Танго старой гвардии

Артуро Перес-Реверте, 1993

Танго и шахматы, международный шпионаж, мошенничество и кражи, темные переулки, темные стороны души и любовь – обреченная и на всю жизнь. Два человека из разных миров – в прошлом солдат, а ныне жиголо, шпион поневоле и ловкий вор без гроша в кармане Макс Коста и привычная к роскоши непроницаемая светская львица Мерседес Инсунса – разыгрывают достойную Хичкока напряженную драму роковой любви и предательства. Этим двоим выпали три короткие встречи: в 1920-е, в изысканных интерьерах трансатлантического лайнера и в трущобах Буэнос-Айреса; в 1930-е в Ницце, когда над Европой уже нависла тень всего, что предстояло; и в Сорренто, во время яростной схватки чилийского и советского гроссмейстеров за шахматную корону, в 1960-е, когда жизнь уже прошла и остается только не без зависти смотреть на молодых, ясноглазых и упорных, по возможности их поддерживая. Это история о пылкости танго и холодном расчете шахмат – но не только. Это история о великой любви – но не в ней все дело. Артуро Перес-Реверте – бывший военный журналист, прославленный автор блестящих исторических, военных, приключенческих романов, переведенных на сорок языков, создатель цикла о капитане Диего Алатристе, обладатель престижнейших литературных наград. Его «Танго старой гвардии» – черно-белое кино о подлинной страсти танго, которое звучит в тебе до конца твоих дней, о ностальгии по ушедшим временам, когда жизнь была полна приключений, непредсказуема и со всем, что приплывало тебе в руки, ты расставался легко, потому что был молод и ничего не боялся, и о старости, которая полна сожалений, однако ничуть не способна изменить ни прожженного мошенника, ни настоящего рыцаря.

2. Танго страдательные и танго убийственные

— Ты что, рехнулся?

Тициано Спадаро, портье отеля «Виттория», перегибается через стойку, чтобы взглянуть на чемодан, который Макс опустил на пол. Потом оглядывает визитера с ног до головы: коричневые сафьяновые туфли, серые фланелевые брюки, голубая шелковая сорочка, шейный платок, темно-синий блейзер.

— Даже и не думал, — отвечает новоприбывший с полнейшим хладнокровием. — Мне всего лишь хочется на несколько дней сменить обстановку.

Спадаро в задумчивости проводит рукой по лысине. Подозрительно вглядывается в Макса, ища подвох или потаенные намерения. Опасные вторые смыслы.

— А ты помнишь, сколько стоит у нас номер?

— Помню, конечно. Двести тысяч лир в неделю. И что с того?

— Мест нет. Наплыв, я же тебе говорил.

Улыбка, которой одаривает его Макс, исполнена дружелюбия и уверенности. В ней — внятный отзвук былой верности и высшей доверительности.

— Тициано… Я сорок лет живу в отелях. Не может быть, чтобы не нашлось чего-нибудь подходящего.

Спадаро вновь опускает взгляд к стойке лакированного красного дерева, на которую опирается обеими руками. К тому месту, что оказалось между его ладонями и куда Макс только что положил десять десятитысячных купюр в конверте. Портье отеля «Виттория» глядит на него пытливо, как игрок в баккара — на сданные ему карты, которые не решается открыть. Наконец одна рука, левая, медленно сдвигается, и указательный палец дотрагивается до конверта.

— Позвони мне попозже. Посмотрим, что можно будет сделать.

Максу нравится это движение — конверт потрогали, но не открыли. Старый шифр.

— Нет, — отвечает он мягко. — Сейчас надо решить.

Мимо проходит несколько постояльцев, и оба замолкают. Портье оглядывает вестибюль: ни на лестнице, ведущей в номера, ни у стеклянной двери в зимний сад, откуда доносится рокот голосов, никого нет, а помощник занят своим делом — раскладывает ключи по ячейкам.

— Я думал, ты завязал, — говорит Тициано вполголоса.

— Так и есть. Я ведь так тебе и сказал в прошлый раз. Просто желаю провести отпуск, как в прежние времена. Чтобы ледяное шампанское и приятный вид из окна.

Спадаро снова обводит испытующим взглядом сперва чемодан, а потом элегантный наряд собеседника. Через окно он видит и «роллс-ройс», припаркованный у лестницы, спускающейся ко входу в отель.

— Хорошо, наверно, идут у тебя дела в Сорренто…

— Замечательно идут, как видишь.

— Вот так вдруг взяли и пошли?

— Именно. Так вот вдруг.

— А твой патрон с виллы «Ориана»?

— О нем как-нибудь в другой раз.

Спадаро снова потирает ладонью лысину — прикидывает и оценивает. За долгую службу чутье у него развилось, как у легавой, тем более что конверт на стойку перед ним Макс кладет не впервые. В последний раз это было десять лет назад, когда портье еще работал в неаполитанском отеле «Везувий». Из номера немолодой киноактрисы Сильвии Массари — смежного с тем, куда стараниями Спадаро вселился Макс, — пропало дорогое колье. Это прискорбное происшествие случилось, когда он завтракал на террасе с актрисой, всю ночь и целое утро предававшейся с ним осенней, но все еще бурной страсти и на несколько минут, ненадолго лишив себя прекрасного вида на залив и нежного взгляда спутницы, отлучился из-за стола — вымыть, как он сказал, руки. Ей, разумеется, и в голову не пришло его заподозрить: слишком уж ласково он на нее смотрел, слишком пленительно улыбался и так искренне проявлял свою нежность. Кончилось тем, что в краже обвинили горничную: ее допросили, доказать ничего не смогли, но уволили. Уверенность актрисы в том, что Макс непричастен, решила дело, а когда он расплатился по счету и покинул отель, с повадкой истинного джентльмена раздав чаевые, Тициано Спадаро получил примерно такой же конверт, как тот, что сейчас лежит перед ним, — ну, может быть, чуть более объемистый.

— Вот не знал, что ты любитель шахмат.

— Не знал? — Из старого репертуара улыбок извлекается одна из самых отборных — широкая и белозубая. — Ну-у… Меня всегда интересовала эта игра. Опять же, общество собирается любопытное. И единственная возможность посмотреть на гроссмейстеров. Все лучше, чем футбол.

— Что ты затеваешь, Макс?

Тот невозмутимо выдерживает испытующий взгляд.

— Ничего такого, что грозило бы твоей скорой пенсии. Даю тебе слово. А ты знаешь — слово свое я держу.

Следует долгая, задумчивая пауза. Меж бровей у Спадаро появляется глубокая вертикальная складка.

— Это правда, — соглашается он наконец.

— Отрадно, что помнишь.

Портье рассматривает пуговицы своей тужурки и задумчиво стряхивает с них воображаемые пылинки.

— Полиция увидит твой формуляр…

— Ну и что с того? В Италии за мной ничего нет. И потом, к полиции это не будет иметь никакого касательства.

— Послушай… Не поздно ли тебе снова браться за такие дела? Да и мне тоже. Вспомни, сколько тебе лет.

Макс с прежним бесстрастием смотрит на портье. А тот — на так и не вскрытый конверт, лежащий на лакированном дереве стойки.

— Сколько дней?

— Не знаю… — Макс беспечно пожимает плечами. — Недели хватит, я полагаю.

— Полагаешь?

— Хватит.

Спадаро прижимает конверт пальцем. Потом со вздохом медленно открывает регистрационную книгу.

— Пока могу оформить только на неделю. Дальше посмотрим.

— Идет.

Спадаро ладонью трижды хлопает по шпеньку гонга, зовя боя.

— Номер маленький, одиночный, вида никакого. Завтрак не включен.

Макс достает документы из кармана пиджака. Кладет их на стойку и видит, что конверт уже исчез.

Макс удивился, увидев Армандо де Троэйе в баре второго класса. Было позднее утро, и Макс сидел за аперитивом — стаканом абсента с водой и оливками — у широкого сплошного окна, выходившего на прогулочную палубу левого борта. Ему нравилось это место, потому что оттуда отлично просматривался весь салон — с плетеными креслами вместо удобных диванов красной кожи, как в первом классе, — и можно было любоваться морем. Погода по-прежнему стояла хорошая, солнце сияло целый день, а ночью небо было чистым. Двое суток изнурительной качки остались позади, и пассажиры могли передвигаться уверенней и глядеть друг на друга, а не зависеть от того, какое положение примет палуба. Так или иначе, Макс, пересекавший Атлантику в пятый раз, не помнил более спокойного и приятного плавания.

За соседними столами посетители — почти исключительно мужчины — играли в карты, в нарды или в шахматы. Максу, который сам играл лишь изредка и лишь наверняка — даже во время службы в Марокко он не пристрастился к азартным играм, — нравилось тем не менее наблюдать за профессионалами, в изобилии водившимися на трансатлантических рейсах. Уловки, хитрости, простодушие, те или иные реакции игроков, разные манеры поведения, столь наглядно и подробно показывающие всю многообразную сложность рода человеческого, — все это было превосходной школой для всякого, кто умел взглянуть на это под нужным углом, и Макс почерпнул у них множество полезных навыков и познаний. Как и на всех лайнерах, на «Кап Полонии» в первом, во втором и даже в третьем классе тоже работали шулера. Команда, разумеется, была в курсе дела: и судовой комиссар, и метрдотели, и распорядители знали их в лицо, исподволь следили за ними и подчеркивали их имена в списке пассажиров. Макс, еще служа на «Кап Арконе», познакомился с легендарным игроком по имени Бреретон, о котором рассказывали, что будто бы долгую партию в бридж, шедшую в курительном салоне первого класса на «Титанике», он не прерывал, пока не выиграл; и лишь когда пароход уже погружался в ледяные воды Северной Атлантики, бросился за борт, успев доплыть до последней спасательной шлюпки.

Когда в то утро в салон-бар второго класса вошел Армандо де Троэйе, Макс удивился, потому что нарушать границы, установленные для каждой категории пассажиров, было не принято. Еще сильнее он удивился, когда знаменитый композитор — в норфолкском пиджаке^[14], в жилете, пересеченном часовой цепочкой, в брюках-гольф и дорожной кепке — остановился в дверях, оглядел помещение и, заметив Макса, прямо направился к нему с дружелюбной улыбкой и занял соседнее кресло.

— Что пьете? — спросил он, жестом подзывая лакея. — Абсент? Нет, для меня, пожалуй, чересчур крепко… Лучше вермута.

Когда лакей в красной курточке принес заказ, Армандо де Троэйе прежде всего наговорил Максу комплиментов по поводу его танцевального мастерства, а потом повел легкую светскую — сообразно обстоятельствам — беседу о лайнерах, музыке и профессиональных танцах. Композитор, сочинивший «Ноктюрны» — помимо прочих произведений, принесших ему славу, — «Скарамуша» или балета «Пасодобль для Дон Кихота», с огромным успехом поставленного Дягилевым, — был, как убедился Макс, человеком уверенным в себе, твердо знающим, кто он такой и что собой представляет. И хотя здесь, в баре второго класса, он не оставлял свою элегантную манеру легкого превосходства — маэстро, стоящий на вершине музыкального олимпа, снисходит до разговора с жалким поденщиком, пребывающим у самого ее подножья, — было видно, что он очень старается быть любезным. И все же, ясно обозначая дистанцию, держался совсем не так надменно и небрежно, как в предыдущие дни, когда Макс танцевал с его женой.

— Поверьте, я следил за вами очень внимательно. Превосходно двигаетесь.

— Спасибо, но вы, право, преувеличиваете, — учтиво полуулыбнулся в ответ Макс. — В нашем деле многое зависит от партнерши… Вот ваша супруга танцует в самом деле великолепно, что вы, разумеется, и сами знаете.

— Разумеется. Редкостная женщина, что говорить… Но все же инициатива — за вами. Вы пролагаете путь, вы ставите вехи. Такое экспромтом не сделаешь. — Поставленный лакеем на стол бокал Армандо де Троэйе посмотрел на свет, словно сомневаясь, что во втором классе подадут что-нибудь пристойное. — Вы позволите задать вам профессиональный вопрос?

— Прошу вас.

Осторожный глоток. Губы под тонкими усами удовлетворенно поджались.

— Где вы научились так танцевать танго?

— Я родился в Буэнос-Айресе.

— Да? Удивительно. — Армандо де Троэйе сделал еще глоток. — Выговор не чувствуется.

— Я не очень долго прожил там. Отец мой, родом из Астурии, эмигрировал в девяностые… Не преуспел, вернулся в Испанию больным и вскоре умер. Но перед этим женился на итальянке, произвел на свет нескольких детей и вывез нас всех с собой.

Композитор подался вперед, опираясь о плетеные подлокотники:

— И сколько же вы там прожили?

— До четырнадцати лет.

— Это все объясняет… Потому у вас и получается настоящее танго. Чему вы улыбаетесь?

Макс пожал плечами и ответил чистосердечно:

— Потому что нет в них ничего настоящего. Истинное танго — это нечто совсем другое.

Непритворное удивление — или ему показалось? Может быть, это всего лишь привитое воспитанием внимание к собеседнику? Стакан остановился на полпути от стола ко рту.

— Вот как? И какое же оно?

— В исполнении народных музыкантов — стремительное. И если определить одним словом — скорее сладострастное, нежели элегантное. В нем больше лихости, удали… это танец проституток и воров.

Де Троэйе рассмеялся:

— Кое-где у нас такое тоже бывает.

— Не вполне. Оригинальное танго сильно изменилось, особенно когда лет десять-пятнадцать назад вошло в моду в Париже после «балов апашей»… И стиль подонков общества подхватили порядочные люди. Потом танго, уже офранцузившись, вернулось в Аргентину, стало утонченным и почти респектабельным… — Макс снова пожал плечами, допил абсент и взглянул на композитора, дружески ему улыбавшегося. — Полагаю, объяснил?

— Конечно. Очень интересно. Признаюсь, сеньор Коста, вы для меня приятная неожиданность.

Макс не помнил, чтобы называл свою фамилию ему или его жене. Вероятно, Армандо де Троэйе наткнулся на нее в списках персонала. Или искал и нашел. Он на миг задумался об этом, но погружаться в размышления не стал, а вновь принялся утолять любопытство собеседника. В подражание парижанам танго привилось и в высшем аргентинском обществе, прежде считавшем его аморальным и безнравственным. Танец перестал быть прерогативой сброда с окраин и переместился в бальные залы. Впрочем, и сегодня настоящее танго — то, которое танцуют в Буэнос-Айресе воры, бандиты и всякого рода темные личности, — существует как бы подпольно: барышни из хороших семей играют его тайком, по нотам, раздобытым для них братьями-шалопаями и женихами-полуночниками.

— Но вы-то ведь, — возразил Армандо де Троэйе, — танцуете современное танго?

При слове «современное» Макс улыбнулся:

— Ну конечно. То, что востребовано. Впрочем, это то, что я умею. Старое танго, которое в ходу в Буэнос-Айресе, я выучить не успел — был еще слишком мал. Только видел несколько раз, как его исполняют. Забавно, что этому танго я научился в Париже.

— Как же вы там оказались?

— Это долгая история. Боюсь вас утомить.

Де Троэйе подозвал официанта и, не обращая внимания на возражения Макса, заказал еще по порции. Было похоже, что он привык поступать так, ни с кем не советуясь. Он принадлежал или хотел показать, что принадлежит, к той категории людей, что ведут себя по-хозяйски даже за чужим столом.

— Утомить? Вот еще… Нисколько. Вы даже представить себе не можете, до чего мне интересно то, что вы рассказываете. Неужели до сих пор в Буэнос-Айресе танцуют старинное танго?.. Чистое, так сказать, танго?

Макс после секундного размышления с сомнением покачал головой:

— Нет. Чистого не найти нигде. Но кое-где танцуют нечто подобное… Не в модных салонах, разумеется.

Он взглянул на руки собеседника. Крепкие, широкие кисти. Ни малейшего изящества, казалось бы присущего рукам знаменитого музыканта. Коротко остриженные отполированные ногти. На безымянном пальце над обручальным кольцом — золотой перстень с синим камнем.

— У меня к вам просьба, сеньор Коста… Это очень важно для меня.

Подали абсент и вермут. Макс не прикоснулся к своему бокалу. Де Троэйе улыбался дружелюбно и уверенно.

— Я хотел бы пригласить вас отобедать, — продолжал он, — с тем чтобы можно было обсудить все подробно.

Макс сумел скрыть удивление под извиняющейся улыбкой:

— Благодарю вас, но я не имею права появляться в ресторане первого класса. Персонал туда не допускают.

— Да, верно… — Композитор сморщил лоб, словно прикидывая, до какой степени позволительно ему нарушать нормы, установленные на борту лайнера. — Неприятное обстоятельство. Хотя мы могли бы устроиться во втором классе… А впрочем, есть идея получше. Мы с женой занимаем suite — там две соединенные между собой каюты, — и прекраснейшим образом можно накрыть стол на троих. Окажете нам честь?

Макс, все еще в растерянности, отвечал с запинкой:

— Вы очень любезны… Но я, право, не знаю, могу ли…

— Не беспокойтесь. Я сам переговорю с суперкарго и все улажу. — Композитор сделал последний глоток и твердо, с легким стуком, словно припечатав сказанное, поставил бокал на стол. — Итак, вы согласны?

Теперь Макса останавливала только простая осторожность. Ничего опасного это предложение в себе не заключало. А если все же заключало? Ему требовались время и толика новых сведений, чтобы взвесить все «за» и «против». Ведь Армандо де Троэйе ввел в игру новый и совершенно неожиданный элемент.

— Но как отнесется к этому ваша супруга? — спросил Макс.

— Меча будет в восторге, — снова припечатал композитор, движением бровей потребовав у официанта счет. — Она уверяет, что танцора, равного вам, никогда еще не встречала. Так что вы и ей тоже доставите удовольствие.

Не взглянув на счет, он поставил на нем подпись и номер каюты, положил на поднос банкноту, чаевые и встал из-за стола. Повинуясь рефлексу учтивости, Макс тоже хотел подняться, но де Троэйе, опустив ему руку на плечо, удержал. Рука оказалась крепче, чем можно было ожидать от музыканта.

— Я некоторым образом хотел посоветоваться с вами. — Тут он за цепочку вытянул из жилетного кармана золотые часы, небрежно скользнул по ним взглядом. — Итак, в полдень? Каюта три-а. Мы ждем вас.

С этими словами он вышел, не дожидаясь ответа и считая само собой разумеющимся, что приглашение принято. И после того как Армандо де Троэйе покинул бар, Макс еще некоторое время смотрел ему вслед. И раздумывал о том, какой непредвиденный оборот приняли или могут принять события, развития которых он ожидал в ближайшие дни. И в конце концов пришел к выводу, что открываются перспективы новые, нежданные и более обнадеживающие, нежели можно было предположить ранее. Дойдя в своих размышлениях до этого пункта, он насыпал сахар горкой в ложечку, положенную на бокал с абсентом, и тоненькой струйкой пустил сверху воду, глядя, как сахар исчезает в зеленой жидкости. И, поднося бокал к губам, улыбнулся самому себе. На этот раз жгучий и сладкий вкус не напомнил ему ни о капрале Борисе Долгоруком-Багратионе, ни о трущобах Марокко. Его мысли занимало жемчужное ожерелье, под огнями люстр сверкавшее и переливавшееся на груди Мечи Инсунсы де Троэйе. И линия ее обнаженной шеи, стройно вознесенной от плеч к затылку. Ему захотелось засвистать танго, и он почти уже сделал это, но вовремя вспомнил, где находится. Когда же поднялся из-за столика, вкус абсента во рту стал сладостен, как предощущение женщины и приключения.

Портье Спадаро слукавил: номер и вправду мал, из мебели только старинный зеркальный шкаф, бюро да узкая кровать; ванная и вовсе убогая. Слукавил насчет вида — в единственное окно, выходящее на запад, видны часть Сорренто над Марина-Гранде, густая зелень парка, виллы, стоящие на крутом гористом склоне мыса Капо. И когда Макс отворяет обе створки и, ослепленный светом, выглядывает наружу, то различает даже часть залива с расплывающимся вдалеке островом Искья.

После ванны, набросив на голое тело белый махровый халат с вышитым на груди логотипом отеля, шофер доктора Хугентоблера разглядывает себя в зеркало. Придирчивый взгляд, обостренный профессиональной привычкой изучать особей рода человеческого — от этого зависит успех или провал его начинаний, — медленно скользит по застывшему перед зеркалом старику, который всматривается в собственные мокрые седые волосы, морщины, усталые глаза. Все еще ничего себе, делает он вывод: если снисходительно отнестись к ущербу, который в таком возрасте обычно наносится внешности мужчины. Следы убытков, поражений, упадка. Невосполнимых потерь. В поисках утешения он ощупывает себя под халатом: несомненно, отяжелел и раздался в поясе, но талия все же сохраняет пристойный объем, фигура — былую стать, глаза — живой блеск, а осанка подтверждает, что упадок, годы неудач и безнадежности так и не смогли согнуть его. В доказательство Макс, как актер, отрабатывающий трудный кусок роли, несколько раз подряд улыбается в зеркало старого шкафа, и эти внезапно вспыхивающие улыбки, которые совсем не кажутся заготовленными заранее, освещают лицо: оно привлекательно, располагает к себе и, как золото — убедительным знаком высокой пробы, отмечено даром внушать доверие. Так он стоит неподвижно еще секунду, и улыбка очень медленно, будто сама собой, гаснет у него на губах. Потом берет гребешок с бюро и на свой прежний манер зачесывает волосы назад, прочерчивая слева и очень высоко безупречно ровный пробор. Критическим оком окинув результат, приходит к заключению, что все еще не утратил былую элегантность повадки. Или может не утратить, если постарается. Все еще сквозят и подразумеваются навыки хорошего воспитания, которые в былые годы нетрудно было выдать и за приметы хорошей породы: годами, привычкой, необходимостью и талантом навыки эти отшлифованы до такого блеска, что в нем давным-давно исчез даже малейший след первоначального обмана. Все еще угадываются следы прежней притягательной силы, позволявшей ему когда-то с дерзкой самоуверенностью промышлять в краях неведомых — если не враждебных. Пускать там корни и даже процветать. По крайней мере, до совсем еще недавних пор.

Макс сбрасывает халат и, насвистывая «Вернись в Сорренто», начинает одеваться с медлительной взыскательностью былых времен, когда сборы — рутинный ритуал выбора: как именно заломить шляпу, каким узлом завязать галстук, каким из пяти способов разместить белый платочек в верхнем кармане пиджака — заставляли его в хорошие минуты, когда верится в свои силы и в свою удачу, чувствовать себя воином, надевающим доспехи перед битвой. И это вот смутное дуновение былого, знакомый аромат ожидания и неизбежности схватки тешит его оживающую гордыню, меж тем как он натягивает хлопчатобумажные трусы, серые носки — это требует известных усилий и, чтобы не сгибаться, ему приходится сесть на кровать, — сорочку, ведущую происхождение от гардероба доктора Хугентоблера и потому чуть широковатую в талии. В последние годы носят обтягивающие пиджаки, расклешенные брюки, приталенные блейзеры и рубашки, но Макс не в состоянии следовать моде, тем более что ему нравится классический покрой бледно-голубой «Sir Bonser» с воротником «баттон-даун», — и она, как и все прочее, сидит так, будто сшита по мерке. Прежде чем застегнуться, Макс останавливает взгляд на звездчатом, диаметром около дюйма, шраме на левой стороне груди, чуть ниже ребер — это память о пуле, которая 2 ноября 1921 года в марокканском городке Тахуда задела легкое, уложила на койку в госпитале Мелильи и оборвала недолгую военную карьеру Макса Косты: за пять месяцев до этого под этим именем, навсегда сменившим прежнее — Максимо Ковас Лауро, — его зачислили в тринадцатую роту Первого батальона Иностранного легиона.

Танго, пояснил Макс, это слияние нескольких элементов: андалузского танца, хабанеры, милонги и безымянной пляски чернокожих рабов. Гаучо-креолы, со своими гитарами все ближе подступая к кабакам, тавернам и притонам на окраинах и в предместьях Буэнос-Айреса, освоили и милонгу-песню, а вслед за тем — и танго, начинавшееся как милонга-танец. Важный вклад внесли и негритянские музыка и пляски, потому что в ту эпоху пары танцевали не в обнимку, но лишь соприкасаясь друг с другом. Это позволяло выполнять фигуры, как бесхитростные, так и замысловатые, с большей свободой, чем теперь.

— Негритянское танго? — Армандо де Троэйе, казалось, был по-настоящему удивлен. — Я не знал, что там были чернокожие.

— Были. Бывшие рабы, разумеется. К концу века очень многих скосила желтая лихорадка.

Все трое сидели за столом, накрытым в двойной каюте первого класса. Здесь пахло хорошей кожей чемоданов и саквояжей, одеколоном и скипидаром. В широком иллюминаторе виднелась тихая синева океана. Макс — в сером костюме, сорочке с мягким воротником и клетчатом шотландском галстуке — в две минуты первого постучал в дверь каюты, и несколько секунд ему казалось, что в ее обширном пространстве композитор находится один, да и за обедом — консоме со сладким перцем, лангуст под майонезом и сильно охлажденный рейнвейн — разговор вел он: рассказав несколько забавных случаев из своей жизни, принялся расспрашивать гостя о его детстве в Буэнос-Айресе, о возвращении в Европу, о карьере профессионального увеселителя, протекавшей в фешенебельных отелях, на курортах и на трансатлантических лайнерах. Макс, осмотрительный, как всегда, если дело касалось его биографии, ограничивался краткими репликами и хорошо продуманными туманностями. Под занавес, когда закурили за кофе с коньяком, он по просьбе де Троэйе вновь заговорил о танго.

— Белые, — продолжал Макс, — которые поначалу только наблюдали за неграми, потом приспособили их танец под свои вкусы, замедлив темп там, где не способны были его выдерживать, и добавив еще фигуры вальса, хабанеры и мазурки… Следует учесть, что танго было тогда не просто музыкой, но еще и манерой танцевать. И прикасаться к партнеру.

Пока он говорил, деликатно опираясь о край стола одними запястьями в обрамлении белых манжет с серебряными запонками, глаза его несколько раз встретились с глазами Мечи Инсунсы. Жена композитора почти весь обед слушала молча, в разговор не вмешивалась и лишь изредка позволяла себе сделать беглое замечание или вскользь задать вопрос, с учтивым вниманием ожидая ответа.

— Танго, когда за него взялись итальянцы и другие выходцы из Европы, сделалось более медленным и упорядоченным, хотя шпана из предместий и с окраин усвоила манеру чернокожих, — продолжал Макс. — Когда его танцуют «верной дорогой», как принято выражаться там, где оно родилось, кавалер резко останавливается сам и останавливает свою даму, чтобы покрасоваться или зафиксировать позу. — Тут он взглянул на внимательно его слушавшую Мечу. — Это знаменитое па называется «кебрада», и в благопристойной версии тех танго, что танцуют ныне, вы превосходно с ним справляетесь.

Меча Инсунса поблагодарила его улыбкой. Сегодня на ней было легкое платье из charmeuse^[15] цвета шампанского; в падавшем из иллюминатора свете золотились на затылке коротко остриженные волосы, открывавшие стройную шею, которую после безмолвного танго в зимнем саду Макс вспоминал теперь постоянно. Из драгоценностей на ней было только жемчужное ожерелье в два витка и обручальное кольцо.

— А что представляют собой компадритос? — спросила она.

— Представляли. Их уже нет.

— Нет?

— За последние десять-пятнадцать лет многое изменилось. В детстве моем компадритос называли молодых людей из низов общества, сыновей или внуков тех гаучо-скотоводов, которые постепенно заполоняли городские окраины и предместья.

— Звучит угрожающе, — заметил композитор.

Макс бесстрастно объяснил, что их-то как раз можно было не опасаться. Вот с компадре и компадронами дело обстояло иначе, это были люди пожестче: одни — настоящие бандиты, другие всячески старались им подражать. Политики охотно пользовались их услугами — на выборах, к примеру, и в тому подобных делах — или брали в телохранители. Впрочем, тех, настоящих, как правило, носивших испанские фамилии, вытеснили теперь подражавшие им дети эмигрантов — окраинный сброд, перенявший лишь манеры головорезов из предместий, пригородов, окраин, но не обладавший ни их отвагой, ни кодексом чести.

— А подлинное танго — это танец компадре и компадрито? — спросил Армандо де Троэйе.

— Так было раньше. Те первые танго были откровенно непристойны: пары прижимались друг к другу более чем вплотную, переплетали ноги, вращали бедрами, как это принято в негритянских плясках. Немудрено, если вспомнить, что их первыми партнершами были девицы из публичных домов.

Краем глаза Макс перехватил улыбку Мечи — одновременно пренебрежительную и заинтересованную. Ему и раньше приходилось видеть такие улыбки у дам одного с ней круга, когда речь заходила о чем-то подобном.

— Ну да, отсюда и пошла дурная слава… — сказала она.

— Разумеется, — ответил ей Макс и продолжал, из деликатности обращаясь к мужу: — Знаете ли вы, что одно из первых танго называлось «Дай марочку»?

— Марочку?

Жиголо, метнув на нее искоса еще один быстрый взгляд, замялся, подбирая подходящие слова.

— Ну, — вымолвил он наконец, — это билетик, который мадам… хозяйка заведения выдает девицам за каждого принятого клиента, а девицы вручают своим котам для отчета…

— Кому? — переспросила женщина.

— По-французски это maquereau, — пояснил ей муж. — Сутенер.

— Спасибо, дорогой, я прекрасно поняла.

И даже когда танго, ставшее популярным, начали танцевать на домашних праздниках и семейных вечерах, продолжал Макс, такие вот резкие остановки были запрещены как неприличные. В его детстве танго танцевали только на утренниках, устраиваемых испанскими или итальянскими землячествами, либо в борделях, либо на холостых квартирках молодых шалопаев со средствами. И сейчас, хоть танго триумфально пришло на сцены театров и в бальные залы, еще остаются под запретом определенные па — корте и кебрада. Ну, вульгарно выражаясь, нельзя просовывать ногу меж колен партнерши. Чтобы попасть в приличное общество, танго пришлось поступиться характером. Оно, как будто утомившись, сделалось менее стремительным и не таким сладострастным. И вот оно-то, укрощенное и одомашненное, попало в Париж и обрело славу.

— И превратилось в тот монотонный танец, который мы видим в салонах, или в ту пародию, которую демонстрирует на экране Валентино^[16].

Медовые глаза смотрели на него пристально. Зная это, стараясь избегать встречи с ними и сохранять, насколько это возможно, спокойствие, Макс вытащил портсигар и открыл его перед Мечей. Она взяла турецкую сигарету, муж последовал ее примеру и, дождавшись, когда она вправит свою в мраморный мундштучок, щелкнул золотой зажигалкой. Меча, чуть наклонившись вперед, поймала огонек, потом вскинула голову и снова взглянула на Макса сквозь первое облачко дыма, в потоке света из иллюминатора ставшего плотным и голубоватым.

— А в Буэнос-Айресе? — спросил Армандо де Троэйе.

Макс улыбнулся и, осторожно постучав кончиком сигареты о крышку портсигара, тоже закурил. Новый поворот разговора позволил ему опять взглянуть в глаза Мечи. Он смотрел на нее и держал улыбку не меньше трех секунд. Потом повернулся к мужу:

— Среди обитателей предместий до сих пор принято перегибать партнершу в поясе и просовывать колено между ее ногами. В социальных низах еще сохраняются последние остатки старого танго… А то, что делаем мы, на самом деле бледная тень этого. Не более чем элегантная хабанера.

— И с текстами произошло нечто подобное?

— Да, но относительно недавно. Поначалу была только музыка или театральные куплеты. Когда я был еще ребенком, танго только-только начинали петь, и слова неизменно были малопристойные, лукавые — двусмысленно-похабные истории, которые рассказывались от лица циничных проходимцев…

Он замолчал, засомневавшись на миг, что продолжать будет уместно.

— И что же?

Это произнесла Меча, играя серебряной ложечкой. И Макс решился:

— Ну… Стоит только вспомнить, что некоторые невинные на первый взгляд названия — «Ветерок слабоват, а пыль столбом», или «Семь дюймов», или «Немытая рожа» — на самом деле значат совсем другое. Или «Раковина Лоры».

— Кто такая эта Лора?

— «Проститутка» — на воровском арго. Гардель^[17] часто использует его в своих танго.

— А раковина?

Макс, не отвечая, взглянул на де Троэйе. Усмешка позабавленного композитора превратилась в широкую улыбку.

— Понятно, — сказал он.

— Понятно, — через секунду повторила она. И не улыбнулась.

Танго чувствительное, продолжал Макс, недавнее явление. Слезливые баллады, где непременно действуют бандиты-рогоносцы и сбившиеся с пути женщины, обрели популярность благодаря Гарделю. И под его пером цинизм преступника стал жалостным и меланхоличным. За поэтами такое водится.

— Мы с ним познакомились два года назад, когда он гастролировал в Мадриде, — сообщил Армандо де Троэйе. — Очень милый человек. Немного шарлатан, конечно, но очень располагает к себе. — Он взглянул на жену. — И эта его знаменитая улыбка, да? Как будто он тут вообще ни при чем.

— Я его видел только однажды и то издали — в «Тропесоне», — сказал Макс. — Он ел куриное пучеро^[18]. Вокруг, как всегда, толпились люди, и я не решился подойти.

— Поет он замечательно. Но немного слишком томно и сладко, не находите?

Макс затянулся сигаретой. Де Троэйе, подливая себе коньяку, предложил и ему, но тот молча качнул головой.

— Он ведь в самом деле изобрел этот стиль. Прежде были только куплеты или бордельные песенки… Едва ли у него найдутся предшественники.

— А в отношении музыки? — Де Троэйе чуть пригубил и поверх бокала посмотрел на Макса. — В чем, по-вашему, разница между танго старым и современным?

Макс откинулся на спинку кресла, указательным пальцем слегка тронул сигарету, сбивая столбик наросшего пепла.

— Я ведь не музыкант. Я просто зарабатываю себе на жизнь танцами. И не сумею, наверное, отличить целую ноту от восьмушки.

— И однако, я хочу знать ваше мнение.

Макс еще несколько раз затянулся сигаретой и только после этого ответил:

— Я могу сказать лишь о том, что знаю. Что помню… Произошло то же самое, что и с манерой танцевать и петь танго. Поначалу музыканты продвигались на ощупь, по наитию и разрабатывали малоизвестные темы по партитурам фортепиано или по памяти. Импровизировали наподобие джазменов.

— А что это были за оркестры?

Маленькие, уточнил Макс. Три-четыре человека, простые аккорды, максимальная быстрота исполнения. Скорее интерпретации, чем оригинальные композиции. Со временем эти группы усвоили кое-какие новшества: вместо гитар — соло фортепьяно и в дуэте со скрипкой… Это помогало неопытным танцорам и новичкам-любителям. Потом к новому танго приспособились и профессиональные оркестры.

— Это танго мы и танцуем, — договорил Макс Коста и очень аккуратно погасил в пепельнице окурок. — Оно и звучит в салоне «Кап Полония» и в приличных заведениях Буэнос-Айреса.

Меча Инсунса раздавила свою сигарету в той же пепельнице — но спустя несколько секунд после того, как это сделал Макс.

— А другое? — спросила она, играя мундштуком. — Что стало со старым танго?

Он не без труда отвел глаза от ее рук — тонких, изящных и породистых. На безымянном пальце левой сверкало золотое кольцо. Подняв голову, он перехватил устремленный на него взгляд де Троэйе — пристальный, но лишенный всякого выражения.

— Так и идет до сей поры, — ответил он. — Все дальше оттесняется на обочину, все реже встречается. И когда изредка его все же играют, почти никто не танцует. Оно труднее. Жестче, грубее.

Макс помедлил. С такой улыбкой, что внезапно заиграла у него на губах, обычно что-нибудь припоминают.

— Один мой приятель говорит, что есть танго страдательные, а есть убийственные… Оригинальное танго относится ко второй категории.

Меча Инсунса облокотилась на стол, подперла щеку ладонью. Казалось, она слушает его с огромным вниманием.

— Его порой называют «танго старой гвардии», — уточнил он. — Чтобы отличить от нынешних, современных.

— Красиво, — заметил композитор. — Откуда взялось такое название?

Теперь его взгляд никак нельзя было счесть бесстрастным. Де Троэйе вновь превратился в любезного хозяина. Макс чуть развел руками:

— Не знаю. Затрудняюсь сказать вам. Вероятно, в память какого-нибудь старого танго…

— И оно все так же… непристойно? — спросила Меча.

Спросила тусклым голосом, безразличным тоном. Как если бы ученый-энтомолог справлялся у коллеги, насколько непристойно спариваются майские жуки. Если, конечно, они спариваются, подумал Макс. Почему бы им, впрочем, не спариваться?

— Это зависит от того, где танцуют.

Армандо де Троэйе был в восторге от услышанного.

— Замечательно интересно все, что вы рассказали, — сказал он. — Это превзошло все мои ожидания. И поменяло мои представления. Я хотел бы увидеть это своими глазами… Увидеть это танго в его естественной, так сказать, среде обитания.

— Насколько мне известно, сейчас такое можно увидеть лишь там, где приличным людям появляться не стоит, — ответил Макс уклончиво.

— И вы знаете в Буэнос-Айресе такие места?

— Знать-то я знаю… Но… — Он помедлил, взглянул на Мечу Инсунсу. — Порядочной женщине туда лучше не ходить… это может быть небезопасно.

— На этот счет не тревожьтесь, — сказала она очень холодно и очень спокойно. — Нам уже случалось бывать в неподобающих местах.

Вечереет. Солнце, клонясь к закату, еще висит над мысом Капо, окрашивая в красновато-зеленые тона стены вилл, густо рассыпанных по склону. Макс Коста в том же темно-синем блейзере и серых фланелевых брюках — он лишь сменил шелковый шейный платок на завязанный виндзорским узлом красный галстук в синюю точку — выходит из своего номера и присоединяется к другим постояльцам, пьющим аперитивы перед ужином. Кончилось лето, а с ним и многолюдство, но благодаря шахматному матчу в отеле оживленно почти по-прежнему: заняты едва ли не все столики в баре и на террасе. Плакат на подставке сообщает о том, что утром состоится очередная партия матча Келлер — Соколов. Остановившись, Макс рассматривает фотографии соперников. Из-под густых бровей — они такого же пшеничного цвета, что и ежик на голове, — светлые водянистые глаза советского чемпиона недоверчиво всматриваются в фигуры на доске. При виде его округлого, простецки-грубоватого лица, склоненного над доской, невольно думается, что несколько поколений его предков также смотрели, уродился ли хлеб, следили за передвижением облаков по небу, гадая, дождь завтра будет или вёдро. А рассеянный, почти мечтательный — даже немного наивный, думает Макс — взгляд Хорхе Келлера устремлен прямо в объектив. Но впечатление такое, что видит он не фотографа, а кого-то или что-то, находящееся чуть поодаль и не имеющее никакого отношения к шахматам, и кажется, будто гроссмейстер по-юношески грезит наяву или созерцает какие-то смутные химерические образы.

Ласковый ветерок. Гул голосов смешивается с нежной негромкой музыкой. Великолепная терраса отеля «Виттория» вместительна и просторна. За балюстрадой открывается прекрасная панорама: Неаполитанский залив нежится в золотистых закатных лучах — с каждой минутой они ложатся все более и более полого. Метрдотель ведет Макса к столику возле изваянной из мрамора обнаженной женщины, заглядевшейся на море. Расположившись, Макс заказывает бокал белого похолодней, смотрит по сторонам. Публика элегантна, как и подобает этому месту и времени суток. Есть хорошо одетые иностранцы — в основном американцы и немцы, — проводящие в Сорренто мертвый сезон. Прочие — это гости миллионера Кампанеллы, немногие избранные, приехавшие по его приглашению и живущие за его счет. И те неистовые поклонники шахмат, кому по карману расходы на путешествие и проживание. Среди сидящих за соседними столами Макс узнает красавицу-кинозвезду и ее мужа, продюсера «Чинечитты», в компании еще каких-то неизвестных ему лиц. Неподалеку бродят двое молодых людей, по виду местные журналисты, у одного на шее висит «пентакс», и всякий раз, как репортер вскидывает фотоаппарат, Макс как бы случайно закрывается ладонью или отворачивается, делая вид, будто что-то привлекло его внимание в другом конце террасы. Это автоматическая реакция охотника, не желающего стать дичью. Давний рефлекс, развившийся за долгие годы постоянного профессионального риска почти до степени безусловного. Главная опасность для Макса Косты возникала, если по лицу устанавливали его личность, а потом то и другое оказывалось в распоряжении какого-нибудь полицейского, склонного поинтересоваться, а что, собственно, затевает здесь (или там) виднейший представитель племени тех, кого в былые времена определяли наивным иносказанием «воры в белых перчатках»?

Когда репортеры удаляются, Макс смотрит по сторонам, ищет. Выходя из номера, он подумал, что будет слишком невероятной удачей, если он сразу же повстречает ту женщину, — однако вот она, здесь, поблизости, сидит за столиком, и рядом с ней нет ни Келлера, ни девушки с «конским хвостом». Сегодня она без своей твидовой шляпы: коротко стриженная, серебрящаяся сединой — вроде бы вполне натуральной, — голова непокрыта. Слушая собеседников, она наклоняет ее с учтивым вниманием — это движение так отчетливо помнится Максу, — а порой, с улыбкой следя за разговором, откидывает на высокую спинку стула. Одета очень просто, с той же элегантной небрежностью, что и вчера: на ней просторная темная юбка и белая шелковая блузка, перехваченная в талии широким ремнем. На ногах — замшевые мокасины, на плечи наброшена замшевая же куртка. Ни колец, ни серег — вообще никаких украшений, только плоские часы на запястье.

Попробовав вино и убедившись, что охлаждено оно правильно — бокал запотел, — Макс чуть наклоняется, чтобы поставить его на стол, и вдруг встречается глазами с женщиной. Это происходит случайно и длится не больше секунды. Она как раз договорила фразу и обвела взглядом террасу — и в этот самый миг встретилась глазами с человеком, сидящим через три столика. Взгляд этот не остановился на нем, а скользнул дальше, а сама она возвращается к прерванному разговору, внимательно слушая собеседника, и не сводит глаз с него и других своих спутников. Макс, меланхолично отметив, что самолюбие его слегка задето, улыбается про себя и ищет утешение в новом глотке «Фалерно». Ну да, разумеется, время его не пощадило, но ведь и она тоже изменилась. И сильно — с той последней встречи, двадцать девять лет назад, осенью 1937-го в Ницце. И еще сильней — если вести отсчет с событий, произошедших в Буэнос-Айресе за десять лет до того. И еще больше времени минуло с разговора на шлюпочной палубе — разговора, который состоялся спустя четыре дня после памятного ланча в каюте супругов де Троэйе, куда его пригласили поговорить о танго.

После бессонной ночи, когда Макс до утра лежал с открытыми глазами в своей каюте второго класса, ощущая мягкое покачивание огромного судна и где-то в самой его утробе — отдаленную вибрацию машины, он начал искать встречи с Мечей. Были вопросы, требующие ответа, были планы, нуждавшиеся в доработке. Надо было прикинуть вероятный выигрыш и возможный провал. Но кроме того — хоть он и самому себе не желал в этом признаться, — билось и пульсировало в его желании отыскать женщину нечто личное, необъяснимое, не имеющее никакого отношения к материальным обстоятельствам. Нечто, на удивление лишенное обычного расчета, но состоящее из ощущений, опасений, тяги.

Он нашел ее на шлюпочной палубе — там же, где и в прошлый раз. Лайнер полным ходом шел сквозь легкий туман, мало-помалу редевший под лучами восходящего солнца, — золотистый диск с размытыми очертаниями полз по небосводу все выше. Меча Инсунса сидела на тиковой скамье под тремя огромными красно-белыми трубами. На ней были спортивного покроя юбка в складку и полосатый шерстяной джемпер, туфли на низком каблуке, а склоненную над книгой голову охватывала узкополая соломенная шляпка колоколом. На этот раз Макс не прошел мимо, ограничившись кратким поклоном, но остановился перед ней, снял кепку и поздоровался. Море было спокойно, солнце било в спину, и потому чуть колеблющаяся тень Макса легла на страницы книги и, когда женщина подняла глаза, на ее лицо.

— А-а, — сказала она. — Это вы? Танцор-совершенство?

И улыбнулась, но глаза, оставаясь абсолютно серьезными, смотрели изучающе и оценивающе.

— Как поживаете, Макс? Сколько юных барышень и одиноких дам отдавили вам ноги за последние дни?

— Слишком много, — со стоном отвечал он. — Всех и не упомнишь.

Меча Инсунса и ее муж вот уже четыре дня не появлялись в танцевальном салоне. После ланча в каюте Макс их так и не видел.

— Я подумал над тем, что сказал мне сеньор де Троэйе… Насчет того, где в Буэнос-Айресе можно увидеть подлинное танго.

Улыбка обозначилась яснее. Красивый рот, подумал Макс. Да и вся она.

— Танго в духе старинной гвардии?

— Старой. Гвардия — старая. Да. Я это имею в виду.

— Чудесно, — сказала она. Захлопнула книжку и очень непринужденно подвинулась, давая ему место на скамейке. — И вы сможете сводить нас туда?

Это неожиданное множественное число немного смутило его. Он продолжал стоять перед ней, кепку по-прежнему держа в руке.

— Вас обоих?

— Ну да.

Макс наклонил голову в знак согласия. Потом надел кепку, не без кокетства надвинув ее на правый глаз, и сел на освобожденную ему часть скамейки. Это место было закрыто от ветра белой металлической конструкцией, соединенной с массивным вентиляционным коробом — одним из тех, что тянулись вдоль всей палубы. Макс краем глаза взглянул на книгу, лежавшую на коленях у Мечи. Заглавие было по-английски — «The Razor’s Edge». «Лезвие бритвы» Сомерсета Моэма. Имя автора показалось ему знакомым, хоть он не читал никаких его книжек. Макс был, что называется, не по этой части.

— Что же, это вполне возможно, — ответил он. — Конечно, в том случае, если вы готовы ко всяким неожиданностям.

— Вы меня пугаете.

При этом она ни в малейшей степени не выглядела напуганной. Макс смотрел куда-то вдаль, поверх спасательных шлюпок, но чувствовал на себе ее пристальный взгляд. На мгновение засомневался, стоит ли обидеться на скрытую в ее словах насмешку, и решил, что не стоит. Быть может, она и в самом деле не лукавила, хотя представить, что она может чего-то испугаться, было все же очень трудно. Особенно неожиданностей определенного свойства.

— Речь идет о заведениях, которые посещает так называемое простонародье. Находятся они в кварталах бедноты, — пояснил он. — Но я по-прежнему не знаю, должны ли вы…

Он замолк и обернулся к ней. А ее, казалось, забавляет эта преднамеренная осторожная заминка.

— Вы хотели сказать, должна ли я рисковать, появляясь там?

— На самом деле там не так уж опасно. Главное — не слишком выставлять напоказ… Не кичиться.

— Чем?

— Ничем. Ни деньгами. Ни драгоценностями. Ни дорогими или чересчур элегантными нарядами.

Откинув голову, она громко расхохоталась. Какой беспечный, чистосердечный смех, подумал Макс. Такой слышится на теннисных площадках, на модных пляжах, в гольф-клубах, доносится из двухместных открытых «испано-сюиз».

— Понимаю… Мне надо будет одеться проституткой, чтобы не бросаться в глаза?

— Не шутите.

— Я и не думаю шутить. — Она взглянула на него неожиданно серьезно. — Если бы вы знали, сколько девочек мечтают нарядиться принцессами и сколько взрослых женщин — выглядеть как шлюхи.

Последнее слово в ее устах почему-то прозвучало не вульгарно, подумал растерявшийся Макс. Но лишь вызывающе. Вполне в стиле и духе женщины, способной из любопытства или развлечения ради отправиться в квартал, пользующийся дурной славой, чтобы посмотреть, как танцуют танго. Умеющей произносить некоторые слова и смотреть в глаза мужчины, словно от слов она уже перешла к делу. Но что бы ни говорила Меча Инсунса, вульгарной она не была и быть не могла. Капрал Долгорукий-Багратион, пока был жив, хорошо это формулировал: «Мое меня не минует, а что миновало — то не мое».

— Удивительно, что вашего мужа так интересует танго, — сказал Макс, несколько оправившись. — Я считал его…

— Серьезным композитором?

Теперь черед рассмеяться пришел Максу. И он сделал это с мягкой и хорошо рассчитанной уверенностью человека светского:

— Это ведь всего лишь игра понятий. Но, конечно, как-то принято различать ту музыку, что сочиняет он, и ту, что звучит на танцульках.

— Можем назвать это прихотью. Мой муж — человек своеобразный.

В душе Макс не мог с этим не согласиться. Да, вот именно, «своеобразный» — самое подходящее слово. Насколько ему было известно, Армандо де Троэйе входит в пятерку самых известных и высокооплачиваемых композиторов мира. А из ныне живущих испанцев один лишь Фалья^[19] ему вровень.

— Восхитительный человек, — добавила женщина через секунду. — За тринадцать лет он достиг такого, о чем другие не могут даже мечтать… Вы знаете, кто такие Дягилев и Стравинский?

Макс дал понять, что это обидный вопрос. Да, я всего лишь жиголо, говорила его улыбка. И музыку знаю лишь понаслышке. Но все же не до такой степени неуч и невежда.

— Да, разумеется. Русский хореограф и его любимый композитор.

Меча кивнула и стала рассказывать. Армандо часто встречался с ними в Мадриде во время Великой войны, у своей чилийской приятельницы Эухении Эррасурис. Русские готовились показать в «Театро Реаль» «Жар-птицу» и «Петрушку». Армандо де Троэйе же в ту пору был композитором многообещающим, но малоизвестным. Они прониклись друг к другу симпатией: де Троэйе возил их в Толедо и Эскориал. Вскоре подружились. Через год снова встретились — теперь уже в Риме, и там они познакомили его с Пикассо. После войны, когда Дягилев и Стравинский вновь привезли в Мадрид свои балеты, де Троэйе показывал им в Севилье процессии на Святой неделе. По возвращении они сблизились еще больше. Спустя три года, в 1923-м, в Париже состоялась премьера его «Пасодобля для Дон Кихота». Успех был оглушительный.

— Об остальном вы узнаете сами, — сказала Меча. — Турне по Соединенным Штатам, триумф «Ноктюрнов» в Лондоне, где на первом исполнении присутствовала испанская королевская чета, соперничество с Фальей, восхитительный скандал в парижском «Саль де Плейель» на прошлогодней премьере «Скарамуша», который поставил Серж Лифарь^[20] и оформил Пикассо.

— Да, это называется «триумф», — беспристрастно оценил Макс.

— А что для вас триумф?

— Гарантированные пятьсот тысяч песет в год. Можно больше.

— Ого. У вас слишком высокие требования.

В словах Мечи, глядевшей на него с любопытством, Максу почудилась ядовитая насмешка.

— А как вы познакомились с мужем?

— Тогда же и там же — у Эухении: она моя мачеха.

— Интересная, наверно, жизнь рядом с таким человеком.

— Да.

Односложное слово прозвучало отрывисто. И безо всякого выражения. Женщина смотрела туда, где за спасательными шлюпками виднелось море и в золотисто-серой дымке все выше поднималось солнце.

— А какое же отношение имеет ко всему этому танго? — спросил Макс.

И увидел, как она, склонив голову набок, раздумывает, словно перебирает один за другим возможные варианты ответа.

— Армандо — человек с юмором. Он любит игру. Во многих смыслах слова. И в своем творчестве тоже, разумеется. Игру рискованную, новаторскую… Именно этим он в свое время пленил Дягилева.

Она замолчала на миг, рассматривая рисунок на переплете книги, где был изображен какой-то элегантный господин на фоне средиземноморского пейзажа с зонтичными соснами и пальмами.

— Можно сказать, — наконец продолжила она, — что ему безразлично, для рояля пишется музыка, для гитары или для барабана глашатая… Музыка, по его мнению, есть музыка. Он на том стоит. И говорить тут больше не о чем.

За пределами их укрытия морской ветерок был слабым и возникал только от перемещения лайнера. Солнечный диск, становясь все четче и ярче, нагревал дерево. Меча Инсунса поднялась, и Макс встал следом.

— И всегда — необыкновенно своеобразный юмор, — продолжала она, очень естественно продолжая разговор. — Однажды он сказал репортеру, что хотел бы, подобно Гайдну, сочинять для увеселения монарха. Симфонию? Сделайте одолжение, ваше величество! А не понравится — обтешем ее, пригладим, превратим в вальс и напишем для него слова… Ему нравится делать вид, что он пишет по заказу, хотя это чистая ложь. Это он так кокетничает.

— Надо обладать большим умом, чтобы собственные чувства выдавать за подделку, — сказал Макс.

Он не помнил, где вычитал или услышал эту фразу. За неимением культуры истинной и собственной он очень ловко, уместно и своевременно умел вворачивать в свою речь чужие мнения. Меча Инсунса поглядела на него с легким удивлением:

— Хм… Кажется, мы вас недооценивали, сеньор Коста.

Макс улыбнулся. Они медленно шли по палубе на корму.

— Просто Макс.

— Да, конечно… Макс.

Дошли до ограждения, облокотились, наблюдая, как мелькают внизу кепки, мягкие шляпы, белые панамы, женские памелы^[21], модные в том сезоне фетровые и соломенные шапочки-каскетки с разноцветными лентами. На палубе первого класса, где прогулочные галереи левого и правого бортов соединялись на небольшой террасе курительного салона, царило оживление: все столики были заняты, и пассажиры наслаждались спокойным морем, погожим мягким днем. Был час аперитивов: десяток лакеев в темно-красных курточках сновали между столиками, балансируя подносами с напитками и закусками, а метрдотель зорко следил, чтобы все было достойно высокой цены билета.

— Симпатичные… — заметила она. — Я про официантов. Кажется, они очень довольны своей жизнью. Может быть, это море так на них действует.

— Это в самом деле только так кажется. Их безжалостно гоняют офицеры и пассажирский помощник. А вызывать симпатию — часть их работы: им платят за то, чтобы улыбались.

Меча Инсунса поглядела на него со вновь пробудившимся интересом. Иначе, чем прежде.

— Похоже, вы хорошо осведомлены.

— Уж в этом можете не сомневаться. Но мы говорили о вашем муже. О его музыке.

— Да-да… Я собиралась рассказать, что Армандо любит углубляться в апокрифы, произвольно смешивать разные эпохи. И с бо́льшим удовольствием работает с копией, нежели с оригиналом… То здесь, то там оставляет некие метки, куски, сделанные в стиле и духе Шумана, или Сати, или Равеля… Он примеряет разные маски, доходя почти до пародирования. И пародирует даже то — и главным образом то, — что само по себе уже пародия.

— То есть некий иронический плагиат?

Замолчав, она снова взглянула на него как-то по-особенному. Пытливо и изучающе, будто стараясь проникнуть в самую суть.

— Иногда это называют модернизмом, — смягчил свое высказывание Макс, явно опасаясь зайти слишком далеко.

И предъявил свою фирменную улыбку — улыбку доброго малого, который звезд с неба не хватает и весь как на ладони. Или, как назвала его при встрече Меча Инсунса, «танцора-совершенство». Спустя еще миг она отвела глаза и покачала головой:

— Не путайте, Макс… Он — необыкновенный композитор, вполне заслуживающий своей славы. Он притворяется, что ищет, хотя уже нашел, и делает вид, что пренебрегает деталями, хотя скрупулезнейшим образом разработал их. Умеет быть вульгарным, но даже вульгарность эта — особого свойства. Знаете, тщательно продуманная небрежность в одежде подчеркивает ее изысканность… Вы слышали интродукцию к «Пасодоблю для Дон Кихота»?

— Нет. К сожалению. По части музыки мои познания не простираются дальше бальных танцев. Ну, или почти.

— В самом деле жаль. Тогда вам были бы понятней мои слова. Введение, которое никуда ничего не вводит. Гениальная шутка.

— Для меня это слишком сложно, — искренне признался он.

— Несомненно, — ответила она, в очередной раз окинув его внимательным взглядом. — Да.

Макс стоял, по-прежнему опершись на выкрашенный в белый цвет планшир. Его левая рука находилась в двадцати сантиметрах от ее правой руки, державшей книгу. Жиголо посмотрел вниз, на пассажиров первого класса. Отшлифованная многолетними усилиями выучка позволила ему почувствовать сейчас лишь слабый, смутный намек на злобу. Причем не такую, с которой нельзя было бы совладать.

— И танго, которое мечтает сочинить ваш муж, тоже будет шуткой? — спросил он.

Да, в определенном смысле, ответила она. Но не только. Танго стало настоящим поветрием. Оно одинаково сводит людей с ума в салонах, в театрах, в кино или на танцульках в парке. И вот Армандо намерен поиграть с этим безумием. Вернуть публике простонародность, но как бы процеженную сквозь фильтры иронии, о которой она говорила Максу чуть раньше.

— Замаскировать его на свой манер и в своем стиле. И во всю силу своего таланта создать танго, которое было бы пародией на пародии.

— Нечто вроде того рыцарского романа, который когда-то разом покончил со всеми рыцарскими романами?

Она не смогла скрыть удивление:

— Вы читали «Дон Кихота», Макс?

Он быстро просчитал в уме варианты. И решил, что лучше будет не рисковать. Ни к чему козырять интеллектом. Как говорится, лжец и ловкач попадают впросак чаще, чем неуклюжий простак.

— Нет, — ответил он, снова улыбнувшись с безупречно отработанной непринужденностью. — Сам роман не читал, но о нем — очень много.

— Ну, «покончить» — это, может быть, слишком сильно сказано. По крайней мере, отринуть, оставить позади. Создать нечто непревзойденное и собравшее в себе все. Совершенное танго.

Они отошли от борта. Над морем, на глазах терявшим сероватый оттенок и набиравшим яркой синевы, солнце рассеивало последние остатки дымки. Восемь спасательных шлюпок левого борта сверкали белым так ослепительно, что Максу пришлось поглубже надвинуть на глаза козырек. Меча Инсунса из кармашка своего джемпера достала и надела темные очки.

— Он в восторге от ваших рассказов, — проговорила она, сделав еще несколько шагов по палубе. — И очень рассчитывает, что вы исполните обещание и покажете ему в Буэнос-Айресе настоящее танго.

— Ему одному?

Не замедляя шага, она сбоку взглянула на него так, словно не поняла вопроса. Минеральные воды «Инсунса», вспомнил Макс. В читальном салоне он нашел в иллюстрированных журналах рекламные объявления, а потом еще уточнил у пассажирского помощника. В конце века ее дед-фармацевт нажил состояние, разливая в бутылки и продавая воду из целебного источника в Сьерра-Неваде. Потом отец построил там два отеля и современный санаторий для лечения болезней печени и почек, и вскоре летние поездки на воды вошли в моду среди высшей андалузской буржуазии.

— На что расчет, сеньора? — настойчиво спросил Макс.

На этом этапе разговора он вправе был ожидать, что она попросит называть ее Меча или Мерседес. Но этого не произошло.

— Мы женаты пять лет. И я глубоко восхищаюсь им.

— И потому хотите, чтобы я отвел вас туда? Вас обоих? — Он позволил себе нотку скепсиса. — Вы-то ведь не сочиняете музыку?

Ответ был дан не сразу. Меча Инсунса продолжала медленно шагать по палубе, пряча глаза за стеклами темных очков.

— А вы, Макс, что намерены делать? Вернетесь обратным рейсом в Европу или останетесь в Аргентине?

— Останусь, наверно, на какое-то время. Мне предложили трехмесячный контракт в столичном отеле «Плаза».

— Танцевать?

— Пока — да.

Последовало молчание. Краткое.

— Все же эта профессия сулит не слишком блестящее будущее. Если только…

Она оборвала фразу, но Макс без труда мог завершить ее: «…Если только благодаря великолепной внешности, улыбке славного малого и танго не подцепишь надушенную „Roger & Gallet“ миллионершу, которая возьмет на себя оплату всех твоих расходов, тебя — в chevalier servant^[22]. Или, как выражаются итальянцы, — в чичисбеи. А если еще грубее и проще — в альфонсы».

— Но я и не собираюсь посвящать этому всю жизнь.

Теперь темные стекла обратились в его сторону. И замерли. Он видел в них свое отражение.

— В прошлый раз вы очень интересно сказали о танго страдательных и танго убийственных.

Интуиция и на этот раз подсказала Максу: следует быть искренним.

— Это не мои слова. Так считал один мой друг.

— Тоже танцор?

— Нет. Он был солдатом.

— Был?

— Был. Его уже нет на свете.

— Сочувствую.

— Тут нет повода для сочувствия, — уклончиво улыбнулся Макс. — А звали его Долгорукий-Багратион.

— Простых солдат так не зовут… Это имя больше подходит офицеру, а? Какому-нибудь русскому аристократу.

— Именно так. Он был и русский, и аристократ. По крайней мере, так представлялся.

— А на самом деле? Настоящий аристократ?

— Возможно.

Меча Инсунса впервые, кажется, за все это время показалась ему растерянной. Они остановились у фальшборта, под спасательными шлюпками. На корме черными буквами было выведено название. Женщина сняла шляпу — Макс успел заметить на подкладке этикетку со словом «Talbot» — и встряхнула волосами, подставляя голову ветру.

— И вы тоже были солдатом?

— Недолго.

— И воевали в Европе?

— В Африке.

Она чуть качнула головой, как бы с удивлением, словно видела Макса впервые.

В течение многих лет североафриканскими названиями пестрели заголовки испанских газет, а портреты молодых офицеров заполняли страницы иллюстрированных журналов «Эсфера» или «Бланко и негро»: капитан такой-то (регулярная армия, пехота), лейтенант такой-то (Иностранный легион), младший лейтенант такой-то (регулярная армия, кавалерия) пали смертью храбрых — упомянутые на страницах светской хроники неизменно гибнут героически и никак иначе — в Сиди-Хаземе, в Кераме, в Баб-эль-Кариме, в Игерибене.

— Вы имеете в виду Марокко? Мелилью, Анваль и прочие ужасные места?

— Да. Их все.

Прислонившись к борту, он наслаждался легким ветром, освежавшим лицо, щурил ослепленные солнечным блеском глаза на море, на яркую белизну шлюпки. Потом достал из внутреннего кармана пиджака портсигар с чужой монограммой и заметил, что Меча Инсунса очень внимательно наблюдает за ним. Она продолжала изучающе смотреть на него и, когда он протянул ей раскрытый портсигар, качнула головой, отказываясь. Макс же достал сигарету, слегка постучал ею по крышке, прежде чем поднести ко рту.

— Где вы научились так вести себя?

Достав коробок спичек с логотипом пароходной компании на этикетке, он зашел за шлюпку, чтобы зажечь спичку и прикурить. И на этот раз тоже не покривил душой, отвечая:

— Что вы имеете в виду?

Женщина сняла темные очки. Глаза на таком свету казались гораздо светлее и прозрачнее.

— Не обижайтесь, Макс, но в вас есть что-то такое, что сбивает с толку. Вы безупречно держитесь, чему, разумеется, помогает ваша наружность. Вы чудесно танцуете и умеете носить фрак, как, пожалуй, мало кто из всех, кого я знаю. И все же не кажетесь человеком…

Он улыбнулся, скрывая неловкость, чиркнул спичкой. Но не успел прикурить: ветер задул огонек, хоть и спрятанный в ладонях.

— Воспитанным?

— Нет, я не это хотела сказать… Вы не выставляетесь напоказ, как свойственно людям недалеким, нахраписто лезущим к успеху, не стремитесь предстать не таким, как на самом деле, лишены пошловатого тщеславия. И даже того природного нахальства, которое так свойственно юношам из благополучных семей… Но кажется, что мир льнет к вам, стелется вам под ноги, хоть вы и не прилагаете к этому особых усилий… И я не только женщин имею в виду… Понимаете меня?

— Ну, более или менее.

— И все-таки, когда вы в прошлый раз рассказывали о своем детстве в Буэнос-Айресе, о возвращении в Испанию… Жизнь в ту пору вроде бы не слишком много обещала вам… Потом дела пошли на лад?

Макс снова чиркнул спичкой — на этот раз удачно, сквозь первое облачко дыма взглянул на Мечу. И внезапно перестал смущаться. Ему припомнились Китайский квартал Барселоны, марсельский Канебьер, пот и страх Иностранного легиона. Три тысячи иссушенных солнцем трупов, оставленных на пути от Анваля к Монт-Аррюи. И венгерку Боске в Париже — ее горделивую нагую стать в лунном свете, льющемся через единственное оконце мансарды на улице Фюрстенберг, играющем серебристыми тенями на скомканных простынях.

— Да, — ответил он наконец, глядя в море. — В самом деле, кое-что наладилось.

Солнце уже скрылось за мысом Капо, и Неаполитанский залив медленно погружается в темноту, гаснут на воде последние лиловатые отблески. Вдалеке под мрачным склоном Везувия по всей линии побережья от Кастелламаре до Поццуоли загораются первые огни. Настает час ужина, и терраса отеля «Виттория» мало-помалу пустеет. Макс Коста со своего места видит, как женщина встает и направляется к стеклянной двери. Они снова на миг встречаются глазами, но ее взгляд — рассеянный и случайный — скользит по лицу Макса с прежним безразличием. А Макс, впервые увидев ее здесь, в Сорренто, так близко, понимает, что время, хоть и пощадило кое-что из былой ее красоты — прежними остались и глаза, и очерк красиво очерченных губ, — все же и по ней прошлось тяжко, не пожалело: очень коротко остриженные волосы стали серебристо-седыми, как и у Макса; кожа одрябла, потускнела и будто заткана паутиной бесчисленных мельчайших морщинок, особенно заметных в углах рта и вокруг глаз; на тыльных сторонах ладоней, сохранивших свое точеное изящество, безобманными приметами старости проступили пигментные пятна. Но движения остались такими же, как запомнилось Максу, — уверенными и спокойными. Присущими женщине, которая всю жизнь шла по свету, сотворенному именно и только для этого. Пятнадцать минут назад Хорхе Келлер и девушка с «конским хвостом» присели за тот же столик, а теперь вместе с нею идут к выходу, пересекают террасу, минуя Макса, и скрываются из виду. Их сопровождает грузный лысый мужчина с полуседой бородой. Едва лишь эти четверо проходят мимо, Макс встает, идет следом, выходит за дверь и останавливается на миг возле кресел «либерти»^[23] и кадок с пальмами, украшающими зимний сад. Отсюда ему видны стеклянная дверь в холл и лестница в ресторан. Когда он оказывается в холле, Меча Инсунса и ее спутники уже поднялись по двум маршам внешней лестницы и углубились в аллею, выводящую на площадь Тассо. Макс возвращается в холл, останавливается перед конторкой младшего портье:

— Неужто это и есть Келлер, шахматный чемпион?

Удивление сыграно блестяще. Долговязый костлявый молодой парень со скрещенными золотыми ключами на лацканах черной тужурки недоверчиво смотрит на него:

— Он самый, синьор.

Макс Коста, за полвека где только не побывавший, чего только не повидавший, одно по крайней мере усвоил твердо: от подчиненных можно добиться большего толка, чем от начальников. Потому он неизменно старался завести добрые отношения с теми, от кого и вправду что-то зависит напрямую, — с портье, швейцарами, официантами, секретаршами, таксистами, телефонистками. С людьми, чьи руки на самом деле приводят в действие шестерни благоустроенного общества. Однако такие полезные знакомства не случаются с бухты-барахты: для этого нужны время, здравомыслие и еще что-то такое, чего не купишь за деньги, — особая манера общения, многозначительная и естественная, как бы говорящая: «Ты — мне, я — тебе, но в любом случае я тебе обязан, друг мой, и в долгу не останусь». Что же касается Макса лично, то щедрые ли чаевые, бесстыдная ли взятка — его изысканные манеры неизменно затушевывали и без того неясную черту меж этими понятиями — всегда служили не более чем предлогом для сокрушительной улыбки, которой он потом одаривал как жертв своей интриги, так и вольных или невольных сообщников. И благодаря этой тщательности, пронесенной через всю жизнь, шофер доктора Хугентоблера собрал обширную коллекцию личных знакомств, связанных с ним отношениями тайными и особыми. Были в его коллекции мужчины и дамы сомнительной, очень мягко говоря, нравственности, способные не моргнув глазом вытащить у человека золотые часы, но готовые эти самые часы и заложить, чтобы его же выручить в трудную минуту или заплатить ему долг.

— И надо полагать, маэстро отправился ужинать?

Парень снова кивает, но на этот раз губы его раздвигаются в машинально-учтивой улыбке: он знает, что этот пожилой респектабельный джентльмен, который сейчас небрежно достает из внутреннего кармана красивый кожаный бумажник, платит за каждую ночь в «Виттории» столько же, сколько портье получает в месяц.

— Обожаю шахматы… Мне так хочется знать, где ужинает синьор Келлер. Сами понимаете, фетишизм поклонника…

Пятитысячная, деликатно сложенная вчетверо, переходит из одной руки в другую и исчезает в кармане тужурки со скрещенными ключами на лацканах. Улыбка ее носителя обретает большую живость и естественность.

— Ресторан «О’Парруккьяно» на Корсо Италия, — отвечает он, сверившись с книгой заказов. — Славное место для тех, кто любит рыбу или каннелони^[24].

— Непременно схожу как-нибудь. Спасибо.

— Всегда к вашим услугам, синьор.

Времени больше чем достаточно, соображает Макс. И потому, скользя пальцами вдоль перил широкой лестницы, украшенной фигурами в якобы помпейском духе, он поднимается на второй этаж. Тициано Спадаро, перед тем как смениться с дежурства, сообщил ему, в каких номерах остановились Хорхе Келлер и его спутники. Женщина живет в номере 429, и к нему-то по длинному коридору, по ковровой дорожке, глушащей звук шагов, и направляется Макс. Дверь самая обычная, без затей, с классическим замком, так что через скважину можно заглянуть внутрь. Макс пробует сначала отпереть ее собственным ключом (не раз уж бывало так, что счастливый случай одолевал технические сложности), а потом, настороженно оглядев коридор из конца в конец, достает из кармана незамысловатую отмычку — инструмент столь же совершенный в своем разряде, как скрипка Страдивари в своем, — стальную, сантиметров десять длиной, узкую, тонкую и раздвоенную на конце; часа два назад он уже испробовал ее на двери собственного номера. Полминуты спустя три негромких щелчка сообщают, что путь свободен. Тогда Макс поворачивает дверную ручку и открывает дверь с хладнокровием профессионала, значительную часть жизни с абсолютным миром в душе взламывавшего чужие двери. Потом, еще раз оглядев коридор, вешает на ручку табличку «Не беспокоить» и входит в номер, тихонько насвистывая сквозь зубы «Тот, кто банк сорвал в Монако».

Примечания

14

Норфолкский пиджак — длинный (до середины бедра) однобортный пиджак, со складками спереди и на спине, часто дополненный поясом или полупоясом.

15

Тонкий атлас (фр.).

16

Рудольф Валентино (1895–1926) — знаменитый американский актер немого кино. По происхождению итальянец.

17

Карлос Гардель (1890–1935) — аргентинский музыкант, певец и киноактер. Известен как «король танго».

18

Пучеро — традиционное блюдо испанской кухни из турецкого гороха, мяса (или птицы) и овощей.

19

Фалья Мануэль де (1876–1946) — испанский композитор и пианист.

20

Серж (Сергей Михайлович) Лифарь (1905–1986) — французский артист балета, хореограф, педагог. Выходец из России. Ученик и сподвижник С. П. Дягилева.

21

Памела — женская соломенная шляпа с большими полями.

22

Постоянный спутник дамы, кавалер замужней женщины на прогулках и увеселениях (фр.).

23

«Либерти-стиль» (англ. liberty style) — одно из названий стиля модерн в Западной Европе конца XIX — начала XX века.

24

Каннелони — разновидность пасты: трубочки, заполненные начинкой из сыра, шпината, мяса и пр. и запеченные в духовке.