Танго старой гвардии
Танго и шахматы, международный шпионаж, мошенничество и кражи, темные переулки, темные стороны души и любовь – обреченная и на всю жизнь. Два человека из разных миров – в прошлом солдат, а ныне жиголо, шпион поневоле и ловкий вор без гроша в кармане Макс Коста и привычная к роскоши непроницаемая светская львица Мерседес Инсунса – разыгрывают достойную Хичкока напряженную драму роковой любви и предательства. Этим двоим выпали три короткие встречи: в 1920-е, в изысканных интерьерах трансатлантического лайнера и в трущобах Буэнос-Айреса; в 1930-е в Ницце, когда над Европой уже нависла тень всего, что предстояло; и в Сорренто, во время яростной схватки чилийского и советского гроссмейстеров за шахматную корону, в 1960-е, когда жизнь уже прошла и остается только не без зависти смотреть на молодых, ясноглазых и упорных, по возможности их поддерживая. Это история о пылкости танго и холодном расчете шахмат – но не только. Это история о великой любви – но не в ней все дело. Артуро Перес-Реверте – бывший военный журналист, прославленный автор блестящих исторических, военных, приключенческих романов, переведенных на сорок языков, создатель цикла о капитане Диего Алатристе, обладатель престижнейших литературных наград. Его «Танго старой гвардии» – черно-белое кино о подлинной страсти танго, которое звучит в тебе до конца твоих дней, о ностальгии по ушедшим временам, когда жизнь была полна приключений, непредсказуема и со всем, что приплывало тебе в руки, ты расставался легко, потому что был молод и ничего не боялся, и о старости, которая полна сожалений, однако ничуть не способна изменить ни прожженного мошенника, ни настоящего рыцаря.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Танго старой гвардии предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
1. Жиголо
В прежние времена у каждого из подобных ему была тень. Он был лучшим. Безупречно двигался на пятачке дансинга, а за его пределами был несуетлив, но проворен, всегда готов поддержать разговор уместной фразой, остроумной репликой, удачным и своевременным замечанием. Это обеспечивало расположение мужчин и восхищение женщин. Он зарабатывал на пропитание бальными танцами — танго, фокстрот, вальс-бостон — и, когда говорил, не знал себе равных в умении пускать словесные фейерверки, а когда молчал — навевать приятную меланхолию. За долгие годы успешной карьеры у него почти не случалось осечек и промахов: любой состоятельной женщине вне зависимости от возраста трудно было отказать ему, где бы ни устраивалась вечеринка с танцами — в залах «Паласа», «Ритца», «Эксельсиора», на террасах Ривьеры или в салоне первого класса трансатлантического лайнера. Он принадлежал к той породе мужчин, которые по утрам во фраке сидят в кондитерской, пригласив на чашку шоколада прислугу из того самого дома, где накануне вечером она подавала ужин после бала. Он обладал таким даром или свойством натуры. Однажды по меньшей мере случилось ему спустить в казино все до нитки и вернуться домой без гроша, стоя на площадке трамвая и с напускным безразличием насвистывая «Тот, кто банк сорвал в Монако». И так элегантно умел он раскуривать сигарету или завязывать галстук, так безупречно были всегда отглажены сверкающие манжеты его сорочек, что взять его полиция осмеливалась не иначе как с поличным.
— Макс.
— Слушаю, хозяин.
— Можете отнести вещи в машину.
Играя на хромированных частях «Ягуара Марк X», солнце Неаполитанского залива режет глаза точно так же, как прежде, когда под его лучами ослепительно вспыхивал металл других автомобилей, сам ли Макс Коста водил их или кто другой. Так, да не так: и это тоже переменилось неузнаваемо, и даже былой тени не найдешь нигде. Он смотрит себе под ноги и, более того, чуть сдвигается с места. Без результата. Он не может точно сказать, когда именно это случилось, да это и не важно, в сущности. Тень ушла со сцены, осталась позади, как и многое другое.
Сморщившись — то ли в знак того, что ничего не попишешь, то ли просто оттого, что солнце бьет прямо в глаза, — он, чтобы отделаться от мучительного ощущения, накатывающего на него всякий раз, когда ностальгии или тоске одиночества удается разгуляться всерьез, старается думать о чем-нибудь конкретном и насущном: о давлении в шинах при массе полной и массе снаряженной, о том, плавно ли ходит рычаг переключения скоростей, об уровне масла. Потом, протерев замшевой тряпочкой посеребренного зверя на радиаторе и вздохнув глубоко, но не тяжко, надевает серую форменную тужурку, сложенную на переднем сиденье. Застегивает ее на все пуговицы, поправляет узел галстука и лишь после этого неторопливо поднимается по ведущим ко главному входу ступеням, по обе стороны которых стоят безголовые мраморные статуи и каменные вазы.
— Не забудьте саквояж.
— Не беспокойтесь, хозяин.
Доктору Хугентоблеру не нравится, когда прислуга называет его «доктором». «В этой стране, — часто повторяет он, — плюнешь — не в dottori попадешь, так в cavalieri или commendatori[2]. А я — швейцарский врач. Это серьезно. И я не желаю, чтобы меня принимали за одного из них — за племянника кардинала, за миланского промышленника или еще за кого-то подобного». А к самому Максу Косте все обитатели виллы в окрестностях Сорренто обращаются просто по имени. И это не перестает удивлять его, потому что за жизнь он успел поносить много имен: в зависимости от обстоятельств и требований момента — с аристократическими титулами и без, изысканных или самых простонародных. Но вот уже довольно давно, с тех пор как тень его помахала платочком на прощанье — как женщина, что исчезает навсегда в клубах пара, заволакивающего окно спального вагона, а ты так и не понял, сейчас ли она скрылась из виду или уже давно начала двигаться прочь, — он зовется своим собственным, настоящим именем. Взамен тени вернулось имя: то самое, что до вынужденного, относительно недавнего и в известной степени естественного уединения, отмеренного тюремным сроком, значилось в пухлых досье, собранных полицейскими в половине стран Европы и Америки. Так или иначе, думает он сейчас, ставя в багажник кожаный саквояж и чемодан «Самсонайт», никогда, никогда, как бы солоно ни приходилось, даже вообразить было невозможно, что на закате дней своих будет говорить «слушаю, хозяин», отзываясь на свое крестное имя.
— Поехали, Макс. Газеты положили?
— У заднего стекла, хозяин.
Хлопают дверцы. Усаживая пассажира, он надевает, снимает и снова надевает форменную фуражку. Сев за руль, кладет ее на соседнее сиденье и с давним неизбывным кокетством смотрится в зеркало заднего вида, прежде чем поправить седую, но еще пышную шевелюру. И думает, что эта фуражка, как ничто другое, подчеркивает невеселый комизм ситуации и метит тот бессмысленный берег, куда житейские волны выбросили его после гибельного кораблекрушения. Но тем не менее всякий раз, когда в своей комнате на вилле он бреется перед зеркалом и, как шрамы, оставленные страстями и битвами, считает морщины, у каждой из которых есть имя — женщины, рулетка, рассветы неопределенности, полдни славы или ночи неудач, — он ободряюще подмигивает своему отражению, словно в этом рослом и пока еще вовсе не дряхлом старике с темными усталыми глазами узнаёт давнего и верного сообщника, которому ничего не надо объяснять. В конце концов, фамильярно, немного цинично и не без злорадства говорит ему отражение, просто необходимо признать, что в шестьдесят четыре года, да с такими картами на руках, что в последнее время сдает тебе жизнь, просто грех жаловаться. В схожих обстоятельствах другим — Энрико Фоссатаро, например, или старому Шандору Эстерхази — пришлось выбирать, обратиться в благодетельную службу социального призрения или смастерить удавку из собственного галстука и минутку подергаться в ванной комнате убогого гостиничного номера.
— Что там слышно в мире? — говорит Хугентоблер.
С заднего сиденья доносится вялый шелест перелистываемых страниц. Это не вопрос, а скорее комментарий. В зеркало Макс видит опущенные глаза хозяина, сдвинутые на кончик носа очки для чтения.
— Русские еще не сбросили атомную бомбу?
Хугентоблер, разумеется, шутит. Швейцарский юмор. Когда доктор в духе, он любит пошутить с прислугой — может быть, потому, что у него, человека холостого, нет семьи, которая посмеется его остроумию. Макс раздвигает губы, обозначая учтивую улыбку. Сдержанную и, если смотреть издали, вполне уместную.
— Ничего такого особенного: Кассиус Клей выиграл очередной бой… Астронавты «Джемини XI» вернулись домой целыми и невредимыми… Разгорается война в Индокитае.
— Во Вьетнаме, хотите сказать?
— Да-да. Во Вьетнаме. А из местных новостей — в Сорренто начинается шахматный матч на приз Кампанеллы: Келлер против Соколова.
— Господи боже… — говорит Хугентоблер с рассеянным сарказмом. — Ах-ах-ах, какая жалость, что я не смогу присутствовать. Чем только люди не занимаются…
— Да уж…
— Нет, вы только представьте — всю жизнь пялиться на шахматную доску. Непременно повредишься в рассудке. Вроде как этот Бобби Фишер.
— Ну да.
— Поезжайте по нижней дороге. Время есть.
Скрип гравия под шинами стихает — «ягуар» выехал за железную ограду и медленно катит по бетону автострады, обсаженной оливами, мастиковыми и фиговыми деревьями. Макс мягко притормаживает на крутом повороте — и вот за ним открывается тихое сияющее море, против света похожее на изумрудное стекло, силуэты пиний, домики, лепящиеся на склоне горы, и Везувий по ту сторону залива. Позабыв на миг о присутствии пассажира, Макс поглаживает руль, всецело отдавшись удовольствию от вождения, благо две точки расположены во времени и в пространстве так, что можно слегка расслабиться. Врывающийся в окно ветер напоен медом, и смолой, и последними ароматами лета — в здешних местах оно всегда сопротивляется смерти, простодушно и ласково сражаясь с листками календаря.
— Чудесный день, Макс.
Моргнув, он возвращается к действительности и снова поднимает глаза к зеркалу заднего вида. Доктор Хугентоблер, отложив газеты в сторону, подносит ко рту гаванскую сигару.
— В самом деле.
— Когда вернусь, все будет уже совсем иначе.
— Будем надеяться, что нет. Всего три недели.
Вместе с клубом дыма Хугентоблер испускает невнятное бурчание. Этому краснолицему благообразному человеку принадлежит санаторий в окрестностях озера Гарда. Своим состоянием он обязан богатым евреям, просыпавшимся посреди ночи оттого, что приснилось, будто они по-прежнему — в лагерном бараке, снаружи доносится лай караульных собак и эсэсовцы сейчас поведут в газовую камеру. Хугентоблер вместе со своим партнером, итальянцем Баккелли, в первые послевоенные годы лечил их, помогал забыть об ужасах нацизма и избавиться от кошмарных видений, а по окончании курса рекомендовал совершить поездку в Израиль, организуемую дирекцией, и присылал астрономические счета — благодаря им он и может теперь содержать дом в Милане, квартиру в Цюрихе и виллу в Сорренто с пятью автомобилями в гараже. Вот уже три года Макс водит их и отвечает за техническое состояние, а также следит, чтобы все было в исправности и порядке на вилле, где, кроме него, служат еще садовник и горничная — супруги Ланца из Салерно.
— Прямо в аэропорт не надо. Проедем через центр.
— Слушаю, хозяин.
Скользнув беглым взглядом по циферблату «Фестины» на левом запястье — часы в корпусе поддельного золота идут верно, а стоят дешево, — Макс вливается в редкий поток машин, мчащих по Корсо Италия. Действительно, времени более чем достаточно, чтобы доктор на моторном катере успел добраться из Сорренто на другой берег, минуя все извивы и повороты дороги, ведущей в аэропорт Неаполя.
— Макс.
— Да, хозяин?
— Остановите у Руфоло и купите мне коробку «Монтекристо номер два».
Трудовые отношения между Максом Костой и будущим работодателем были урегулированы мгновенно, с первого взгляда, которым психиатр окинул претендента, тотчас потеряв интерес к лестным — и наверняка лживым — рекомендациям его предшественников и соперников. Хугентоблер, человек практического склада, свято уверенный, что профессиональное чутье и житейская опытность никогда не подведут и помогут разобраться в особенностях «condition humaine»[3], решил, что стоящий перед ним элегантный, хоть и несколько потасканный человек с открытой, почтительной и спокойной манерой держаться, с благовоспитанной сдержанностью, сквозящей в каждом жесте и слове, есть олицетворение порядочности и приличий, воплощение достоинства и компетентности. И кому же, как не ему, вверить попечение о том, чем так гордится доктор из Сорренто, — великолепную коллекцию автомобилей, в которой имелись «ягуар», «Роллс-Ройс Сильвер Клауд II» и три антикварные диковины, в том числе и «Бугатти 50Т купе». Разумеется, Хугентоблер и вообразить себе не мог, что в былые времена его нынешний шофер сам раскатывал в машинах не менее роскошных — собственных или чужих. Будь сведения швейцарца полнее, он пересмотрел бы, пожалуй, свои воззрения и счел бы нужным подыскать себе колесничего с наружностью менее импозантной и с биографией более заурядной. И, сочтя так, просчитался бы. Ибо всякий, кто сведущ в оборотной стороне явлений, понимает: люди, потерявшие свою тень, подобны женщинам с богатым прошлым, подписывающим брачный контракт: не бывает жен вернее — они знают, чем рискуют. Но, разумеется, не Максу Косте просвещать доктора Хугентоблера по части мимолетности теней, порядочности потаскух или вынужденной честности тех, кто был сначала жиголо, а потом так называемым вором в белых перчатках. Впрочем, белыми они оставались не всегда.
Когда моторный катер «Рива» отваливает от дебаркадера «Марина Пиккола», Макс Коста еще несколько минут стоит, опершись на ограждение волнолома и глядя вслед суденышку, скользящему по голубому клинку залива. Потом развязывает галстук, снимает форменную тужурку и, перебросив ее через руку, идет к автомобилю, припаркованному возле управления финансовой гвардии, у подножья обрывистой горы, возносящейся к Сорренто. Сунув пятьдесят лир мальчику, присматривавшему за «ягуаром», садится за руль и медленно выезжает на дорогу, по замкнутой кривой поднимающуюся к городку. На площади Тассо останавливается, пропуская вышедшую из отеля «Виттория» троицу — двух женщин и мужчину, — и рассеянно смотрит, как, держась почти вплотную к радиатору, они проходят мимо. У всех троих вид богатых туристов — из тех, что предпочитают приезжать не в пик сезона, когда так многолюдно и шумно, а попозже, чтобы спокойно наслаждаться морем, солнцем и хорошей погодой, благо она тут держится до глубокой осени. Мужчине — темные очки, пиджак с замшевыми заплатами на локтях — на вид лет тридцать. Младшая его спутница — хорошенькая брюнетка в мини-юбке; длинные волосы собраны в «конский хвост». Старшая — женщина более чем зрелых лет — в бежевом кардигане, в темной юбке, в мужской твидовой шляпе на очень коротко остриженной серебристо-седой голове. Птица высокого полета, наметанным глазом определяет Макс. Такая элегантность достигается не самой одеждой, а умением ее носить. Это выше того среднего уровня, который даже в это время года встречается на виллах и в хороших отелях Сорренто, Амальфи и Капри.
В этой женщине есть нечто такое, отчего невольно провожаешь ее глазами. Может быть, дело в том, как она держится, как неторопливо и уверенно идет, небрежно сунув руку в кармашек вязаного жакета: эта манера присуща тем, кто всю жизнь твердо ступает по коврам, устилающим мир, который принадлежит им. А может быть, в том, как поворачивает голову к своим спутникам и смеется каким-то их словам или сама произносит что-то, но что именно — не слышно за поднятыми стеклами машины. Так или иначе, но на одно стремительное мгновение, как бывает, когда в голове вдруг вихрем проносятся разрозненные обрывки забытого было сна, Максу чудится, что он ее знает. Что узнаёт какой-то давний, дальний образ, жест, голос, смех. Все это так удивляет его, что, лишь вздрогнув от раздавшегося сзади требовательного гудка, он приходит в себя, включает первую передачу и проезжает немного вперед, не сводя глаз с троицы, которая уже пересекла площадь Тассо и заняла, не ища тени, столик на веранде бара «Фауно».
Макс уже почти на углу Корсо Италия, когда память его вновь будоражат знакомые ощущения, но на этот раз воспоминание конкретней — отчетливей лицо, внятнее голос. Яснее предстает какой-то эпизод или даже череда сцен. Удивление сменяется ошеломлением, и он давит на педаль тормоза так резко, что водитель задней машины опять сигналит ему в спину, а потом негодующе жестикулирует, когда «ягуар» внезапно и стремительно уходит направо и притирается к обочине.
Макс вынимает ключ из замка зажигания и несколько секунд сидит неподвижно, разглядывая свои руки на руле. Потом вылезает из машины, натягивает тужурку и под пальмами, которыми обсажена площадь, шагает к террасе бара. Он встревожен. Он, можно даже сказать, напуган тем, что реальность вот-вот подтвердит смутное наитие. Троица все еще сидит на прежнем месте и занята оживленным разговором. Стараясь, чтобы не заметили, Макс прячется за кустами небольшого сквера, метрах в десяти от стола, и теперь женщина в твидовой шляпе обращена к нему в профиль: она болтает со своими спутниками, не подозревая, как внимательно за ней наблюдают. Да, вероятно, в свое время была очень хороша, думает Макс, лицо ее и сейчас, как принято говорить, хранит следы былой красоты. Может быть, это и есть та, о ком я думаю, размышляет он, мучаясь сомнениями, но определенно утверждать нельзя. Слишком много женских лиц промелькнуло за время, объявшее и «до», и долгое-долгое «после». По-прежнему скрываясь за кустами, он вглядывается, ловит какие-то ускользающие черточки, способные освежить память, но так и не может прийти ни к какому выводу. Наконец спохватывается: если будет торчать здесь и дальше, непременно привлечет к себе внимание, — и, обогнув террасу, усаживается за столик в глубине. Заказывает негрони[4] и еще минут двадцать изучает женщину, сопоставляя ее манеры, повадки, жесты с теми, что хранит его память. Когда трое покидают бар и снова переходят площадь, направляясь к улице Сан-Чезарео, Макс наконец узнает ее. Или думает, что узнал. Держась поодаль, он идет следом. Лет сто уж не билось так сильно его старое сердце.
Хорошо танцует, отметил Макс Коста. Раскованно и даже не без дерзости. Отважилась повторить за ним неожиданное, сложное, вычурное па, которое он сделал специально, чтобы опробовать ее мастерство: менее ловкая женщина нипочем бы не справилась. Лет двадцати пяти, прикинул он. Высокая, стройная, руки длинные, с тонкими запястьями, а ноги под легким, темным, на свету отливающим в лиловое шелком, который открывает ее плечи и спину до самой талии, кажутся просто бесконечными. Она была на высоких каблуках, подобающих вечернему туалету, и потому лицо — невозмутимое, хорошо очерченное и вылепленное — приходилось вровень с лицом Макса. Золотисто-русые волосы по последней моде сезона были слегка подвиты и коротко подрублены сзади, на затылке. Танцуя, она смотрела в одну точку — чуть выше фрачного плеча, где лежала ее рука с обручальным кольцом на безымянном пальце. Ни разу после того, как Макс с учтивым поклоном пригласил ее на медленный вальс-бостон, он так и не встретился с ней глазами. А они у нее под ровными дугами высоких, выщипанных в ниточку бровей цветом напоминали прозрачный, текучий мед и были слегка подведены — ровно настолько, насколько нужно, точно так же как в самую меру были чуть тронуты помадой губы. Ничего общего с другими пассажирками, которым Макс Коста оказывал внимание в тот вечер, — зрелыми дамами, крепко надушенными пачулями или сиренью, и неуклюжими, затянутыми в светлые платья с короткими юбками барышнями, которые прикусывали губы, силясь не сбиться с такта, вспыхивали, когда он обхватывал их талию, и хлопали в ладоши при звуках «хупы-хупы». Так что танцор с «Полония» впервые за весь вечер начал получать удовольствие от своей работы.
Они так и не взглянули друг на друга, пока оркестр, завершив бостон «What I’ll Do», не начал танго «В сумраке». На мгновение замерли на полупустой площадке, и Макс, увидев, что она не спешит возвращаться к своему столику, куда только что сел человек в смокинге — муж, без сомнения, — при первых тактах приглашающе развел руки, и женщина все так же бесстрастно подчинилась. Опустила левую руку на плечо партнеру, томно протянула ему правую и пошла (точнее говоря, «заскользила», подумал Макс) по паркету, как и прежде уставившись медовыми глазами куда-то поверх головы кавалера: она как будто его не замечала, но при этом с поразительной точностью повиновалась уверенному медленному ритму, в котором он вел ее, стараясь сохранять почтительное расстояние — ни на дюйм не меньше нужного для правильного выполнения фигур.
— Как вам здесь нравится? — спросил он, исполнив сложное па, которое она повторила с полнейшей непринужденностью.
Она наконец удостоила его мимолетным взглядом. И кажется, намеком на улыбку — мелькнувшую и тотчас вслед за тем исчезнувшую.
— Здесь прекрасно.
В последние годы танго, возникшее в Аргентине и вошедшее в моду на парижских «балах апашей», производило фурор по обе стороны Атлантики. И неудивительно, что танцевальная площадка немедленно заполнилась парами, с большей или меньшей грацией выполнявшими разнообразные фигуры, причем выполнение это в зависимости от мастерства варьировало от пристойного до смехотворного. Партнерше Макса меж тем легко удавались самые сложные па — причем и классические, ожидаемые и предусмотренные, и такие, которые он, с каждой минутой все больше доверяя своей даме, изобретал на ходу, в свойственных ему изысканно-простом стиле и чуть замедленном темпе, а она, ни разу не сбившись, не потеряв ритма, следовала за ним естественно и свободно. И тоже получала явное удовольствие от движения и музыки — об этом можно было судить и по улыбке, которой после каких-нибудь особо замысловатых фигур она теперь иногда одаривала Макса, и по тому, что время от времени ее золотистый взгляд, возвращаясь из неведомых далей, на несколько секунд обращался к партнеру. Во время танца Макс наметанным глазом терпеливого охотника изучал мужа своей дамы. Он привык оценивать женщин, с которыми танцевал, еще и по тому, какие у них мужья, отцы, братья, сыновья, любовники. Одним словом, мужчины, сопровождавшие их кто горделиво, кто высокомерно, кто со скучливой досадой, кто с равнодушной покорностью судьбе, — и роднила все эти разнообразные чувства лишь их принадлежность к сильному полу. Многое могут рассказать о человеке булавка в галстуке, часовая цепочка, портсигар и перстень, толщина бумажника, полуоткрытого при расплате с лакеем в ресторане, покрой костюма и добротность ткани, из которой он сшит, стрелка на брюках и глянец на башмаках. И даже узел, каким повязан галстук. Все эти сведения позволяли Максу Косте в такт музыке намечать цель и определять пути к ее достижению, а выражаясь прозаически — переходить от бальных танцев к занятиям более прибыльным. Прожитые годы и знание жизни сошлись воедино в словах, сказанных ему семь лет назад в Мелилье графом Борисом Долгоруким-Багратионом, капралом первой роты Иностранного легиона, за полторы минуты до того, как от бутылки сквернейшего коньяка его вывернуло наизнанку на заднем дворе борделя некой Фатимы:
— Вот что я тебе скажу, милейший мой Макс: женщину нельзя оценивать саму по себе. Женщина, помимо того и сверх того, — это мужчины, которые у нее были, есть и еще могут быть. Без этого ни одну невозможно понять… И тот, кто примет весь список, тот и завладеет ключом от ее сейфа. И проникнет в ее тайны.
Когда музыка смолкла, Макс, проводив даму до места, смог разглядеть поближе мужа — элегантного, уверенного в себе господина за сорок. Его никак нельзя было назвать красавцем, но привлекательности ему добавляли тонкие, выхоленные усы, волнистые, уже начинавшие седеть волосы, живые и умные глаза, которые, как догадался Макс, замечали мельчайшие подробности всего, что происходило на площадке. Еще прежде, чем приблизиться к его жене, Макс нашел их имена в списке гостей, и метрдотель подтвердил: да, это испанский композитор Армандо де Троэйе с супругой, плывут первым классом, каюта люкс, за обедом места им зарезервированы в главном зале судового ресторана, за капитанским столом, что в мире лайнера «Полоний» означало большие деньги или чрезвычайно видное положение в обществе, а чаще то и другое вместе.
— Вы доставили мне истинное удовольствие, сеньора. Превосходно танцуете.
— Спасибо.
Макс отдал короткий, почти военный полупоклон, зная, что его партнершам нравится и эта его манера благодарить за танец, и та непринужденность, с какой он брал и подносил к губам руку дамы, — а Меча Инсунса де Троэйе, прежде чем сесть на стул, предупредительно отодвинутый поднявшимся с места мужем, ответила легким и холодным кивком. Макс повернулся, пригладил с боков — сперва левой рукой, а потом правой — блестящие, черные, чуть припомаженные волосы, зачесанные назад, и удалился. Огибая танцующих, он шел с учтивой улыбкой на губах, ни на кого не глядя, но чувствуя, что все его сто семьдесят девять сантиметров, облитые безупречным фраком (купленным на последние деньги перед подписанием контракта с пароходством), приковывают к себе любопытные взгляды дам, еще остававшихся за столами, — многие пассажиры уже поднялись и потянулись в ресторан. «Половина присутствующих сейчас глубоко презирают меня, — подумал он, весело и привычно принимая свой удел. — Другую половину составляют женщины».
Троица меж тем останавливается перед лавочкой с сувенирами, открытками и книгами. Хотя с окончанием сезона закрылись многие магазины и рестораны Сорренто, в том числе и несколько роскошных бутиков на Корсо Италия, старый квартал с центром на Сан-Чезарео по-прежнему любим туристами и исправно ими посещается. Улица неширока, так что Макс должен остановиться на изрядном расстоянии — возле магазина деликатесов: укрепленная в деревянной раме на подставке грифельная доска, где мелом выведен перечень товаров, служит ему надежным укрытием. Девушка с «конским хвостом» вошла внутрь, а двое ее спутников остались на тротуаре. Черноволосый красивый молодой человек смеется, сняв темные очки. Женщина в твидовой шляпе, вероятно, относится к нему с нежностью, потому что минуту назад ласково погладила его по щеке. Вот молодой человек сказал что-то смешное, и она расхохоталась так громко, что до соглядатая отчетливо донесся ее смех — звонкий и безудержный: смех ее очень молодит, а Макса заставляет вздрогнуть от нахлынувших воспоминаний. Это она, убеждается он окончательно. Минуло двадцать девять лет с тех пор, как он видел ее в последний раз. Тогда над осенним побережьем моросил дождь: под балюстрадой, отделяющей от пляжа проспект Англичан, носился по влажной гальке пес, и Ницца, раскинувшаяся за белым фасадом отеля «Негреско», теряя четкость очертаний, расплывалась в серой влажной дымке. Столько времени минуло от одной встречи до другой, что немудрено, если воспоминания путаются. Тем не менее бывший жиголо, ныне управляющий и водитель доктора Хугентоблера, больше не сомневается. Конечно, это та самая женщина. Он узнаёт ее манеру смеяться и наклонять голову набок, несуетливость повадок и естественное изящество движений. И эту привычку держать одну руку в кармане. Макс хочет подойти и взглянуть на нее вблизи, чтобы развеять последние сомнения, но не смеет. Тут в дверях сувенирной лавки появляется девушка, и вот все трое уже идут обратно; и пока они еще не поравнялись с гастрономом, Макс успевает торопливо спрятаться за грифельную доску. Оттуда он провожает взглядом женщину в твидовой шляпе, еще раз всматривается в ее профиль и, вздрогнув, понимает, что не ошибся. Текучий прозрачный мед ее глаз подтверждает его правоту. И, по-прежнему держась поодаль, Макс следует за троицей до самой площади Тассо, до ворот отеля «Виттория».
Он снова увидел ее на следующий день, на шлюпочной палубе. Это получилось случайно: ни ему, ни ей нечего было там делать. Максу, как и всему персоналу, в отличие от судовой команды, не было доступа в зону первого класса. И чтобы не появляться на прогулочной палубе левого борта, где пассажиры в парусиновых шезлонгах и плетеных креслах принимали воздушные ванны — правый борт предназначался тем, кто предпочитал кегли, шаффлборд[5] или стрельбу по тарелочкам, — ему пришлось по короткому трапу подняться туда, где по обе стороны от трех огромных красно-белых труб под брезентом стояло шестнадцать, по восемь в ряд, спасательных шлюпок. Место это было тихое и безлюдное — нечто вроде нейтральной территории, куда не заглядывают пассажиры, потому что громоздкие лодки нарушают уют и портят вид. Но для тех, кто все же решил заглянуть туда, предусмотрены были деревянные скамьи — и вот на одной из них Макс, пройдя между выкрашенной в белый цвет крышкой палубного люка и огромным раструбом вентиляционного кожуха, подающим свежий воздух внутрь корабля, увидел и узнал ту, с кем танцевал накануне вечером.
День был ясный, безветренный и для этого времени года — теплый. Макс, вышедший запросто, без шляпы, без перчаток и трости, в серой пиджачной паре, белой рубашке и галстуке в горошек, ограничился поэтому легким поклоном. Когда, проходя мимо, он на миг заслонил солнце, женщина в элегантном кашемировом костюме — жакет три четверти, с прямой плиссированной юбкой — оторвалась от книги, которую держала на коленях, подняла голову в фетровой шляпке с опущенными полями, делавшими лицо у́же, и посмотрела на него. По мелькнувшей в ее глазах искорке Макс понял, что его узнали, и с тактом, продиктованным обстоятельствами встречи и положением каждого из них двоих на этом пароходе, позволил себе на миг задержаться и сказать:
— Добрый день.
Она, уже было опустившая голову, при этих словах вновь вскинула глаза и ответила безмолвным кратким кивком.
— Я… — начал он, ощущая внезапную скованность оттого, что вступал на зыбкую почву, и уже раскаиваясь, что заговорил.
— Помню, — отвечала она спокойно. — Мой вчерашний кавалер.
И оттого что произнесено было «кавалер», а не «партнер», он вдруг проникся к ней благодарностью.
— Не помню, успел ли сказать вам, что вы чудесно танцуете.
— Успели.
И вновь взялась за книгу. Покуда раскрытый том лежал у нее на коленях, он заметил, что́ это. Бласко Ибаньес «Четыре всадника Апокалипсиса».
— Всего доброго. Приятного чтения.
— Спасибо.
Он пошел дальше, не зная, читает ли она или смотрит ему вслед. Шел руки в карманы, стараясь держаться независимо и свободно. Остановился у крайней шлюпки и, спрятавшись за ней от ветра, достал из серебряного портсигара с чужой монограммой на крышке сигарету, прикурил. И воспользовался этим, чтобы незаметно оглянуться туда, где на скамейке склонившаяся над книгой женщина продолжала читать. И оставалась все так же невозмутима.
Отель «Виттория». Застегивая тужурку, Макс Коста проходит под золоченой вывеской на железной арке входа, здоровается со швейцаром и шагает дальше по широкой дорожке, окаймленной столетними пиниями и разнообразными кустами. Парк здесь тянется от площади Тассо до самого края обрыва, нависая над зданием морского вокзала «Марина Пикколо» и над морем, где возвышаются три корпуса гостиницы. Спустившись по небольшой лестнице, Макс оказывается в холле центрального здания, перед стеклянной стеной, за которой видны зимний сад и террасы, заполненные — как странно для этого времени года — множеством людей: они пьют аперитивы. Слева, за стойкой портье, стоит Тициано Спадаро — их знакомство относится к тем давним временам, когда нынешний шофер доктора Хугентоблера останавливался в отелях такого класса, как «Виттория». Частые и щедрые чаевые, сунутые и принятые незаметно, как велит неписаный закон, подготовили почву для взаимной, искренней, проверенной годами симпатии, которая связывает тех, кого принято называть подельниками. Отсюда и дружеское «ты», немыслимое двадцать лет назад.
— Кого я вижу! Макс! Давно не заглядывал.
— Почти четыре месяца.
— Очень рад тебя видеть.
— Взаимно. Как поживаешь?
Пожав плечами, Спадаро — лысоватый, с выпирающим из-под тесного пиджака брюшком — заводит обычную песню, как трудно живется людям его профессии в мертвый сезон: чаевых мало, постояльцы — в основном те, кто приезжает на уик-энд с девицами, мечтающими о карьере актрисы или модели, да орава горластых янки, которые совершают тур Неаполь — Искья — Капри — Сорренто (в каждом городе — bed and breakfast)[6] и постоянно требуют воды в бутылках, потому что из-под крана пить опасаются. По счастью, Спадаро показывает на отделенный стеклянной стеной зимний сад, где для межсезонья на удивление многолюдно — спасает положение шахматный матч на приз Кампанеллы: поединок Келлер — Соколов привлек в отель шахматистов, журналистов и болельщиков.
— Мне нужно кое-что у тебя узнать. Потихоньку.
Спадаро не произносит «вроде как в добрые старые времена», однако в его глазах, поначалу удивленных, затем насмешливых, вспыхивает искорка былого — и чуть опасливого — сообщничества. Теперь, на пороге пенсии, когда за плечами пятьдесят лет службы, начавшейся с нажимания кнопок в лифте неапольского «Эксельсиора», он может сказать, что повидал всё. В это «всё» входит и Макс Коста эпохи расцвета. Неужели еще не увял?
— Я думал, ты отошел от дел.
— Я и отошел.
— А-а, — с облегчением произносит старый портье.
Тогда Макс задает свой вопрос: его интересует дама — уже в годах, элегантная, появляется в сопровождении девушки и молодого человека привлекательной наружности. Вошли в отель десять минут назад. Они — здешние постояльцы?
— Ну да, разумеется. Парень — это не кто иной, как сам Келлер.
Макс моргает не без растерянности. Молодой человек и девушка его как раз не интересуют.
— Кто-кто?
— Хорхе Келлер, чилийский гроссмейстер. Претендент на звание чемпиона мира по шахматам.
Макс наконец припоминает это имя, а Спадаро сообщает подробности. Приз Лучано Кампанеллы, который будет в этом году разыгрываться в Сорренто, учрежден туринским мультимиллионером, одним из основных акционеров «Оливетти» и «Фиата». Страстный поклонник шахмат, он, каждый раз выбирая какой-нибудь заметный итальянский город, а в нем — самый фешенебельный отель, ежегодно устраивает подобные турниры с участием первых шахматистов мира, получающих за это огромные деньги. Нынешняя встреча двух сильнейших — действующего чемпиона мира и претендента на это звание — будет длиться четыре недели и состоится за несколько месяцев до их матча за шахматную корону. Победитель получает пятьдесят тысяч долларов, проигравший — десять, но, помимо крупной денежной премии, престиж турнира Кампанеллы высок еще и потому, что замечено: победитель этого матча неизменно одерживал верх, завоевывая или сохраняя титул чемпиона мира. Сейчас действующему чемпиону Соколову предстоит играть с Келлером, опередившим всех остальных соперников.
— Так этот юноша и есть Келлер? — удивленно спрашивает Макс.
— Ну да, он самый. Очень душевный малый, без фанаберии — не в пример прочим своим коллегам… Русский, надо сказать, малоприятный тип. Сидит у себя, как барсук в норе… вокруг всегда охрана…
— А она?
Спадаро неопределенно пожимает плечами; надо отдать портье должное — этот жест у него в ходу лишь по отношению к очень редкой категории постояльцев. К тем, о которых почти ничего не известно.
— Невеста. Но тоже числится в составе его команды. — Освежая память, портье листает книгу записи постояльцев. — Ирина ее зовут… Ирина Ясенович. Имя югославское, но паспорт у нее канадский.
— Нет, я имел в виду другую. Седая, коротко стриженная.
— А-а, это мамаша.
— Чья? Невесты?
— Келлера.
Новая встреча произошла два дня спустя, в танцевальном салоне. В тот день капитан устроил торжественный ужин в честь какого-то именитого пассажира, и протокол предписывал мужчинам сменить темный костюм или смокинг на узкий облегающий фрак с крахмальным пластроном и белым галстуком. Сперва пассажиры собрались в салоне и пили коктейли, слушая музыку, потом прошли в ресторан, а после ужина самые молодые или самые неугомонные снова и уже до глубокой ночи засели в салоне. Оркестр, как всегда, начал с нежных медленных вальсов, и партнершами Макса Косты уже раз шесть становились почти исключительно юные барышни и молодые дамы — категория пассажирок, интереса не представляющая. Лишь медленный фокстрот доставил ему некую англичанку — не первой молодости, но довольно хорошенькую, путешествовавшую вдвоем с подругой. Каждый раз, оказываясь в танце рядом с ними, он видел, что они перешептываются, подталкивая друг друга локтями. Англичанка была белокурая, пухленькая, может быть, несколько чопорная. И при этом немного вульгарная, если судить по тому, как обильно была она надушена «My Sin» и обвешана драгоценностями, — но танцевала неплохо. Впрочем, помимо красивых голубых глаз у нее имелось и еще одно неоспоримое достоинство — деньги: подойдя, чтобы пригласить ее, Макс с ходу оценил лежавшую на столе золотую плетеную сумочку, да и драгоценности на первый взгляд казались хороши, особенно сапфировый гарнитур — браслет и серьги: камни в них тянули не меньше чем на четыреста фунтов стерлингов. Ее звали мисс Ханиби, как, сверившись со списком гостей, сообщил Максу распорядитель по фамилии Шмюкер (почти вся судовая команда и персонал состояли из немцев), с высоты полувекового опыта трансатлантических плаваний предположивший, что она, скорее всего, вдова или в разводе. Так что Макс, за несколько туров тщательно изучив, как действует на партнершу неизбежно возникающая в танце близость в сочетании с безукоризненными манерами — ни единого неуместного движения, идеально выдержанная дистанция, корректность истинного профессионала — и с победительной мужской улыбкой, озарявшей его лицо, когда он подводил даму к ее месту и слышал покорное «so nice»[7], — внес англичанку в список возможных жертв. Пять тысяч морских миль и три недели пути сулили многое.
На этот раз супруги де Троэйе появились вместе. Макс как раз отошел за вазоны с цветами, окаймлявшие эстраду, чтобы передохнуть, выпить стакан воды и выкурить сигарету. Оттуда он и увидел, как они входят, предшествуемые обходительным Шмюкером: держатся рядом, но жена идет чуть-чуть впереди, а за нею следует муж с белой гвоздикой на черном атласе лацкана, правая рука — в кармане, отчего слегка оттопыривается фрачная фалда, в левой — сигарета. Армандо де Троэйе, казалось, был глубоко равнодушен к тому, что публика встретила его появление с таким интересом. Что же касается его жены, то она будто сошла со страниц иллюстрированного журнала. Посверкивая жемчугами на шее и в ушах, уверенно постукивая высокими каблуками по настилу чуть покачивающейся палубы, она невозмутимо несла себя, и графически четкие, удлиненные и кажущиеся нескончаемыми линии статного тела угадывались под легким длинным дымчато-зеленоватым платьем (самое малое пять тысяч франков в Париже, на рю де ла Пэ, наметанным глазом определил Макс): оставляя обнаженными руки, плечи и спину до самой талии, оно держалось на единственной тоненькой лямке на шее, открытой обольстительно высоко, до самого затылка. Восхищенный Макс сделал два вывода. Жена де Троэйе относится к числу тех женщин, чью элегантность оцениваешь с первого взгляда, а красоту — лишь со второго. И принадлежит к разряду дам, рожденных носить подобные платья так, словно это их вторая кожа.
Потанцевать с ней удалось не сразу. Оркестр заиграл сперва кэмел-трот, а потом все еще не вышедший из моды шимми с нелепым названием «Тутанхамон», и Максу пришлось одну за другой потешить двух юных бразильских резвушек, которым не терпелось, пусть и под бдительным приглядом — обе пары симпатичных на вид родителей издали следили за дочерьми, — испробовать недавно выученные па, что они и делали довольно изящно и живо, дергая поочередно то левым, то правым плечом вперед-назад до тех пор, пока не выбились из сил сами и едва не довели до изнеможения своего кавалера. А при первых тактах блэк-боттома[8] «Love and popcorn» на Макса предъявила права еще молодая, не очень миловидная, но безукоризненно одетая и наряженная американка, которая мало того что оказалась приятной партнершей, но и незаметно сунула в руку кавалера, когда тот проводил ее на место, сложенную вдвое пятидолларовую купюру. В течение вечера Макс время от времени оказывался у стола, где сидели композитор с женой, но так и не смог встретиться с Мерседес взглядом — всякий раз оказывалось, что она смотрит в другую сторону. Сейчас за столом никого не было, и лакей убирал два пустых стакана. Вероятно, Макс, занятый очередной партнершей, пропустил ту минуту, когда супруги де Троэйе поднялись и прошли в ресторан.
Воспользовавшись перерывом — в семь часов начался ужин, — он выпил чашку крепкого бульона. Когда предстояло танцевать, он никогда не ел плотно, следуя еще одной привычке, усвоенной много лет назад в Иностранном легионе, хотя в ту пору танцы были иные и наедаться перед боем солдаты избегали на случай раны в живот. Покончив с бульоном, надел плащ и вышел на прогулочную палубу левого борта выкурить еще одну сигарету, проветриться и поглядеть, как переливается в море отражение восходящей луны. В четверть девятого вернулся в салон, сел за свободный столик неподалеку от эстрады и болтал с музыкантами, пока из ресторана не показались первые пассажиры: мужчины направлялись в игорный зал, в библиотеку или в курительный салон, молодежь и парочки рассаживались вокруг танцевальной площадки. Оркестр принялся настраивать инструменты, Шмюкер взбодрил официантов, зазвучал смех, захлопали шампанские пробки. Макс встал, удостоверился, что галстук-бабочка не сбился набок, манишка и манжеты не вылезли дальше положенного, одернул фрак и обвел салон взглядом, ища, не требуются ли кому-нибудь его услуги. Тут под руку с мужем и вошла она.
Чета заняла тот же стол. Оркестр начал болеро, и публика немедленно оживилась. Мисс Ханиби и ее подруга не вернулись из ресторана, и Макс не знал, появятся ли они сегодня еще. Впрочем, их отсутствие его обрадовало. Под каким-то вздорным предлогом он пересек площадку, огибая пары, уже задвигавшиеся под текучую музыку. Супруги продолжали сидеть молча, наблюдая за танцующими. Лакей как раз ставил перед ними два широких низких бокала и ведерко со льдом, откуда выглядывало горлышко «Клико», когда Макс остановился у их столика. Поклонился мужу, который сидел нога на ногу, слегка откинувшись на стуле, одной рукой облокотившись на столешницу, а в другой, с поблескивающими на безымянном пальце обручальным кольцом и массивным золотым перстнем с синим камнем, держал очередную сигарету. Затем Макс взглянул на жену, с любопытством рассматривавшую его. На ней не было никаких украшений — ни браслетов, ни колец (было, впрочем, обручальное), — кроме великолепного жемчужного ожерелья и жемчужных же серег. Предлагая себя в качестве кавалера, Макс не произнес ни слова, но лишь снова поклонился — чуть резче, чем в первый раз, уронил и вздернул голову, почти по-военному, с легким щелканьем сдвинув каблуки, после чего замер, пока она медлительной благодарной улыбкой не обозначила отказ. Он уже хотел было извиниться и отойти, когда муж снял локоть со стола, тщательно выровнял стрелки на брюках и, сквозь сигаретный дым взглянув на жену, небрежно сказал:
— Я устал. И похоже, слишком плотно поужинал. Потанцуй, мне приятно будет посмотреть на тебя.
Она поднялась не сразу. Мгновение смотрела на Армандо де Троэйе, а тот снова затянулся сигаретой и движением век молча подтвердил разрешение.
— Развлекись, — проговорил он чуть погодя. — Молодой человек чудесно танцует.
Как только она встала, Макс осторожно ее обнял. Мягко взял за правую руку, обхватил талию. Прикосновение к теплой коже неожиданно удивило. Он уже видел этот глубокий вырез на вечернем платье, однако при всей своей опытности в деле обнимания дам не предполагал почему-то, что в танце ладонь его дотронется до обнаженного тела. Хотя он быстро скрыл замешательство под непроницаемым профессиональным бесстрастием, его кратчайшую заминку партнерша заметила — или ему показалось. Верным признаком этого был взгляд, направленный, пусть и на мгновение, прямо ему в глаза, а потом вновь устремившийся в какие-то неведомые дали. Чуть изогнувшись вбок, Макс начал движение, подхваченное ею с удивительной естественностью, и они заскользили по площадке среди других пар. Раз и другой он коротко оглядел ее ожерелье.
— Не боитесь покружиться? — шепнул он через минуту, зная, что следующие несколько аккордов позволят выполнить эту фигуру.
Секунды две она смотрела на него молча и потом ответила:
— Нет, конечно.
Он остановился, снял руку с ее талии, и дама, грациозностью движений как будто возмещая неподвижность кавалера, два раза подряд сделала оборот вокруг своей оси — сначала в одну, а потом в другую сторону. Ладонь его вновь легла на плавный изгиб ее талии, и они продолжили танец с такой идеальной согласованностью всех движений, словно репетировали его раз шесть. На ее губах появилась улыбка, а Макс удовлетворенно кивнул. Другие танцоры посторонились, глядя на их пару с восхищением или завистью, и тогда она слегка сжала ему руку и шепнула предостерегающе:
— Не будем привлекать внимания.
Макс извинился, получив в ответ еще одну улыбку, означавшую, что извинение принято. Ему нравилось танцевать с этой женщиной. Она подходила ему по росту — приятно было ощущать под правой ладонью тонкую талию, а на левой — опирающиеся о нее пальцы партнерши и уверенную легкость и свободу, с какими его дама двигалась в такт музыке, ни на миг не теряя элегантной уверенности в себе. В ее манере держаться на площадке была, может быть, даже доля вызова, без малейшей, впрочем, вульгарности, — это особенно почувствовалось в ту минуту, когда она с величайшим спокойствием и грацией совершила два оборота вокруг партнера. Взгляд ее по-прежнему почти все время был устремлен в какую-то даль, но это позволяло Максу рассматривать ее хорошо очерченное лицо, рисунок неярко подкрашенных губ, слегка напудренный нос, гладкий лоб, а под ним — ровные дуги выщипанных бровей и длинные ресницы. И пахло от нее приятно — какими-то нерезкими духами, которые Макс не мог опознать, потому что они смешивались с запахом ее кожи: может быть, «Arpège»? Да, она, без сомнения, относилась к тем женщинам, каких называют «желанными». Он посмотрел на мужа — тот из-за столика наблюдал за ними, не выказывая особо пристального внимания, время от времени поднося к губам бокал с шампанским, — а потом снова перевел глаза на ожерелье своей дамы, в котором приглушенно, матово дробились электрические огни. Не меньше двухсот первоклассных жемчужин, прикинул Макс. В свои двадцать шесть, благодаря и собственному опыту, и кое-каким предосудительным знакомствам, он досконально разбирался в жемчуге — плоском, круглом, грушевидном или еще более причудливой формы — и знал, сколько он стоит в ювелирных лавках и на черном рынке. Ожерелье его дамы было из круглых жемчужин высочайшего качества — скорее всего, персидских или индийских. И цена им была не меньше пяти тысяч фунтов стерлингов, то есть больше полумиллиона франков. На эти деньги можно было провести несколько недель с птичкой самого высокого полета в самом фешенебельном отеле Парижа или Ривьеры. А если распорядиться более благоразумно — то прожить больше года, ни в чем себе особенно не отказывая и очень даже недурно.
— Вы прекрасно танцуете, сеньора, — повторил он.
Устремленный в пространство взгляд как бы нехотя обратился на него.
— И возраст не помеха? — спросила она.
Но это был не вопрос. Было ясно, что до ужина она наблюдала за ним и видела, как он танцует с бразильскими барышнями. При этих словах Макс должным образом возмутился:
— Возраст?! Побойтесь бога! Как вы можете говорить такое?!
Она с любопытством за ним наблюдала. Казалось, ее это почти забавляет.
— Как вас зовут?
— Макс.
— Ну же, Макс, отважьтесь. Сколько лет вы мне дали бы?
— Мне и в голову бы не пришло…
— Ну, пожалуйста.
Он ведь уже ответил, но если чего-нибудь и не хватало ему в общении с женщинами, то уж точно не самообладания. Лицо ее вдруг просияло широкой улыбкой (блеснули белые зубы), которую Макс изучал, казалось, с почти научной обстоятельностью.
— Пятнадцать?
Она расхохоталась — громко и живо. С детским чистосердечием. И ответила в том же духе, в каком шел весь разговор:
— Угадали! Как вам удалось?
— У меня это хорошо получается.
Гримаска, появившаяся на ее лице, была и лукавой, и одобрительной, а может быть, женщина просто показывала: она довольна, что разговор не сбивает кавалера с такта и не мешает вести ее по площадке меж других пар.
— Не только это, — произнесла она загадочно.
Отыскивая какой-нибудь добавочный, потаенный смысл в этих словах, Макс глядел ей в глаза, но те, лишившись всякого выражения, опять уставились в какую-то точку над его правым плечом. Болеро кончилось. Они разомкнули объятия, хоть и по-прежнему стояли напротив друг друга, покуда оркестр настраивал инструменты, готовясь к следующему номеру. Он снова взглянул на великолепное колье. На миг ему показалось, будто женщина перехватила его взгляд.
— Довольно, — сказала она вдруг. — Благодарю вас.
Под куполом, расписанным облупившимися фресками, на верхнем этаже старого дома, куда ведет мраморная лестница, располагается зал периодики. Поскрипывая рассохшимся паркетом, Макс Коста с тремя подшивками журнала «Скаччо Матто»[9] проходит через зал, усаживается там, где посветлее, — у окна, откуда виднеются полдесятка пальм и бело-серый фасад церкви Сан-Антонио. На столе, кроме переплетенных годовых комплектов, футляр с очками для чтения, блокнот, шариковая ручка, несколько газет, купленных в киоске на улице Майо.
Спустя полтора часа Макс откладывает ручку, снимает очки и, потерев усталые глаза, смотрит на площадь, на удлиненные послеполуденным солнцем тени пальм. К этой минуте шофер доктора Хугентоблера знает едва ли не все, что написано о шахматисте Хорхе Келлере, который следующие четыре недели здесь, в Сорренто, будет играть с чемпионом мира Михаилом Соколовым. В журналах много фотографий Келлера: почти на всех он сидит перед доской; на иных он еще совсем юн, почти подросток, вступающий в единоборство с матерым противником. Последняя по времени фотография опубликована в сегодняшнем номере местной газеты: в холле отеля «Виттория» стоит Келлер с двумя женщинами — теми самыми, с которыми увидел его Макс на площади Тассо; да и пиджак на нем тот же, что и тогда.
Келлер, родившийся в 1938 году в Лондоне в семье чилийского дипломата, поразил шахматный мир своей победой над гроссмейстером Решевским (США), проводившим в Сантьяго сеанс одновременной игры. Ему было тогда только четырнадцать лет, а в следующее десятилетие он совершил ошеломительный взлет, превратившись в одного из самых феноменальных шахматистов всех времен…
Взлет взлетом, но Макса сейчас интересует не столько спортивная биография, сколько сведения о его семье. И вот он наконец находит их. И «Скаччо Матто», и остальные газеты, освещающие нынешний матч, единодушно сходятся в том, что после развода с мужем, чилийским дипломатом, огромный вклад в карьеру сына внесла его мать:
Супруги Келлер расстались, когда мальчику было семь лет. Мерседес Келлер, унаследовавшая от первого мужа, погибшего в гражданской войне в Испании, крупное состояние, сумела обеспечить сыну великолепные условия для подготовки. Когда обнаружилось, что мальчик исключительно одарен, она нашла ему лучших наставников, возила на разнообразные турниры в Чили и за ее пределами и сумела убедить гроссмейстера Эмиля Карапетяна, чилийца армянского происхождения, стать тренером сына. Юный Келлер не обманул возложенных на него ожиданий. Он легко побеждал сверстников и под руководством матери и маэстро Карапетяна, которые и по сей день сопровождают его, быстро добился впечатляющих успехов…
Выйдя из библиотеки, Макс садится в машину и едет к Марина-Гранде, где паркуется возле церкви. Затем направляется в тратторию Стефано, в этот час еще закрытую для посетителей. Он закатал рукава рубашки на два витка манжет, тужурку снял и перекинул через плечо и с удовольствием вдыхает солоноватую свежесть бриза. На террасе маленького ресторана официант расстилает скатерти, раскладывает приборы на четырех столиках почти у самой воды, рядом с вытащенными на берег рыбачьими лодками и громоздящимися тут же грудами сетей с пробковыми поплавками и яркими флажками.
Хозяин, по имени Ламбертуччи, в ответ на его приветствие что-то бурчит, не отрываясь от шахматной доски. Макс здесь свой человек и потому бесцеремонно проходит к кассе за стойкой, бросает на нее тужурку, сам наливает себе вина и со стаканом в руке присаживается за стол, где владелец заведения всецело поглощен первой из двух ежедневных партий, которые на протяжении вот уже двадцати лет играет с капитаном Тедеско. Антонио Ламбертуччи лет пятьдесят: он тощий, нескладный, в несвежей футболке, открывающей армейскую татуировку — память о тех временах, когда он воевал в Абиссинии, после чего попал в лагерь военнопленных в Южной Африке, а по возвращении женился на дочери Стефано, хозяина траттории. Черная повязка на месте левого глаза, потерянного в бою под Бенгази, придает его противнику довольно зловещий вид. Обращение «капитан» не с ветру взято: Тедеско, уроженец Сорренто, как и Ламбертуччи, в самом деле воевал в этом звании, пока трехлетний плен в Дурбане, где у обоих не было никаких иных развлечений, кроме шахмат, не покончил с субординацией и, значит, с титулованием. В отличие от Макса, который знает лишь, как ходят фигуры, а в тонкостях игры разбирается слабо, хоть сегодня и пополнил свои представления на этот счет больше, чем за всю предшествующую жизнь, эти двое пользуются репутацией истинных знатоков. Они члены местного шахматного клуба и всегда в курсе дела насчет чемпионатов, турниров, гроссмейстеров и прочего.
— Что собой представляет Хорхе Келлер?
Ламбертуччи вместо ответа снова неразборчиво бурчит, раздумывая над ловушкой, которую, судя по всему, строит ему ход соперника. Но вот решается наконец и делает ход. Происходит быстрый обмен фигурами — и уста капитана роняют бесстрастное «шах». Спустя десять секунд Тедеско укладывает фигуры в коробку, а Ламбертуччи ковыряет в носу.
— Келлер? — говорит он. — У него большое будущее. Станет чемпионом мира, если сумеет, конечно, свалить русского… Блестящий шахматист, из молодых, да ранних, и не такой сумасброд, как этот… Фишер.
— А правда, что он начал чуть ли не в детстве?
— Говорят… Насколько я знаю, было четыре турнира, на которых раскрылся его феноменальный дар, а было ему тогда пятнадцать — восемнадцать лет. — Ламбертуччи глядит на капитана, как бы прося подтвердить, и принимается считать, загибая пальцы: — Международный в Порторосе… Мар-дель-Плата… международный чилийский… матч претендентов в Югославии…
— И не проиграл никому из грандов, — добавляет Тедеско.
— А это кто? — спрашивает Макс.
Капитан улыбается — мол, знаю, о чем говорю.
— Это Петросян, Таль, Соколов… Лучшие в мире шахматисты. Ну а его окончательное посвящение состоялось четыре года назад в Лозанне, где он победил Таля и Фишера на турнире из двадцати партий.
— Наголову разбил, как говорится, — подчеркивает Ламбертуччи, который уже сходил за бутылкой и сейчас вновь наполняет стакан Макса.
— Да, там были самые первачи, — подводит итог Тедеско, округляя единственный глаз. — А Келлер разделал их, что называется, под орех: двенадцать партий выиграл, семь свел к ничьей.
— И чем же он берет?
Ламбертуччи с любопытством оглядывает Макса:
— У тебя что, выходной сегодня?
— Выдалось несколько свободных дней. Хозяин в отъезде.
— Тогда оставайся ужинать. Есть пармезан с баклажанами и заслуживающая внимания бутылочка «Таураси».
— Спасибо, не могу. Надо кое-какими делами заняться на вилле.
— Раньше тебя вроде не интересовали шахматы.
— Ну… Сам понимаешь… — Макс с меланхолической улыбкой подносит к губам стакан. — Кампанелла и все такое прочее. Пятьдесят тысяч долларов — деньги немалые.
Тедеско с мечтательным видом снова вращает глазом:
— Еще бы. Любопытно, кому они достанутся.
— Так все же в чем его сила? — допытывается Макс.
— Ну-у, условия у него для подготовки замечательные… хорошо натренирован… — отвечает Ламбертуччи и, пожав плечами, оборачивается на капитана: добавь, мол, подробностей, если есть.
— Мальчик очень упорный, — говорит тот после краткого раздумья. — Когда начинал, многие гранды придерживались тактики осторожной, оборонительной… Келлер все это поменял. Тяготел в ту пору к неистовым, ярким атакам, неожиданным жертвам фигур, опасным комбинациям…
— А сейчас?
— Он верен своему стилю — рискованному, блестящему, с бурным эндшпилем… Играет совершенно бесстрашно, с пугающим безразличием к потерям… Иногда кажется, что он допустил промах или оплошность, зазевался или зарвался, но его противники теряют голову от того, какие сложные комбинации он строит на доске. Он, конечно, рвется к чемпионской короне, а матч в Сорренто — это как бы пролог к поединку, который начнется через пять месяцев в Дублине. Ставки высоки, как видишь.
— Ты будешь сидеть в зале?
— Это несусветно дорого. Зал в «Виттории» предназначен для людей с большими деньгами и для журналистов… Удовольствуемся тем, что нам расскажут по радио и по телевизору… разыграем на собственной доске.
— Это вправду такой важный матч?
— Ни один другой так не ждали с шестьдесят первого года, когда Решевский играл с Фишером, — объясняет Тедеско. — Соколов — игрок жесткий, цепкий, бесстрастный, упорный, чтобы не сказать вязкий. Лучшие свои партии он неизменно сводит к ничьим. Берет противника измором. Недаром у него прозвище Советский Утес… Но дело в том, что больно уж многое стоит на кону… Деньги, само собой. Но и политики хватает.
Ламбертуччи мрачно смеется:
— Говорят, будто Соколов снял недалеко от «Виттории» целый дом — для себя, своих тренеров, секундантов и агентов КГБ, которые его охраняют.
— А известно что-нибудь о его матери?
— Чьей?
— Келлера! В прессе про нее много пишут.
Капитан задумывается ненадолго.
— Да как тебе сказать… Не знаю… Говорят, будто она ведет все его дела. И кажется, это именно она открыла в нем талант и нашла лучших учителей. Шахматы поначалу, когда ты еще ничего собой не представляешь, — дорогое удовольствие. Поездки, отели и прочее… Для этого надо либо иметь деньги, либо уметь их доставать. Судя по всему, это у нее получилось. Да, она занимается всем, руководит всей командой своего Хорхе и следит за его здоровьем. Еще говорят, хоть, наверно, это преувеличение, что она создала его. Не думаю: кто бы и как бы ни помогал, гениальные игроки вроде Келлера создают себя сами.
Следующая встреча произошла на шестой день плавания перед ужином. Макс Коста уже полчаса танцевал с разными дамами, в том числе с американкой, сунувшей ему пять долларов, и с голубоглазой мисс Ханиби, когда Шмюкер торжественно проводил супругу Армандо де Троэйе на ее обычное место. Как и в первый вечер, она пришла одна. Макс, оказавшись возле ее столика — он в эту минуту танцевал с одной из бразильянок, — заметил, что лакей подает ей коктейль с шампанским, а она, вправив сигарету в короткий мраморный мундштук, закуривает. Сегодня вместо жемчужного ожерелья на ней было янтарное. А надела она черное атласное платье с голой спиной, волосы зачесала назад, по-мужски, пригладила бриллиантином и сильней, чем обычно, черным подвела глаза, придав им легкую раскосость. Макс несколько раз безуспешно пытался перехватить ее взгляд. Наконец он коротко переговорил с музыкантами, и когда те, покладисто кивнув, начали модное в этом сезоне танго «Адьос, мучачос», а пары потянулись на площадку, поблагодарил бразильянку, подошел к столику, коротко поклонился и застыл в ожидании, достав из арсенала своих улыбок самую любезную. Меча Инсунса де Троэйе подняла на него глаза, и на миг он решил, что последует отказ. Но вот этот миг истек, и Макс увидел, что она кладет дымящуюся сигарету в пепельницу и поднимается. Ему показалось, что она делает это нестерпимо долго, а движение, которым она опустила левую руку на его правое плечо, — обескураживающе вялым. Но мелодия, дошедшая до самых своих ударных мест, захватила и увлекла обоих, и Макс тотчас понял, что музыка выступает сегодня на его стороне.
И в очередной раз убедился, что танцует она удивительно. Танго требует не стихийности, но четкого замысла, который внушается партнеру и осуществляется мгновенно в мрачном, почти злобном безмолвии. Так и танцевали эти двое, то приникая друг к другу, то отшатываясь, безошибочно угадывая, что сделает партнер в следующий миг, и с такой естественностью двигаясь по площадке в окружении других пар, что те рядом с ними представали беспомощными дилетантами. Макс, как профессионал, отлично знал, что правильное танго невозможно без умелой, вышколенной партнерши, способной приноровиться к этому танцу, где ровный ход перебивается внезапными остановками и кавалер ломает ритм, имитируя — или даже пародируя — схватку, в которой дама, сплетясь с ним в объятии, постоянно пытается убежать — и каждый раз замирает, с горделивым вызовом принимая свое поражение.
Протанцевав два танго подряд — второе называлось «Шампань танго», — они не обменялись ни единым словом: так полно захватили их музыка и удовольствие от движения. Когда атлас случайно соприкасался с фрачным сукном, Макс не столько ощущал, сколько угадывал близкое тепло, которым веяло от юного разгоряченного тела партнерши, от ее лица и зачесанных наверх волос, от шеи и обнаженной спины. В одной из пауз между танцами они замерли напротив друг друга, слегка задыхаясь от быстрых движений и ожидая, когда вновь заиграет музыка: Меча не выказывала намерения вернуться за стол, а Макс, заметив бисер испарины над ее верхней губой, вытащил один из двух своих платков — не тот, который выглядывал из нагрудного кармана фрака, а другой — безукоризненно отглаженный и сложенный, лежавший в кармане внутреннем, — и с полнейшей естественностью протянул ей. Она приняла квадратик белого батиста, чуть прикоснулась им ко рту и отдала обратно — едва уловимо повлажневший и с легким красным пятнышком посредине. И опять же, вопреки ожиданиям Макса, не пошла к своему столу, чтобы достать из сумки пудреницу. Макс тоже вытер пот с верхней губы и со лба — от взгляда женщины не ускользнуло, что именно в таком порядке, — спрятал платок, и, когда зазвучало второе танго, они начали танцевать так же слаженно, как раньше. Но теперь ее взгляд не блуждал неведомо где; наоборот, останавливаясь после сложного па, получившегося особенно отчетливо и чисто, или перед тем, как выйти из неподвижности и вновь начать движение по площадке, они пристально глядели друг на друга. Был один миг, когда, не доведя до конца движение, Макс замер, застыл сосредоточенно и бесстрастно, и ее тело во всем своем зрелом изяществе неожиданно прильнуло к нему, гибко колеблясь из стороны в сторону и как бы порываясь высвободиться из мужских объятий, а на самом деле не желая этого. Впервые за все то время, что Макс профессионально занимался танцами, он почувствовал искушение вытянуть губы и проскользить ими вдоль этой шеи — девически гладкой, стройной, длинной и благодаря открытому затылку кажущейся еще длиннее. Именно в эту минуту он случайно заметил, что Армандо де Троэйе сидит за столиком — сигарета меж пальцев, нога на ногу — и, внешне безразличный ко всему, очень внимательно наблюдает за ними. А когда перевел взгляд на свою даму, увидел золотистые отблески, которые, казалось, множились, покуда она хранила безмолвие Женщины вечной, не имеющей возраста. Владеющей ключами от всех тайн, непостижимых для мужчины.
Расположенный на корме fumoir-café[10] соединял прогулочные палубы правого и левого бортов. Когда пассажиры ушли ужинать, Макс Коста направился туда, зная, что в этот час там наверняка почти никого нет. Дежурный официант поставил перед ним украшенную логотипом пароходной компании чашку двойного черного кофе без сахара. Немного ослабив белый галстук и расстегнув тугой крахмальный воротничок, Макс выкурил сигарету у иллюминатора, где за стеклом среди отражений ярких огней, горевших внутри, плавала в ночной черноте луна, заливая светом кормовую надстройку лайнера. По мере того как выходили из ресторана пассажиры, курительный салон постепенно заполнялся, так что Макс вскоре встал и пошел к выходу. В дверях посторонился, пропуская нескольких мужчин с сигарами; среди вошедших был и Армандо де Троэйе — один, без жены. Ее он вскоре увидел на прогулочной палубе левого борта рядом с другими пассажирами первого класса, которые, завернувшись в пледы или надев плащи, принимали воздушные ванны или любовались ночным морем. Было довольно тепло, но океан — впервые с того дня, как вышли из Лиссабона, — погнал белые барашки, и хотя «Кап Полоний» был оснащен новейшими системами курсовой устойчивости, качка стала чувствоваться ощутимо и, судя по возгласам, беспокоить пассажиров. В танцевальном салоне народу собралось гораздо меньше, чем обычно, многие столики пустовали, в том числе и зарезервированный за супругами Троэйе. Кое-кто из пассажиров уже страдал от морской болезни, и потому танцевальный вечер вышел коротким. У Макса было мало работы сегодня, и после всего лишь двух туров вальса он уже освободился.
Отразившись в огромных зеркалах главной лестницы, они встретились у лифта: Макс собирался спуститься в свою каюту во втором классе. Мерседес — в палантине из чернобурки, с парчовой сумочкой в руках — в одиночестве направлялась на прогулочную палубу, и Макса удивило, как уверенно идет она на высоких каблуках по зыбкому настилу: волнение усиливалось, и палубы даже такого огромного корабля, как этот, обрели неприятные свойства замкнутого трехмерного пространства. Оглянувшись, он открыл дверь и держал ее до тех пор, пока женщина не шагнула через порог наружу. Она отозвалась скупым «спасибо», Макс поклонился, закрыл дверь и продолжил путь, успев сделать шагов восемь или десять. И в задумчивости шел все медленнее, а потом и вовсе остановился. Да что за черт, сказал он себе. Попытка не пытка. Отчего бы не попробовать — с должной осторожностью, разумеется.
Он вскоре заметил ее в слабом свете ламп, покрытых густым налетом соли, — она прогуливалась вдоль борта — и остановился перед ней с самым непринужденным видом. Без сомнения, она искала спасения от морской болезни на свежем воздухе. Пассажиры в большинстве своем, напротив, сутками напролет в лежку лежали в каютах, пав жертвами собственных взбунтовавшихся желудков. На миг Макс испугался, что она пройдет мимо, сделав вид, что не заметила его. Опасения его оказались напрасны. Некоторое время она глядела на него, стоя молча и неподвижно. Потом неожиданно произнесла:
— Это было приятно.
С собственным замешательством ему удалось справиться не сразу.
— И мне тоже, — выговорил он наконец.
Женщина продолжала смотреть на него. И то, как она смотрела, вернее всего было бы определить как «с любопытством».
— Вы давно занимаетесь этим профессионально?
— Пять лет. Но с перерывами. Эта работа…
— Доставляет удовольствие? — перебила она.
Теперь, стараясь попадать в такт, они снова шли по медленно раскачивающейся палубе. Порою натыкались на темные бесформенные силуэты или даже могли различить лица редких пассажиров. Когда Макс оказывался на неосвещенных участках, становились видны лишь белые пятна пластрона, фрачного жилета и галстука, накрахмаленных манжет, выглядывавших из рукавов ровно на полтора дюйма, да платочек в верхнем кармане.
— Я не это хотел сказать, — мягко улыбнулся он. — Совсем не это. Это работа временная, скорее даже случайная. Помогает кое в чем.
— В чем же, например?
— Ну… Как видите, дает возможность путешествовать.
Оказавшись в эту минуту под фонарем, он убедился, что теперь улыбается она, причем одобрительно.
— Больно уж хорошо вы справляетесь с этой случайной работой.
Макс пожал плечами:
— В первые годы я работал более или менее постоянно.
— Где же?
Макс решил не раскрывать весь свой послужной список. Кое-какие пункты огласке не предавать, а приберечь исключительно для себя. Китайский квартал в Барселоне или, например, старый марсельский порт. Или имя той венгерской танцовщицы, что брила себе ноги, распевая «La Petite Tonquinoise»[11], и питала пристрастие к юнцам, порой просыпавшимся посреди ночи в холодном поту: в кошмарных снах им виделось, что они по-прежнему в Марокко.
— Зимой — в хороших парижских отелях, — сказал он вслух. — В пик сезона — Биарриц и Лазурный Берег… Одно время работал в кабаре на Монмартре.
— Да? — переспросила она не без интереса. — Мы не могли с вами где-то пересечься?
— Нет, — улыбнулся он уверенно. — Не могли. Я бы запомнил.
— Так что вы хотели мне сказать? — спросила она.
Он не сразу понял, что она имеет в виду. Но потом сообразил: после того как они встретились внутри, он вышел следом за ней на прогулочную палубу и молча, без объяснений заступил дорогу.
— Что никогда и ни с кем у меня не бывало такого идеального танго.
Ее молчание длилось секунды три-четыре. Можно было понять его так, что она польщена. Потом остановилась под укрепленным на переборке фонарем и в его помутнелом от соли свете взглянула на Макса:
— В самом деле? Вот ведь… Что ж, спасибо, вы очень любезны, сеньор… Макс, кажется?
— Да.
— Спасибо, сеньор Макс, за комплимент.
— Это не комплимент. И вы сами это знаете.
Она рассмеялась — открыто и чистосердечно. Как накануне вечером, когда он в шутку предположил, что ей пятнадцать лет.
— Мой муж — композитор. Так что в музыке и танце я разбираюсь. Но вы, должна признать, исключительный партнер. Вам так легко повиноваться.
— Но ведь вы не повинуетесь. Вы танцуете сами. Поверьте моему опыту.
Она задумчиво кивнула:
— Да. Опыт у вас есть, судя по всему.
Макс оперся о влажный планшир. Подошвами он ощущал, как качающейся палубе передаются содрогания машины во чреве корабля.
— Не угодно ли сигарету?
— Нет, спасибо, сейчас не хочу.
— А вы не будете возражать, если я закурю?
— Пожалуйста.
Из внутреннего кармана он извлек портсигар, достал сигарету, зажал ее в зубах. Женщина следила за его движениями.
— Египетские? — спросила она.
— Нет, турецкие. «Абдул-паша». С медом и опием.
— Тогда угостите.
С коробком спичек в руке он наклонился к ней и, держа меж ладоней, поднес огонек к кончику ее сигареты, уже вправленной в мраморный мундштучок. Потом прикурил сам. Ветер тотчас развеял дым, не дав прочувствовать его запах и вкус. Максу показалось, что женщина зябко вздрогнула под своим палантином. Он показал на дверь находившегося рядом «пальмового салона», как называлось на лайнере нечто вроде зимнего сада — просторного, двусветного, обставленного плетеными креслами, низкими столиками и кадками с цветами.
— Профессионально заниматься танцами… — сказала она, когда они вошли туда. — Забавно… для мужчины.
— Я не вижу особой разницы, мужчина этим занимается или женщина. И мы, как видите, делаем это для заработка. Танцы вовсе не всегда увлечение или развлечение.
— А правду ли говорят, что характер женщины проявляется в том, как она танцует? И тут уж не притворишься?
— Да, бывает… Но впрочем, так же, как и мужчины.
Салон был пуст. Мерседес села, небрежно сбросив с плеч палантин и глядясь в золотую, отполированную крышечку vanity-box[12], которую достала из сумки, провела по губам бледно-красной «Тэнджи». Припомаженные, поднятые кверху волосы придавали чертам лица какую-то юношескую резкость, а с нею — и порочную прелесть двуполого существа, но черный атлас платья выгодно, как отметил Макс, обрисовывал женственные очертания фигуры. Перехватив его взгляд, она закинула ногу на ногу и стала слегка покачивать ею. Правый локоть уперла в поручень кресла, а в левой руке между указательным и безымянным пальцами с длинными выхоленными ногтями, покрытыми лаком точно того же оттенка, что и губная помада, держала сигарету. И время от времени роняла с нее пепел на пол так, словно пепельниц, подумал Макс, в природе не существовало.
— Я хотела сказать — забавно наблюдать вблизи и своими глазами человека вашего ремесла. Вы первый из ваших коллег, кому я сказала что-нибудь, кроме «спасибо» и «до свиданья».
Макс принес ей пепельницу и остался на ногах, сунув правую руку в карман. Он тоже курил.
— Мне бы хотелось потанцевать с вами.
— И мне. Я бы охотно сделала это, если бы оркестр еще играл и в салоне были люди.
— Ничто не мешает нам потанцевать прямо сейчас.
— Простите?
Она смотрела в его улыбающееся лицо так, словно услышала нечто крайне неуместное. Но Макс продолжал безмятежно улыбаться. «Ты славный парень, — говорили ему венгерка и Борис Долгорукий — говорили не сговариваясь, потому что не подозревали о существовании друг друга. — Когда ты так улыбаешься, Макс, никто не усомнится, что ты очень славный парень. Постарайся извлечь из этого пользу для себя».
— Уверен, что вы сможете вообразить себе музыку.
Она в очередной раз стряхнула пепел на пол.
— Отважный вы человек.
— Сможете?
Теперь черед улыбнуться — и с оттенком вызова — пришел женщине.
— Ну конечно смогу. — Она выпустила дым. — Я замужем за композитором, не забывайте. И музыка у меня в голове.
— Как насчет «Дурной компании»? Знаете ее?
— Прекрасно.
Макс потушил сигарету и одернул смокинг. Она мгновение сидела неподвижно: улыбка ее исчезла; еще какое-то время смотрела на него задумчиво снизу вверх, словно желая убедиться, что он не шутит. Потом положила в пепельницу свой мундштук с ободком губной помады на конце, медленно поднялась и, глядя Максу прямо в глаза, опустила левую руку ему на плечо, пальцы правой вложила в его выжидающе протянутую ладонь. Постояла так, выпрямившись, очень спокойная и серьезная, пока Макс, дважды слегка сжав ее пальцы, чтобы обозначить первый такт, не отклонил корпус чуть вбок и не выставил вперед правую ногу, — и они, обнявшись и не сводя друг с друга глаз, пошли в танце между плетеными креслами и цветочными горшками «пальмового салона».
Из транзисторного «Маркони» в белом пластиковом корпусе несется твист в исполнении Риты Павоне. В открытое окно своей комнаты на вилле «Ориана» Макс видит меж садовых пальм и пиний с широкими кронами панораму Неаполитанского залива: на кобальтово-синем фоне темнеет вдалеке конус Везувия; линия побережья тянется вправо до самого Скутоло; Сорренто примостился на краю крутого скалистого откоса; два причала — каменные волнорезы, лодки, вытащенные на берег или покачивающиеся на якорях невдалеке. Шофер доктора Хугентоблера довольно долго стоит в задумчивости, не сводя глаз с этого пейзажа. После завтрака на тихой кухне он надолго застывает у окна, прикидывая, насколько возможен и вероятен замысел, который всю ночь не давал ему спать, заставляя ворочаться с боку на бок, и, вопреки ожиданиям, не оставил в покое даже при свете дня.
Но вот наконец Макс приходит в себя и делает несколько шагов по своей скромной комнате — угловой, на первом этаже виллы. Потом, бросив прощальный взгляд на Сорренто, идет в ванную, холодной водой освежает лицо. Вытираясь, разглядывает себя в зеркале — разглядывает долго, дотошно и придирчиво, будто желая проверить, далеко ли продвинулась старость с прошлого раза. Будто ища черты ушедшего давно и далеко. Невесело созерцает серебристую, уже чуть поредевшую шевелюру, кожу, протравленную временем и жизнью, морщины на лбу и в углах рта, пробившиеся за ночь на подбородке седые щетинки, набрякшие веки, гасящие живость взгляда. Потом ощупывает поясницу — все больше дырочек на ремне, все дальше они от пряжки — и недовольно качает головой. Лишних килограммов могло бы быть поменьше. Как и лет за плечами.
Он выходит в коридор и, минуя двери, ведущие в подземный гараж, направляется прямо в гостиную. Там все прибрано и вычищено, мебель упрятана в белые холщовые чехлы. Супруги Ланца проводят отпуск в своем Салерно. И это означает полнейшие покой и праздность: всех обязанностей у него — сторожить виллу, пересылать срочную корреспонденцию, содержать в исправности и готовности хозяйские «ягуар», «роллс-ройс» и три антикварных автомобиля.
Медленно и все еще задумчиво Макс подходит к встроенному бару, открывает дверцу и на палец наполняет резной хрустальный стакан «Реми Мартен». Морща лоб, пьет маленькими глотками. Обычно он крайне воздержан. И почти всю жизнь, включая даже самые суровые и трудные годы, был умерен в питье — лучше даже сказать, «благоразумен» или «осторожен» — и умел превратить спиртное, выпитое им самим или другими, не в непредсказуемого врага, но в полезного союзника, в профессиональный инструмент, совершенно необходимый при его сомнительном занятии — вернее, при всем многообразии его сомнительных занятий — и столь же действенный, как улыбка, удар или поцелуй. Однако в последнее время, когда впереди все отчетливей вырисовывается конец пути, стал ценить небольшие дозы алкоголя — стакан вина, рюмку вермута, порцию хорошо сбитого негрони, — способного подхлестнуть сердце и мысли.
Допив коньяк, Макс бесцельно бродит по пустому дому. И по-прежнему прокручивает в голове то, что всю ночь не давало ему уснуть. По радио — он так и не выключил его и оставил в глубине коридора — женщина просит: «Resta cu même»[13] — так, словно и впрямь страдает в разлуке. Макс на минуту заслушивается песней. Потом возвращается к себе, выдвигает ящик, где хранится его чековая книжка, проверяет состояние счета. Свои весьма ограниченные средства. Хватит в обрез, чтобы осуществить задуманное, прикидывает он. Взбодрившись, открывает шкаф и производит смотр гардероба, воображая вполне предсказуемые ситуации, а потом отправляется в главную на этой вилле спальню. Он и сам не замечает, что движется легко и свободно и шаг его так же упруг и уверен, как много лет назад, когда мир был всего лишь опасным, завораживающим приключением, нескончаемой чередой испытаний для его выдержки, ума, ловкости. Но вот решение принято, и стало легче: прошлое сплетается с настоящим в удивительную арабеску и все предстает в обманчивой простоте. В спальне доктора Хугентоблера мебель и кровать — в чехлах, сквозь задернутые шторы просачивается золотистое сияние. Когда Макс раздвигает их, поток света заливает комнату, а за окном открывается залив, деревья, соседние виллы, лепящиеся по склонам. Он подходит к шкафу, снимает с верхней полки чемодан от Гуччи, кладет его на кровать, а потом, повернувшись и подбоченясь, оглядывает богатый выбор, предоставляемый хозяйским гардеробом. У доктора Хугентоблера примерно тот же размер воротника и объем груди, так что Макс набирает полдюжины шелковых сорочек и два пиджака. Размеры обуви и брюк не совпадают — он выше ростом, — и потому, делать нечего, придется зайти в дорогие магазины на Корсо Италия, а вот новый ремень хорошей кожи и пар шесть трусов неброских тонов летят в чемодан. Окинув шкаф прощальным взглядом, добавляет два шелковых шейных платка, три красивых галстука, золотые запонки, зажигалку «Дюпон» — хоть давно уже бросил курить — и часы «Омега Симастер Девиль», тоже золотые. С чемоданом в руке возвращается к себе в комнату. Теперь по радио Доменико Модуньо поет «Vecchio frac». Старый фрак. Забавное совпадение, думает Макс, улыбаясь. Это можно счесть добрым предзнаменованием.
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Танго старой гвардии предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
2
Принятое в Италии вежливое обращение к человеку, окончившему университет (dottore); удостоенному высоких правительственных наград (commendatore) или занимающему высокое положение в обществе (cavaliere).
4
Негрони — коктейль-аперитив на основе джина и вермута. Назван в честь изобретателя, французского генерала Паскаля-Оливье, графа де Негрони.
5
Шаффлборд — настольная игра: монеты или металлические диски щелчком передвигают по разделенной на девять клеток доске; палубный шаффлборд — вариант той же игры на палубе с палками и деревянными дисками.
6
«Номер плюс завтрак» — схема обслуживания в гостинице, когда в стоимость номера включается стоимость завтрака (англ.).
