Записки о Шерлоке Холмсе

Артур Конан Дойл, 1893

Английский врач и писатель сэр Артур Конан Дойл известен всему миру как непревзойденный мастер детективного жанра, автор множества произведений о гениальном сыщике Шерлоке Холмсе и его верном друге докторе Ватсоне. Классические переводы этих рассказов и романов, делавшиеся давно и множеством разных переводчиков, страдают известными недостатками: расхождения, пропуски, откровенные ошибки. Вашему вниманию предлагается в полном составе сборник «Записки о Шерлоке Холмсе» с новыми переводами, выполненными Людмилой Бриловой и Сергеем Сухаревым – мастерами, чьи переводы Кадзуо Исигуро и Рэя Брэдбери, Фрэнсиса Скотта Фицджеральда и Чарльза Паллисера, Томаса Де Квинси, Германа Мелвилла и других давно стали классическими.

Желтое лицо

Эти краткие очерки повествуют о многочисленных эпизодах, в которых ярко проявилась редчайшая одаренность моего компаньона, а мне довелось оказаться свидетелем и порой участником запутанных драм. Я, вполне естественно, предпочитал подробнее останавливаться на успехах, а не на неудачах Шерлока Холмса. И побуждала меня к этому отнюдь не забота о его репутации: ведь именно тогда, когда Холмс оказывался в тупике, он особенно поражал энергией и многообразием таланта. Слишком часто случалось так, что если он терпел провал, то и никому другому не удавалось преуспеть и загадка оставалась загадкой. Иногда, впрочем, бывало, что, несмотря на заблуждения Холмса, истина тем не менее выплывала наружу. В моих заметках найдется с полдюжины подобных историй; случай со вторым пятном и дело, о котором я собираюсь рассказать, относятся к числу самых примечательных.

Шерлок Холмс редко упражнялся физически ради самого упражнения. Немногие могли превзойти его в мускульной силе, а в своем весе он был, несомненно, одним из лучших боксеров, мне известных; однако бесцельное телесное напряжение он считал напрасной тратой энергии и почти всегда начинал действовать, только когда этого требовала его профессия. В таких случаях он не знал усталости и упорно шел к цели. Удивительно, что и без постоянной тренировки он неизменно бывал в форме; правда, придерживался самой скромной диеты и сохранял образ жизни, близкий к аскетическому. Временами Холмс прибегал к кокаину, но других пороков за ним не водилось, а этим снадобьем он словно бы протестовал против монотонности существования, если расследований оказывалось недостаточно и в газетах не попадалось ничего интересного.

Как-то ранней весной Холмс пребывал в таком расслабленном состоянии, что отправился со мной в Парк, где на вязах пробивались первые несмелые побеги и клейкие копьевидные почки каштанов только начинали разворачиваться в пятиперстные листики. Мы бродили по парку часа два, едва перебросившись несколькими словами, как и подобает двум компаньонам, отлично знающим друг друга. На Бейкер-стрит вернулись уже около пяти.

— Прошу прощения, сэр, — обратился к Холмсу мальчик-слуга, открывая нам дверь. — Тут один джентльмен вас спрашивал, сэр.

Холмс глянул на меня с упреком:

— Вот вам и прогулка среди бела дня! И этот джентльмен ушел?

— Да, сэр.

— Ты предложил ему войти?

— Да, сэр, он зашел, чтобы вас дождаться.

— И долго он ждал?

— Полчаса, сэр. Очень беспокойный джентльмен, сэр. Все время расхаживал туда-сюда и топал ногой. Я ждал за дверью, сэр, и все слышал. Наконец выскочил в коридор и крикнул: «Да явится он когда-нибудь или нет?» Так прямо и сказал. «Вам нужно только самую чуточку подождать», — говорю я. «Тогда я подожду на свежем воздухе, а то тут дышать нечем, — ответил он. — Скоро вернусь». Схватился и ушел, никак его мне было не удержать.

— Ну что ж, ты сделал что мог, — проговорил Холмс, направляясь в нашу гостиную. — Однако, Ватсон, это очень досадно. Мне до зарезу нужно заняться каким-нибудь дельцем, а тут, судя по нетерпеливости посетителя, наклевывалось что-то важное. Вот те на! На столе трубка — но не ваша. Должно быть, гость оставил. Отличная вересковая трубка с превосходным длинным чубуком, который владельцы табачных лавок именуют янтарным. Интересно, сколько настоящих янтарных мундштуков насчитывается в Лондоне? Это целая коммерческая отрасль — снабжать фальшивый янтарь фальшивыми мухами. Наш визитер, вероятно, был крайне расстроен, если забыл прихватить трубку, которой явно очень дорожит.

— Почему вы так решили?

— Ну, такую трубку я оценил бы примерно в семь с половиной шиллингов. А ее, как видите, чинили дважды: один раз — деревянную часть и один раз — янтарную. Причем каждая починка — заметьте, с использованием серебряных скреп — стоила наверняка дороже, чем сама трубка. Вывод: владелец очень дорожит своей трубкой, если предпочитает ее чинить — вместо того, чтобы за те же деньги купить себе новую.

— Что-нибудь еще? — спросил я, наблюдая, как Холмс вертит трубку в руке и с присущим ему задумчивым видом пристально ее изучает.

Он выставил трубку напоказ и постучал по ней длинным тонким указательным пальцем на манер профессора, который, читая лекцию о строении скелета, постукивает по кости.

— Трубки подчас представляют собой чрезвычайный интерес, — продолжал Холмс. — Мало какой предмет столь индивидуален — кроме, возможно, часов и шнурков для ботинок. Здесь, впрочем, особенности не слишком выражены и не слишком существенны. Хозяин трубки — очевидно, человек крепкого сложения, левша, с превосходными зубами, не слишком аккуратен и не испытывает нужды в экономии.

Мой друг бросал эти сведения небрежно, словно между прочим, однако я видел, как он, скосив на меня взгляд, наблюдает, проследил ли я ход его рассуждений.

— Вы полагаете, что этот человек достаточно состоятелен, если курит трубку за семь шиллингов? — спросил я.

— Он курит гроувенорскую смесь по восемь пенсов за унцию, — сказал Холмс, выколотив немного табака на ладонь. — Поскольку за половину этой цены можно купить преотличный табак, вряд ли он так уж печется о своем кошельке.

— А что насчет прочих пунктов?

— Владелец имеет привычку разжигать трубку от ламп и газовых горелок. Обратите внимание: трубка с одной стороны сильно обуглилась. От спичек такого, конечно, не бывает. С какой стати, прикуривая, держать спичку сбоку? А вот прикурить от лампы, не опалив чашу трубки, не получится. И опалена она с правой стороны. Из этого я заключаю, что хозяин трубки — левша. Попробуйте прикурить от лампы: естественно, будучи правшой, вы поднесете ее к пламени левой стороной. Разок-другой, возможно, сделаете и наоборот, но в привычку это у вас не войдет. А эту трубку постоянно подносили именно правой стороной. Далее, янтарь глубоко прогрызен. На такое способен только сильный энергичный человек, причем с крепкими зубами. Но если не ошибаюсь, он уже поднимается по лестнице, и нам предстоит изучить кое-что поинтереснее трубки.

Мгновение спустя дверь открылась, и в комнату вошел высокий молодой человек. На нем был хороший, но не броский темно-серый костюм, в руке он держал коричневую фетровую шляпу с широкими полями. Я дал бы ему лет тридцать, хотя на самом деле он оказался несколько старше.

— Прошу прощения, — начал он, запинаясь. — Наверное, мне следовало постучать. Да, конечно же, следовало. Должен сознаться, я немного расстроен, в этом вся штука.

Он провел рукой по лбу, как человек, близкий к обмороку, и не сел, а скорее упал на стул.

— Я вижу, вы не спали ночь, а то и две, — проговорил Холмс свойственным ему мягким, доброжелательным тоном. — Это действует на нервы больше, чем работа, и даже больше, чем всякие удовольствия. Скажите, чем я могу вам помочь?

— Мне нужен ваш совет, сэр. Я не знаю, что делать. Похоже, вся моя жизнь пошла прахом.

— Вы хотите привлечь меня в качестве сыщика-консультанта?

— Не только. Мне необходимо услышать ваше мнение как человека здравого ума — имеющего богатый опыт. Я хочу узнать, что мне делать. Молю Бога, чтобы вы мне сумели это подсказать.

Молодой человек бросал короткие, отрывистые фразы; мне казалось, что речь для него мучительна и ему приходится преодолевать внутреннее сопротивление невероятным усилием воли.

— Вопрос деликатный, — продолжал он. — Кому понравится толковать о своих семейных делах с посторонними? Разве это не ужас — обсуждать поведение собственной жены с людьми, которых вижу впервые! Чудовищно, что я на такое решился. Но я дошел до точки — и мне позарез необходим совет.

— Мой дорогой мистер Грант Манро… — начал Холмс.

Наш гость вскочил с места:

— Как! Вам известно мое имя?

— Если вам угодно сохранять инкогнито, — с улыбкой заметил Холмс, — я бы порекомендовал вам не обозначать свое имя на подкладке шляпы — или, по крайней мере, поворачивать ее тульей к собеседнику. Я намеревался сказать, что мы с моим другом выслушали в этой комнате немало удивительных тайн и, признаюсь, нам посчастливилось внести мир во многие смятенные души. Смею надеяться, что и вам мы сумеем помочь. Я прошу вас, поскольку время может оказаться дорого, без дальнейшего промедления ознакомить меня с подробностями вашего дела.

Наш посетитель снова провел рукой по лбу, словно последовать этому приглашению для него было равносильно пытке. Выражение его лица и каждый жест свидетельствовали о том, что по натуре он сдержанный, замкнутый человек, с чувством достоинства и склонный скорее скрывать свои раны, нежели выставлять их напоказ. Наконец он яростно взмахнул кулаком, как бы отбрасывая прочь всякую осмотрительность, и приступил к рассказу:

— Факты таковы, мистер Холмс. Я женат — и женат уже три года. Все это время мы с женой горячо любили друг друга: счастливей супружеской пары и найти трудно. Ни в чем мы ни разу не расходились — ни в слове, ни в деле, ни в мыслях. Но вот с прошлого понедельника между нами вдруг вырос некий барьер: я понял, что в жизни моей супруги и в ее душе есть что-то такое, о чем мне ничего не известно, как ничего не известно о женщине, которая проскользнет мимо на улице. Мы стали чужими, и хотелось бы мне узнать, в чем тут причина.

Прежде чем пойти дальше, должен внушить вам, мистер Холмс, главное: Эффи меня любит. В чем в чем, а в этом пусть ни малейших сомнений у вас не будет. Она любит меня всем сердцем и всей душой, а сейчас еще больше, чем когда-либо. Я это знаю, чувствую. Незачем даже это обсуждать. Мужчина без труда определит, любит его женщина или нет. Однако между нами пролегла некая тайна, и стать прежними мы не сможем, пока она не разъяснится.

— Будьте так любезны, мистер Манро, изложите факты, — довольно нетерпеливо перебил его Холмс.

— Я сообщу вам то, что мне известно о прошлой жизни Эффи. Когда мы встретились, она была вдовой, хотя ей исполнилось-то всего двадцать пять. Звали ее тогда миссис Хеброн. Совсем молодой она уехала в Америку и жила в городе Атланте, где вышла замуж за некоего Хеброна, юриста с хорошей практикой. У них родился ребенок, но потом там вспыхнула эпидемия желтой лихорадки, которая сгубила и мужа, и ребенка. Я собственными глазами видел мужнино свидетельство о смерти. После этого Эффи в Америке сделалось тошно, она вернулась в Англию и поселилась с тетушкой, старой девой, в Пиннере, графство Миддлсекс. Стоит упомянуть, что супруг Эффи не оставил ее без средств: капитал суммой в четыре тысячи пятьсот фунтов был им так удачно размещен, что приносил доход в среднем семь процентов годовых. Когда мы познакомились, Эффи прожила в Пиннере всего полгода; мы полюбили друг друга и через несколько недель заключили брак.

Сам я торгую хмелем, мой доход составляет семь или восемь сотен, так что мы неплохо обеспечены и за восемьдесят фунтов в год снимаем загородный дом в Норбери. Обстановка там совсем деревенская, хотя до города рукой подать. Поблизости от нас — гостиница и два дома; напротив, через поле, — одинокий коттедж, и надо пройти полпути к станции, прежде чем встретишь какое-то жилье. Сезонные дела порой удерживали меня в городе, но летом свободного времени выпадало предостаточно, и тогда счастливее нас с женой было не найти. Повторю, что жили мы с Эффи душа в душу, пока не началась эта треклятая история.

И вот еще о чем я обязан вам сообщить до того, как продолжу рассказ. Едва мы поженились, Эффи перевела все свое состояние на мое имя, хотя я и возражал, понимая, какие трудности могут возникнуть, если мои дела пойдут наперекосяк. Но Эффи на этом настаивала, и я уступил. Ладно, но месяца полтора назад вдруг от нее слышу:

«Джек, когда ты взял мои деньги, то сказал: если тебе они понадобятся, хватит и одного слова».

«Конечно, — ответил я. — Все эти деньги твои».

«Хорошо, — говорит она. — Мне нужно сто фунтов».

Тут я слегка оторопел: раньше-то воображал, будто ей захочется купить новое платье или что-нибудь такое в этом роде.

«Господи, зачем тебе столько?»

«Ну, — шутливо отвечает она, — ты же обещал быть моим банкиром, а банкиры, как тебе известно, вопросов никогда не задают».

«Если тебе вправду нужны такие деньги, то, конечно же, ты их получишь».

«Да, они мне и вправду очень нужны».

«А для чего, ты так мне и не скажешь?»

«Когда-нибудь, возможно, скажу, но только не сейчас, Джек».

Пришлось мне этим ответом довольствоваться, хотя прежде никаких секретов у нас друг от друга не было. Я выписал Эффи чек и больше насчет этого не задумывался. К дальнейшему это событие, вероятно, отношения не имеет, однако я решил, что от вас ничего утаивать не надо.

Я уже упоминал, что напротив нас, через поле, стоит коттедж. Но чтобы до него добраться, нужно пройти по дороге, а потом свернуть на тропу. Прямо за коттеджем — чудесный сосновый лесок, и мне там очень нравилось гулять: в окружении деревьев всегда уютно. Коттедж последние восемь месяцев пустовал, и об этом оставалось только сожалеть: такой уютный двухэтажный домик со старомодным крыльцом и жимолостью вокруг. Я частенько задерживался возле него и думал, как славно бы кому-то там жилось.

Но вот вечером в прошлый понедельник, возвращаясь после обычной прогулки, я увидел на тропе пустой фургон, а на лужайке возле крыльца — груду ковриков и прочего скарба. Понятное дело, кто-то наконец этот коттедж арендовал. Сначала я прошел мимо, а потом от нечего делать остановился, пригляделся внимательней и задался вопросом, что за люди поселились в таком близком с нами соседстве. И вдруг заметил в окне верхнего этажа лицо, смотревшее на меня.

Не знаю, что с ним было такое, но у меня, мистер Холмс, по спине побежали мурашки. Я стоял поодаль и толком разглядеть ничего не мог, однако физиономия эта выглядела какой-то неестественной, нечеловеческой. Так мне показалось, и я поскорее шагнул вперед — разобраться, кто это за мной следит. И не успел я приблизиться, как лицо моментально исчезло — так быстро, словно наблюдателя рывком оттащили от окна. Я минут пять не двигался, стараясь разобраться в увиденном. Мужчине или женщине принадлежало это лицо — на таком расстоянии определить трудно. Больше всего меня поразил его цвет — мертвенно-желтый, точно оно застыло раз и навсегда, и было в этом что-то до ужаса ненормальное. Я так разволновался, что решил чуточку больше поразузнать о новых обитателях этого коттеджа. Подошел и постучался в дверь — ее тут же открыла высокая сухопарая женщина с грубым неприветливым лицом.

«Чего вы тут потеряли?» — спросила она с северным акцентом.

«Я ваш сосед, вон оттуда, — ответил я, кивнув в сторону нашего дома. — Вижу, вы только что въехали, вот я и подумал, не могу ли чем-то помочь…»

«Ладно, если что нам понадобится, мы вас кликнем».

И женщина захлопнула дверь у меня перед носом. Обозленный столь резким отпором, я повернулся и зашагал домой. Весь вечер, сколько я ни старался думать о другом, мысли мои постоянно возвращались к фантому в окне и к соседке-грубиянке. Жене о странной персоне я решил ничего не рассказывать: она очень впечатлительна и нервозна, и мне вовсе не хотелось делиться с ней неприятным переживанием. Впрочем, перед сном я обмолвился, что у нас появились соседи, однако жена промолчала.

Обычно я сплю как сурок. У нас в семье надо мной постоянно подшучивали: мол, ночью тебя ничем не поднять, хоть из пушки стреляй. Но той ночью я по какой-то причине — то ли слегка переволновался из-за того, что со мной приключилось, то ли еще почему — спал не очень крепко. Сквозь сон мне смутно чудилось какое-то движение в комнате, и понемногу я осознал, что жена оделась, набросила на плечи накидку и надевает капор. Я приоткрыл было губы, желая или выразить недоумение, или упрекнуть ее за сборы в неурочный час, но тут, разлепив глаза, вдруг увидел при огне свечи ее лицо и, ошеломленный, онемел. Такого выражения на лице Эффи я еще не видел — и даже вообразить его не мог. Эффи, белая как мел, часто дышала и, застегивая накидку, украдкой поглядывала на кровать, чтобы убедиться, не проснулся ли я. Потом, решив, что я сплю, бесшумно выскользнула из комнаты, и я услышал резкий скрип, какой издавали только петли нашей входной двери. Я сел в постели и постучал костяшками пальцев о кроватную раму, желая увериться, что это не сон. Вытащил из-под подушки часы. Три часа утра. Какая сила на свете могла заставить мою жену выйти на сельскую дорогу в три часа утра?

Я просидел в постели минут двадцать, пытаясь найти хоть какое-то объяснение. Чем дольше думал, тем диковинней и непостижимей все это выглядело. Я все еще продолжал ломать голову, когда услышал, как дверь снова тихонько скрипнула, а жена ступила на лестницу.

«Господи, Эффи, где ты пропадала?» — воскликнул я, едва она появилась.

Стоило мне заговорить, как она вздрогнула всем телом и приглушенно вскрикнула, и это встревожило меня сильнее всего прочего: за ее испугом таилась какая-то вина. Натура у моей жены всегда была открытой и бесхитростной, и меня пробрал озноб оттого, что она тайком прокралась в нашу спальню и сжалась от страха, услышав вопрос мужа.

«Ты разве не спишь, Джек? — переспросила она с нервным смешком. — Надо же, а я думала, тебя нипочем не растолкать».

«Где ты пропадала?» — повторил я свой вопрос более строгим тоном.

«Конечно же, ты удивлен, — сказала Эффи, трясущимися пальцами расстегивая накидку. — Сама не вспомню, чтобы такое прежде на меня находило. Знаешь, я почувствовала, будто задыхаюсь, и мне страшно захотелось глотнуть свежего воздуха. Казалось, если не выйду, то упаду в обморок. Постояла немного за дверью, и сейчас мне хорошо».

Пока Эффи это говорила, она ни разу не взглянула в мою сторону, и голос у нее был словно чужой. Мне стало ясно, что правды в ее речах нет ни словечка. Я ничего не ответил, только удрученно повернулся лицом к стенке, обуреваемый ядовитыми сомнениями и подозрениями. Что скрывает от меня жена? Где она была во время этой странной вылазки? Я понимал, что не успокоюсь, пока до всего не дознаюсь, однако ничуть не желал снова ее допрашивать — после того, как она уже наплела небылиц. Всю ночь я ворочался с боку на бок, строя догадки, одна другой несообразней.

В тот день я должен был побывать в Сити, но совершенно не мог собраться с мыслями, чтобы заняться делами. Эффи тоже была явно расстроена и то и дело кидала на меня вопросительные взгляды: она понимала мое недоверие, но как вести себя дальше, не знала. За завтраком мы едва перемолвились двумя словами, а потом я сразу же отправился на прогулку — обдумать случившееся на свежем утреннем воздухе.

Я дошел до Хрустального дворца, провел в окрестностях около часа и после полудня вернулся в Норбери. Путь мой пролегал мимо коттеджа, и я замедлил шаги — посмотреть на окна, не покажется ли странное лицо, которое я видел накануне. Вообразите же мое изумление, мистер Холмс, когда дверь коттеджа открылась и оттуда вышла моя жена!

От неожиданности я онемел, но мои чувства не шли в сравнение с тем, что выразилось на лице Эффи, как только наши глаза встретились. В первый момент она вроде бы собралась юркнуть обратно, но, сообразив, что играть в прятки бессмысленно, подошла ко мне с улыбкой на губах, которая никак не вязалась с белым как мел лицом и глазами, полными страха.

«Ах, Джек, — пролепетала она. — Я просто заскочила к нашим новым соседям — спросить, не могу ли я чем-то помочь. Что ты на меня так смотришь, Джек? Ты на меня сердишься?»

«Ага, вот куда, значит, ты ходила ночью».

«Как тебя понимать?» — воскликнула Эффи.

«Ты приходила сюда. Сомнений у меня нет. Кто эти люди, которых ты сочла нужным навестить в такой час?»

«Я не была здесь раньше».

«Как ты можешь заведомо мне лгать? — воскликнул я. — У тебя даже голос меняется. Я когда-нибудь утаивал от тебя хоть что-то? Сейчас войду в этот дом — и все выясню».

«Нет-нет, Джек, ради бога — нет! — почти не владея собой, выдохнула Эффи. А когда я шагнул к двери, схватила меня за рукав и судорожно оттащила назад. — Умоляю тебя, не делай этого, Джек! Клянусь, когда-нибудь я все тебе расскажу, но если ты войдешь в коттедж, это принесет только несчастье».

Я попытался оттолкнуть Эффи, но она припала ко мне с мольбой, исступленно повторяя:

«Поверь мне, Джек! Поверь хотя бы на этот раз. Тебе никогда не придется об этом сожалеть. Ты знаешь, я не стала бы ничего от тебя утаивать — только ради твоего блага. На карту поставлена вся наша жизнь. Если мы вместе пойдем домой, все будет хорошо. Если ты силой ворвешься в этот коттедж, между нами все будет кончено».

Эффи заклинала меня так страстно, и в голосе ее звучало такое отчаяние, что я в нерешительности отступил.

«Я поверю тебе при одном условии — и только при одном, — проговорил я наконец. — Отныне между нами не должно быть никаких тайн. Ты вольна хранить свой секрет, но пообещай, что всякие ночные походы прекратятся и ты шага не ступишь без моего ведома. Я готов забыть о прошлом, если ты дашь мне слово, что ничего подобного в будущем не повторится».

«Я знала, что ты мне поверишь. — Эффи облегченно вздохнула. — Все будет по-твоему. Пойдем же, пойдем скорее домой!»

По-прежнему вцепившись мне в рукав, Эффи повела меня от коттеджа. На ходу я оглянулся: из окна на верхнем этаже за нами следила та самая мертвенно-желтая физиономия. Какая связь могла быть между этим существом и моей женой? И что у нее общего с неотесанной грубиянкой, с которой я накануне столкнулся? Головоломка очень уж замысловатая, но я чувствовал, что, пока ее не решу, душа моя будет не на месте.

Следующие два дня я провел дома, и Эффи честно соблюдала наш уговор: похоже, за порог даже и не ступала. Однако на третий день я получил доказательство того, что данное ею торжественное обещание мало чего стоит и преодолеть тайную силу, уводящую ее от мужа и семейного долга, она не способна.

В тот день я поехал в город, но вернулся поездом не в 3:36, как обычно, а раньше — в 2:40. В прихожей навстречу мне бросилась служанка, явно перепуганная.

«Где хозяйка?» — спросил я у нее и услышал в ответ:

«Кажется, ушла погулять».

В голове у меня немедля зароились подозрения. Я взбежал по лестнице — убедиться, что Эффи нет дома. Наверху, мельком глянув в окно, я увидел, что служанка, с которой я только что говорил, опрометью несется через поле к коттеджу. Разумеется, я тотчас сообразил, что к чему. Жена отправилась туда и велела служанке вызвать ее, если я вернусь. Кипя от негодования, я ринулся вниз и помчался к коттеджу, вознамерившись покончить с этой историей раз и навсегда. Краем глаза я заметил, что Эффи со служанкой спешат к нашему дому по тропе, но задерживать их не стал. В коттедже скрывалась тайна, омрачившая всю мою жизнь. Я дал себе слово: будь что будет, но я во что бы то ни стало положу этому конец. Стучать в дверь я не стал, а просто-напросто повернул ручку и ворвался в коридор.

На нижнем этаже все было тихо и мирно. На кухне со свистом закипал чайник, в корзинке лежала, свернувшись клубком, большая черная кошка, но знакомой мне женщины и след простыл. Я метнулся в соседнюю комнату — и там никого. Взбежал на верхний этаж: обе комнаты пустовали. В целом доме ни единой души. Мебель и картины на стенах самые заурядные и безвкусные, за исключением той комнаты, из окна которой на меня таращилась загадочная физиономия. Тут был наведен изысканный уют, и мои подозрения разгорелись неистовым пламенем: на каминной полке стояла фотография моей жены во весь рост, снятая по моей просьбе всего три месяца назад.

Я некоторое время побыл в доме и удостоверился, что он совершенно пуст. Потом ушел с такой тяжестью на сердце, какой в жизни не испытывал. Эффи встретила меня в передней, но боль и гнев помешали мне с ней заговорить, и я поторопился мимо нее к себе в кабинет. Она, впрочем, вошла следом, прежде чем я затворился.

«Прости, что я нарушила свое обещание, Джек, — сказала она, — но если бы ты знал все обстоятельства, то не сердился бы на меня, я уверена».

«Тогда выкладывай все начистоту».

«Не могу, Джек, не могу!»

«Пока ты не расскажешь мне, кто живет в этом коттедже и кому ты подарила свою фотографию, между нами никакого доверия быть не может».

С этими словами я вырвался из рук Эффи и покинул дом. Это случилось вчера, мистер Холмс, с тех пор мы с женой не виделись, и мне об этом странном деле больше ничего не известно. Впервые между нами легла тень, и я так этим угнетен, что понятия не имею, как лучше поступить. Сегодня утром меня вдруг осенило, что именно вы можете дать мне совет, вот поэтому я к вам и поспешил — безоговорочно отдаться на ваше усмотрение. Если я о чем-то неясно рассказал, прошу вас — задавайте вопросы. Но главное: поскорее посоветуйте, что мне делать, терпеть эту муку я больше не в силах.

Мы оба с величайшим интересом выслушали эту необычайную историю, которую наш гость изложил нам прерывистым, надломленным голосом, каким говорят только в крайнем волнении. Мой друг какое-то время просидел молча, подперев рукой подбородок и целиком уйдя в раздумье.

— Скажите, — произнес он наконец, — вы готовы присягнуть, что лицо, глядевшее на вас из окна, было лицом человека?

— Всякий раз я видел его издалека, поэтому утверждать наверняка не могу.

— Но на вас оно, кажется, произвело неприятное впечатление.

— Цвет казался неестественным, а черты — странным образом застывшими. При моем приближении оно исчезло, словно от рывка.

— Когда именно ваша супруга попросила у вас сто фунтов?

— Примерно два месяца назад.

— Вы когда-нибудь видели фотографию ее первого мужа?

— Нет, вскоре после его смерти в Атланте случился большой пожар, и все бумаги у Эффи сгорели.

— Однако свидетельство о смерти мужа сохранилось. По вашим словам, вы его видели.

— Да, после пожара ей выдали дубликат.

— Вы хоть раз встречались с кем-то, кто знаком с вашей женой по Америке?

— Нет.

— Она когда-нибудь заговаривала о поездке туда?

— Нет.

— Приходили ей письма из Америки?

— Нет, насколько мне известно.

— Благодарю вас. Теперь мне необходимо немного поразмыслить над этим делом. Если коттедж окончательно опустел, у нас могут возникнуть кое-какие трудности. Если же это не так (что, по моим предположениям, более вероятно), то есть жильцов предупредили о вашем приходе и вчера они успели скрыться до вашего появления, сейчас они, вероятно, уже вернулись, и тогда мы все без труда выясним. Позвольте дать вам совет: возвращайтесь в Норбери и проверьте, как выглядят окна коттеджа. Если убедитесь, что он обитаем, не врывайтесь туда, а пошлите нам с другом телеграмму. Спустя час мы к вам присоединимся — и тогда развязка не замедлит.

— А если коттедж по-прежнему пустует?

— В этом случае я приеду завтра, и мы с вами все обсудим. До свидания — и главное, не расстраивайтесь, пока для этого не найдется действительный повод.

— Боюсь, Ватсон, дело тут нехорошее, — сказал мой компаньон после того, как проводил мистера Гранта Манро до двери. — Ваше мнение?

— История малоприятная.

— Да. Попахивает шантажом — или я сильно заблуждаюсь.

— Но кто им занимается?

— Похоже, то самое существо, которое живет в единственной на весь дом уютной комнате и держит на каминной полке фотографию миссис Манро. Честное слово, Ватсон, в этой жуткой образине за окном есть нечто весьма привлекательное, и проворонить этот случай я не согласен ни за какие коврижки.

— У вас есть какая-то версия?

— Есть, но лишь предварительная. Однако меня удивит, если я промахнулся. В коттедже засел первый супруг этой дамы.

— Почему вы так думаете?

— А как иначе объяснить ее безумный переполох, когда туда захотел войти второй супруг? Факты, как мне представляется, таковы. Эта женщина вышла замуж в Америке. Ее благоверный выказывает некие невыносимые свойства характера — или, скажем, подцепляет дурную болезнь, становится прокаженным или сходит с ума. В итоге женщина убегает от него, возвращается в Англию, меняет имя и начинает жизнь, как ей мнится, заново. Второе замужество длится уже три года, и она считает себя в полной безопасности. Новому мужу она показала свидетельство о смерти человека, имя которого приняла, как вдруг на ее след нападает первый муж — или, не исключено, некая не обремененная моралью женщина, которая взялась ухаживать за инвалидом. Парочка пишет миссис Манро, угрожая явиться и ее разоблачить. Она, выпросив сто фунтов, делает попытку от них откупиться. Те, несмотря на это, приезжают, и, когда мистер Манро мимоходом упоминает о новых соседях, она догадывается, что это и есть ее преследователи. Дожидается, пока муж уснет, и бежит ночью в коттедж — уговорить, чтобы они оставили ее в покое. Ничего не добившись, она утром отправляется туда снова, а муж, по его словам, сталкивается с ней у входа. Она дает слово больше в коттедж не ходить, но спустя два дня не выдерживает: в надежде избавиться от страшного соседства повторяет попытку, прихватив с собой фотографию, которую, возможно, от нее потребовали. В разгар переговоров прибегает служанка с вестью, что хозяин вернулся. Миссис Манро, зная, что он немедля кинется к коттеджу, спешно выводит жильцов через черный ход и, по-видимому, прячет их в сосновом лесочке, расположенном, как нам известно, поблизости. Вот почему дом оказался безлюдным. Впрочем, буду крайне удивлен, если во время сегодняшней рекогносцировки там никого не обнаружится. Как вам моя версия?

— Сплошные догадки.

— Но, по крайней мере, все данные в нее укладываются. Если появятся новые, которые ей противоречат, мы успеем ее пересмотреть. А пока делать нечего: дождемся сообщения от нашего друга из Норбери.

Долго ждать нам не пришлось. Телеграмму принесли, когда мы покончили с чаепитием. В ней значилось: «В коттедже по-прежнему живут. Снова видел в окне это лицо. Жду вашего прибытия семичасовым поездом. Без вас ничего не предприму».

Мистер Манро встречал нас на платформе. Едва выйдя из вагона, при свете станционных фонарей мы увидели, что он очень бледен и дрожит от волнения.

— Они все еще там, мистер Холмс, — проговорил он, решительно взяв моего друга за рукав. — По пути на станции я заметил, что там горят лампы. Надо покончить с этим раз и навсегда.

— Какой же у вас план? — спросил Холмс, шагая по темной, обсаженной деревьями дороге.

— Я собираюсь силой ворваться в дом и собственными глазами увидеть, кто там есть. Хотел бы попросить вас быть при этом свидетелями.

— Вы твердо намерены так поступить, невзирая на предостережение вашей жены о том, что для вас же лучше не разоблачать этой тайны?

— Да, твердо намерен.

— Что ж, полагаю, вы правы. Правда, какая ни есть, лучше сомнений и неопределенности. Давайте не будем медлить. С точки зрения закона, мы принимаем на себя вину, но, я думаю, игра стоит свеч.

Вечер выдался на редкость темный, и начал сеять мелкий дождик, когда мы свернули с главной дороги на узкую, изрытую глубокими колеями тропу с живыми изгородями по обеим сторонам. Мистер Грант Манро, однако, неудержимо рвался вперед, и мы, спотыкаясь, старались от него не отставать.

— У меня в доме горит свет, — пробормотал он, указывая на слабое мерцание между деревьями. — А вот и коттедж, куда я любой ценой, но войду.

Мы свернули и оказались перед коттеджем. Желтая полоса света на темной земле указывала, что дверь притворена неплотно, а одно окно на верхнем этаже было ярко освещено. Вглядевшись, мы заметили, как за шторой движется смутное пятно.

— Это оно, то самое существо! — вскричал Грант Манро. — Видите, там кто-то есть? За мной, сейчас мы все узнаем.

Мы подошли к двери, но тут из тени внезапно появилась женщина и замерла в золотом отблеске лампы. Ее лица различить я не мог, но она протянула руки с умоляющим возгласом:

— Ради бога, Джек, не надо! У меня было предчувствие, что ты нагрянешь сегодня вечером. Выкинь из головы подозрения, дорогой! Поверь мне еще раз, и ты никогда об этом не пожалеешь.

— Я слишком долго верил тебе, Эффи, — сурово бросил мистер Манро. — Пропусти меня! Все равно не удержишь! Мы с друзьями положим этому конец.

Он отодвинул жену в сторону, мы последовали за ним. За распахнувшейся дверью нам попыталась преградить путь немолодая женщина, но он оттолкнул ее, и через секунду мы втроем взбежали вверх по лестнице. Грант Манро ворвался в залитую светом комнату, мы — по пятам за ним.

Комната была уютная, хорошо обставленная; две свечи горели на столе и две — на каминной полке. В углу, склонившись над письменным столиком, сидела, судя по всему, маленькая девочка. Сидела она к нам спиной, но мы разглядели, что одета она в красное платьице и что на ней длинные белые перчатки. Она живо обернулась, и я, пораженный, вскрикнул от ужаса. Ее лицо было странно-мертвенным, а черты — совершенно лишены какого-либо выражения. Мгновение — и загадка разрешилась. Холмс со смехом провел рукой за ухом девочки; маска слетела с ее лица — и перед нами предстала угольно-черная негритяночка, сверкая белейшими зубами: ее рассмешило наше изумление. Я тоже прыснул от хохота, присоединившись к ее веселью, и только Грант Манро застыл на месте как вкопанный, стиснув рукой горло.

— Господи! — воскликнул он. — Что все это значит?

— А я тебе объясню, — отозвалась его жена, вступив в комнату с гордым и решительным видом. — Ты вынудил меня, вопреки моей воле, открыть эту тайну, и теперь нам придется вместе искать выход. Мой муж умер в Атланте. Но ребенок остался жив.

— Твой ребенок?!

Миссис Манро достала спрятанный на груди крупный серебряный медальон:

— Ты ни разу не видел, что там внутри.

— Я думал, он не открывается.

Миссис Манро нажала на пружинку, и створка медальона отскочила. Под ней находился портрет мужчины, внешность которого, на редкость привлекательная и свидетельствующая о незаурядном уме, безошибочно указывала на его африканское происхождение.

— Это Джон Хеброн, уроженец Атланты, — продолжала миссис Манро, — и на свете не найти человека благороднее, чем он. Я отреклась от нашей расы, лишь бы выйти за него замуж, и ни разу ни на миг об этом не пожалела. Увы, наше единственное дитя пошло не в меня. Это нередко случается в подобных браках, и малышка Люси даже темнее своего отца. Но будь у нее хоть какая кожа, она моя дорогая девочка, и мама ее любит без памяти! — При этих словах негритяночка подбежала к матери и прильнула к ее платью. — Я оставила ее в Америке только потому, что здоровье у нее было неважное и я боялась: перемена климата может ей повредить. Заботилась о ней преданная шотландка, которая раньше нам прислуживала. Я и мысли не допускала, чтобы отказаться от своего ребенка. Но когда жизнь свела меня с тобой, Джек, и я тебя полюбила, я побоялась тебе признаться. Да простит меня Бог, но мне страшно было тебя потерять, и я так и не набралась храбрости выложить правду. Мне пришлось выбирать между вами, и я смалодушничала — отвернулась от моей родной деточки. Целых три года держала тебя в неведении; правда, от нянюшки получала известия, что Люси вполне благополучна. Но в конце концов мной овладело неодолимое желание снова с ней увидеться. Я боролась с собой, но тщетно. Понимая всю опасность, я все-таки решилась вызвать ребенка сюда, хотя бы на несколько недель. Переслала няне сто фунтов с тем, чтобы она сняла этот коттедж под видом соседки, никак со мной не связанной. Моя осторожность зашла так далеко, что я велела не выпускать девочку из дома днем, на руки надевать перчатки, а личико прятать под маской: вдруг кто-нибудь увидит ее в окне и тогда пойдут слухи — мол, по соседству появился чернокожий ребенок. Если бы я меньше остерегалась, вышло куда бы разумней, но я сходила с ума от страха, что ты доберешься до истины.

Именно ты первым сообщил мне о новых соседях. Надо было дождаться утра, но от волнения я не могла заснуть — и выскользнула из дома, зная, что тебя не добудиться. Однако ты заметил, как я уходила, и с этого начались все мои беды. На другой день раскрытие тайны зависело от твоей воли, но ты благородно не стал допытываться. А еще через три дня, когда ты вломился в дом, няня с Люси едва успели убежать через черный ход. И вот сегодня тебе все известно, и я спрашиваю: что станется с нами — со мной и с моим ребенком?

Миссис Манро стиснула руки и застыла в ожидании ответа.

Лишь через долгие две минуты Грант Манро нарушил молчание, зато ответил так, что у меня до сих пор теплеет на душе при воспоминании об этом. Он подхватил девочку, поцеловал, посадил на руку и, протянув другую руку жене, повернулся к двери со словами:

— Нам спокойнее будет поговорить обо всем дома. Я не очень-то хороший человек, Эффи, но, надеюсь, все же лучше, чем тот, кем ты меня считала.

Мы с Холмсом проводили их до тропы, и там мой друг потянул меня за рукав:

— Думаю, в Лондоне от нас будет больше пользы, чем в Норбери.

О происшедшем Холмс не обмолвился ни единым словом до самого позднего часа, когда с зажженной свечой уже направлялся к себе в спальню.

— Ватсон, — проговорил он, — если вам когда-нибудь почудится, что я чересчур самонадеянно полагаюсь на свои способности или меньше усердствую в расследовании дела, нежели оно того заслуживает, будьте добры: шепните мне на ухо одно только слово: «Норбери» — и я бесконечно буду вам признателен.