Каждый верил в рай

Арти Бринк

Детектив Алан уже давно не верит в обещанный лучший мир: рассыпаются дома, жителей поражает неизлечимая болезнь, безработные наводняют улицы. На глазах героя умирают бедные и преумножают свое состояние богатые. Все летит к чертям с того момента, как террористы убили семью мэра и тот обезумел от горя. Если бы Алан только знал, чем обернется расследование очередного убийства… Ему нужно еще немного времени, чтобы больше никогда не видеть позабывший про верность мир, где каждый верил в Рай.

IV. ОТРАЖЕНИЯ

Когда в начале двенадцатого мы выехали на улицу, по моему форду ударило палящее солнце, которое ставило под сомнение столь холодную прошедшую ночь. С огромным удовольствием насколько было возможно я распахнул окна. По салону закружил ветер с пролива, даря неимоверно приятные прохладные прикосновения. Путь к гранд-отелю «Eden’s light» пролегал через административный район, но большинство клерков уже сидели на своих офисных креслах, а потому не было и намека на раскаленные дороги, забитые скоплением автомобилей. Лишь вздымались миражи, искажающие дали практически пустых улиц. Я с удовольствием продавил педаль газа. Мне всегда нравилось наблюдать, как с обоих сторон от машины ее черные двойники перелетают из одного зеркального фасада в другое. Такая иллюзия с успехом придавала еще большую масштабность и надменность даже абсолютно идентичным улицам офисных небоскребов.

Миновав перекресток, где, ожидая сигнала светофора, туча туристов вскинули фотоаппараты в желании лучезарного кадра, я заприметил вдали над крышами темный шпиль. То была администрация — вытянутая ввысь могущественною рукою пирамида модерна, несравнимый по высоте небоскреб города, многотонные плиты которого вздымались ярус за ярусом, словно глыбы ледохода. А в свете ночи она и вовсе превращалась в озаряемую прожекторами, подчеркивающими каждую грациозную черту, фигуристку, застывшую во вращениях с поднятой рукой.

Чем ближе мы подступали к ратуше, тем отчетливее расступались остальные здания, склоняясь пред столь величественной композицией. И точно расширяя владения, администрация находила свое продолжение в окружавшей ее полумесяцем площади. Разве что плиты на земле были слегка светлее самого здания. «Возможно, от нещадно частых применений моющих средств», — предполагал я. Несмотря на внушительные размеры, площадь оставили пустой: ни одного фонтана, ни хоть капли зелени, ни скамеек — ничего, одна лишь серость плит. Но здесь в любое время было сполна народу, который или наслаждался редкими праздниками под концерт местной тщедушной группы, или слушал очередные речи политика, или банально гулял в свободный денек. А местом сбора раз за разом признавали вершину, разделяющую площадь и подножие лестницы администрации, полторы сотни ступеней которой рассекали три пары покрытых серебряным напылением изваяния. То были шесть безликих колоссов, встречающих каждого проходящего. Верхняя пара, задрав подбородок, всматривалась вдаль, держа руки за спиной. Центральные стояли, замерев в ведомом лишь им ожидании перед бушующей горной рекой толпы. Нижние статуи были радушнее остальных: опустившись на колено, они тянулись ладонями к людям, протертыми на удачу до темного нутра.

Так и сейчас площадь утопала в бесчисленном множестве горожан. Они вновь и вновь выкрикивали пламенные лозунги, непоколебимо требовали перемен, раскачивали высоко над головами плакаты со смелыми мыслями и карикатурами. «Некоторые со временем не претерпели ни малейших изменений», — всматриваясь, припоминал я события точно повторяющихся лет службы. Хоть на данный момент демарш и выглядел сравнительно цивилизованным, среднюю площадку лестницы отсекал строй правоохранителей, экипированных тяжелыми бронежилетами и касками с опущенными прозрачными забралами, дубинками на поясах и составленными стеною щитами. Немногое отличало их от столь же недвижимых статуй. Когда мы объезжали площадь, огибая захлестнувшие дорогу машины, с первых рядов ввысь метнулась жестяная банка консервы с искусанной ножом крышкой. Беспорядочно вертясь, она угодила в голову одной из статуй, с гулом свалившись к ногам гвардии. Под звуки брякающей по ступеням железяки два гвардейца вышли из строя, шагнули в стороны, образовав проход. Выбежавшие из второй шеренги мигом спустились по лестнице и, схватив за руки, вытащили юношу. Мне казалось, будто молодой человек не пытался вырваться, будто сам, гордо выпрямившись, вел за собой гвардейцев, смеясь и щеголяя своими желтоватыми зубами. Не успели консервы перестать греметь, как правоохранители увели нарушителя за стену из щитов, а строй вновь сомкнулся.

— Это же можно запросто прекратить, — нахмурившись, сказала Вита.

— Забастовку?

— На самом деле человеку многого и не нужно: лишь бы не было неопределенности. Только и всего.

— Хочешь сказать, если выйдет политикан и разъяснит, почему так плохо живется, они успокоятся?

— Да, — покрутив прядь волос, она продолжила, легким движением указав на толпу, — да, это им и нужно. Они не знают: с чего ради должны выживать, ждать ли изменений и в какую сторону. Люди всего лишь хотят получить объяснения столь ужасным событиям, узнать их причину… им нужна надежда на лучшее. А тогда и проблемы будут не столь существенны.

«Стильно одета, при недурном жилье — а сидит и рассуждает о тяготах простых людей».

— Верно, — все же согласился я, — неоправданно страдать не особо хочется.

— Думаю, страдают все: кто-то в большей степени, кто-то в меньшей. Только, как и говорю, в этом можно видеть оковы, а можно препятствие на пути.

— Понимаю, но никакой политик никогда не выйдет и не выложит все под чистую, иначе он не был бы политиком. Думаешь, прозрачность дел избавит общество от возмущений? Ты желаешь идеальной демократии, но как ты собираешься сегодня, к примеру, в этом десятимиллионном городе опросить каждого? К тому же меньшинству придется мириться с мнением большинства. Вот тебе и недовольства.

— Нет идеальной политики? Ну и пусть! — вскинув руками, возмутилась Вита. — Значит, мы должны стремиться к такой, должны учесть или смягчить все возможные недостатки, чтобы люди потом говорили: «Они достигли вершины».

— Почти невозможно, единственный вариант — начать с нуля. Иначе придется менять законы, устои, самих людей. Легче смириться или найти удовлетворяющий вариант.

— Неправда.

Сдержанно простившись с творящимся на площади хаосом, девушка вытянула из рюкзака под ногами блокнот и отцепила от переплета подвешенную за колпачок ручку. Прошуршав страницами, она стала энергично чиркать кончиком пера. Все чаще мой взгляд невольно соскальзывал с дороги и, безотрывно следуя, наблюдал, как бойко вздымалась трапеция, расцветал овал, как вращались в круговороте линии: одна, вторая, волнистая — как в страсти пылал вальс фигур.

А тем временем серость, строгость и степенность улицы без лишних слов уступили бесчисленным притягательным тонам теплой и красочной архитектуры и зеленой флоры — самой жизни. Мы выехали из административного района: и на обочинах столь обыкновенной улицы вырос раскидистый платан, где кошка таилась от посторонних взглядов, приспустил цветущие ветви каштан, дразня подпрыгивающих за плодами детей, и только старый вяз, укрывающий своей непомерной тенью от палящего солнца скамейки и тающее мороженное, присматривал за гусеницей, которая в поту пыталась догнать усевшихся на коре бабочек. Сотни прохожих, в движениях которых я находил не спешность, не напряжение, а наслаждение моментом, следили за полетом планирующих чаек, болтали, держались за руки и смеялись, листали газеты, гуляли с породистыми вычесанными собаками. Через открытые окна в салон навеяло аромат хрустящей корочки хлеба и корицы с гвоздикой — свежей выпечки, которую мужчина в фартуке и поварском колпаке продавал на аллее. Взглянув на часы, я завистливо сглотнул и отвернулся, еще раз посмотрев на дневник новичка. Половину страницы за десяток минут заполнил еще один набросок: верхние ступени, последние шаги человека, развевающаяся в руке ткань, а впереди нескончаемая, скрупулезно заштрихованная черная стена, заточавшая едва высовывающиеся лучи солнца. «Захватывающе», — пронеслась единственная внятная мысль.

У главного входа гранд-отеля «Eden’s light» бурлящий фонтан вздымался из белокаменной чаши на добрые пять метров, создавая купол из мельчайших частиц, от чего под ногами прохожих сверкали мириады солнечных бликов. Бежевые стены выстроенного дугой здания обрамляли витиеватые узоры, узенькие карнизы, наличники и другие черты, срисованные со старинных гравюр. Выйдя из машины, я поднял взгляд на каскадную крышу, устланную карминно-красной черепицей — тот мимолетный взгляд окончательно погрузил меня в шарм виртуозно выверенного романского этюда.

От парадных дверей к нам направился швейцар. От бега его фуражка соскользнула с залакированных волос, но он умудрился ухватить белоснежной перчаткой черный козырек, на котором от шага к шагу трепетали медные оковы. И только заправив столь же белоснежную форму, молодой человек поинтересовался необходимостью в его помощи. Я ответил, что нашего прибытия ожидал мэр. Кивнув и заверив в сиюминутности, швейцар помчался назад.

«Уже шестнадцать минут», — прислонившись к распахнутой машине, возмущался я, следя за циферблатом телефона. Новичок сидела на парапете фонтана и водила рукою по воде. «И зачем, спрашивается, я понадобился Фирнуму? — в раздражении гадал я. — В последний раз мы встречались после суда, да и о его очередных антинародных свершениях не слышно уже с два месяца, даже о нем самом ни слуха ни духу. А сейчас он требует, чтобы за ним приехал именно я».

Двери «Eden’s light» распахнулись. Их придерживал швейцар, преклоняя голову пред фигурой в классическом смокинге. Дежурный портье нес дипломат, спеша за неровным стуком лакированных туфлей, каждый шаг которых все отчетливее являл обезображиваюшие лицо шрамы. Лишь оказавшись на расстоянии метра от машины, Виктор Фирнум бросил мне замечание о приятной погоде. Не дожидаясь ответа, он уселся на заднее сидение, забрав из рук портье кейс. Незамедлительно послышался его хриплый голос, приказавший направиться в администрацию.

— Хороший день, — протяжно, словно для себя, повторил Фирнум, когда стены отеля рассеялись в зеркалах авто.

— Да, было бы здорово скататься на залив, — неведомо зачем отозвалась новичок.

От ее неожиданного ответа мэр замигал и, неприязненно вскинув брови, обратился:

— Боюсь, мы не знакомы.

— Вита Пулкрос. Мистер Фирнум, для чего вы вызвали нас?

Прикрыв губы кулаком, я откашлялся: «вновь безрассудство или только наивная прямота?»

— Господь Бог, — вздохнул мэр. — Потому что так захотел.

— В последние года вы многого хотели, — ядовито подметил я. — Жаль, что не то и не для тех.

— Признаюсь, Соден, расстрел обоймы за обоймой до окоченения пальцев в те мерзкие туши — единственный мой грех, о котором я не сожалею.

— Единственный? — зацепилась Вита.

Некоторое время Фирнум молчал, опустив подбородок, обезображенный наросшими в огне рубцами, и только покручивал на обожженном пальце потускневшее обручальное кольцо.

— Да, девочка, я загнал коня, самолично поднял его на дыбы, с которых мы вдвоем сейчас падаем.

— Простите, я не особо понимаю.

— За окна смотрим? Новостями интересуемся? Я клялся, что возведу лучший мир для людей и своей семьи. А сам низверг все в тартарары, в расплату разбил на осколки льда все то, что ваял во имя них. Алан, что же я натворил?

— Отобрали у нуждающихся медикаменты, повысили на них цены. Сожгли парк, где собирались протестующие. Выселили неспособных уплатить за квартиру безработных с семьями. Закрыли глаза на коррупцию, кишащую прямо под вашим носом. И, мое любимое, ввели смертную казнь, — окончил перечислять я. — Продолжил бы, да всего одна рука свободна.

— Я был опьянен горем, пустотой… и ненавистью, — прошипел Фирнум, впивая до дрожи пальцы в колени. — Я помогал, возвращал надежду, а они вырвали мое сердце, не оставили даже пепла! А теперь они желают увидеть, как я выпрыгну из своего кабинета. Если бы только моя расхлеставшаяся по площади кровь что-то исправила…

— Ваше самобичевание, конечно, занимательно, но куда интереснее, что за ним последует, — сказал я, посмотрев на мэра через плечо.

— Узнаешь. Сегодня узнаете… Иначе после смерти я не смогу… не посмею взглянуть в глаза Элен и Мии, — застонал Виктор, ухватившись за сердце.

По исхудалому телу мэра пробежала судорога. С приколотой к лацкану пиджака бутоньерки, уже развеявшей по салону едва уловимый сладкий запах, сорвался бледно-розовый лепесток и пал на колени. Фирнум бережно ухватил его кончиками пальцев, поднял к глазам, осмотрел и, вдохнув, аккуратно вложил во внутренний карман.

Бдительные взоры митингующих не упустили очертания мэра даже сквозь тонированные стекла. В один миг толпа развернула направление своего недовольства. «Они надеются, что их дикий облик сотрясет колени демократов. Но фокус в том, то все эти ругательства, плакаты, баллончики и летящие предметы отскочат от властей, наткнувшись на их невозмутимое безразличие».

Сквозь людей к нам клином пробилась гвардия, и перед тем как покинуть машину и скрыться за щитами и дубинками, Виктор Фирнум выразил твердое желание видеть нас двоих на выступлении.

— Его можно понять, — произнесла девушка, вместе со мной озираясь по сторонам в поисках одного единственного свободного места, чтобы припарковаться.

— Можно.

— Тогда почему вы считаете, что отпетый убийца или насильник не должен заслуженно понести наказание?

— Почему же, должен. Но в случае смертной казни, новичок, реабилитация невозможна. А риск ошибки есть всегда, и он далек от несущественного.

— Да, но такой способ же гуманнее, чем целую жизнь находиться в заключении. Там, — указала она на парковочное место рядом с приземистым автомобилем без номеров, — прямо под камерой. Скажите, в чем отличие инъекции от жизни в бетонных стенах с запланированными выходами подышать почти свободным воздухом?

— Как по мне, это более жестокое наказание, чем просто смерть. А что насчет обученных палачей, которые в зале суда сейчас исполняют приговор, получается, они, — рассуждал я, глуша форд, — узаконенные серийные убийцы?

— Они избавляют общество от опасных элементов. Преступник же может сбежать или продолжить свое дело за решеткой.

— Допустим. Тогда как считаешь, резонно ли сегодня Гейл отправил человека на смерть за кражу еды и угон — за относительно незначительное правонарушение? Разве такой виновный не имеет права на исправление?

В лукавой улыбке новичок приподняла уголок губ.

— Какое еще исправление? Аргументы закончились? — легко посмеиваясь, спросила Вита. — А если он угрожал людям в магазине или, допустим, сбил бы кого-нибудь во время преследования? Его «исправление» кормилось бы за счет порядочных граждан. Даже с налогов близких жертв. Сколько по отчетам было сохранено бюджета за этот год, м? Это раз. Второе, народная мудрость гласит: око за око.

— Переходим на народные мудрости?

— Да. К тому же его смерть, считаю, будет лучшим сдерживающим фактором.

— Значит, он все-таки не всецело заслуживает инъекции? Как бы то ни было, сдерживающий фактор — очередное насилие, порождающее последующее в кровопролитном круговороте.

— Возможно, — накручивая хвост, произнесла девушка. — Но соглашаться с неразумностью смертной казни не стану. Вы, детектив Соден, интересный собеседник, даже что-то голова закружилась.

Конец ознакомительного фрагмента.