Записки человека из Атлантиды

Артём Кирпичёнок, 2023

"Записки человека из Атлантиды" – это полное драматических поворотов жизнеописание человека, который в результате гибели Советского Союза был вынужден долгие годы выживать в трущобах Израиля. Лишь благодаря счастливому стечению обстоятельств он смог вернуться на родину. Происходящие события описываются в книге от первого лица – с точки зрения простого человека, оказавшегося между жерновами истории.

1975-1986 гг

Ленинград-Пери-Соколинское-Выборг — Быт

Несмотря на любовь к прогулкам и путешествиям, я все-таки рос очень домашним ребенком. Окруженный любовью и заботой единственный сынуленька попадал в зону комфорта сразу же переступив порог квартиры. Мы жили в 34-ом доме по набережной реки Фонтанки. Сегодня это Литейный проспект 51. Первые три года моей жизни прошли в двухкомнатной 11-ой квартире, но потом мы получили еще одну комнату, совершили обмен и переехали в трехкомнатную 20-ую квартиру в том же доме. Две комнаты квартиры выходили в сад Шереметьевского дворца, еще одна комната — в маленький дворик с помойными баками, который все так и называли — «помойка». Сначала я жил в одной комнате с мамой, но когда мне исполнилось пять лет была сделана перестановка, в результате которой мама получила комнату с видом на мусорные баки, бабушка с дедушкой обосновались в гостиной с окном в сад, а вторую комнату — напротив будущего Музея Ахматовой — получил я. В остальном все было просто — санузел раздельный, дом кирпичный, рядом с метро, центр.

Зачем я пишу такие подробности? Просто для информации, что не все советские дети росли в бараках, «хрущевках» и коммуналках. Из всех друзей моего детства в коммунальной квартире жил только один человек.

«Повседневная жизнь советской семьи» в конец 70-хх — начале 80-хх годов ХХ века была вполне патриархальной и буржуазной. Мой дед и мама шли в институт, благо работа находилась в том же дворе. В 18.00 они возвращались домой и все садились обедать. Бабушка вела хозяйство и накрывала стол. Я почему-то отлично помню огромную дедушкину кружку с компотом, которая всегда ждала его прихода. После позднего обеда родители смотрели телевизор или читали «толстые» журналы — «Знамя», «Нева», «Октябрь», «Новый мир». Иногда мама с переменным успехом пыталась что-то шить на немецком «Веритазе». В целом, такая идиллия органически смотрелась бы и в XIX веке.

Как правило, дед сидел во вращающемся кресле у письменного стола и много курил. Иногда он находил время и для меня. Вместе мы учили «Евгения Онегина», которого дед знал наизусть, а я освоил до слов «Как денди лондонский одет, он наконец увидел свет…». Порой вместе мы мастерили модели, причем изготовление самых сложных элементов, конечно, было не моей заслугой. Голос дед повышал крайне редко, для этого я должен был сделать что-то немыслимое. Но его слово было окончательным и бесповоротным.

С мамой я главным образом изучал английский, ходил в кафе «Север» и иногда отправлялся на прогулки в более дальние парки. Практически все остальное время я проводил с бабушкой, на которой, собственно, и держался наш дом. Вместе мы прогуливались в саду, ходили по магазинам и сочиняли различные истории, которые должны были способствовать развитию моего воображения. Традиционно сюжет начинался со слов: «Мы стояли на мосту, радио слушали, а какая-то свинья кошелек наш скушала…» А дальше я описывал ход событий на свое усмотрение.

Пожалуй, единственное неприятное воспоминание моего раннего детства — это обязательный послеобеденный сон. Я никогда не засыпал днем и просто мучился час в постели.

Летом как минимум на месяц семья выезжала на дачу. До исторического материализма горожане бежали из городов дабы спастись от зловонных миазмов ранних индустриальных мегаполисов. В дальнейшем рациональные мотивы данной миграции были забыты, и граждане СССР придумывали различные сомнительные объяснения своего бегства из городов. Одни делали это «ради здоровья», другие «для работы на огороде и сбора грибов». Мне кажется, что летняя миграция уже заложена в подсознание россиян, как нерест у рыб.

Первой нашей дачи в Громово я не помню. Как мне рассказывали, там было очень холодно и шумно, поскольку мы снимали дом у шоссе. Какое-то смутное воспоминание у меня осталось от дачи в Бергардовке, на которую мы ездили на такси. Пусть читателя не шокирует этот хруст нарезного батона — как я узнал позднее, тарифы на такси в СССР не менялись почти двадцать лет. А вот третью дачу в Пери я запомнил уже довольно хорошо. Несмотря на юный возраст, я, кажется, неплохо социализировался среди местной молодежи, а также волочился за слабым полом, не пропуская ни одной девочки младше 14 лет. Еще в Пери я гладил козу, валялся в стоге сена и боялся пугала на соседнем участке. Неподалеку от Пери находился военный городок, где мы покупали продукты, включая потрясающе вкусные ватрушки.

В Пери было хорошо, но в Соколинском — лучше. Единственный недостаток этой деревни заключался в ее удаленности: чтобы попасть туда, надо было ехать на электричке до Выборга, а затем еще минут двадцать трястись в автобусе.

В Соколинском мы сначала снимали две комнаты у хозяйки, а затем арендовали стоявший на отшибе дом, почти хутор. Именно в этом месте я и провел два лета перед школой. Купаться мы ходили на залив, в шхеры.

Довольно много времени мы с мамой проводили в лесу за сбором грибов и ягод. В отличие от хоббитов, я не жаловал объект изучения микологов, но собирал грибы ради спортивного интереса. За домом находился участок, где мы пытались вести экологически чистое хозяйство. Несмотря на утверждения современной либеральной историографии, питались мы, конечно, не с огорода. Несмотря на каторжные работы по прополке и поливке, выраставшие у нас картофелины и огурцы уходили в течение нескольких дней. А вот запасов грибов, действительно, хватало до зимы.

Поскольку Ленинград находился почти в трех часах езды, то довольно часто мы наведывались в Выборг, и я полюбил этот небольшой уголок Скандинавии, оказавшийся в лапах русских варваров. Мое воображение поражали повсеместные гранитные валуны, сосны и мостовые, выложенные брусчаткой. В местном спортивном магазине я умолял родителей купить катер (там их было два или три на выбор). Там же произошел и самый страшный кошмар моего детства…

Справа от рынка находился пункт заправки газовых баллонов, куда мы наведывались раз в пару недель. Поскольку баллоны были тяжелыми, мама взяла один из них и понесла его к нашей машине, стоявшей на рыночной площади, а я остался сторожить второй. Прошло какое-то время, и я забеспокоился. Через несколько минут я ощутил себя всеми брошенным и покинутым. Еще спустя несколько мгновений я разревелся. К ребенку, плачущему у газового баллона, подошли люди, и один добрый самаритянин взялся отвести меня через рынок к машине. До нашего «Запорожца» мы добрались вполне благополучно, но представьте себе ужас мамы, когда она не обнаружила меня на месте! В итоге все завершилось слезами и обещанием никуда не уходить с незнакомцами в обмен на гарантии не оставлять меня надолго одного.

Пребывание в Соколинском закончилось идиллически. В перерывах между купаниями и походами в лес я вышивал крестиком цветочек на салфеточке и, сидя в лесу на двух валунах, названных по-ленински «стол и стул», учил в подарок бабушке на день рождение стихотворение Горького «Буревестник»: «Над седой равниной моря ветер тучи собирает…»

В четыре года настала пора моей социализации — я пошел в детский сад. Группа лиц дошкольного возраста, оккупировавших песочницу, давно привлекала мое внимание, и я громко кричал: «К ым! К ым!», мечтая маршировать по улице в паре под конвоем воспитательницы. Мой первый детский сад за номером 8 и по сей день находится на углу набережной Фонтанки и улицы Белинского. От пребывания в нем у меня сохранились образы длинных коридоров, шкафчиков для одежды и радости, когда на завтрак давали творожную запеканку. Самым неприятным моментом, как и дома, был дневной сон, поэтому я всегда просил, чтобы родители забирали меня после обеда. В пять лет меня перевели в 24-ый детский сад на Манежной площади, где я отзанимался год. К тому времени я чувствовал себя ужасно умным для данного заведения, и родители разделяли мою точку зрения. Достигнув шести лет, я провел в детском саду только один день — 1 сентября. На следующее утро меня привезли в 373 школу у Московских ворот, где классным руководителем 1-ого класса была подруга моей мамы — Галина Александровна. Началась десятилетняя школьная каторга.

Я понимаю, что возможно, некоторые читатели моих записок почувствуют себя разочарованными, ибо текст мало напоминает «Жестяной барабан» или «Персополис». В них нет леденящих душу подробностей воспоминаний грузинских интеллигентов про то, как они слушали в подвале «Голос Америки», таясь от разъезжавших по улицам пеленгаторов КГБ. Я не помню, чтобы в Советском Союзе, как в Чехословакии, было запрещено пользоваться занавесками для удобства всевидящего ока «Большого Брата». И даже в самые драматичные горбачевские годы я не пережил ничего подобного страшному опыту Марии Гайдар, которая даже когда ее папа уже стал премьер-министром была вынуждена часами стоять в очереди за молоком, отбивая атаки голодных крыс. Вероятно, это связано с тем, что большинство этих сюжетов рассказаны детьми номенклатуры, а «слуги народные» по логике и жили несравненно хуже рядовых советских граждан.

Существующий в Советском Союзе порядок вещей представлялся мне абсолютно логичным и почти завершенным. Одержав победу в войне и построив развитой социализм, советский народ почивал на заслуженных лаврах. Разумеется, существовали различные проблемы, но их должны были решить в наступающем XXI веке, который однозначно ассоциировался у меня с коммунизмом, космосом, бессмертием и прочими хорошими вещами.

Разумеется, я активно участвовал в общественных мероприятиях от разучивания стишка «День 7 ноября красный день календаря…» до шествия в праздничных колоннах на ноябрьских и майских праздниках. В те дни город преображался — на дома вывешивали красные флаги, даже фонари на Невском проспекте обвивали кумачом. На стене училища гражданской авиации до 1982 года размещали огромный портрет Леонида Ильича Брежнева. Но больше всего я любил украшенные машины, которые представляли различные предприятия и учреждения города. В редких случаях детям даже позволяли на них прокатиться, что, конечно, вызывало щенячий восторг. Любопытно, что ко второй половине 80-хх годов ХХ века украшенные машины были заменены декоративными тележками, что, возможно, было связано с политикой экономии.