Чезар

Артем Михайлович Краснов, 2022

Во время экологического митинга убивают лидера активистов, выступающих против перезапуска движения поездов через зону отчуждения атомной катастрофы. Основные выгоды от железной дороги получает холдинг «Чезар», поэтому первое подозрение падает на него. Но руководство «Чезара» считает инцидент провокацией конкурентов и поручает сотруднику Кириллу Шелехову найти заказчика убийства быстрее, чем это сделает полиция или СК. Расследование выливается в большое путешествие по Уралу и приводит Шелехова в место, которого он избегал всю жизнь – в зону отчуждения. По пути он встретит людей, которые перевернут его взгляд на «Чезар», на страну и на самого себя. А убийство будет раскрыто, хотя и не так, как рассчитывал Шелехов. Действие романа разворачивается в 2019 году в альтернативной реальности, где не было Чернобыльской катастрофы и связанного с этим повышения стандартов безопасности. В результате в 1992 году на Урале случилась очередная атомная авария – взрыв АЭС…

Глава 2. Расследование

Эдуард Самушкин родился в Верхней Пышме в 1991 году. После поступления в УрГУ в 2009 году он переехал в Екатеринбург, где получил степень бакалавра на кафедре «Социологии». Первосортным студентом он не было, дефицит усидчивости компенсировал социальной активностью, был членом студенческого совета при гуманитарном институте и массовиком-затейником на всех вузовских сборищах. Апофеозом его организаторских талантов было участие в подготовке студенческих выступлений 2012 года, после которых он был задержан и на трое суток помещён под административный арест — его едва не исключили из вуза.

С тех пор он изменил повестку, увлёкся урбанистикой и вопросами экологии, примкнув к команде избранного в 2013 году главы городской администрации. В тот момент в Екатеринбурге было двоевластие, и помимо мэра города, лишённого серьёзных полномочий, управлением занимался сити-менеджер. Самушкин находился в оппозиции к последнему, и от лица мэра развернул активную кампанию за сохранение исторического образа города. В 2017 году он был в числе организаторов митингов против строительства искусственного острова на городском пруду Екатеринбурга возле Плотинки, где Дягилев планировал построить храм. Тогда же, видимо, Эдик и привлёк внимание металлургов.

Вскоре после этого он переехал в Челябинск вслед за невестой Илоной, студенткой УрГУ, урождённой челябинкой. Здесь он развернулся с новой силой, организовав экологическое движение «Прозрачная среда». Эдик быстро стал узнаваем в городе, чему способствовала яркая внешность и смелые заявления. Привыкшие к осторожности челябинцы легко поддались на его обаяние.

Связь Эдика с дягилевскими была для нас очевидной, и первое время Рыкованов всерьёз думал о его устранении, но Пикулев был против решительных мер. Вскоре нам удалось раскопать историю из студенческого прошлого Эдика, связанную с наркотиками, после публикации которой его образ в глазах публики потускнел. К тому же он увлёкся светской жизнью, выпивал и утратил форму, и нам удалось представить его как человека жадного до славы, денег и удовольствий. Поэтому Эдик пошёл на негласную сделку и больше не переходил красных линий. Пикулев считал, что его сборища позволяют нам вести учёт городских сумасшедших и чувствовать их настроения.

Я присматривал за Эдиком, но за два года не возникло даже необходимости встретиться — Эдик хорошо понимал намёки. Если на сцене он казался абсолютно бесстрашным, то в жизни был осторожен. О его болезни, про которую говорил Воеводин, мы не знали: своё состояние он искусно скрывал.

В последние полгода у меня было ощущение, что Эдик размяк: он реже писал, его посылы повторялись, и ажиотаж вокруг него спал. Возможно, на него действовала болезнь или он зажирел, но Дягилев вполне мог рассматривать вопрос о снятии его с довольствия. Впрочем, это бы означало, что Эдик может переметнуться на нашу сторону, а значит, провокация в виде его убийства могла быть одним из вариантов развязки этих отношений. Для Дягилева ветка к его бывшему заводу была красной тряпкой, так что он мог разыграть всех своих козырей.

Мои люди тщательно отсмотрели видеозаписи с митинга, но чего-то экстраординарного не нашли, что неудивительно: вряд ли убийца был настолько глуп, чтобы действовать на виду. Проверка ближайших соратников Эдика результата не дала: в теории, они все могли быть причастны, но без хороших зацепок это было гадание на кофейной гуще.

У Эдика при себе было два телефона, и мне удалось получить доступ к ним. Один был довольно примитивным, но с хорошей блокировкой, над взломом которой пришлось повозиться — его Эдик использовал в основном для воркования с любовницей на языке смайлов и коротких ласковых фразочек. Рабочих переписок здесь не было.

Основной смартфон Эдика разблокировали, приложив к сенсору мёртвый палец. Эдик был зарегистрировал во всех соцсетях и мессенджерах и настолько активен, словно за него писал целый штаб. Он, наверное, страдал расщеплением личности, то превращаясь в строго начальника, то мурлыкая как кот — была у него склонность флиртовать с поклонницами в такой манере, словно тем было по двенадцать лет. Его переписка была сравнительно мирной, и я не нашёл намёков на угрозы или резкое недовольство. Иногда Эдик сцеплялся с кем-нибудь в комментариях, однако в силу своего ветреного характера предпочитал сглаживать углы и устранялся от затяжных дискуссий. У него было с десяток регулярных хейтеров, но их аккаунты говорили, что это интернет-кликуши, не способные на убийство.

В телефоне Эдика меня заинтересовало несколько обстоятельств. Фитнес-приложение показывало, что с середины мая он активно занимался бегом, начав с дистанции пять километров и постепенно увеличив до девяти. Бегал он с отягощением, что было видно по снимкам в соцсетях. Это напоминало подготовку к марш-броску.

Сам марш-бросок, вероятно, состоялся за несколько дней до митинга, 5 и 6 июня: Эдик выключил оба телефона ещё накануне, и они появились в сети лишь поздним вечером 6-го числа. Никаких упоминаний об этих днях в переписке Эдика я не нашёл. Если бы он принимал участие в любительском марафоне или, скажем, взошёл на Иремель, лента бы пестрела его селфи.

Также возможно, что у него был ещё один резервный способ связи с заказчиками или партнёрами, но найти третий телефон Эдика мы не смогли.

Я подключил людей из центра видеофиксации, которые отследили маршрут Эдика в эти даты. Из дома он ушёл поздним вечером 4 июня с большим рюкзаком на плече и сумкой, сел в свою машину и поехал к северному выезду из Челябинска, на Екатеринбург. Камера зафиксировала его машину у бывшего поста ГИБДД, но до следующих камер возле Казанцево, Нового Поля и Долгодеревенского он уже не доехал. В следующий раз его машина попала в кадр вечером 6 июня там же, у северного поста ГИБДД, незадолго до момента, когда он включил телефоны. Значит, он или отсиживался в местных садах, или ходил куда-то пешком или пересел в чужую машину. Я попросил ребят из центра проверить автомобили, которые предположительно делали остановку на участке от поста ГИБДД до Казанцево — это вычислялось по соотношению их примерной скорости и времени в пути. Работа была очень трудоёмкой и долгой, но результата не дала.

Я отправился к его вдове. Илону я застал во дворе дома в «Академе», где она гуляла с годовалым малышом, коренастым, неуклюжим, похожим на маленького краба. Илона оказалась красивой башкиркой с высокими скулами, словно у неё была примесь индейской крови. В Илоне чувствовалась и гордость, и гнев, и меня она восприняла в штыки, заявив, что, если я хочу найти причастных, стоит поискать среди собственных волкодавов. На вопросы она отвечала прямо и без утайки, и вскоре я понял, что на Эдика она злилась не меньше, чем на нас.

У Эдика была любовница, девица из министерства экологии, о которой Илона знала в общих чертах. Отношения супругов испортились после рождения ребёнка: сын не вызывал у Эдика особых чувств, и он часто попрекал Илону тем, что она тормозит его карьеру. Глядя на маленького Чингисхана, я подумал, что неплохо бы проверить отцовство Эдика — может быть, в этом была причина его прохладного отношения.

Где её муж пропадал двое суток, с вечера 4 по вечер 6 июня, Илона не знала.

— Он часто дома не ночевал, — фыркнула она. — Набил две сумки вещей и уехал.

— Вещей? Каких именно?

— Не знаю. Просто вещей. Свитеры старые, трико. Может быть, отдать кому-то хотел. Или в поход со своей сучкой ездил. Мне теперь без разницы.

Его «сучку» мы знали давно. Аня работала секретарём в министерстве экологии, и министр Нелезин без лишних вопросов организовал нам встречу. После величественной Илоны Аня казалась миловидной простушкой, мягкой и уступчивой.

События её очевидно потрясли, и она не до конца осознавала произошедшее: Эдик как бы продолжал существовать для неё на другом конце молчащего телефона. Она держала на нём руку, чесала его своими аккуратными коготочками и словно ждала, что Эдик вот-вот позвонит. Волнуясь, она рассказывала всё, не спросив даже, кто я такой.

Последний раз они виделись с Эдиком в понедельник, 3 июня, когда он заскочил к ней в обед. Он был в хорошем настроении, сказал, что завтра уезжает дня на два, а когда вернётся, у него останется ещё пара дел и после этого они будут видеться чаще. Аня не сомневалась, что он ездил в Екатеринбург, и сильно ревновала его к прошлой, неясной для неё жизни. К нынешней супруге Эдика она напротив относилась спокойно:

— Он Илону не любил, она его унижала, — заявила Аня, промакивая глаза смятой салфеткой. — Они развестись хотели.

— И он предлагал вам жить вместе? — спросил я.

Она кивнула:

— Мы уехать хотели… В Краснодар.

Я всмотрелся в неё. Она была миловидной и почти не пользовалась косметикой, но было в ней что-то от сдобной булочки, не слишком грациозное. Наверное, у Эдика уже ломило кости от славы и амбиций, что тигрице-Илоне он предпочёл такой плюш.

Аня посвятила меня в детали их плана: купить дом, завести пса, ездить на море каждые выходные, заняться сёрфингом… От этих рассказов она стала плаксивой. Я протянул ей ещё одну салфетку и сказал мягко:

— Аня, я понимаю, что вам сейчас не до разговоров. Но когда вы увиделись с ним в следующий раз? Что он рассказывал?

— Мы не виделись. Он сказал, что на пару дней едет, я ждала, ждала, а он не пишет, я волноваться начала, две ночи не спала, хотела звонить сразу утром, но не стала, вдруг он занят или спит ещё, полдня ждала, но потом не выдержала и в обед написала на его второй телефон, чтобы Илона не услышала, а он ответил, что не приедет. А потом он умер…

Она разрыдалась, простодушно показывая мне смартфон с их последней перепиской.

«Заедешь?», — спрашивала она.

«Не сегодня», — отвечал Эдик.

О врагах Эдика Аня ничего не знала: в её представлении его все обожали. Впрочем она рассказала о его дурных знакомствах «со всякими сталкерами», одного из которых, Елисея Отраднова, она знала по университету. Отраднов, по её словам, плохо влиял на Эдика и весной втравил его в авантюру с походом в зону, где потом бросил, из-за чего Эдик попался охране, но сумел отболтаться или откупиться, потому что вышел оттуда без протокола. Любопытно, что Эдик не афишировал эту вылазку, хотя ему, нарциссу, вероятно, трудно было удержаться.

Отраднов был организатором соцсетевой группы, в которой пропагандировал паганские идеалы, много писал про зону и порой — в несколько даже поэтическом ключе.

— Отраднов деньги на этом зарабатывает, — объясняла Аня. — Несёт всякую чушь, а люди верят, идут за ним, деньги платят, чтобы в зону попасть. Он и Эдика втянул. А ещё этот Отраднов небылицы всякие сочиняет, что скоро Земле конец.

— Ну, Эдуард Константинович тоже не прочь был на фобиях поиграть, — заметил я.

Аня впервые заговорила убеждённо, с жаром:

— Нет, это не то же самое! Эдик говорил правду, и про министерство наше говорил правду — я не обижалась, я знала, что так и есть. А этот Отраднов просто сочиняет на ходу: его и в институте считали слегка… — она постучала пальцем по лбу.

— И он влиял на Эдика?

— Он его заразил идеей лезть в эту дурацкую зону. Эдик вообще про неё почти ничего не знал и радиации боялся, у него же онкология была. А тут в зоне началось строительство железной дороги, и Отраднов ему внушил, что это опасно, хотя это не опасно, я знаю, я слышала. Ничего бы не было, если бы поезд запустили. Я ему говорила, а он всё равно стал митинг делать.

Аня совершенно не догадывалась о связи Эдика с Дягилевым и была склонна списывать всё на порывы увлекающейся натуры. Больше я от неё ничего не добился.

В тот же день я снова получил доступ к телефону Эдика и стал изучать его переписку с Отрадновым, который был записан как Лис. Общение их было кратким и деловым. В апреле они согласовывали поход в зону, постфактум Отраднов присылал Эдику снимки на память: насколько я мог судить, лазили они в сторону саркофага. Их отношения не испортились, несмотря на то, что после задержания Эдика Отраднов сбежал. После была месячная пауза, которую нарушил Эдик, анонсировав Отраднову некое мероприятие: вероятно, митинг у зоны. Отраднов отнёсся скептически, заявив: «Бесполезная клоунада». Эдик сообщение прочитал, но не ответил.

В конце мая уже сам Отраднов пытался назначить с Эдиком встречу, и из контекста следовало, что предполагался и третий участник. Место обозначалось как «там же, у элеватора». Отраднов предлагал пересечься 30 мая, потом — 2 июня, но оба раза Эдик не пришёл: в первый раз предупредил заранее, во второй соскочил в последний момент, написав: «Извини, отбой, планы поменялись». Отраднов ответил: «Кто так делает?» Больше они не переписывались.

Взглянув на фотографию Елисея Отраднова, я вспомнил его. На митинге он всё-таки появился: это он выстругивал палку около шатра праноедов, а позже стоял с плакатом. Тогда он показался мне тихим, но у паганов пользовался авторитетом — это чувствовалось.

Получилась интересная картина. Эдик доверял Отраднову, раз согласился лезть с ним в зону. Но поддержать его мероприятие Отраднов отказался, что выглядело нелогичным, учитывая их идейную близость. После этого Отраднов дважды настаивал на личной встрече, а когда она не состоялась, всё же появился на митинге — зачем?

Я стал копать в этом направлении. Отраднов учился на факультете истории в ЧелГУ, перейдя на пятый курс. В сети он вёл себя закрыто: он публиковал посты о своём странном видении мира, часто говорил о зоне, о смерти, о сознании, но не о самом себе. Даже фотографии его были редкостью. Его психотический настрой был заразен и привлекал к нему таких же фриков, поэтому в комментариях обожание лилось через край. Отраднов подрабатывал шерпом, водил людей в зону, читал сомнительных авторов вроде Карлоса Кастанеды и вёл беспорядочную жизнь — мог исчезнуть из сети на месяц, потом появиться и сыпать по три поста в день. Он участвовал в политических митингах, но его собственные взгляды оставались неясными: ярым оппозиционером он вроде бы не был, но и разумным человеком тоже.

Богатый урожай дала проверка по базам данным полиции: его задерживали несколько раз за проникновение на режимные объекты, хранение небольших количеств наркотических веществ и участие в митингах.

Главное открытие я сделал случайно. Меня заинтересовало, что отец Отраднова был известным в городе врачом и совладельцем сети платных клиник. Я обнаружил, что три года назад сеть вышла на рынок Екатеринбурга, где её инвестором стала одна из структур Дягилева. Мне даже удалось найти фотографию Отраднова-старшего в компании людей, совершенно точно связанных с Дягилевым. Значит, в теории, они могли знать и самого Елисея.

Найти Отраднова быстро не удалось. Телефон был перманентно выключен, по прописке он не жил.

Его отца я застал в одной из клиник, но тот был раздражён, куда-то спешил и сразу занял конфронтационную позицию, заявив, что будет разговаривать только с полицией и в присутствии адвоката. Пропажа сына его как будто не волновала: нагуляется — вернётся, заявил он. Вопросы о Дягилеве окончательно вывели его из себя, и я понял, что эту карту лучше разыграть потом, когда я буду больше знать о его сыне.

Меня волновало, что Отраднова могли убрать также, как и самого Эдика. Если человек много лет ищет просветления, его пропажу всегда можно объяснить тем, что он его наконец нашёл. Когда о тебе не переживает даже родной отец, ты — лёгкая мишень.

Соцсетевые френды Отраднова на мои вопросы отвечать отказались, и я решил надавить на некоторых лично. Слабоумный шаман, исполнявший во время митинга диковатые танцы у шатра, звался Дмитрий Верещагин. Он работал сторожем на стройке, а когда я позвонил, обматерил меня с такой выдумкой, что я обещал навестить его и выбить зубы. Верещагин завёлся ещё сильнее, разорался и бросил трубку.

— Наркоман хренов, — прошипел я.

Когда-нибудь от него останется лишь фотография на маминой тумбочке — насмотрелся я на таких персонажей ещё в Екатеринбурге.

Марина Ерофеева, борзая девица, что цеплялась ко мне на митинге, разговаривать отказалась. Она мычала в трубку и слабо соображала — может быть, была пьяной.

Я переключился на её подругу Екатерину Османцеву, наверняка более сговорчивую. Однако её телефон не отвечал, а мои сообщения в мессенджере она не прочитала.

Зато её редкая фамилия напомнила мне, что в отделе главного энергетика «Чезара» работает Павел Османцев. Я быстро выяснил, что она является его дочерью, и узнал их адрес — жили они в старом доме на улице Сталеваров. Я хотел застать их врасплох и заехал вечером по пути из заводоуправления, но Османцев оказался дома один.

Он был неспортивный, округлившийся, брюхатый, и при виде моего удостоверения сразу впал в арестантское отчаяние. Мы прошли на кухню и сели. Он держал руки сцепленными и опасливо поглядывал на меня. Когда я стал расспрашивать его о дочери, об Отраднове, о соцсетях, он разволновался, но ничего внятного не сказал: похоже, делами дочери он почти не интересовался.

— Что такого? — пожал он покатыми плечами. — Мы в детстве тоже дружили со всякими.

— Не боитесь, что Катя попадёт под их влияние? Вы должны понимать, кто и зачем распространяет у нас языческие мифы.

— А кто? — удивился он.

— Вы за обстановкой следите? Наши геополитические соперники превратили язычество в военизированный культ и собирают у наших границ ударный кулак.

Он закивал:

— Да-да, сарматы, головорезы. Я, конечно, в курсе, что они готовят грязную бомбу. Но это же совсем другое. Они же ордынцы, безбожники…

— Они, может, и безбожники, но своё влияние они распространяют внутри страны. Язычники, эзотерики, наркоманы — вот их паства. Их цель сделать так, чтобы молодёжь не за страну была, а за мифическую свободу. Дочь ваша, я смотрю, ни в чём не ограничена.

Некоторое время он испуганно смотрел на меня, потом забормотал:

— Да нет, Катя хорошая. Она знаете какая справедливая? Она в людях разбирается. Да это не культ, это по молодости… Катя же на религиоведении учится, увлекается разным. Они просто в турпоходы ходят…

— Турпоходы, — усмехнулся я. — Ну, откуда вам знать? А вы в курсе, что она участвовала в митинге против «Чезара» со своей компанией?

Османцев сидел смятый, шлёпал губами, водил челюстью, словно она болела у него после удара. «Чезар» был для него аргументом, последним словом. Я думал, он разразится гневом и пообещает разобраться с дочерью, но он лишь ещё больше скис, уставился на свои руки и мерно кивал своей большой бестолковой головой. Ну, что за человек!

Я смягчился:

— Ладно, не в это дело. Вы Отраднова хоть раз видели? Говорили с ним?

— Видел, а говорить сильно не приходилось, так, здрасьте-здрасьте. Да нормальный он. Скромный такой.

Я усмехнулся. Османцев то ли боялся говорить, то ли действительно был настолько наивен. «Я в этих интернетах ничего не понимаю», — приговаривал он. Я пустил в ход последнего козыря, заявив, что Отрадновым интересуется сам Рыкованов, и что чем быстрее мы найдём его, тем лучше для всех. Известие усилило тревогу Османцева, он заёрзал, но так ничего внятного и не сказал, вспомнив лишь, что Елисей этот часто ходит с рюкзаком и что он, кажется, чем-то серьёзно болел в детстве — так говорила Катя. Я оставил ему визитку на случай, если он, успокоившись, что-нибудь вспомнит.

Я собирался уходить, когда в двери щёлкнул ключ и на пороге тесной кухни появилась Османцева. На ней была длинная цветастая юбка, а сверху — джинсовый жилет, украшенный множеством значков. Он была пёстрой, как взрыв фейерверка, но несмотря на эклектику, в этом хороводе цветов чувствовался стиль — наивный паганский стиль. На спине у неё был лёгкий рюкзак, под которым воинственно болтался брелок в виде мишки.

У шатра она показалась мне приятной, с открытым скуластым лицом, с детской чёлкой и застенчивой улыбкой. Но сейчас она напоминала одного из тех большеглазых котов, физиономии которых, если их разозлить, становятся плоскими. Даже не поймёшь, чего в них больше — страха, удивления или ненависти.

— Вы что тут делаете?! — отчеканила она, и прижгла меня взглядом. — Папа, ты зачем впустил это?

«Это» относилось ко мне. Я усмехнулся и растёр шею: в последние сутки спать приходилось мало, так что я утратил вкус к сарказму.

— Вопросы к вам есть, Екатерина Павловна, — сказал я сдержанно, добавив в голос интонаций следователя. — Пройдёмте в зал.

Я встал, но она не двинулась с места, загораживая проход. Внезапно её палец, как гарпун, прорезал воздух, указав на дверь:

— Ну-ка, вон отсюда! — крикнула она. — Вы отца пугаете! У него сердце.

— Остынь, — велел я хмуро, вытаскивая из внутреннего кармана пиджака фотографию Отраднова: — Знаешь его? Конечно, знаешь. И где он?

Вместо ответа она хлестнула меня по руке, разорвав фотографию, а потом вцепилась в рукав и принялась выталкивать из квартиры. Ярость придала ей такую силу, что в этой греко-римской схватке я проиграл. Уже за порогом, когда мы оказались в кислом подъезде, я перехватил её руку и дёрнул к себе. Она зашипела.

— Ты не дури! — крикнул я ей в лицо и тряхнул за руку. — Я не просто так спрашиваю!

Боль её слегка отрезвила. Опешив, она процедила:

— Хотите на Лиса всё повесить? Сами напортачили, сами разбирайтесь! Он тут не при чём!

— А ты откуда знаешь? Может, расскажешь?

— Я вам ничего не скажу! Я знаю, кто ваши хозяева!

Она снова вцепилась в меня и стала толкать вниз.

— Угомонись ты! — я пытался ослабить её хватку: в запале она сжимала мой рукав так, что ногти прокусывали ткань до кожи. — Хозяева у меня те же, что у твоего отца…

— Отца не впутывайте! Он и так вас боится. У него со здоровьем не всё в порядке, а вы его пугаете. Он всё равно ничего не знает.

— А ты знаешь? Вот и расскажи мне, а уж я твоего отца в обиду не дам.

— Угрожаете?! — она снова зашипела, как загнанная в угол кошка.

Абсолютно дикая. Борясь с ней, я даже не заметил, как она столкнула меня на середину лестницы. Наконец мне удалось отцепить её руку, я одёрнул пиджак и протянул визитку:

— Ладно, успокойся и слюни подбери. Если захочешь помочь своему другу — мне позвони. Он пропал, и, может быть, ещё не поздно ему помочь. Но решай сама.

Визитку она не взяла, вместо этого зачем-то положила мне на лоб ладонь и довольно сильно прижала её. Рука у неё была горячая и сухая.

Когда я сел в машину, всё ещё приходя в себя от этого гейзера эмоций, голова заболела там, где её коснулась Османцева. Это была тупая пульсирующая боль, словно кто-то давил мне на глаза изнутри.

— Колдунья чёртова! — прорычал я.

На утро Пикулев улетал в Москву. В отчёт для него я включил всё, что удалось выяснить, отметив версию с причастностью Отраднова как наиболее вероятную. Я перечитал отчёт трижды и отправил Пикулеву и Рыкованову.

К ночи голова разболелась так сильно, что пришлось выпить полстакана коньяка, а потом — две таблетки анальгина.

* * *

Пять дней поисков не дали результата: Отраднов заныкался так хорошо, что даже попытки отследить его по видеокамерам оказались бесплодными. Он несколько раз появлялся в Челябинске до 8 июня, но после смерти Эдика под камеры не попадал.

Из Москвы Пикулев вернулся возбуждённым и агрессивным, и хотя переговоры с администрацией сложились в нашу пользу, он не был до конца удовлетворён. Он требовал разобраться с гибелью Самушкина как можно скорее, спрашивая меня об этом ежедневно.

СМИ активно муссировали версию нашей причастности, и сумасшедший старик Галатев и госпожа Чувилина без обиняков называли убийство заказным.

Пикулев надеялся, что, когда полиция раскроет детали, нам удастся отвести от себя подозрения. Но молчал и Воеводин: дело у него забрали полностью, так что он питался такими же слухами, как и мы.

Я был уверен, что продвигаюсь быстрее, чем сотрудники следственного комитета, но со слов Пикулева выходило, что те вот-вот раскроют дело, а я топчусь на месте. Как-то он предложил:

— Может быть, Кирилл Михайлович, Подгорнова с его людьми возьмёшь в помощь?

Я осторожно возразил, что дело не в количестве людей. Чем мог помочь гроза вахтёров Подгорнов, я решительно не понимал и подобные выпады Пикулева считал неуклюжей попыткой мотивировать себя на активные действия. Впрочем, с активностью у меня проблем не было. Проблема была в том, что она завела меня в тупик.

Я почти перестал спать, часто просыпаясь в пять утра или даже раньше. Я стоял на балконе, наблюдая чёрно-белый город, за которым вставал розовеющий горизонт и появлялось раскалённое ядро восхода, словно жар электропечей. Неподвижный пар наших градирен становился рельефным и словно не вытекал из них, а втекал обратно. Коптили заводские трубы, но ещё больше коптили сами цеха — это называлось неучтёнными выбросами. Под утро заводы выплёвывали в атмосферу накопившуюся за ночь пыль, и в пепельном свете фар зажигались светлячки окислов. Город пахнул, как перегретый диск циркулярной пилы. Красная «Мазда» под моими окнами серела, и как-то на ней появилась кривая надпись: «Помой меня, я вся чешусь».

Утром во вторник позвонил Рыкованов и велел заехать на Треугольник: так он называл квартал между улицами Вишнегорской, Дегтярёва и Машиностроителей, прямо у завода.

— Засыпало их тут знатно, — сказал Рыкованов. — Подъезжай, поглядим. Черти зелёные наверняка раскачивать начнут.

Этот многострадальный квартал частенько засыпало пылью, а иногда серными осадками, отчего листва здесь даже в начале лета была нездоровая, бледно-жёлтая.

Внедорожник Рыкованова я нашёл на парковке в центре Треугольника. Недалеко на улице Липецкой находилась квартира, где я провёл детские годы до переезда родителей на улицу Сони Кривой, но я её почти не помнил.

Рыковановский водитель Витя, крепкий безразличный старик, стоял неподвижно, как варан, способный замирать в одной позе на несколько часов.

— Туда ушёл, — кивнул мне Витя, выходя из оцепенения.

Я двинулся в сторону Вишнегорской — она шла параллельно 2-ой Павелецкой, за которой уже начиналась территория ЧМК. Квартал был построен в самом конце 50-х и состоял из двухэтажных трафаретных домов самой простой формы. Первые строители комбината жили в палатках и бараках, и отдельные квартиры, пусть и в этих смешных домах, семьдесят лет назад были роскошью.

Рыкованов стоял перед фасадом дома №10 и смотрел на его мутные, не зашторенные окна, будто играл с домом в гляделки. Дом не моргал, держался и Рыкованов. Он как-то странно развёл руки, будто ожидал, что дом может броситься на него. Когда я подошёл, он обмяк и кивнув:

— Глянь, Кирилл Михайлович, мой родной дом. Ровесники мы: оба шестидесятого года.

Он прошёл через пыльную траву к стене и коснулся кирпичей:

— Кладка видишь какая? Неровная. Говно кладка. Самострой. Время такое было: сами строили, сами вкалывали, сами гордились… — он развернулся к комбинату и сделал широкий жест. — Здесь же леса были, пустота… А кругом война, пушки стреляют… В самый разгар войны комбинат строили. Вернее, тогда ещё завод: комбинатом он потом стал. Тут же всё с двух печей и юрты начиналось.

— И долго вы здесь жили? — спросил я из вежливости.

— До семи лет. Потом на Хмельницкого переехали. Альберт там родился. Пошли-ка.

Он решительно зашагал, хромая и переваливаясь на своих больных, облучённых суставах. Мы обогнули дом и вошли в пахнущий мокротой подъезд, по сбитым ступеням поднялись на второй этаж, и Рыкованов забарабанил в дверь:

— Открывай, дед, я тебя в окне видел! Открывай, не обидим.

После долгой возни дверь отворилась, и нас обдало кухонным запахом, словно долго вываривали говяжьи кости. Сморщенный хозяин к нашему визиту отнёсся равнодушно. Его покрасневшие веки походили на края расползшейся раны. Жёлтые глаза смотрели на нас без интереса. Дед непрерывно жевал.

Рыкованов прошёл в комнату и огляделся:

— Полвека тут не был… — сказал он и скривил губы. — Ничего не помню. Не моё. Чужое. Помню комнату большую. И скатёрку помню белую. Маму… А вот это всё не моё, — он похлопал по стене, и обои сухо заиграли под его пальцами.

Несколько минут он смотрел в окно на узкую улицу Вишнегорскую, рельсы вдоль неё и увядшие кусты. Он потянул створку рамы, та со звоном открыла и впустила в комнату жаркий воздух, начинённый металлом и заводским ультразвуком. Рыкованов вдруг повеселел и заговорил с усмешкой:

— Приватизация! Говорят, мол, Рыкованов скупил завод за спиной государства! Да как же! Забыли историю! — он обернулся ко мне, и глаза его метали молнии, словно я был источником дезинформации. — Кирюша! Да государству нужна была эта приватизация больше, чем мне, чтобы спасти заводы от разграбления красными директорами, понимаешь? Меня просили взять это на себя! На горб себе взвалить! Думаешь, завод тогда приносил прибыль? Шиш! Что бы осталось от вашего Челябинска? Хозяин, нужен, хозяин! Городу нужен завод, налоги, рабочие места! Вот, получите, распишитесь. Рыкованов слово держит.

Он с досадой провёл пальцем по наружному стеклу, стирая пыль.

–Во! — выставил он палец в чёрной пудре. — Они из-за этого переживают. Твёрдые частицы! Графит обычный! А всё потому, Кирюша, что когда человек живёт слишком хорошо, он начинает с жиру беситься. Думаешь, эти частицы вредны? Да как же! Ты грифель карандашный жевал в школе? Так это то же самое. Если человек не жил по-настоящему, своей шкурой не рисковал, ему всякое мерещится. Мнительные все очень стали.

Он шумно сопел ноздрями.

— А зимой тут знаешь как было? С той стороны, со Свердловска, ещё не застроили, комбинат хорошо виден был. Едешь с дядькой на его «Москвиче», а трубы, постройки, централи — всё скрыто за клубами пара, который так в косичку сплетается и в небо уходит. И кажется, будто завод весь туда стремится… Красиво… Мы гордились этим! Мы понимали: завод работает, дым идёт, страна в порядке.

Он с досадой махнул рукой:

— Война всё по своим местам расставит! Я одну войну уже прошёл и знаю, как она мозги прочищает. Там, в зоне, у нас не было времени на фантазии. Там надо было идти вперёд, вперёд, к победе! И много чего было: и лучевая болезнь, и малокровие. Но это было не напрасно, это ради победы, ради будущего. А вот это всё… — он снова показал свой палец в чёрной пудре. — Это, знаешь, для того нужно, чтобы журналисты и блогеры, цвет общества, без работы не остались. Ладно, айда!

Он рванул к выходу. Мы вышли из квартиры также внезапно, как ввалились в неё. Слепой взгляд хозяина не отразил ни одной эмоции.

Мы остановились у подъезда. По дорожке вдоль дома к нам приближался человек. Походка его была неровной, хлябающей. Это был молодой парень в накинутом на голые плечи кителе, из под которого проглядывали торчащие рёбра. Несмотря на худобу, плечи его были широкие, как у гребца, но удивительно плоские. Он приблизился к Рыкованову и рассмеялся:

— Чё, папаша, запарился? Жарко! — он поднял палец к небу. — Гляди, напечёт. Садись вон на скамеечку. Гляди, цветочки тут. Тёти Машины цветочки.

Я выступил вперёд, отстраняя его от Рыкованова. Парень завихлялся и вдруг склонился к кусту шиповника, сунув лицо в остатки розовых лепестков. Наркоманы в этом районе были не редкостью. Я хотел идти дальше, но заметил, что Рыкованов остановился и достаёт сигарету. Он протянул пачку человеку в кителе, и тот, картинно поклонившись, выбил из неё сразу три, одну из которых зажал с сухих губах, а две остальные рассовал за уши. Рыкованов щёлкнул зажигалкой.

— Живёшь здесь? — спросил он.

Парень затянулся:

— Живу, конечно. А чё не жить-то? Солнце светит, ветер дует. Вон, цветочки растут. Тёти Машины цветочки. Не рви только, понял? — он поводил сигаретой перед носом Рыкованова.

На его лице выделялись тёмные, словно подведённые тушью глаза с огромными зрачками, глядящие мимо нас. Взгляд их был как бы скрещен и потому неприятен.

— Работаешь где? — спросил Рыкованов. — Мамке помогаешь?

— Мамки нет давно. А батя у меня козёл, — он вдруг расхохотался: — Чё ты, отец, пургу метёшь?! Работаешь! В армии гляди как работал! — он высунул из-под кителя руку и показал длинный шрам вдоль запястья. — Отработал своё. На пенсии я.

— А на завод почему не идёшь? — спросил Рыкованов. — Приходи ко мне, я тебя лично устрою.

Парень сплюнул и усмехнулся:

— Устроит он… Ты кто там, сантехник?

— Сказал устрою — значит, устрою. А ты это дело бросай!

Парень внезапно ощетинился:

— Чё я на твоём заводе не видел? Здоровье гробить. Видали мы таких работящих. Я лучше на войну поеду. Там сто пятьдесят тыщ в сутки платят, прикинь? Орде жопу надерём.

— Да нахер ты там такой нужен, доходяга, — усмехнулся Рыкованов.

Парень не обиделся, повихлялся ещё и двинулся дальше, теряя к нам интерес. Он напевал:

— А ты цветочки нюхай, дядя, только не рви. Тёти Машины цветочки… Опали — это завод их кислотой травит. А пусть травит! Нас хер чем убьёшь!

Мы направились к машинам. Рыкованов мрачно проговорил:

— Такие и в моё время были. Если человек без хребтины, его за уши не вытащишь. Только себя жалеть умеет. Жители бузу подняли, что пахнет им третий день. Вот, Кирюх, объективно скажи: ты что видишь? Ну, пыль, да? Ну, костерком немного пахнет. А мы в какой пыли росли? Ну, вспомни, тут курорт разве был? Ты же тоже местный. Всегда пылило! И карьеры пылили, и дороги. Мы в этой пыли выросли, это наша альма-матер, наш океан.

— Серные осадки были, от этого листва пожелтела, — заметил я. — Они за это переживают.

— Сера! — фыркнул Рыкованов. — А ты знаешь, сколько мы её потребляем? Ты погляди внимательно. Вон, Альберт свои вина делает, там добавка Е220 — это оксид серы, между прочим. Ну, и что такого? Он же летучий: ветром дунуло, нет серы. Тут раз в год совпало: плавка плюс инверсия плюс штиль. Но это же редко бывает! Тоже мне, история!

Я промолчал.

Когда мы подошли к машинам, где ждал неподвижный Витя, Рыкованов остановился и сказал:

— Я знаешь, что в зоне понял? Нет никакой экологии.

— В каком смысле?

— Ну, нет такого понятия вообще. Это как астрология. Вот я тебе скажу: когда Луна в Меркурии, у тебя, Кирюха, ноги отнимутся. И если ты поверишь, они у тебя и отнимутся. Я через себя всю таблицу Менделеева пропустил! Ну, погляди на меня: чё у меня, хвост вырос? Рога? Мне уже почти шестьдесят, а я рога кому хочешь обломаю. Потому что нет никакой экологии! Можно в горном воздухе в тридцать лет помереть, а можно у нас прямо на заводе палатку поставить и жить счастливо, если не накручивать себя.

Я не стал возражать. Рванув дверь машины, Рыкованов добавил:

— Заезжаю тут в город со стороны Каштака, где сады: вонь стоит — ты бы знал! Как в газовой камере. А откуда дым? Садоводы мусор жгут или бани топят, чёрт их знает! А Аристов с его свиньями как воняет? А очистные? Но валят-то всё на нас. Кто город потравил? Рыкованов, конечно. Когда заводы на боку лежали, никто о чистом воздухе и не думал, все о зарплатах переживали. А как мы предприятия перезапустили, тут же нарисовались шлюхи экологические! Кстати, о шлюхах… Тут в деле Самушкина новый поворот намечается.

Он протянул мне смартфон с сообщением от Пикулева.

«Пришли результаты вскрытия. Собираемся у тебя».

* * *

На внутренней парковке заводоуправления алая Ferrari Пикулева на фоне чёрных внедорожников смотрелась низкой и слишком яркой, как содранная болячка. На её красном капоте слабо отражались облака.

Пикулев уже восседал во главе рыковановского стола, и вид у него был задумчивый. Рядом с ним сидел, раскладывая бумаги, Мирон Шульга, бывший военный врач, переучившийся на юриста. Я сел напротив.

— Ну, что врачи говорят? — спросил Рыкованов мрачно, принимая от Пикулева бумаги и читая вслух: — Множественные геморрагические инфильтрации… Гемоторакс нетравматического генеза… Суба… чего-то там… кровоизлияние в левую гемисферу. Что это значит-то? У него геморрой был или что?

Шульга откашлялся и после лёгкого кивка Пикулева ответил:

— Гемоторакс — это кровоизлияние в плевральную полость, в лёгкие. Плюс признаки инсульта. Судя по описанию, сосуды стали хрупкими, начали рваться.

— А чего у него сосуды-то хрупкие оказались? — буркнул Рыкованов, разложив перед собой листок и нависая над ним, словно устрашал пойманную дичь. Его угловатая голова медленно двигалась. — Молодой вроде ещё…

— Вот тут результаты химико-токсикологической экспертизы, — протянул Шульга другой документ. — В тканях лёгких и костях обнаружен стронций. Оценочная доза облучения — более 10 грей. Это очень много, очень. Судя по всему, это острая лучевая болезнь.

— Да ну! — возмутился Рыкованов, хлопнув ладонями по столу. — Кому ты рассказываешь, Мирон Иванович? Я лучевиков видел! От лучёвки так быстро не помирают. Кирилл вон говорит, Эдик с мегафоном бегал, народ баламутил, а у него, оказывается, лучевая болезнь в крайней стадии и сосуды как решето! Да не поверю!

Мирон пожал плечами и откинулся в кресле:

— Мы не знаем, когда именно он получил дозу. Кратковременная ремиссия характерна для лучевой болезни: её называют периодом видимого клинического благополучия.

Рыкованов приоткрыл окно и закурил, целясь струёй дыма в небольшую щель. Запах табака вывел Пикулева из прострации, тот постучал пальцами по бумагам и требовательно спросил:

— Мирон Иванович, когда именно он был отравлен? Что там пишут?

Шульга ещё раз пробежался глазами по документу.

— Судя по бурному развитию симптомов, незадолго до смерти. Из-за обширных повреждений сложно сказать, каким образом он получил дозу, но это было не внешнее воздействие: или ингаляционный способ, или с пищей, или сразу в кровь. Иначе на теле были бы ожоги.

— Всё равно не понимаю, — проворчал Рыкованов. — Да видел я, как от лучёвки помирают, но чтобы так сразу, за пару часов…

— Внутреннее облучение может быть крайне интенсивным, — ответил Шульга. — К тому же на фоне перенесённого онкологического заболевания. Радиация бьёт в самое слабое место: у него это сосуды.

Пикулев развернул ко мне огромное кресло Рыкованова и впился взглядом:

— Ты говоришь, за пару дней до смерти он уезжал?

— Да, близкие подозревают, что в Екатеринбург, но я думаю…

Пикулев оборвал:

— Вот! Вот где копать надо! Если Самушкин встречался с дягилевскими, значит, они и потравили. Радиация! Конечно, радиация — все сразу на нас подумают. С кем он виделся?

— Мы не знаем, — ответил я.

— Ищи, Кирилл, ищи! — воскликнул Пикулев. — Долго тянешь! Видишь как всё поворачивается! Сарматы готовят грязную бомбу, вся общественность накалена, а тут наш святой Эдуард гибнет от облучения! Так на нас что угодно повесят, и что мы с сарматами заодно. Надо ставить точку в истории!

Он с досадой оттолкнул от себя лист и нервно заколотил по столу позолоченной ручкой.

— А, чёрт! — воскликнул он. — Дягилевские точно сольют всё в прессу. Радиация всегда с нами ассоциируется, тут и доказывать нечего. Надо сработать на опережение, ясно?

Я промолчал. Пикулева это разозлило:

— Кирилл Михайлович, тебе ясно? На опережение!

— Что это значит? — спросил я.

— А то и значит! Нельзя ждать! Сейчас очень неудачное время для таких скандалов. Можно было бы заявить, что он умер от инсульта, но не получится: хоронить будут в закрытом гробу, народ не поверит. Тут надо что-то посерьёзнее выдумать. Как хочешь, но закрывай историю. Время даю до конца недели. Не можешь раскрыть — придумай что-нибудь!

Когда Пикулев с Шульгой вышли, Рыкованов не спеша вернулся в своё кресло, покачался в нём, поскрипел, словно выгоняя пикулевский дух, и кинул перед собой полусмятую пачку сигарет.

— Дрогин на тебя жалуется, — сказал он и посмотрел на меня испытующе. — Говорит, работать мешаешь, рукам волю даёшь.

— Дрогин скотина, — ответил я.

— Скотина, — согласился Рыкованов и вдруг добавил с горечью. — А там все скоты! Знаешь, что эти пролетарии у меня за спиной говорят? Куда только не посылают! Вот и нужны такие Дрогины, иначе нас живьём сожрут.

— Но тут повод есть. В ЭСПЦ-2 сильные утечки из конвертора. Пусть инженеры посмотрят, что можно сделать…

— Да посмотрят, не дурней твоего! — отмахнулся Рыкованов. — Мы, знаешь, как раньше работали? Дизель Д-130 молотит, струя гари толщиной с руку, чёрное всё, сизое, на три метра не видать. И так целый день пашешь. А на улицу выйдешь: что за воздух такой кислый? А он не кислый — он свежий. Вот так и работали. А потом ещё в зоне…

Я был уже у дверей, когда он окликнул меня:

— Кирюша, тебе менты хоть помогают?

— Чем они помогут? Дело в следкоме. Мешают скорее: вчера вызывали, снова показания записывали.

— Это кто у них такой ретивый?

— Следователь Сердюков.

Сердюков позвонил мне на личный телефон и пригласил без повестки, словно хотел поделиться подробностями дела Самушкина. Когда я приехал, он долго не появлялся, а потом устроил мне практически допрос о наших отношениях с Эдиком. Я напомнил Сердюкову, кто я такой и почему занимаюсь этим делом, но он заявил, что никаких распоряжений не получал и назначен недавно, что у него поручение от следственного комитета и, более того, дело кажется ему очевидным. «Что значит очевидным?», — спросил я, но он лишь процедил: «Следком разберётся».

— Анатолий Петрович, если откровенно, позиция регионального МВД мне непонятна. Я давал показания в следственном комитете 10 июня. Теперь те же вопросы мне задают свои же менты — их это как вообще касается?

Рыкованов равнодушно заметил:

— Кирюш, чего ты выдумываешь? Ты сам мент и знаешь, как там всё делается. Дал показания и ладно. У ментяр своя отчётность. Им тоже деятельность изображать надо. Да и ты сильно не буровь: «глухарь» это дело.

— В смысле? — не понял я. — Альберт Ильич вон другого мнения.

— Да у Альберта всегда паника на первом месте. Всё рассосётся, всё образуется. Ты поспокойнее там. Придумаем, как народу это продать.

Я вышел из кабинета, озадаченный рыковановским благодушием.

* * *

Мой опыт работы в полиции говорил, что человек пропадает бесследно в трёх случаях: если его убили или держат в плену, если он страдает психическими отклонениями или же скрывается. В случае с Отрадновым все три версии казались равновероятными, и это изводило меня, словно за десять дней я не сдвинулся с мёртвой точки.

В ночь на среду я не мог заснуть. Болела голова. Простыня сбилась подо мной и превратилась в стиральную доску, а когда я встал, на ней остался мой жаркий мучительный отпечаток. Свечение из окна рисовало на полу расходящиеся трапеции. Из тёмного угла заворчал мотор холодильника. Часы рубили время с медным звяканьем. Неужели они всегда такие громкие? Эти часы когда-то приволокла Ира, но так и не забрала.

Я вышел на балкон и распахнул створку. Ночная свежесть с облегчением зашла внутрь и обдала меня запахом спящей зелени, асфальта и мокрой пыли — вечером прошёл слабый дождь. Дул сильный западный ветер, снимая с города его дымную кожуру. Кислород, настоянный на хвое Уральских хребтов, промывал город, и ночь казалась прозрачной и лёгкой. Со стороны железнодорожного вокзала доносился скрип вагонов.

Хочу ли я продолжать? Я мог бы бросить всё и уехать. Обеспечил ли я себя до конца жизни? Надеюсь, что нет, и что моя жизнь продлится дольше, но я заработал достаточно, чтобы взять хороший отпуск, на год, на два.

Я заигрываю с этой мыслью, как заигрывают с красивой недоступной женщиной. Я не могу остановиться на полпути. Не могу уехать побеждённым. За мной тянется бикфордов шнур старых дел, который рано или поздно приведёт врагов и бывших друзей к моему новому дому.

Впрочем, дело не в страхе. Я умею скрываться, да меня и не будут искать слишком тщательно. Но я болен этой работой и этим городом. Город выжег меня изнутри, опустошил, подменил мою личность. Мы поработили его, он поработил нас, эта боль взаимна и эта связь неразрывна. Что я буду делать за его пределами, за границей, в Провансе, в Тоскане? Там не будет меня, туда доедет лишь пузырь, не способный ни воспринимать красоту, ни любить, ни наслаждаться жизнью.

Наш город стоит на окраине империи и выпячивает грудь в сторону, где мерцают хищные взгляды ордынцев. Могу ли я его бросить? Война всё равно случится, и лучше бы она случилась сейчас, когда мы можем завладеть инициативой. Война обостряет нашу связь с предками, с Александром Невским, с Дмитрием Донским, с Иваном III: со всеми, кто не боялся дать отпор интервентам. Мы, новое поколение руссов, обязаны доказать свою состоятельность. Ордынцы не должны больше пировать на костях наших князей. Но мы снова стоим на Угре, снова ждём…

Пульс в голове досаждал всё сильнее, но я знал эту разновидность боли: о ней нужно просто забыть, повернуть голову, расслабить мышцы, и боль исчезнет.

Было полвторого ночи. Наступало самое тихое и самое тёмное время суток — краткое затишье перед ранним рассветом. Ленивые такси плелись по улице Воровского, светя подслеповатыми фарами. Иногда проносилась лязгающая «Газель» или дорогая, похожая на камбалу машина, и её фары отражались во влажном асфальте. Моя «Мазда» стояла на парковке, едва заметная в тени, напоминая монумент.

Мне захотелось на улицу, в этот аквариум ночной жизни, где гладкие тела машин мелькают и расплываются по океану летних сумерек. Я оделся, накинул лёгкую куртку, взял ключи от «Мазды» и спустился к стоянке. Воздух пьянил: Челябинск словно подключили к кислородному баллону, увеличив его пульс, гемоглобин, иммунитет.

Вид у «Мазды» был жалкий: дождь оставил на ней некрасивые разводы. Лёгкая дверь открылась, чихнув пылью. Двигатель замолотил, весело прочищая глотку. Я опустил мягкий верх. На лобовом стекле болтались два розовых помпона, которые прицепила Ира.

На пустой влажной дороге бег «Мазды» казался непринуждённым, и нажатие на газ вызывало дрожь предвкушения по всему утлому кузову. Мы были словно два любовника. Ветер, копившийся под рамкой лобового стекла, с рёвом обрушивался мне на колени, проникая под куртку и надувая её парусом.

С Воровского я свернул на Красную, которая уходила вниз к слабо подсвеченному зданию Дворца спорта. На Сони Кривой я перескочил рельсы, оставив слева квартал, в котором вырос, и с хлопающим рёвом помчался в направлении ЮУрГУ, вывернул на проспект Ленина, пронёсся вдоль второго корпуса университета и зачем-то свернул на парковку у главного здания. Вдоль памятника «Вечному студенту» шла молодёжь и, заметив меня, бросилась наперерез, размахивая руками, гикая. Я остановился. Они с любопытством заглядывали внутрь:

— А сколько такая стоит?

— Быстро разгоняется?

— Она на бензине?

Я и раньше замечал экстравертированность «Мазды», низкая посадка в которой и отсутствие крыши делали общение непринуждённым. В такой машине невозможно смотреть на кого-то сверху вниз, как из окна рыковановского «Лексуса». «Мазда» является автомобильным воплощением левых взглядов, и люди, живущие ночной жизнью, ценят это. Ответив на вопросы, я утопил газ в пол, «Мазда» широко вильнула кормой, молодёжь восторженно завыла.

Я вернулся на проспект Ленина, где сладко пахли липы, а ближе к площади Революции из боковых улиц потянуло липким духом тополей. Поймав зелёную волну, я почти без остановок долетел до главной проходной ЧТЗ, где стоял памятник первом трактору «Сталинец»: неказистому, серому и тоже с открытым кузовом. У памятника было пустынно, и лишь в темноте угадывалась фигура грязного человека на парапете. Фары ослепили его, но он не поднял бородатого лица. За его спиной над проходной вспыхнули пять чугунных орденов. Сейчас завод выпускал преимущественно не тракторы, а танковые дизели, для которых «Чезар» поставлял металл.

От ЧТЗ я вернулся к началу улицы Танкистов и свернул в старый район, где когда-то жил мой друг, ушедший в армию и не вернувшийся оттуда из-за нелепого инцидента с перевернувшимся БТРом. Однотипные пятиэтажки, узкие проезды, цветники в старых шинах и множество чумазых, слившихся с темнотой «Жигулей» встретили меня как родного, словно район и не изменился с нашего детства. Он казался бедным, но ухоженным, как провинциал, для которого чистая рубашка значит больше, чем корона. Район живо напомнил о временах, когда челябинский рабочий-тракторостроитель был центральной фигурой этого мира. Этот мир не умер, он обиженно затаился, ожидая, когда наши финансовые стратеги с лондонской степенью МВА решат его судьбу, ориентируясь на мировой спрос и сырьевые котировки.

Челябинск вообще был стыком того, что не могло пересекаться. В нём жила невыносимая, сладкая местечковость, которая сушит бельё во дворе и украшает палисадники гномами из старых бутылок. Но в нём же клокотал пульс мировой экономики, которая вкачивала в него инвестиции и выкачивала их обратно в удвоенном размере, оставляя после себя серный привкус во рту. Бельё здесь сушили только в удачный день, потому что в остальные оно пахло гарью.

Стоя на светофоре, я поймал беглый взгляд худого некрасивого старика за рулём такси. У него был огромный искривлённый нос и татуировки на обоих запястьях. Он смотрел презрительно: так капитан рыболовецкого баркаса кривится при виде прогулочной лодки. Его взгляд скользил по розовым пушистым шарам. Ира называла их то «бомбоны», то «понбоны», никогда не выговаривая слово «помпон» правильно.

Через Марченко и Салютную я выбрался на улицу Героев Танкограда и поехал в направлении промзоны, разогнавшись так сильно, что стоящие в отдалении панельные дома подступили ближе. Локоть, который я положил на дверь, вспарывал упругую ночь. Воротник куртки бился, стараясь подхлестнуть меня или удушить.

Но когда я въехал в промзону, воздух отяжелел и потерял самую звонкую из своих нот, в нём появился цеховой привкус, и меня накрыло серой светящейся дымкой — облаком мелкодисперсной пыли, которую сдувало с ферросплавного завода. Казалось, я заехал под свод тусклого тоннеля.

Забор предприятия шёл вдоль самой дороги, но завод оставался невидимым: его скрывали темнота, пыль и ряды бесцветных деревьев, которые выскакивали мне навстречу подозрительными стражами. Вокруг было пустынно, и, сбавив скорость, я услышал мерный звук завода, почти неразличимый вибрирующий гул, который разлетался вместе с оксидной крошкой.

За этим забором среди цехов полувековой давности Пикулев построил офисное здание, где сидело управление завода, но сам бывал здесь редко — он предпочитал небоскрёб на Кировке. Офис на ферросплавном располагался таким образом, чтобы через его фронтальные окна открывался вид на крашеные фасады ближайших цехов и отремонтированные трубы. Когда Пикулев привозил гостей, от губернаторов до полпредов, завод задерживал дыхание и выглядел ухоженным, почти европейским предприятием. Его гремлины оживали потом: сырьё измельчалось в мелкодисперсную пыль, раскалённые электроды спекали металлическую стружку с кварцитом и хромовыми рудами, воздух удобрялся окислами алюминия и марганца. «Удушающий приём», — со смехом говорил об этом явлении Рыкованов.

Обогнув завод, я вывернул на дорогу Северный луч. Слева от неё шли отвалы ферросплавного производства, с другой располагалась городская свалка, которая постоянно горела и кашляла на город гнилью.

Наступил самый тёмный час ночи. Сзади появились фары и вскоре материализовались в виде оглушительного рёва и волны ветра — дорогая машина разрывала воздух как снаряд. Но едва она скрылась за поворотом, наступила странная давящая тишина, и даже звук выхлопа «Мазды» как будто исчез, утонул в хлопанье ветра и кружащей вокруг дымке, о которую спотыкался свет фар. Я разогнался ещё сильнее и вскоре выскочил из пелены на свежий воздух, который завертелся и заплясал у меня на коленях.

Лампочка на панели приборов показала, что топлива осталось километров на пятьдесят. Ира часто бросала машину с пустым баком. Я свернул к невзрачной заправке, и пока усталая кассирша пробивала чек, машинально проверил телефон, обнаружив три пропущенных звонка в течение последнего часа. Я не слышал их из-за шума в салоне «Мазды».

Я перезвонил. Телефон ответил мгновенно: человек ждал моего звонка. В трубке запыхтел неровный голос:

— Кирилл Михайлович, это Павел.

— Какой Павел?

— Османцев, с «Чезара», отец Кати. Помните, вы у нас были? Вы простите, что беспокою, но тут дело такое…Там ваши Катю поймали и держат. Мне её друг звонил. Ему сбежать удалось, а сама она не отвечает…

— «Наши» — это кто? — уточнил я.

— Это… по-моему… служба охраны. Как его… Не помню. Я не знаю, кто конкретно. Их задержали у комбината и держат. Угрожают. Вы не могли бы выяснить?

Постепенно Османцеву удалось объяснить суть дела: его дочь в составе группе таких же авантюристов пробралась к периметру ЧМК со стороны аэропорта, чтобы нарисовать на стене какое-то граффити. Подгорновская охрана была на высоте и оперативно скрутила четверых вандалов, доставив их в здание пожарной части у проходной Коксохима.

— Кирилл Михайлович, ей же нельзя в тюрьму… — шлёпал губами Османцев. — Она ничего плохого не делала!

— Не делала! — огрызнулся я. — Вот так и получается: тут не знаю, там не помню, здесь не делала. А делает всегда кто-то другой.

— Ну, простите нас, простите! Мы штраф выплатим, если нужно. Но ей нельзя в тюрьму.

— Ладно, ждите, посмотрю, что можно сделать, — ответил я, сбрасывая вызов.

Через Хлебозаводскую и Морскую я поехал к проходной Коксохима. С моста над железнодорожной веткой открывался удивительный вид на постройки комбината, подсвеченные редкими огнями, напоминающие огромный город с крепостями, вышками, минаретами. Дым валил из каждой дыры, и так, наверное, выглядела Москва во времена наполеновского визита. Но ЧМК, в отличие от столицы, умел возрождаться каждое утро, как птица-Феникс, из пепла собственных отходов.

Стоянка у проходной была пуста. Я оставил «Мазду» и быстро прошагал к посту охраны, где меня встретил сонный взгляд дежурного. Пропуск подействовал на него как электрошокер, тот сразу сменил тон, ожил, предложил проводить до места.

— Залезли тут какие-то охломоны… — приговаривал он.

Дорогу я знал и без него. Старую пожарную часть переделали в базу охраны, отдав её половину под камеры, куда периодически помещали подпитых рабочих или подозреваемых в кражах.

В помещении сидело несколько охранников. Они смотрели на меня вызывающе и саркастично, подумав, видимо, что я ошибся дверью, но, увидев пропуск, напряглись, отдавая друг другу пасы растерянным взглядами. На столе были разложены вещи задержанных, в том числе несколько баллончиков с краской.

Старший охранник, усатый мужичок в камуфляжной куртке и с фонариком на груди, доложил, что задержал группу граффитчиков в составе четырёх человек, ещё двоим удалось сбежать.

— И чего вы с ними делать будете? — спросил я.

— Велено доставить для проведения следственных действий, — ответил он.

— И кто расследовать будет? — спросил я.

— Ваши, — невозмутимо ответил он. — Менты. Сказали, подъедут.

— Ясно, — кивнул я. — Османцева здесь?

— Кто?

— Османцева Екатерина Павловна.

Начальник сразу переменился: мой настырный интерес заставил его вспомнить собственные полномочия, ведь служба «С» не подчинялась службе «К». С тюленьей неспешностью он подошёл к столу, где лежал исписанный лист бумаги, несколько секунд изучал его, потом констатировал:

— Задержанная по фамилии Османцева здесь.

— Где её вещи?

Он показал на выпотрошенный рюкзак из джинсовой ткани с приколотым к нему брелоком в форме мишки. Этот же рюкзак был на Османцевой в день моего визита к ним. Я взял его и сунул за подкладку таблетку размером чуть больше десятирублёвой монеты. Этот маячок-треккер позволит определить её местонахождение без муторных запросов через полицию и сотовых операторов. Начальник охраны смотрел подозрительно.

— Нормально всё, — сказал я ему. — Приказ Рыкованова. Османцеву я забираю.

— Это как? — всполошился тот. — Я не могу. Это Константин Алексеевич решает.

— Так звони!

— Ночь же.

— Тогда сам решай.

Начальник колебался. Бойцы службы «С» презирали нас: среди «эсников» было больше военных, среди «кашников» — бывших полицейских. Себя они считали защитниками Родины, уважали приказы, соблюдали субординацию. На нас же они смотрели как на дармоедов и беспредельщиков. Все считали разделение служб безопасности ошибкой, и все видели себя главными.

— А как я её отпущу? — фыркнул он насмешливо.

— Так и отпустишь. Ты какое право имеешь удерживать её? Ты кто, полиция, следственный комитет? Я твоих инструкций, что ли, не знаю? Что у тебя там написано? Задержать и вызвать правоохранительные органы на место правонарушения или преступления: вот ваша работа. А что ты тут устроил, тюрьму? СИЗО?

— У меня приказ…

— Нет у тебя приказа! Ты их держишь незаконно. Кто-нибудь из них завтра утром пойдёт в полицию и накатает на вас заявление, а ты пойдёшь по статье 126 УК, часть 2: похищение человека группой лиц по предварительному сговору!

Охранник взял со стола связку ключей. Мы вышли в коридор. Он отпер соседнюю комнату, где организовали некое подобие изолятора: шесть кушеток, зарешеченные окна, тусклый свет. Узники сидели молча и на нас почти не отреагировали.

— Османцева! — обратился я. — На выход!

Она подняла удивлённое лицо, узнала меня, опять превратилась в дикую кошку, но оставила злость внутри себя. В изоляторе было прохладно, и Османцева куталась в мужскую толстовку с капюшоном, из провала которого гневно сверкали её глаза.

— Пошли, пошли, — поторопил я. — Папаня тебя ждёт, волнуется.

Она заявила:

— Я без них не поеду.

Я шумно выдохнул, соображая, как лучше применить к ней силу: вывернуть запястье или выволочь за шею. Какой-то паренёк бросил ей:

— Кэрол, не дури. Иди. Нас скоро отпустят. Всё равно у них ничего нет.

Понизив голос, она что-то шептала ему на ухо, тот мотал головой. Я повернулся к начальнику:

— Вытаскивай.

Он починился, подхватив её под локти. Она лишь успела вернуть толстовку одному из парней и теперь стояла передо мной в коридоре, взлохмаченная, как человек, которого разбудили посреди ночи. На ней были потрёпанные джинсы с низкой талией и блузка с коротким рукавом. Она сразу замёрзла и обхватила плечи руками.

Я сказал:

— Ну, чего ты выкобениваешься? Хочешь проверить здоровье отца? Этих болванов отпустят утром, а отец твой может и не дотерпеть.

Она молчала, разглядывая застёжки на моей куртке. На подвижном лице хорошо читались мысли: на её лбу собрались складки, на щеках прорезались ироничные ямочки. Наконец, взгляд её заблестел сочувствием к отцу и трезвым прагматизмом. Она кивнула и пошла передо мной, сомкнув запястья, словно в наручниках. Охранник вернул ей рюкзак с брелоком-мишкой и уселся за стол составлять акт, заставив меня расписаться. На прощанье он полоснул нас взглядом.

На улице светало, но небо ещё было тусклым. Постройки Коксохима в застывшем клубящемся дыму казались мёртвыми, словно крепости после осады. Цех смолодоломитовых огнеупоров был покрыт белой пудрой, напоминающей изморось.

— Кэт… — позвал я.

— Я Кэрол.

— Хорошо, Кэрол.

Я протянул ей свою куртку. Она колебалась.

— Бери, бери, — велел я. — У меня машина открытая. Продует насквозь.

Она влезла в курку, запахнулась и немного разомлела, отчего лицо её стало чуть менее наждачным. Я усмехнулся:

— Слушай, Кэрол, взгляд у тебя ясный, лицо умное, образование высшее получаешь. Зачем тебе это сектанты? В средневековье поиграть хочется?

— Что плохого в средневековье?

— Кроме того, что людей жгли на кострах?

— Наиболее фанатично это делали в эпоху Возрождения.

Она шагала рядом, пряча ладони в длинные рукава. На проходной я показал пропуск, и охранник молча выпустил нас.

— Я не о том, — продолжил я, пока мы шли к машине. — Я могу понять, что тебе хочется пожить в палатке, в вигваме, в шалаше. Но это не должно выходить за рамки.

— Рамки? — переспросила она. — И кто устанавливает эти рамки? Вы? Пикулев?

Она шагала размашисто и легко, и ничего её не заботило, даже предстоящая встреча с отцом. Между нашими поколениями лежала пропасть. Как получается, что мне стыдно перед её отцом, а ей нет? Потому что она бунтарь, а я цепной пёс? Я тоже был бунтарём и уехал в Екатеринбург отчасти назло отцу, но всё же слово старших имело для меня вес. Если я и противоречил им, я не делал этого так беспечно: мне требовалось преодолеть себя.

— Танцуй на танцполе, — ответил я. — А считать всю жизнь спектаклем не надо. Жизнь такого не любит.

Похоже, сухость моего тона её разозлила. Она заговорила с азартом:

— А что она любит? Воевать? Убивать? Загрязнять? Сливать отходы в реки? Травить города по ночам, пока никто не видит?

— Это же не твои мысли. Кто тебе их внушил? — спросил я миролюбиво.

Она остановилась и развернулась лицом к проходной, за которой на фоне светлеющего небо поднималась серая шапка заводских выбросов. Она ткнула туда пальцем и в моей куртке стала похожа на летучую мышь.

— А вам ещё доказательства нужны? Или вы научились видеть только то, от чего не ест глаза?

— Понятно, — вздохнул я. — Когда конфронтация — самоцель, аргументы, кажется, не работают. Вообще-то я тебя вытащить приехал, а не дискутировать.

Она немного смутилась. Я добавил:

— И марать стены каракулями — это глупо. Ну, ей богу, в чём ваш посыл? Давайте бросим всё и переселимся в пещеры?

Наверное, это было моей ошибкой, потому что Кэрол снова наморщила лоб, собралась с мыслями и разразилась новой тирадой:

— Почему сразу в пещеры? Вы убеждены, что весь мир существует для людей. Природа в вашем понимании — это такой обслуживающий персонал гостиницы, который удовлетворит любую прихоть. Это одно из следствий примитивного гуманизма, будто природа что-то по жизни должна человеку, а он ей — ничего. А человек лишь один из видов на Земле, и он даже не архитектор мира. В нём есть создающее начало, но оно есть и в природе, и мы — лишь её отражение. Мы должны заботиться не только о спасении своих жизней, но и жизни вообще, как феномене. Вот в чём наш посыл! О жизни думать!

Кэрол была настолько убеждена в своей правоте, что несла весь этот эко-сектантский бред совершенно без страха. Лицо её оставалось чистым и непорочным, и жестикулировала она так, что хотелось в самом деле надеть на неё наручники. Весь этот спектакль происходил в четыре утра, на окраине Металлургического района, перед незнакомым мужиком, отвечающим за безопасность предприятия, которому она со своими обормотами нанесла ущерб. Что у неё в голове?

Я сказал:

— Жизнь вот на этом самом месте возникла именно потому, что в XVIII веке сюда пришли горнорабочие и казаки, стали осваивать эти земли. А ещё жизнь пришла сюда в период индустриализации, на фундаменте которой страна существует до сих пор. Когда началась война, в Челябинск перебросили десятки предприятий. Тогда здесь всё забурлило, мы стали городом-миллионником. Это Урал! Здесь всё построено на металле. А изначально спрос на металл появился из-за Северной войны, в результате которой Россия превратилась в империю. Из металла делают не только смартфоны да колечки вон твои — это стратегический ресурс. И вот эти заводы, которые ты так ненавидишь, есть основа нормальной цивилизованной жизни здесь. Без них тут будет дикое поле, бедность и анархия.

— Жизнь существовала здесь до вас, — не сдалась она. — И цивилизации существовали без ваших заводов. А война вам нужна, потому что без войны вас нет. Вам без разницы, против кого бороться, хоть даже против своей же земли и своих людей. Для вас главное — ощущение борьбы! А ничего другого вы не знаете и не умеете, поэтому всё время выдумываете себе врагов.

— Даже если выдумываем, — хмыкнул я. — Человечество всегда развивалось через борьбу.

— Выдумывать врагов опасно тем, что когда-нибудь выдумают и вас.

Я не стал отвечать.

На пустой парковке «Мазда» выглядела одиноко, как забытая игрушка. Я забыл поднять верх, и кожаные сиденья покрылись налётом доломитовой пыли. Слегка опередив Кэрол, я снял со стекла розовые помпоны, оставшиеся от Иры, и кивнул:

— Запрыгивай.

Мы ехали молча. С моста, где мы бросили последний взгляд на тусклые огни комбината, дорога уходила вниз вдоль мрачного забора. По обочинам мелькали пыльные кусты и грязные рельсы ограждений.

Исправительная колония располагалась через дорогу от комбината, но внешне их сложно был отличить: здесь тоже были заборы, колючка, вышки. Когда мы ехали вдоль её серых построек, навстречу попался пешеход, и это привлекло внимание Кэрол: я думал, она попросит меня остановиться. Но она лишь поёжилась. Здесь, в Металлургическом районе, такие зомби встречались.

Вздрогнув на трамвайных путях, «Мазда» выскочила на шоссе Металлургов. Город уже медленно просыпался, ворочался, гонял по венам сонные такси. На подъезде к жилым кварталам стали встречаться заспанные люди — труженики ранних смен. Иной раз сложно было понять, стоит ли это наш рабочий или бездомный: вид у них был одинаково потерянный.

Кэрол было неуютно. Вся её отвага и уверенность, похоже, остались на парковке, и теперь она сбилась к правому борту «Мазды», стиснув рюкзак, словно я её похитил. Когда мы въехали в узкий проезд возле её дома, заросший мальвами, она посмотрела на меня неуверенно и спросила:

— Я вам что-то должна?

Значит, всё-таки есть в тебе что-то человеческое.

— Таблетку «Пенталгина», — буркнул я. — Голова болит. Через три часа на работу.

Она взяла моё запястье двумя пальцами, как держат мёртвую рыбу, попробовала его на вес и тряхнула.

— Расслабьте, — приказала она. — Не сопротивляйтесь.

Всё также держа меня за руку, она провела ладонью над моей головой, сделав жест, словно снимает невидимую плёнку. Боль ушла внезапно, и в первую секунду мне показалось, будто я оглох: уши были заложены ватой, а челюсть слабо покалывало. Я подвигал ей, прислушиваясь к ощущениям. Боли как будто не было.

— Колдунья, что ли?

Она смотрела на меня сосредоточенно, но без прежней озлобленности. Мне показалось, она едва заметно улыбалась.

— Слушай, Кэрол, — сказал я, поймав волну её дружелюбия. — Мне нужно поговорить с Отрадновым. Это в его интересах. Я не мент, не прокурор, я могу помочь. А чем больше он скрывается, тем более виновным выглядит. Правда всё равно выйдет наружу, и если она выйдет бесконтрольно, под раздачу попадут многие — и он в том числе. Понимаешь, когда человек скрывается…

— Он не скрывается, — заявила она вдруг, и брови её удивлённо двинулись вверх, точно крылья чайки.

— Хорошо, — кивнул я. — А как это у вас называется? Он… скажем так… Предаётся тишине и покою, что ли? И где же?

— Да я не знаю.

Её мимика рассказывала так много, что вряд ли она лукавила. Либо же Кэрол была превосходной актрисой.

— Ты не знаешь… — повторил я. — Почему ты тогда не волнуешься за него? Один человек погиб, второй, знавший его близко, внезапно пропал. Тебе судьба Отраднова совсем безразлична?

— Совсем не безразлична. Просто вы не знаете Лиса. Он часто так пропадает, а искать его бесполезно. Но с ним всё хорошо — я знаю.

— Ну, откуда ты знаешь?

— Знаю, — упрямо заявила она.

Я стиснул руль. В черноте зеркала заднего вида плыл огонёк сигареты: кто-то выгуливал косматого ризен-шнауцера.

— Вы же сами Эдика и убили, — сказала Кэрол негромко. — Может, не вы лично, но кто-то из ваших. А теперь изображаете.

Я повернулся к ней и наткнулся на свирепый взгляд. Она решила сыграть по-крупному.

— Это серьёзное обвинение, — сказал я, сдерживая голос. — Спроси свои высшие силы, убивал ли я. А если нет никаких высших сил, тогда что остаётся? Повторять чушь за другими? Пересказывать статейки из интернета? Можешь идти. Не задерживаю. Папе привет.

Кэрол выбралась из машин, стащила куртку и протянула мне, но я лишь кивнул: брось на сиденье.

Дверь невесомо щёлкнула. Она выглядела обескураженной, замёрзшей, но всё же храбрилась.

— Отраднов правда не скрывается, — сказала она уже без резкости. — Скорее всего, он даже не знает, что случилось с Эдиком. Он раньше ушёл.

— Куда ушёл?

— Да просто… — она пожала плечами. — Он любит ходить. Скоро летнее солнцестояние. Он так каждый год делает. Ну, что вы смотрите так? У каждого своя жизнь.

— Ладно, — кивнул я примирительно. — Уже кое-что. Куда он идёт?

— Да никто не знает. И связи с ним нет. Я просто знаю, что в эту минуту с ним всё хорошо.

Лёгкие туфли зашуршали к подъезду.

— Спасибо! — крикнула она со ступенек. Дверь чавкнула ей вслед.

Наивная, выдала друга с головой. Знала Кэрол или нет, куда держит путь Отраднов, но теперь это знал я. В ночь с 21 на 22 июня все городские сумасшедшие, шаманы, проповедники, паганы и шерпы со всего Урала собирались в единственно возможном месте — в Аркаиме. Там проходит энергетическая ось мира, там небо слипается с землёй, там излечиваются болезни и люди сходят с ума от просветлённости. Я готов был спорить на «Мазду», что Отраднов стремится именно туда.

* * *

Утром на парковке заводоуправления я столкнулся с Подгорновым. Он, должно быть, караулил меня, встав в распор в узком проходе между машинами:

— Ты что позволяешь? — проговорил он тяжёлым голосом. — Я в твои дела лезу?

Место было людное. Мне не хотелось собачиться с Подгорновым на виду у подчинённых.

— Остынь, — ответил я негромко. — В кабинете всё решим.

— Я в твои дела лезу? — повторил он, и краснота расползлась по его щекам. Он чувствовал свою правоту и мою слабость, иначе бы не решился на этот спектакль.

С Подгорновым нас сталкивала не только конкуренция служб, но и разница во взглядах на жизнь. Бывший артиллерист Подгорнов за двадцать с лишним лет службы дорос только до майора, но на «Чезаре» вёл себя, как генерал. Он принёс с собой культ военной дисциплины, в котором, на мой взгляд, было больше самолюбования, чем реального порядка. Он строил подчинённых и отдавать им приказы лающим голосом. Иногда он смягчался и проявлял почти отеческую заботливость, подражая, видимо, кому-то из кумиров прошлой военной жизни. Он любил вспоминать те годы, когда люди были совсем другими: послушать Подгорнова — так сплошная белая кость. Но по большей части Подгорнов был импульсивен и груб, но его подчинённые видели в этом признак силы. Безопасность в его представлении обеспечивалась жёсткими караульными мерами, и кроме этого он не хотел знать ничего. Он натягивал потуже камуфляжную кепку и размашистым шагом Петра I шёл проверять посты. Все, включая Рыкованова, знали, что посты, караулы, охрана — это его территория. Забрав Кэрол, я ударил в больное место и понимал это. Но я не мог уступить, потому что такие как Подгорнов не остановятся на полпути: дам слабину — сожрёт целиком.

— Не надо кричать, товарищ майор, мы не на войне, — ответил я спокойно. — Я отвечу на вопросы в своём кабинете, если вопросы будут конкретными.

— Конкретными? — кивнул он по-лошадиному, словно сгоняя стаю оводов. — Хорошо, конкретно спрашиваю: где задержанная?

— Она не была задержанной. Статья 12 закона об охранной деятельности: твои орлы должны были незамедлительно доставить её к следователю или дознавателю, а не удерживать в здании пожарной части с непонятной целью.

Ядовитость Подгорнова всегда обострялась, когда речь заходила о юридических нюансах, в которых он мало что смыслил. Но к нашему разговору он, похоже, готовился и вдруг выдал:

— К дознавателю? А ты знаешь, что командиры воинских частей относятся к органам дознания? Я дознаватель, понял? — он ткнул себя пальцем в грудь.

Взгляд Подгорнова набухал торжеством. Я сдержал смешок.

— Константин Алексеевич, какой воинской частью ты руководишь? — спросил я. — Ты службу охраны возглавляешь, вот и не выходи за рамки полномочий.

Он едко усмехнулся:

— Плохо тебя учили в твоём свердловском вузе. В военное время моя служба превращается в военизированное подразделение с правом ношения оружия.

— Так нет войны.

— Есть! Она идёт, видишь ты этого или нет! И у меня задача — не допустить диверсий на предприятии! И это мои люди поймали группу злоумышленников, совершавших противоправные действия! И решать, что с ними делать, буду я!

Его мясистое широкое лицо имело несколько характерных отметин: самый заметный шрам шёл по его носу. Это были следы многочисленных битв, в которых он участвовал, но все они были мелкими, бытовыми. Подгорнов же мечтал о собственной войне, настоящей, героической. Ему ему не повезло: он не попал ни в Афган, ни в Таджикистан, ни в Чечню, ни в Осетию. Думаю, это мучило его, и тот факт, что я был на второй чеченской, вносил дополнительный абразив в наши отношения. Я замечал, как мрачнеет Подгорнов, если Рыкованов упоминает меня или Ефима в контексте прошлых сражений. Подгорнов не любил мягкотелых и проигравших, но без реального боевого опыта на нашем фоне сам выглядел таковым.

Я отодвинул его и протиснулся мимо едкого запаха его одеколона к выходу с парковки, сказал напоследок:

— Хочешь раздувать дело о разукрашенном заборе — валяй. Передай материалы в полицию, они оформят административку.

— Там умышленная порча имущества группой лиц по предварительному сговору! — крикнул он.

— Пусть полиция решает. Твоя задача передать ей сведения.

Мой демарш разозлил его окончательно. Он заорал:

— Слышь, правдоруб, Самушкин по ночам не снится? Что, Кирюша, обосрался ты опять жидко, прямо как тогда, в 2009-ом?

Я развернулся и быстро пошёл к Подгорнову. Двое его сотрудников обступили нас по бокам, глядя на меня весело и плотоядно. Всё это время они стояли где-то неподалёку.

Я сказал ему:

— Ты периметр охраняешь? Охраняй. Будешь хамить — зубы выбью.

Грубость подействовала: Подгорнов, как любой человек в командной цепи, где-то на подспудном уровне подчинялся всему, что звучало безапелляционно. Он растёкся в крокодильей улыбке, тянущейся, как меха баяна:

— Чё, Кирюша, занервничал?

— Работать иди, — сказал я мягко. — Там в столовой гречки недочёт — разберись.

Придя в кабинет, я долго сидел и осмысливал произошедшее. Последнюю неделю Подгорнов с интересом наблюдал за моей следственной агонией, но не позволял себе лишнего слова, считая, видимо, что я зарою себя сам. Сейчас же он решился на открытую стычку, которая могла закончиться мордобоем. Подгорнов был не из тех людей, кто проявляет самодеятельность без понимания, что её одобряет начальство. Что он там учуял своим переломанным носом? И откуда он знает про 2009 год? Кто-то сболтнул, а этот чёрт метёт языком дело и не в дело. С ним нужно осторожнее: пока не поставлю точку в деле Самушкина, Подгорнов будет проверять меня на прочность.

Вечером я набрал Павлу Османцеву. Он пытался благодарить меня за Катю, но я прервал:

— Павел, вы передайте ей, чтобы никуда не ходила. Если вызовут в нашу службу безопасности или в полицию, пусть сначала свяжется со мной. Телефон у вас есть.

— Конечно, конечно, — запыхтел он в трубку. — Как вернётся, сразу передам. Уехали они.

— Куда? — спросил я просто, чтобы проверить реакцию.

Он смутился:

— Она же не говорит, а я и не спрашиваю. Мне зачем? Она же взрослая. Да она хорошая, вы не думайте…

— А я и не думаю. Павел, простите за нескромный вопрос: где мама Кати? Если это не секрет, конечно.

— Не секрет… — ответил он, замявшись. — Онкология. Сами знаете, как у нас с этим. Пять лет уж как…

— Понятно. Извините.

Маячок в рюкзаке Кати подтвердил мои предположения: праноеды двинулись в Аркаим. Моей первой мыслью было отправить туда надёжных сотрудников во главе с бывшим дознавателем Федей Карпухиным, и я уже собирался вызвать его в кабинет, но предчувствие остановило меня. Это дело не любит шума. Карпухин с его методами всё испортит: он или упустит Отраднова, или разозлит, или прибьёт.

Я решил ехать сам. Путь в обе стороны получался более 900 километров, но дело зашло в тупик и в городе мне оставалось разве что надеяться на случай. Я разговорю Отраднова: он точно знает, где Эдик провёл два дня перед смертью. Метнусь в Аркаим в пятницу и к полудню субботы буду уже дома. В крайнем случае — в воскресенье.