсмертный всхлип.

Сержант коротко кивнул. Бесцеремонно отворил дверь и вскочил внутрь.

Следом залетел Вилен. В нескольких аршинах от него остолбенел седовласый мужчина с широко выпученными глазами, в руках у него был чайный сервиз на серебряном подносе. Выпад. Клинку Вилена понадобилось лишь легкое касание, чтобы разворотить висок мужчины. Лакей бездыханно рухнул, гремя сервизом.

Женщина в богатом платье с обожженными ушами и неровно обрезанными, короткими светло-русыми волосами, выставив руки вперед, воздвигла перед собой силовой барьер. Она закрывала им широкую лестницу, расходящуюся надвое и ведущую на второй этаж. Детский плач. Низкая темноволосая девушка с младенцем на руках забежала по лестнице и завернула вправо.

С кухни, куда вела дверь из обеденной комнаты, как гласил план здания, послышался крик. Тут же заглох. Работа Сержанта.

Со стороны террасы вылетел Рубака.

Барьер пропал. Лэрэса перевела взгляд на него, отвела руки. Еще мгновение — с ее пальцев сорвется заклинание.

Не сорвалось.

Лэрэса захрипела. Припала к лестничным перилам словно пьяная. Сползла вниз, скользя ладонями по балясинам. Наполовину погруженный в плоть метательный нож торчал из ее шеи.

«Не сиюминутная, но легкая смерть», — подумалось Вилену, подскочившему к еще живой, судорожно всхлипывающей кровью изо рта лэрэсе и достающему свой нож. Печать на нем действовала безотказно — клинок свободно прошел сквозь нательную магическую защиту.

— Ситуация? — востребовал Рубака.

— Сержант зачищает левое крыло. Наверх, в правое крыло забежала, по описанию, служанка-лэрэса с младшим сыном отступника.

Рубака немедля рванул наверх. Вилен — следом. В мгновение ока они оказались в правом крыле. Опрометчиво было оставлять левое крыло второго этажа без внимания, однако в то мгновение Вилену почему-то казалось иначе.

Мрак обширного коридора разбавлял огромный, на всю дальнюю стену, мерклый квадрат — витраж, задернутый плотными портьерами. Впрочем, для магистра темнота скорее союзник, нежели враг. Все было черно-белым, с зеленоватым оттенком, но хорошо различимым. Даже тот роскошный особняк, где отряд готовился к миссии, казался блеклой пародией с претензией на шик в сравнении с этими хоромами. По всему полу растянулся длинный орнаментный ковер, у драпированных узорчатой тканью стен стояли огромные писаные вазы и сурово-мраморные бюсты неизвестных Вилену людей, или магов; на самих стенах висели гобелены и картины, — его взгляд остановился на самом огромном — от пола до потолка — изображении.

Хотя Вилен никогда не был ценителем искусства, эта картина увлекла его своей, если можно так выразиться, объемной рисовкой, какую он доселе ни разу не встречал. На ней изображался некто мужского пола с мужественными, идеальными, внушающими страх и уважение чертами лица, черными, как сама Бездна, волосами, ниспадающими на плечи, а взгляд странным образом сочетал в себе юношескую дерзость и мудрую апатичность многовекового старца. Облаченный в непонятное — то ли вельможеское, то ли воинское — черное, под цвет волос, одеяние с багровыми вставками, он стоял на, казалось, выпирающей наружу горной вершине, героически поставив ногу на каменный выступ, с вытянутой вперед, приподнятой рукой. В его полусжатых пальцах сосредотачивалась вся мировая Сила. На заднем плане небо затянули черные, испещренные желтоватыми молниями тучи, и лишь над ним зияла расселина, из которой сочились слабые солнечные лучи. Некое труднопреодолимое желание изрезать в клочья, исполосовать это великолепное полотно овладевало Виленом. Рисунок был выполнен таким образом, что создавалось впечатление материальности нарисованного, будто стоит магу — а в том, что это лэр, у Вилена не возникало никаких сомнений — сделать пару шагов вперед, как он окажется в коридоре, рядом с магистрами. Всем своим видом маг как бы возносился над миром, требовал беспрекословного подчинения и в то же время внушал такой благоговейный трепет, что даже дотронуться до пальцев его ног в глубоком коленопреклонении было бы страшным преступлением. Картина заворожила Вилена: по необъяснимым причинам вызывала лютую ненависть, но своей монументальностью вдавливала в пол, не давая даже моргнуть.

Голос Рубаки вернул его в реальный мир.

— Впервые видишь его, да? — неуловимым для человеческого уха, но различимым для магистра шепотом произнес он. — Очередной портрет Этариуса. Со всеми такое происходит, когда впервые его видят. Говорят, что сам его вид, даже нарисованного, вызывает трепет. А по мне так очередной магический фокус. Ладно, пошли, не будем терять времени.

Ступали магистры тихо, осторожно, предварительно проверяя на скрип каждую укрытую ковром доску. Вслушивались. За одной из дверей послышался зажатый чем-то плач ребенка. Они вошли внутрь.

Скрип двери магистры предупредить не смогли. Усыпанная угрями служанка, крепко зажимающая рот младенцу на руках, повернулась к ним. Маленький человечек протестовал — вовсю размахивал миниатюрными конечностями, точно опрокинутый на спину жук. Порыв ветра ворвался в открытое окно за спиной лэрэсы и взлохматил непослушные локоны. Отдельные волосинки прилипли к ее мокрому от слез лицу.

— М-мы же ничего не сделали… — дрожащим голосом прошептала она.

Непоколебимость Вилена словно превратилась в сдавливающую сердце руку. «Ликвидировать» — лаконично звучал приказ. Ликвидация подразумевает истребление виновных и всех возможных соучастников, всех, кто в перспективе может продолжить дело родственников или друзей, кто может решить отомстить, кто гарантировано останется небезразличным к законному приговору. «Но что может продолжить, как может отомстить грудной младенец? — подумал Вилен. — Лишняя жертва. Справедливость нужна. Закон требует исполнения. Но законно ли убиение невиновного ребенка? Не думаю. К тому же он и запомнить-то ничего не сумеет — его отдадут в приют; если проявятся способности — в приемную лэрскую семью, да и делу конец».

— Ты, или я? — донеслось бормотание Рубаки из-под маски.

Игнорируя вопрос, Вилен обратился к девушке:

— Ты права. Только не ты, а ребенок. Он не может быть виновным. Положи его на кровать и прими свою смерть.

— Н-нет! — лэрэса лихорадочно мотала головой. — Пожалуйста… Я только служанка!

— Служанка или нет, а ты не младенец — рисковать нельзя! — холодно отчеканил Вилен. — У нас приказ. Ты умрешь в любом случае. Отпусти дитя!

Ужас на ее лице сменился смиренным мытарством, — слезы новой волною побежали вниз по щекам. Она покосилась на открытое окно и, тяжело вздохнув, быстро повернулась к нему.

В то же мгновение с места сорвался Рубака. Его клинок вошел в спину лэрэсы на уровне груди, по самую гарду. Вилен бросился за ним, хоть и понимал — младенец мертв.

Внезапно собрат развернулся и, отпустив меч, ударил кулаком по лицу Вилена.

Маска вдавилась и покрылась трещинами. Он упал на спину. На миг в глазах его помутнело. Слепая ярость захватила Вилена, но Рубака уже наскочил на него. Вдавив колено ему в грудь, приставил нож к горлу. Силой мысли Вилен взял над собой контроль, скрестил взгляд с собратом.

— Идиот, — пробурчал Рубака. — Думаешь, мне приятно это делать? Недоволен? Скажи спасибо лучше! Я уберег тебя от первой ошибки.

Магистр слез с него. Вилен приподнялся и уселся на полу, уставился на лежащую замертво девушку: клинок поразил и ее, и младенца, — они лежали, скрепленные друг с другом мечом, скрепленные смертью. Быстрым движением Рубака вытащил его и вытер от крови о платье девушки.

— Я не скажу Сержанту о твоей выходке. Ежели такое больше не повторится. Не повторится ведь?

Вилен смолчал, не желая лгать.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать восемь или двадцать девять. А может и все тридцать, — безучастно ответил Вилен.

Его взгляд был по-прежнему устремлен на истекающие кровью тела. Нет, он не испытывал жалости. Уже давно. Скорее ощущал горечь из-за бессмысленной жертвы и — пусть на мгновение — потерянного самообладания.

— Мне тридцать восемь, — отозвался Рубака, внимательно осматривая клинок на следы крови. — Я сдал экзамен уже как два года тому назад. И я не знаю, кем ты был до того, как тебя пригласили в орден, но послушай-ка мой совет: засунь в жопу все свои принципы, ты — оружие! Ты думаешь, для чего у нас забирают имена? Для чего эти сраные, хрен пойми из чего сделанные маски, из-за которых в зной изнываешь от пота, а в мороз поражаешься, какими они могут быть холодными? Они думают, что с именем лишают нас и души! Хер там! Ее мы должны вырезать из себя сами! Уж поверь мне, без этого здесь ты не приживешься. Я понятия не имею, какие демоны заставили тебя принять их предложение, но раз уж принял, раз не подох, когда всучивали магию внутрь, раз выдержал два года и сдал экзамен, слушай: ты либо убиваешь в себе свою сраную гордыню и рубишь тех, на кого тебе ткнут пальчиком, либо подыхаешь сам. Здесь тебе не легион, где ты волен проявить лишнюю мягкость или жестокость. Ты вообще больше не человек — ты магистр! Ты — наш собрат! Ты — воин Белого ордена! Ты — оружие! А оружию чужды и душа, и сострадание! Выставляя здесь свою человечность, ты ставишь под удар всех нас! И хвала Творцу, что мы еще вовремя подоспели, а эта тварь оказалась слишком трусливой, чтобы сразу сигануть в окно.

Магистр подошел к Вилену и, спрятав меч в ножны, присел на корточки.

— Ты же знаешь, что такое первая ошибка? Да ясно дело должен знать. Так вот, свою первую ошибку я совершил на первом же задании. Был прям как ты совестливым дураком и с напарником мне подвезло куда меньше, нежели тебе со мной. И поверь мне, врагу не пожелаешь такого наказания. А после него не будет никаких мер: любой проступок приведет к смерти. И твое безрассудство убило бы меня сегодня! Видишь ли, отступники, вопреки всем сказкам, селятся не в глухих лесах, не на Богом забытых болотах, а зачастую в густонаселенных городах, имеют семью, детей, занимают высокое положение и всякое такое. Хрен его знает, чего им в жизни не хватает. Но приказ есть приказ. Да что я тебя учу, яко сопляка зеленого. Сам все знаешь, что к чему. Думаешь, ежели это младенец, то ни в чем неповинный? Думаешь, в приют его запрут, он ничего не вспомнит, а даже ежели каким-то лихом узнает о своей родной семье, то уж точно по стопам не пойдет? Что вытаращился? Мнишь себя одного справедливым совестником, а все вокруг дерьмо зачерствевшее? Щас, разбежался! Думается мне, это просто назидание остальным, дескать, отрекаясь от Творца, вы тащите за собой всю свою семейку. Когда-нибудь ты поймешь, что это в каком-то роде справедливо.

— Справедливость в убийстве безвинных детей? — наконец заговорил Вилен. — Ты прав. Это не легион. Мне дико подумать, чтоб мой легион вырезал детей. Или чтоб стражники в назидательных целях искромсали десяток-другой малолеток. Имел я такую справедливость.

— Видать, ты в легионе какой-то другой страны служил, — прыснул Рубака. — Смиришься еще, поверь мне. А ежели нет, то после первой ошибки тебя заставят смириться. Уж поверь, там таких крепких ломают… Ежели, конечно, доживешь. Сержант точно от радости плясать не станет. За провал-то он тоже в ответе. Ладно, подъем. Любись они в зад, мыслишки эти. Пошли, там поди наши уже все зачистили.

Рубака протянул руку Вилену. Он, немного помедлив, сжал ее и принял помощь собрата встать.

Спускаясь на первый этаж, они услышали внушительный по силе грохот. Магистры бросились в его сторону.

Тяжелая деревянная, окованная металлом дверь была нараспашку. Она сильно выбивалась из роскошного антуража. Магистры сбежали вниз по каменным ступенькам. Очутились в просторном подвале или, скорее, лаборатории. На полу, прямо у лестницы, лежал перекрученный труп Кожника: маска сломана, лицо точно искромсано тысячами лезвий, плащ-камзол окрасился красным, из разрезов виднелись перебитые кольца кольчуги, пол под ним издроблен в крошку. Перед догорающим продолговатым столом стоял густобровый, светловолосый, высокий — без сомнений — Клаунерис.

С его пальцев вырвалась сжатая до непроглядности струя воздуха и угодила в Сержанта. Тот успел высвободить печать кольчуги, и его вместе с силовым барьером вжало в стену.

Отступник заметил магистров. В них полетел наполненный тысячами тысяч блистающих лезвий ветер. Вилен отпрыгнул назад вверх, на лестницу, скрылся из виду Клаунериса; Рубака — влево. Без промедлений Вилен вновь бросился вниз.

На его глазах Рубака изящно уворачивался от силовых импульсов, выпускаемых магом, которые с резким грохотом впечатывались внутрь каменной стены на добрую пядь. Но через миг высвободил печать. Кокон принял на себя череду молниеносных импульсов.

Сержант заходил справа. Уже был на расстоянии удара, как его, подчиняясь жестам Клаунериса, подхватил порыв ветра и унес назад. До стены он долететь не успел. В то же мгновение взявшийся из ниоткуда еще более быстрый воздушный поток ударил Сержанту в бок. Тот отлетел в дальнюю стену и ударился головой. Остался бездвижно лежать на полу.

Отступник обернулся. Слишком поздно! Клинок Вилена уже летел к его шее.

Все произошло настолько быстро, что обычный человек не успел бы даже разглядеть. Меч, находившийся на расстоянии ногтя от шеи мага, отскочил и сломался. Отскочил так резко, что обычный человек даже не понял бы, что произошло. Столь стремительно и с такой силой, что — учитывая мощь хвата магистра, — несомненно, оторвал бы тому руку.

Благо Вилен не был обычным человеком. Его рефлексы безошибочны. Он успел отпустить рукоять. Сломанный меч, бешено крутясь, отлетел. Успел магистр также отскочить и увернуться от бесформенного, темно-прозрачного тумана, в котором виднелся антропоморфный размытый скелет, несущийся на него с замогильным, леденящим воплем. Вилен многое слышал на своем веку: крики матерей, рыдающих над трупами своих детей, выкрики мужей, пытающихся подняться на отсеченных ступнях, несравнимое ни с чем ржание умирающих лошадей, продырявленных стрелами, но такого — никогда! Любого бы человека этот вопль парализовал, но Вилен — не человек. Он успел уклониться от вопящего тумана — тот врезался в стену и развеялся.

Без сомнений, некромантская волшба.

Вилен упал на колени. Поток флюид оборвался. Он ощутил такую усталость, такую боль в мышцах, такое бессилие, будто целый год кряду беспрерывно пил и тренировался одновременно. Антропоморфный, туманный скелет хоть и не коснулся магистра, но само его присутствие высосало из него все силы.

Невозможно увидеть смерть и остаться в живых — некромант уже направил в его сторону ладонь — Вилен не отвел взгляда. Он умрет с открытыми глазами!

И в его открытых глазах отразилась кровь. Много крови. Отразились ошметки плоти и костей. Послышался крик. Ужасающий, но такой привычный слуху крик боли.

Силовой импульс, выпущенный Рубакой, оторвал Клаунерису руку по самый локоть. Некромант, явно сведущий о свойствах оружия Белого ордена, не озаботился никакими силовыми барьерами и нательными защитами — кинетическая отталкивающая печать, которую ненароком активировал Вилен, позволила Рубаке застать некроманта врасплох.

Не раздумывая, Вилен выхватил метательный нож, — попытаться метнуть его в таком состоянии равноценно провалу. Пошатываясь и чуть не падая, он бросился к некроманту. Охваченный болью тот не успел среагировать — клинок вошел точно в сердце.

В момент последнего издыхания Клаунерис успел приоткрыть глаза — их взгляды сошлись. Сколько таких заупокойных, все еще хватающихся за жизнь, но в то же время примирившихся с собственной кончиной взглядов повидал Вилен. Они успокаивали, служили своеобразной наградой победителю, давали понять, что борьба окончена, всей своей умиротворенностью как бы шептали: «Ты сражался достойно. Я проиграл». Он всегда восхищался этими последними мгновениями взоров, жизнь из которых уходила, — наивысшее вознаграждение, дань уважения убийце, победившему в честном бою.

Вилен проковылял к Сержанту. Тот был жив. Рубака уже приводил его в чувство. Общими усилиями они стащили с него плащ-камзол и кольчугу, стянули гамбезон. Пропитанную кровью рубаху порезали на лоскуты для перевязки ран. А раны внушительные. И без того изрубцованный торс был исписан порезами: от легких царапин до глубоких надрезов; а ведь еще и руки и ноги кровоточили! Одно лишь лицо, судя по целой маске, оставалось нетронутым.

— Его нужно к городскому врачевателю, лучше к магу, — заключил Рубака.

— Подсобите-ка лучше встать, — неожиданно прохрипел Сержант и ухватился за плечи собратьев.

Магистры и не подумали возражать, — они аккуратно поставили Сержанта на ноги. Он заговорил глухо, то и дело прерываясь:

— Проклятые отступники. Но… это мы, нет, я допустил ошибку. Посчитал за обычный подвал. Пренебрег осторожностью. Мы оставили это место напоследок. Увидели свет из щелей, двери были заперты. Я приказал ему. — Сержант кивнул на мертвого Кожника. — Приказал вынести ее. Печать. Ублюдок оказался хитер. Видать, ждал нас. Кожник выбил дверь. Ветер взялся из ниоткуда. Я даже сообразить не успел: его просто понесло вниз, а там… откуда-то сверху на него обрушился этот… ветер — острый, что тысяча лезвий. Бедняга даже кольчугу не успел активировать. А я за ним… У вас что было? Чем вы, бездна меня забери, там занимались?! Почему так долго?

Сержант задержал взгляд на поломанной маске Вилена. Две темные, пронзительные точки, выглядывающие из разрезов маски, то цеплялись за места надлома, то впивались во взгляд Вилена. Надо сказать, Вилен никогда не умел скрывать чувства. Подавлять? Без труда. Но переживания всегда оставляли некую тень на его безэмоциональном лике, а быть может, его выдавали глаза. Недаром говорят: глаза — зеркало души, а Вилен никогда не был силен в лицедействе. Казалось, цепкий взгляд Сержанта читает всю картину недавнего происшествия.

— Ладно, — прохрипел он и мягко похлопал Вилена по плечу. — Всех ликвидировали?

— Без исключения, — подтвердил Рубака.

— Морда, — ткнув пальцем в Вилена, сказал Сержант. — Иди, осмотри столы. Эта тварь жгла какие-то бумаги, возможно, что-то не выгорело. Потом надо в ратушу. В таких городах там даже ночью кто-то должен дежурить. Нужно сообщить об утрате вэяра, и чтоб в цитадель весточку отправили. А… — болезненно выдохнул он. — Еще проверить, все ли подохли. Но ты прав, сначала к врачевателю… не хочу помереть от обескровия. Скверная смерть. И да… надо бы нашего брата с собой забрать. Негоже телу магистра здесь валяться.

Пока Сержант говорил, Вилен перебирал огарки каких-то книг, сметал пепел, откидывал недогоревшие тряпки, осколки стекла. Нетронутыми остались комплект каких-то металлических пластин с синеватым отливом, золотая гравированная чернильница, кольца и амулеты с оправками под камни, и величиной с булавочную головку кристаллик, невиданный доселе Виленом. Яркий, с беловатой желтизной, отдаленно напоминающий смесь горного хрусталя и алмаза, он переливался легкими оттенками голубого, лаймового и малинового в зависимости от угла падающего света. Помня о том, с чьими вещами имеет дело, Вилен опасался дотрагиваться до чего-либо из этого.

Подошел к нетронутому огнем шкафчику, открыл. Множество полок — и все пустовали. «Видимо и правда, ждал, — мысленно рассудил Вилен. — Заблаговременно подготовился. А пожар на столе — пыль в глаза».

— Ну? — вопросил Сержант.

— Ничего нет. Один пепел и какая-то ерунда, — отозвался Вилен.

— Ерунда не ерунда, а найди, куда можно сложить все найденное. Отнесем это в цитадель — там уж разберутся, ерунда это или нет.

Из-под шкафа выпирал уголок грязно-серой ветоши. Резким движением Вилен выдернул тряпку. Вместе с ней в воздух взмыла пыль и лист бумаги и, качаясь, опустился на пол. Подобрав его, Вилен поразился качеством — белый, твердоватый, гладкий. Пробежался глазами по тексту. В бытность стражником он более-менее научился читать, но в написанном разобрал едва ли половину. Поднес лист Сержанту.

Мельком окинув текст, Сержант поднял взгляд. Казалось, он даже позабыл о своих ранениях. Прочел еще раз. Вдумчиво, медленно.

— Это как можно скорее нужно передать расследователям, — как-то рассеянно пробормотал он, аккуратно скручивая лист.

***

Орен остановился на высоком крыльце, обрамленном искусной деревянной балюстрадой, перед мрачной, обитой бронзовыми вставками дверью. С двери на него смотрело человеческое лицо, бронзовая гримаса карлика, осиянное слабо доходившим светом фонарей, бронзовые пятерни под ним зажимали массивный дверной молоток. Висящие по обе стороны от двери бра сливались с темнотой, не горели, как это было обычно.

«Спать все легли уж, и привратники, гады, куда-то запропастились», — выдохнул Орен, но войти не решился. Что-то тревожное охватило его, что-то удерживало на месте. Представление того, как посмотреть в глаза матери, сестре, реакция отца, который непременно узнал о происшедшем, — Орен развернулся и облокотился на перила крыльца, пытаясь совладать с собой.

Тишина. Ночная тишина; если не считать отдаленный стрекот сверчка где-то в соседских кустах. Каждый масляной фонарь окружали беспорядочно мельтешащие живые точки. Спокойная ночь. Теплая ночь. На безупречно черной, истыканной звездами, простыне из-за крылечного навеса выступал задумчивый полумесяц. Вдали сверкнул летящий огонек — падающая звезда. В детских сказках герои всегда загадывают желание при таком событии. Умиляющие воспоминания, детские воспоминания… Орену вспомнилось, как пару лет назад, сидя в саду с Нарией в одну из таких ночей, завидев падающую звезду, он бунтовал против детских замашек, когда сестра предложила ему загадать желание. «Боженька, пусть у нас все будет хорошо, пусть меня простят, пусть мама снова будет любить сестренку…» — пожелал Орен, закрыв глаза.

Тревога развеялась — от души отлегло. Он набрал в легкие воздуха и слегка отворил дверь, юркнул внутрь и неслышно закрыл ее. Впереди виднелось приключение: бесшумно прокрасться в комнату и улечься спать; а неприятный, но необходимый разговор отложить до завтра.

Его встретила тьма. Волнение снова вернулось к нему, но теперь некое общее, неопознанное — света в передней не было, — он не помнил ночи, когда спускался бы промочить горло или сходить в нужник, а канделябры внизу не горели. Орен осторожно ступил вперед. Доски на пороге предательски скрипнули. Он не удержался, создал небольшое пламя над ладонью. Скорчил гримасу отвращения — башмаком он, как оказалось, наступил в бесформенную лужицу чего-то багрового, липкого, почти засохшего.

Ужас поглотил сознание Орена. Воздух сделался вязким, витал неосязаемый аромат чего-то тошнотворного, неописуемого, как в предрассветном кошмаре. Помимо воли Орен направился по широкому красному следу, уползающему от лужицы во тьму.

В углу передней, справа от лестницы, из-под длинной льняной материи выступал ровный ряд продолговатых бугорков с человеческими очертаниями; в самом углу лежал совсем уж маленький бугорок. Орен онемел, в животе разливались холодные потуги — пламя над ладонью то вспыхивало, то ужималось до размеров огонька свечи, как бы от души хохоча над происходящим.

Орен сглотнул. Резким движением сдернул увесистую материю. Помимо слуг и Тиры в ряду лежали его отец, мать, сестра и младший брат. На месте правой руки Клаунериса была рваная культя. В груди у каждого зияла красная выемка, лишь у Клаунериса Младшего она располагалась на боку и у Даринии на шее.

Огромных усилий Орену стояло удержаться на ногах. Он зажмурился — изо всех сил пытался проснуться, пытался вырваться из трагического кошмара. Безуспешно: не мог отвести взгляда от мертвенно-бледных лиц, родных лиц, любимых лиц.

Нить с реальностью с треском рвалась. Он оказался у тела Нарии. Шрамы на ее лице по цвету сливались с кожей. Некогда пышущие жизнью сомкнутые губы, дарующие душевное успокоение, избавляющие улыбкой от всех тревог, теперь напоминали двух прижавшихся друг к другу земляных червей. Меж прикрытых век показывались узкие дуги белизны, могильной белизны закатанных глаз. Содрогающейся десницей Орен прикоснулся к ее холодной, одеревеневшей щеке. Он засмеялся, и смех его напоминал истерический плач, хоть глаза оставались сухими.

— Орен! — Ему словно дали пощечину. Слева раздался родной голос, голос Нарии, но не просто слышался снаружи, а разносился еще и внутри головы.

Он не отвел очей от бездыханной сестры, будто не слышал ее голоса.

— Орен! — настойчиво вскрикнул кто-то голосом Нарии.

Орена переколотило — резко повернулся на голос.

Перед ним стояла — или, точнее, висела в воздухе — Нария! — вернее, ее полупрозрачный силуэт. Лицо ее не выражало эмоций: ни томной радости от забавной истории, рассказанной Ореном, ни загадочной грусти во время молчания.

— Нет, Орен, это не сон, — ответил силуэт на его мысли. — И я не душа твоей сестры. Никакой я не дух. Прекрати задавать глупые вопросы — ты сам знаешь, кто я. Ты сам создал меня, неосознанно, — вот только что. Вернее сказать, я всегда был… или была — как тебе удобно — с тобой, и ты это знаешь. Перестань задавать вопросы, на которые сам можешь найти ответы… в глубине себя.

Орен ответил силуэту равнодушным взглядом. Развеял пламя. Боком втиснулся между мертвой матерью и сестрой, обнял Нарию. Прильнул щекой к холодному плечу — из его закрытых глаз потекли неудержимые слезы, смиренные и обреченные.

— Послушай меня! — раздался строгий голос сестры, но не снаружи, а внутри. В голове. Словно ему подумалось чужими мыслями, или он сам влез в чужой разум. — Знаю, тебе тяжело. Но ты же сам все прекрасно понимаешь, не заставляй меня озвучивать твои собственные мысли. Ты знаешь, кто мог такое сделать. И знаешь, что и ты должен здесь лежать. Вставай! Потом погорюешь. Они могут вернуться!..

За дверью раздался отдаленный мужской голос. Два мужских голоса. Стук шагов на лестнице. Грубый хохот. Полоса тусклого света из дверного проема разрезала переднюю напополам и пропала за закрывшейся дверью. Скрип досок на пороге. Свет факела освещал двух мужиков: крепко сбитый, высокий, со сломанной переносицей и тянущимися от нее черными синяками под глазами стоял с миной презирающего все живое, справа от него сплюнул державший факел незнакомец; Орена передернуло от вида его заячьей губы, которая делила верхнюю губу на два уродливых обрубка.

— Послушался тебя, осла траханного, — ворчал высокий. — Пошли к портовым, по чарке пропустим, ниче не будет, а мне терь ходи-свети делом энтоким.

— Да не ной ты, заманал! Сам кабан, а яко баба разнылся! — снова сплюнув, ответил «заячья губа». — Буит те. Не дело на трезвую голову трупы таскать — а тут их валом, вродь как. Пошли дом обшарим, глядишь, не все еще стражники порастаскали.

— Тс! Слышишь? Кто-то сопит.

— Спокойно, Орен… — прозвучал в мыслях голос Нарии.

Но Орен остался глух.

В мгновение ока он вскочил на ноги, метнул в неизвестных наспех созданную магическую конструкцию. Впрочем, «наспех» сказалось на качестве — огненный сгусток растворился в воздухе, не долетев до мужиков. Те покачнулись, отпятились, высокий громко выругался.

— За что?! Почему вы их?! — задыхаясь, вопил Орен. Второй огненный шар уже повис над его рукой.

— Дурак, ты что творишь?! — закричала Нария.

— Лэр, лэр! — в один голос взревели неизвестные.

Высокий упал на колени, склонил голову к полу.

— Лэр, мы ничего! Могилой матери клянуся! Ничего! Не жгите нас! — взмолился он.

Другой тоже встал на колени, но более сдержанно, спокойно.

— Милстливый лэр, мы не при делах! Мы люди подневольные, трупы таскаем токмо. Нам сказали — так, дескать, и так, надобно перетащить в мертвецкую — мы исполняем. Грамотой соответственной располагаем. — Он занырнул в потертую кожаную сумку и вынул помятый лист бумаги. — Во! Гляньте, коли хотите. А что да как не в нашей компинатэнции. Не знаем.

— Не знаем, — выпрямившись, стоя на коленях, замотал головой высокий.

— Вродь слыхали, — продолжал «заячья губа», — белых рук работа. Ну, этот, Белый орден. Вродь как некроманты тут завелися. Вот они и постарались. Белые то бишь. Ну, это этот… трупы вспарывающий в мертвецкой нам сболтнул. А так мы больше ни-ни, ничегошеньки не знаем. Наше дело маленькое…

«Чушь! Абсурд! Чушь несусветная! — подумал Орен. — Бред полный! Вэяр Даламора будет заниматься некромантией? Мама, что ли? Чушь! А больше некому! Ошибка! Они все мертвы… Мертвы из-за чьей-то дурацкой оплошности!»

— Белый орден… Ну да, как ты и думал, — поразительно бесчувственно произнес появившейся справа силуэт Нарии. — Не беспокойся, они меня не видят и не слышат, я существую только внутри тебя. Понимаю, мыслить здраво сейчас тебе не по силам, так что слушай и делай в точности, как я скажу! И без пререканий! Спроси у них, всех ли убили.

Немного помедлив, Орен спросил.

— А мы почем знаем? — отозвался «заячья губа». — То бишь это, милстивый лэр, ну вродь как же белые пощады не знают. Коли одного в чем обвинили, так сразу все семейство… того.

— А теперь давай-ка пламя создай… Угу. Приведи в порядок конструкцию заклинания. Еще флюид туда. Вот так, да. Сконцентрируйся, не распускай! Точно в шар вливай. Не забывай о руне Дор. Так. Теперь скрепи все это дело — Дул-то. Угу. Нет, слабо! Можешь лучше! Давай-ка Дих-ол, сожми максимально, но аккуратно. Стоп! Хватит. Фиксируй. Да, проводником — пользуйся Тос. А то сейчас в руке рванет. Давай еще флюид внутрь, заполни шар. Помедленнее! Не забывай о рунах Сен и Нек. Дор-за — разогрей сильнее. Молодец. А теперь совмести Дих-да и Тис. Вот, прекрасно. Запускай в эту парочку. — Указания Нарии летели стремительно, быстрее мига в реальном мире, но отчетливо различимо разумом.

Орен застыл, не сводил взгляд с носильщиков трупов — те стояли на коленях, переглядывались и напряженно глядели на огонь над его ладонью.

— Ну же, Орен, ты же сам понимаешь — шансы есть. Шансы, что в суматохе о нас забыли. А эти двое — потенциальные свидетели. Убей их. Сожги здесь все! Убей — и беги отсюда. Слишком рискованно их в живых оставлять. Сам же этого хочешь, сам думаешь об этом, но стараешься отстраниться. Не надо отстраняться — все правильно! Отыграйся на них. Представь, что это они заносят клинок. Бросай этот чертов шар!

Орен окинул взглядом семью… мертвую семью. Остановился на сестре, напрасно ожидая от нее совета, ожидая, что она сейчас поднимется, подойдет к нему, нежно улыбнется и заключит в ласковые объятия; ее очаровательные губки расплывутся в улыбке, на самом красивом лице в мире, между самыми прекрасными шрамиками появятся морщинки искренности; прошепчет нечто вроде: «Ты не такой, любимый братик, посмотри на них — они же люди, как и ты; а разве может человек убить другого человека? Невинного человека». Но она лежала недвижно. Бездыханная и холодная. А какая-то самозванка пользуется ее голосом и несет то, чего сестренка никогда бы не сказала.

— Убей! Убей! Убей! Давай! Медлить нельзя! Сожги их, сожги здесь все — пусть думают, что пожар случился и твой труп сгорел вместе с остальными — и беги! Беги из города, пока можешь. Убей! Убей! Убей!..

Он развеял огонь над ладонью.

— Нет… ты не она, — осознавая свое безумие, тихо проговорил Орен. — Сгинь! — резко выкрикнул он. — Убирайся прочь! я не желаю тебя слушать! Убирайся! Не лезь ко мне в голову!

Мужики, недоумевающе переглянувшись, поднялись и бросились долой из дома, не захлопнув двери.

Орен метнулся вслед за ними. Не зная, куда и зачем, не думая ни о чем, он просто бросился бежать, — бежать как днем: просто вперед — и плевать, что будет. Теперь уже все равно.