Лиззи

Артур Болен, 2022

40-летний «авторитет» подводит неутешительные итоги свой жизни. Семьи нет, друзья погибли на «фронтах» бесконечной криминальной войны. Спасение он ищет в деревне своего детства и там встречает 14-летнюю девочку Лизу, которая навсегда меняет его судьбу. Содержит нецензурную брань.

3 глава

За неделю я облазил всю округу. Еще с десяток лет назад деревенька наша была вполне бодренькой и голосистой, теперь она смиренно доживала последние годочки. Но хороша была необыкновенно! Располагалась деревушка на берегу реки Великая и просто просилась на полотно художника — романтика. Представьте себе высокий холм, поросший старыми яблоневыми садами, дубами, орешником, ясенями и липами. Внизу постепенно зарастал лопухами и крапивой старый колхозный выгон. Я помню время, когда полтысячи колхозных овец стекались сюда грязно-белой пеной на закате солнца, оглашая стылый, вечерний воздух овечьим кашлем, тяжкими вздохами и меланхолическим блеяньем. За стадом тащился такой же грустный пастух в прорезиненном плаще, с кнутом, а за ним, усердно высунув язык, плелась лохматая, белая собачонка, которую овцы давно перестали бояться, а бараны так и вовсе при случае задирали. Вытоптанный до глины за многие годы овечьими копытами, выгон и теперь еще был лыс. По краям его окружали мощные стены лебеды и полыни, из которых выглядывали кое-где истлевшие остатки забора. За выгоном ярко зеленело крохотное болотце, а дальше — река: широкая, спокойная, со множеством тихих заводей, бесшумно струящихся по песчаным отмелям протоков, невысоких, заболоченных островков с пучками осоки и чахлыми кустиками ракиты; запрудами из сплошных водорослей, которые течение выпирало наружу и дивными полянами из тысяч белых и желтых кувшинок. Огромный, серый камень возвышался из воды в излучине у самого берега. С него в детстве мы ныряли и прыгали, кувыркаясь в воздухе, в воду.

Долгожданная перестройка вчистую разорила всю округу еще в начале 90-х годов, и река была чиста, как при Рюрике. В ее глубоких, черных омутах дремали огромные, двухпудовые сомы, на стремнинах играли толстые, желтобокие язи, которые любили в жаркий день полакомиться синими стрекозами, а в тростнике дремали, дожидаясь вечерней прохлады, пятнистые щуки. С чердака я достал удочки, оставшиеся от дяди Толи и на второй день уже сидел на берегу, упрямо уставившись в поплавок, который норовил завалиться на бок и время от времени медленно погружался в воду, увлекаемый течением. Поймал я за два часа с полдюжины серебристых уклеек, которые быстро высохли под солнцем, скрючились и укоряли мою совесть своим жалким видом, наконец, решительно выдернул удочки из воды, разделся и бултыхнулся в воду. Мелкие рыбки тут же окружили меня со всех сторон, сгорая от любопытства: «Так вот ты какой, рыбак, а куда ты дел наших товарищей?!» Потом я долго сидел на берегу, стараясь сохранит в себе блаженный покой, вслушиваясь в тихий шелест осоки.

Я любил с детства посидеть на берегу, подумать. Дальний берег как всегда манил. Синее небо завораживало. Душа парила, как вон тот белый аист в полуденном зное. Погружаясь в сладкую дрему, я понимал, как именно здесь, еще тысячу лет назад, рождался русский человек — этот непонятный, непредсказуемый, сильный и простодушный народ, который всегда ждет чего-то, всегда мечтает о несбыточном, который уже не первое столетие вглядывается в даль, словно там ему обещан рай… Какой то незнакомый, строгий голос, похоже это был Гоголь, продекламировал в голове: «Русь, ответь, что делать мне? Как спасти свою душу? Как вернуть радость? Нет ответа. Тихо веет ветерок, взбивая пыль на дороге, парит высоко в небе белый аист, жужжит пчела на поникшем цветке, стрекочет невидимый кузнечик в траве… Горько, грустно, тревожно на сердце, и слеза покаянная катится по щеке, и хочется… не дела, нет, мало дела — подвига!» Я встрепенулся, чтобы отогнать это наваждение. Чего я так страстно хочу? Чтоб изумились все! Чтобы поняли! Что поняли? Не знаю, не знаю, не знаю! А может быть напиться вусмерть? Или бежать, бежать куда-нибудь, где все будет легко и понятно, где не будет этой вечной тишины, которая взывает к ответу.

Вернувшись к вечеру, я поразил Ленку смиренной грустью и немногословием. За ужином она даже прикрикнула на меня.

— Ну что молчишь, как малохольный?

Забавно, что это словцо любила и моя жена, особенно, когда злилась.

За два дня я обошел своих соседей, отвечая на один и тот же, кажется единственно насущный вопрос — когда же закончится «вся эта фигня?». Сил и желания терпеть не было ни у кого; похоже, что все ждали, когда грянет гром небесный и с неба на броневике спустится Ильич в красном кумаче и с серпом и молотом в руках. Тогда проклятые буржуины возрыдают и встанут на колени, в полях вновь застрекочут трактора, председатель колхоза получит новые указания из райкома иначнется невиданное социалистическое соревнование. Я отвечал, что время избавления близко, стараясь своим уверенным видом компенсировать беспомощность своих слов. Мне не верили, но все равно всем было приятно. С дядей Борей мы даже выпили в горнице по стопочке «за победу!» и он всплакнул, вспоминая, как едва не потерял ногу под Кенигсбергом. Селяне были простодушно уверены, что в городе знают больше, чем в деревне. А что знали мы тогда, городские?

Время было сложное — начало двухтысячных. Люди пережившие катастрофу 90-х, вылезали из своих укрытий, отряхивались, оглядывались, списывались, созванивались, чтобы узнать кто уцелел, а кто нет, искали себя в новой жизни, которая наступила теперь уже точно бесповоротно и требовала от каждого новых решительных усилий. С коммунизмом было покончено, капитализм упорно не наступал. Пришел феодализм, и самые умные и пронырливые бросились искать своих сеньоров, а гордые ушли на вольные хлеба, благо государству к этому времени уже надоело делить законную добычу с рэкетирами и разбойниками и их в большинстве своем упрятали за решетку. Внизу, как всегда, колыхалась и недовольно пыхтела основная масса, дожидаясь очередной бучи, чтоб утопить проклятых эксплуататоров и везунчиков в говне.

Про деревню в ту пору просто забыли, исходя из простой, городской точки зрения, что «эти и сами себя прокормят». Ведь кормили же и после революции, и после войны? Ну вот. К тому же есть леса с грибами и ягодами, есть рыба в реке. Осталось и кое-какое колхозное барахлишко. Словом, живи и ни в чем себе не отказывай.

Селяне категорически с такой точкой зрения были несогласны и вверяли мне свои беды, как депутату. Я слушал терпеливо, чем и сейчас горжусь. Кто-то даже предложил мне возглавить колхоз. Не прежний, конечно, а новый, который я должен был собрать из остатков старого. Я обещал подумать.

Познакомился я на третий день и с прелюбопытнейшим субъектом: Георгием Семеновичем, художником и реставратором в отставке, по фамилии Гордейчик. Георгий Семенович по отцу был еврей, а по матери русский, что научило его в советское время некоторой изворотливости. В кругах богемы, Жора признавался в любви к Малевичу, а партийным товарищам простодушно сообщал, что обожает Саврасова и Шишкина. При этом, что любопытно, он умудрялся не врать ни тем, ни другим. Родился он в Мелитополе, учился в знаменитой «Мухе» в Ленинграде, долгие годы работал реставратором в Нарве, Новгороде, Пскове, был женат, успешен, имел сына с дочкой, но в середине 90х овдовел и чтобы спастись от тоски и ужаса прикупил дом в Островском районе и стал в нем жить. Дети вполне поняли отца, но никак не ожидали, что он из дачника вскоре превратится в настоящего крестьянина. «Отец Георгий», как в шутку стал называть его я, завел пасеку, увлекся садоводством, прикупил кур и кроликов и в Петербург в последнее время выбирался редко и только по крайней надобности. Дети некоторое время манили его обратно, как он шутил, «в проклятый Вавилон», но старина уже пустил корни в Псковскую землю и выдрать его отсюда оказалось невозможным. Отец Георгий крепко держался православной веры, одно время даже прислуживал в храме верстах в десяти от нашей деревни, и по-прежнему занимался реставрацией икон у себя в доме, для чего оборудовал в зимней половине нечто похожее на мастерскую.

Лет ему было под шестьдесят. Он был крепок, широкоплеч и силен. Голубые глаза его прятались в рыжей, буйной растительности, из нее же высовывался крупный, красный нос, отчего Георгий Семенович напоминал деда Мороза. Ходил он летом в широкой, льняной рубахе, подпоясанной шнурком и в широких шароварах, на груди носил массивный православный крест. Не хватало только лаптей. Об этом я как-то и сказал Георгию Семеновичу в шутку, но он объяснил, тоже в шутку, что лапти плохо сочетаются с кипой, которая до сих пор хранится у него в сундуке.

Коллеги, друзья и не пытались отговорить Жору переменить жизнь, потому что знали: если Жора решил — так и будет. Жора решил, что надо обратиться к Богу? Значит надо. Принял православие? Поверьте, он много думал. Хотите поспорить? Это может плохо для Вас кончится. Зяма поспорил, а теперь носит на своей волосатой груди крест, хотя по-прежнему стыдится ходить в общественную баню.

Так Жора стал заправским скобарем.

Нечего говорить, что именно о таком собеседнике и мечтала моя душа. Мы оба в некотором роде были добровольными изгоями, только Георгий Семенович ясно видел цель своего пути, а я шел наугад, надеясь на счастливую встречу.

Познакомились мы случайно. Я с утра до обеда бесцельно таскался по полям, потеряв несколько литров крови в борьбе с оводами, слепнями и другими мелкими вампирами и, вконец измученный от усталости и жажды, добрел до соседней деревни, вломился в воротца ухоженного сада с рыдающей просьбой: «Пить! Пить!»

Хозяин напоил меня вкусной колодезной водой, угостил бледно-красной смородиной из сада, а уже через час мы сидели за столиком в саду, пили красное грузинское вино и говорили так, как и положено русским интеллигентам. То есть о главном.

— Стало быть мы с вами одной крови? — задумчиво молвил Георгий Семенович — Бежали от мира…. И встретились в заброшенной псковской деревеньке. И как Вам?

— Как у Пушкина: счастья нет, но есть покой и воля. Покоя не нашел пока… Вот думаю рыбалкой заняться. Говорят успокаивает.

— Успокоитесь. А потом? Опять в битву? До победного конца?

— Если бы еще знать, где она, победа? Как выглядит?

— Неужто забыли?

Я честно призадумался.

— Помню, как судья вручал золотую медаль на первенстве города по дзюдо среди юниоров. Эта медаль тогда была самым дорогим для меня на всем белом свете сокровищем. Правда! Ни за какие деньги бы ее не продал. А счастья в душе было столько, что хватило бы на тысячу человек и еще осталось бы… Я ее в постель с собой клал на ночь, не мог насмотреться. Встану, бывало, перед зеркалом и любуюсь. Мать даже пристыдила. Зазнаешься, говорит. Потом… в Университет поступил. Тоже была победа, но уже не так сильно… а потом как-то все по мелочи. Без особой радости. Сдал зачет и слава Богу! А Вы?

— Вчера полдня смотрел на банку с вареньем и все-таки устоял, не стал кушать. А варенье-то, между прочим, клубничное, не хухры-мухры! Победа! Диабет, знаете ли.

— Вы бы ее выкинули к чертям собачьим.

— Какая же тогда победа? Пусть стоит, Вас вот могу угостить. Курить бросил в прошлом году — тоже победа. Вот теперь простить бы одного чудака, о котором думаю непрестанно, и совсем стало бы хорошо! Свобода! Но пока не получается. Мощи не хватает.

— Насолил сильно? Чудак-то?

— Я насолил ему сильно. Своим существованием. Не любит он меня, вот ведь какая беда. Всегда не любил. Много мне крови попортил. Может быть теперь, когда я исчез с глаз долой, успокоиться.

— Трудно прощать?

— А Вы пробовали?

Я опять задумался. Я как-то сразу стал внимательно относиться к своим словам, разговаривая с отцом Георгием. Так бывало разговаривал в недавнем прошлом на толковищах.

— Знаете, в моем кругу как-то не принято… У нас, если что — отвечать придется по полной… А простишь — тебя заклюют свои же.

Я по глазам увидел, что отец Георгий не сразу понял о каком «круге» я веду речь, но догадавшись, не стал расспрашивать, а только нахмурился. Я уже пожалел, что мой намек получился слишком жирным, но Георгий продолжал вполне миролюбиво.

— Трудно в сердце носить тяжелый камень. Обидчику — что? Он может быть и не думает о тебе вовсе. Живет припеваючи. А ты тащишь его на своих плечах день за днем. Просыпаешься — думаешь о нем. Засыпаешь — думаешь, как отомстить. Тяжко.

— Как же быть?

— Человеку это невозможно. Богу все возможно. Просите.

Георгий Семенович обвел сад задумчивым взглядом, вздохнул.

— Вы, Олег, рассказывали, как сегодня едва спаслись от слепней, которые накинулись на вас, аки волки голодные. Вы что сделали? Остались в кустах и бились с ними до последней капли крови? Или до последнего слепня? Нет, Вы просто бежали от них в чистое поле, где ветерок, где они отстали и исчезли. Так вот и обиды Ваши, и злоба, и страх всегда будут с Вами и всегда будут мучить Вас, куда бы Вы не уехали, хоть в Антарктиду, пока Вы не убежите от своих страстей, от своих страхов, пока не умоетесь чистой водой…

— Гладко… на словах. Да вот не получается на деле. Я ведь даже к психологам обращался. Чего только не наслушался. Как Вам, например: встаньте утром перед окном и скажите бодро и громко: доброе утро, Мир! И протяните при этом руки Вселенной! Или, чтоб успокоиться, считайте стулья в вашем доме. Не знаю… Может быть кому — то и помогает…

Внезапно Георгий Семенович бодро вскочил и ушел в дом. Вернулся он с крохотной книжицей в коричневом плотном переплете.

— Вот. Знаете, не будем мудрить. Я не психоаналитик, Вы, извините, не псих. Я дам Вам совет: почитайте это на ночь. Смиренно, не умничайте. Мне помогло. Я даже скажу больше: я без этого уже жизни не представляю. Это молитвослов. Приходилось ли Вам обращаться к Богу?

Я усмехнулся, но внезапно вспомнил, как пару лет назад открыл дверь своего дома в Репино и в грудь мне уперся ствол охотничьего карабина, и я мгновенно понял, что от смерти меня отделяет секунда и в эту секунду я должен принять самое правильное решение в своей жизни. И я принял его, все душой своей возопил: «Господи, спаси и помилуй!» Спас. Вечером, закончив вторую бутылку коньяка вместе с Пифом у него на кухне, я как-то отрешенно подумал, что неплохо бы было отблагодарить Господа за то, что карабин оказался неисправным. Как? Может быть свечку поставить в церкви? Поставлю. Потом… Не поставил. Если совесть укоряла — возражал так: на что Ему, Творцу Вселенной, эта копеечная свечка?

— Приходилось. Когда страшно было. В детстве молился даже, чтобы не умереть во сне.

— А, понимаю. Спаси Господи, я больше не буду? Не переживайте, Он слышит этот обман каждый день по тысячи раз. Главное вовремя остановится. Читайте. Как будто Вы совсем один на всем белом свете. Он услышит, не сомневайтесь. Если заплачете — знайте, Вы на верном пути.

–Спасибо. Понял. Обязательно попробую.

И опять я соврал. Привычно, без покаяния. Открыл на ночь книжечку, прочитал «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа» и заснул, провалившись в толстую, пуховую перину, которой так гордилась моя тетка в советские время.