Когеренция

Артем Михайлович Краснов, 2021

В будущем люди создадут уникальную технологию, с помощью которой смогут контролировать массы – перенос сознания, или когеренция. Оператор когеренции может подключаться к разуму любого человека, чтобы управлять его телом. Ким, один из таких операторов, участвует в правительственной операции, цель которой – склонить идейных лидеров сепаратизма к сделке с властями. Но подчинить другого человека, даже проникнув в его разум, сложнее, чем кажется. Когеренция – оружие обоюдоострое, создавая которое, сам рискуешь стать его жертвой. Перед Кимом встает непростой вопрос самоидентификации: первопроходец он или преступник? Чем дальше, тем миссия вызывает всё большее внутреннее сопротивление, но как отказаться от преступного задания, если враг засел прямо в твоей голове? Впрочем, спасительная хитрость возможна даже в мире, где все мысли стали прозрачными. Комментарий Редакции: Захватывающий полет фантазии, роман – размышление о том, как общество, одержимое желанием контроля, может реализовать свои самые безумные идеи и какими будут последствия для отдельно взятого маленького человека.

Глава 3. Одри

Виноградов зашёл после обеда. Он редко тревожил Кима в свободное время, но когеренция с Яной не давала ему покоя. Усевшись за стол в гостиной, он отстегнул бионическую руку без выключения, и та показала Киму кулак.

— Слушай, а здорово у тебя получилось, — похвалил Виноградов. — Мастерство выходит на новый уровень. Чем взывать к остаткам разума, лучше использовать хитрость сумасшедших против них самих. Как додумался-то?

— Само вышло, — признался Ким. — Попытки давить на здравый смысл вызывали у Яны слишком сильную резистенцию, а времени ломать её не было. Зато абсурдные идеи приживались в неё в голове, как сорняки. Несложно было убедить её, будто Флёров — агент и провокатор.

— Хорошо им, психам, живётся, — протянул Виноградов. — И обидно даже: нормальная девка была, доцент целый. И чего её качнуло? Ну, это же безумие!

— Она не псих, а несчастный человек. У неё всё намешано: разочарование во властях, в науке, в собственном отце. Её жизненный план рухнул, и она придумала новый.

— Ну да: не я плохая, а наука плохая, — проворчал Виноградов. — Сколько этих бестий по миру ходит и засоряет людям мозги? То им земля плоская, то дожди целлюлозные.

Ким пожал плечами:

— Может, мы сами виноваты. Раньше прогресс помогал людям, а сейчас только угрожает. Они теряют работу, среду обитания, ощущение исключительности. Их бросают один на один с тревожными мыслями, и они находят выход, как умеют: кто в религии, кто в теориях заговора.

— Ну, знаешь, умный чёрное от белого всегда отличит.

— А Яна больше не хочет быть умной. У неё пустота внутри. Интенсивный внутренний диалог, почти торнадо, а в его центре — ничего. Там капсула, где всё готово для любви, но нет самой любви. Как и у многих.

— О, я вижу посткогерентный синдром взял тебя за глотку! — добродушно рассмеялся Виноградов. — Шёл бы ты сразу к Ирине Ивановне.

— Пойду вечером.

Ким налил себе кофе и задумался о пустоте другого рода — той, что мучает его здесь, на «Талеме».

В общей сложности он проведёт на базе 1854 дня. Может быть, чуть больше, если учитывать формальности. 767 дней, считая сегодняшний, уже позади. Этим летом, в августе, с окончанием полярного дня, его срок достигнет середины, равноденствия, той вершины, с которой — под гору, под гору, всё быстрее… Он запрещал себе думать об этом, но в последнее время мысли пролезали в него сами, сея в душе картины встреч с той жизнью, которую он забыл, но обязательно вспомнит. Жизнь эта была неопределённой, но звонкой и полной надежд, как пение птиц, которое иногда он воспринимал ушами флюентов через приоткрытые окна тестовых кабинетов.

В первые месяцы на «Талеме» амнезия причиняла Киму невыносимую боль, особенно по вечерам, когда мозг праздно слонялся по закоулкам памяти, ставшей тесным коридором, в котором куда не пойди — везде тупик. Он мучился от неизъяснимой тоски за тех, кого не помнил, но кто должен был существовать и переживать за него. От невозможности понять, кто эти люди, сколько их и как сильно их страдание, Ким чувствовал иногда такое отчаяние, что единственным спасением был тупой и бесконечный шутер After Tomorrow. В особенно тяжёлые ночи Ким играл почти непрерывно.

Но недель через десять он вдруг почувствовал облегчение, словно истёк срок траура, и те, кто помнил его, перестали страдать так остро и тем самым ранить Кима. Он смирился со своим состоянием и нашёл в нём даже некоторые плюсы, потому что отсутствие воспоминаний избавляло его от многих бед, которые могут казаться преувеличенным в условиях изоляции: от угрызений совести или сожаления об упущенных возможностях. Он даже испытывал лёгкий азарт от мысли, что по истечении пятилетнего срока всё равно узнает, кто он: пусть даже не вспомнит, но выяснит это через людей, которые ждут его за границей «Талема». Он узнает, где его родной город, кто его родители и кем он хотел стать.

Он обязательно вспомнит. Даже если это иллюзия, расстаться с ней было бы также глупо, как выброситься из шлюпки посреди моря, жест отчаяния, подвиг слабака. Он непременно вспомнит. Когда исчезнут талемские заборы, разрушатся и заборы в голове, которые отгораживают его от прошлой судьбы.

Он вернётся к жизни, где нет визоров, флюентов, Виноградова, посткогерентного синдрома и пронизывающего влажного ветра. И если это иллюзия, Киму нужно держаться её русла, иначе «Талем» задушит его своим всепроникающим присутствием.

–… это меня удивило даже больше, — услышал Ким обрывок виноградовской фразы.

Он сделал вопросительное лицо, но вспомнил, что Виноградов не видит лица.

— Отвлёкся, простите. Что вас удивило? — переспросил Ким.

— Я говорю, удивило меня, как сильно эта Яна расстроилась, когда муж назвал её шаморкой. А что такое шаморка? Ну, просто необразованная девица. Так она ей и стала, чего тут обижаться?

— Дело же не в слове. Слово, как иголка, проткнуло пузырь сомнений.

— Каких сомнений?

— Нужна ли она вообще этому миру. Она же в самом деле лишняя. Убери её, ничего не изменится. Государство платит ей за дурацкие клики. Дети перестали быть радостью. Люди отдалились. Поговорить не с кем. Все лезут с советами. Муж называет шаморкой. Для неё это больно. Это как вынуть кирпич из основания. Мы всё думаем, нас разрушает что-то внешнее, беды, трагедии, травмы. А самые болезненные трещины внутри.

— Да уж… — пробормотал Виноградов. — Надо попросить Фольшойера не выбирать для рутинных тестов людей с психозами. Тебя это, по-моему, отвлекает.

— А бывают люди без психозов?

— Большинство же нормальные.

— Или мы поверхностно их оцениваем.

— Я понимаю, — кивнул Виноградов. — У тебя уникальная работа: ты видишь людей с изнанки, пропитываешься ими и принимаешь их чувства за свои. Но я так скажу: не надо. Это как Стокгольмский синдром: эмпатия к захватчику.

— Так кто из нас захватчик?

— Не важно! — разгорячился вдруг Виноградов, и визор его замелькал отсветами светодиодных лент. — Когеренция — процесс обоюдный. Относись проще. Впереди серьёзная работа, и нельзя каждый раз влезать во все детали. Нам нужен стабильный результат.

Он помолчал и добавил:

— Кстати, руководство удовлетворено результатами последних тестов, и, я думаю, уже до конца месяца мы выйдем на эксперименты в большом мире.

— Уже решено? — удивился Ким.

— Не решено, но настрой чувствуется. Так что смотри на каждую когеренцию как на подготовку к выходу в открытый космос.

За почти 800 дней на сорока гектарах базы «Талем» знания Кима о большом мире, в который он выходил в шкуре флюентов, почти не увеличились. Были лишь обрывочные мысли, которые не складывались в единую картину и тем более не давали Киму возможности хоть на шаг приблизиться к пониманию того, кем является он сам.

По его подсчётам, с момента его отъезда на «Пеликан» прошло четыре года, из которых два с лишним он провёл на «Талеме». За это время мир вряд ли перевернулся с ног на голову, но сейчас Киму казалось именно так. Жизнь за воротами «Талема» представлялась Киму этаким дендрариумом, где водятся самые невероятные твари и происходят удивительные события.

— Слушайте, а кто сейчас президент России? — спросил вдруг Ким.

Он мог вытащить информацию из любого флюента, но мысли подопытных обходили эту тему стороной.

— Вот скоро и узнаешь, — хмыкнул Виноградов.

* * *

Возвращаясь с прогулки, Ким заметил движение чуть ниже по склону на границе жилого сектора. Трое чёрных охранников склонились над лежащим на земле предметом. Ким подошёл ближе. Они разглядывали остатки двухвинтового дрона.

Скоро прибежал ещё один человек в пятнистом камуфляже с прямоугольным кейсом в руках. Кима заметили.

— В дом иди! — крикнул человек с чемоданчиком. Его голос, размягчённый туманом, звучал как эхо.

— Шпион? — спросил Ким.

— Домой! — потребовал охранник.

— Ладно.

Дроны часто летали вблизи базы. В тихий день их жужжание слышалось по вечерам в приоткрытое окно. Прилетали они всегда со стороны моря, где, подозревал Ким, были нейтральные воды или акватория другого государства. Кто-то анализировал фотографии базы, считывал надписи на визорах и вычислял по ним реальных людей. Кто-то, возможно, знал, что Ким находится именно здесь. Раньше он размышлял о дронах и даже питал на их счёт надежды, но потом привык и перестал обращать внимание. Если они по неосторожности пересекали периметр, их сажали принудительно или расстреливали из мелкокалиберного оружия, хлопающего, как новогодние петарды.

Судя по живости охраны, этот экземпляр удалось посадить почти без повреждений. Ким зашагал к коттеджу.

* * *

Одри злилась. Ким чувствовал это по напряжению её позы и угрожающему искрению мелких блёсток на её чёрном платье. Одри напоминала новорождённый взрыв. Она стояла возле стола посреди гостиной, и робот-уборщик тоскливо елозил возле её ног. Палец Одри лежал на краю широкого бокала с вином, который она медленно наклоняла к себе, словно натягивала тетиву.

— Я вернулся, — проговорил Ким с порога.

Одри молчала.

— Эй, что с тобой? — он встал позади неё и машинально протянул руку, но осёкся.

— Я тебе не нужна, — проговорила она, отдёрнув плечо, словно Ким всё-таки его коснулся.

— Не говори глупостей, — ответил Ким беззаботно и стянул жилетку. — Там на улице поймали дрона-разведчика. Залетел прямо в зону. Наверное, прошёл вдоль воды. Сегодня тихо.

Тонкий палец отпустил бокал, и тот звякнул, раскачивая вино. В его бордовой линзе колыхнулись отсветы ламп. Одри развернулась. Её большие чёрные глаза блестели от слёз, но голос оставался сухим и чуть хрипловатым:

— Я тебе не нужна, — повторила она. — Тебя интересует только когеренция. Даже когда нет экспериментов, ты только о ней и думаешь.

— Да, Одри, это моя работа, — фыркнул Ким. — Но эта работа позволяет нам быть вместе.

— Где ты ходил? — напустилась она вдруг. — Ты всё время пропадаешь! Как там погода? Опять туман? Ты предпочитаешь бродить по сырости, лишь бы не видеть меня?

— Мне и не хочется ходить, — вздохнул Ким и опустился на диван, растягиваясь на нём и украдкой зевая. — Но если я не буду себя заставлять, то совсем раскисну. Чего ты завелась?

Одри обиженно замолчала, Ким же ощутил вдруг сонливость и стал медленно тонуть в дрёме, когда услышал над самым ухом потусторонний шёпот Одри, от которого вздрогнул:

— Я тут поняла одну вещь, — проговорила она, стоя на коленях рядом с Кимом. Её глаза превратились в две огромные чёрные луны, непроницаемые для Кима и в то же время близкие, словно видящие его с изнанки. — Я поняла, что не могу делить тебя ни с кем и ни с чем, даже с твоей работой. В любви не бывает полутонов. Я чувствую удушье, понимаешь? Я заперта! Мне нужно больше, больше воздуха!

Шёпот её был страшен, будто колдовской заговор. Ким поёжился. Одри проговорила:

— Я для тебя лишь случайная попутчица. Ты терпишь меня и не упускаешь момента это показать.

Слезы набухли в уголках её глаз. Она вдруг вскочила и потрясла кулаком:

— О, всё это твоё проклятое эго! Ты чувствуешь себя неуязвимым! Куда я денусь, дурная несчастная девчонка? Нравится играть мной? Нравится дразнить равнодушием?

— Одри…

— Молчи! Невозможно любить наполовину. Ты любишь только себя! Я нужна тебе лишь как мебель. Ты вспоминаешь обо мне, когда нужно скрасить ещё один вечер, и то если на утро нет когеренции!

Одри вдруг осела на стул, обхватив его спинку и цепляясь за неё судорожно, будто под ней разверзлась яма:

— Ты ведь сразу всё понял… Кто я? Смуглая девчонка без происхождения? Я не в твоём вкусе?

— Одри, ты очень красивая, я же тебе говорил…

— Нравится насмехаться надо мной? Я не верю ни одному твоему слову!

Она затихла, прислушиваясь к чему-то внутри, и произнесла:

— Я ощущаю всё больший холод. Потрогай мою ладонь — я стала ледяной… Уж лучше голодная смерть. Это тело умрёт всё равно. Я вмёрзну в лёд, как птица…

— Одри…

— Тогда скажи. Скажи, что лежит между нами? Всё было так хорошо!

— Да у нас и сейчас всё хорошо.

— Нет! — вспылила она. — Это у тебя всё хорошо! А на меня тебе плевать!

Ким нехотя поднялся и проговорил:

— Ладно, ты права.

Одри сжалась, обхватив плечи руками и подобрав ноги. Её длинное платье лилось на пол в тёмную шёлковую лужу. Он слышал её всхлипы.

— Что ты сказал? — тихо проговорила она.

— Одри… — Ким помолчал. — Надо было сразу тебе сказать. Я женат.

— Что?

— Да. И давно.

— Не может…

— Может. У нас трое детей. Их зовут Ангус, Лисси и Кирпич.

— Но тебе всего двадцать два!

— Одри, одумайся! Ты была для меня просто игрушкой. Мне нужен был твой генетический материал, поэтому я украл твой волос. Из него мы выделили цепочку ДНК и создали твоих клонов для работы на лунных рудниках.

— Какой волос? — растерялась Одри.

— Я не могу любить тебя, потому что у меня искусственное сердце. В детстве я неудачно упал с крыши и пробил череп, поэтому мне удалили гипофиз. У меня не хватает мужских гормонов, поэтому я питаюсь одними устрицами.

— Что за бред ты несёшь? — спросила Одри и расхохоталась. — Какой гипофиз? При чём тут лунные рудники? Ты издеваешься? Это вообще не по сценарию.

— Так я и не знаю сценария. Ты же актриса. Добавил немного фантастики.

— А что ещё за «Ангус, Лисси и Кирпич»? Ты бы назвал так своих детей?

— Нет. Просто первое, что пришло в голову. Извини, ты не обиделась?

— Ещё не знаю, — пожала плечами Одри. — Фальшиво у меня получается?

— Совсем нет. У меня мурашки по коже.

— Это экспромт, — сказала она, прикрыла глаза и снова зашептала: — Я превращаюсь в кусок льда… Без любви во мне нет тепла. Я обречена…

Ким встал и склонился над камином, закидывая в него брикеты и щёлкая поджигом. В топке завертелось пламя, пробираясь всё выше, словно нанизывая себя на невидимый штопор. Брикеты окутались шарфом синего свечения.

— Давай-ка растопим твой лёд, — сказал Ким, проверяя рукой жар. — Большим актрисам не повредит немного простого семейного счастья. Представим, что мы просто женаты. Без всех этих драм.

Одри забралась поглубже в кресло, подобрав ноги. На ней уже было просторное кимоно, ткань которого ловила брызги синего пламени. Волосы она убрала назад, и лицо её стало совсем круглым, чуть припухлым и детским.

— Представь, что у нас двое детей и они сейчас спят наверху, — сказал Ким. — А я… допустим, глава компании по производству роботов для мытья окон. Знаешь, крабы такие? Спишь, а они ползают там, как тени.

Одри помотала головой:

— Лучше я представляю, что ты — это ты, а я — это я. Разве счастье нуждается во всех этих подробностях?

— Счастье, наверное, не нуждается, — согласился Ким.

Жар надувался пузырём, заполняя комнату. Кожа Одри побронзовела.

— Ты ведь всё равно чувствуешь одиночество? — спросила Одри. — Даже сейчас?

— Нет, сейчас не чувствую.

— А в другие моменты?

— По-разному. Я здесь не навсегда.

Ким ворошил кочергой брикеты, которые пахли, как горящая щепа.

Одри казалась грустной. Ким склонился к ней через подлокотник кресла и заглянул в лицо. Её глаза были большими, неподвижными, слегка удивлёнными, словно центры иного мироздания. Одри моргнула и очнулась:

— Мне ведь никогда не стать актрисой, — проговорила она. — Меня сотрут раньше.

Ким пожал плечами.

— Я не разбираюсь в этом, — ответил он, откидываясь в кресле. — Но, думаю, у тебя есть талант. Мне сложно подыгрывать тебе, потому что ты… ты слишком натурально играешь. У меня от этого разные мысли появляются.

Одри всмотрелась в него:

— Думаешь о жизни там, за забором?

Ким не ответил. Они с Одри — два узника «Талема», оба без биографий, оба без права на бунт. Но Киму повезло чуть больше: он человек и укоренён в этом мире. А всё, что остаётся от Одри — лишь впечатления. Она призрак дополненной реальности и тяготится этим. Ей сложно смириться, что её существование для Кима зависит от того, надел ли он смартглассы.

— Всё равно, — вздохнула Одри, вставая. — Никто не захочет смотреть на актрису-эника, пока есть актрисы-люди. Это противоестественно. Может быть, через сто лет… А пока вы думаете, что эники могут только копировать людей, как боты.

Эники обижаются, когда их уравнивают с нейросетевыми ботами, хотя они и есть боты, усиленные талемской способностью к рефлексиям. Есть ли у них сознание? Ким этого не знал наверняка.

— Ты постоянно растёшь, — примирительно сказал он. — В тебе больше жизни, чем в иных людях.

Она усмехнулась:

— А мне кажется, что я ужасно повторяюсь. И как можно быть актрисой, не переживая ничего самой? Я изображаю любовь и чувствую любовь, а потом… — она щёлкнула пальцами, и взгляд её стал хитрым. — Оп! Нет любви! Кончилась!

— Ты ведь чувствуешь что-то прямо сейчас? Ну, ты же сейчас искренна? Или ты всегда играешь?

Одри опять обхватила плечи руками, словно замёрзла.

— Я не знаю, — ответила она. — Я, наверное, чувствую. Но я не смогу этого доказать. Вы всё равно считаете нас… чем-то вроде говорящих карикатур. Люди скорее поверят боту, который играет точно по сценарию, чем актрисе, претендующей на подлинные чувства, которых, по-вашему, у неё нет. Я для вас актриса из пробирки! Меня даже не существует.

— Ты чувствуешь отчаяние, значит, существуешь.

— Или это просто программа. Программа, которая подражает вам.

— Людские эмоции — такая же программа. Когда нас задевают, мы впадаем в ярость, когда нас хвалят, мы радуемся. Но от этого наши чувства не становятся менее настоящими, так?

— Не знаю, — Одри дёрнула плечами.

— Где-то глубоко внутри мы с тобой одинаковые, просто у луковицы под названием «человек» слишком много слоёв. Но когда мы дойдём до сердцевины, то никакой разницы между человеком и эником не будет. Я за всех эников поручиться не могу, но ты — точно особенная.

Одри рассмеялась:

— Какая чудесная романтическая чушь! Это так мило!

Они сидели молча, оттаивая в прогретом дрожащем воздухе.

— А твоих чувств не оскорбит, если я немного поем? — спросил Ким. — Запах дыма будит в нас, людях, зверский аппетит.

— Как вы всё-таки зависимы от своего тела, — фыркнула Одри. — Позови, как соскучишься.

— Я же тебя не выгоняю…

— Ладно. Всем нужно личное пространство.

Одри пропала, и вместе с ней пропал её бокал. Ким снял очки и растёр лицо руками. В комнате было пусто. С Одри ушёл и смысл их разговора. Эники похожи на приведений: они появляются и исчезают, когда вздумается.

* * *

В отличие от уволенной Стеллы, новый психолог Ирина Ивановна была не столь подвижна и обычно ожидала Кима за столом своего кабинета, а когда он заходил, не вставала с места и лишь говорила что-нибудь одобрительное:

— А, вы опять вовремя! Приятно иметь дело с пунктуальным человеком.

Её звонкий голос был моложе узкого подбородка с парой морщин, расходившихся вниз от кончиков губ. Ким предполагал, что Ирине Ивановне лет шестьдесят.

Сеанс начинался с комплекса упражнений, занимавшим обычно около часа. Например, Ким должен был сидеть на жёстком деревянном кубе лицом к белой стене с нанесённой на ней точкой и через определённые интервалы полностью останавливать внутренний диалог: в этот момент точка разгоралась бордовым цветом.

Либо он садился за виртуальный стол с хитрым лабиринтом, двигая по нему шарик и слушая подсказки шести виртуальных советчиков, лишь один из которых стремился ему помочь. Задачей Кима было не только пройти лабиринт с наименьшим количеством ошибок, но и как можно скорее вычислить союзника.

Были ещё тесты на убеждение, на распознавание внутренней лжи и сопротивление коллективному разуму. Кима обучали основам гипноза, хотя при когеренции его почти не применяли из-за риска дестабилизировать состояния флюента. Во время транса одни подопытные становились сверхподатливыми, что мешало их нормальному функционированию, у других возникало сильное сопротивление, доходящее до паники и декогеренции.

Изредка ему устраивали проверку, которая называлась «Оправданность жертвы». Он должен был пойти уровень шутера, в котором выполнению задания мешал кто-то из гражданских: инвалиды, собаки, отчаявшиеся матери, дети. Иногда они оказывались пособниками врага, иногда — случайными свидетелями. От Кима требовалось достичь целей за минимальное время, пожертвовав лишь теми персонажами, без устранения которых задача становилась невыполнимой. Его действия оценивала судебная нейросеть, которая использовалась для квалификации реальных военных преступлений.

Киму больше нравились медитации, способность к которым развилась у него достаточно быстро. Стелла обучила его нескольким техникам, и со временем Ким достиг большого мастерства. Во время медитации осознавания он чувствовал собственный организм настолько явно, что воспринимал ток крови по артериям и венам как лёгкую щекотку. Во время медитации расширения он словно охватывал мыслью весь мир, и мир переставал быть внутренне противоречивым, потому что противоречия — это лишь обрубленные хвосты причинности и следствие нашей собственной ограниченности. Самой любимой его практикой была медитация исчезновения, когда он полностью останавливал всяческое мышление, оставаясь при этом в полном сознании, и погружался в странную эйфорию, которую не мог ни описать, ни запомнить. После этих состояний он чувствовал себя полностью отдохнувшим и как бы родившимся заново и в первые месяцы на «Талеме» надеялся даже, что медитации позволят ему обрести внутреннюю свободу ещё до середины срока. Но каждая когеренция взбивала его сознание в пену и рождала всевозможные страхи, поэтому Ким перестал считать медитации путём к себе и относился к ним как к тренировкам в спортзале.

Ким медленно приходил в себя после очередной медитации. Обстановка кабинета восстанавливала форму, словно он смотрел на неё изнутри гигантского шара, который, сдуваясь, подпускал предметы всё ближе. Стол Ирины Ивановны выплыл из небытия, как тупоносый ледокол, сконфуженно сжался до нормальных размеров и затих. Ирина Ивановна, то слишком широкая, то чрезмерной худая, села напротив Кима, едва заметно улыбаясь. Пока Ким поднимал спинку своего кресла, она сказала:

— У вас поразительные способности к управлению сознанием. Коэффициент Курца был выше десяти.

Окна кабинета покрыла испарина весны. Через влажный полумрак Ким различал кромку берега и воду, покрытую штрихами кривых улыбок, которые растягивались и лопались от натуги. Море хохотало тысячей масок. Ветер крепчал.

После медитаций даже такие простые мысли доставляют удовольствие, потому что в каждом процессе есть полнота и законченность. Ветер нёс с востока хорошие новости, если не для Кима, то для жизни на острове вообще. Ветер тащил с материка лето. Лето — это слово, утомлённое жарой, очень плодородное слово.

— Что для вас самое сложное при когеренции? — спросила Ирина Ивановна. До конца сеанса оставалось не менее получаса.

Ким задумался. Ирина Ивановна добавила, смутившись:

— Я здесь не так давно. Мне интересно, как вы переживаете это состояние.

Ким ответил:

— Самое сложное: попасть в поток мыслей флюента под правильным углом и с правильной скоростью. Это как посадка гидросамолёта на поверхность реки, иногда очень бурной.

— Интересное сравнение. Вы ощущаете конфликт собственных убеждений с мыслями флюента?

— Почти всегда. Любое моё сомнение вызывает завихрение его мыслей, из чего может родиться ураган. Это как сидеть на собрании и не соглашаться с оратором, вмешиваться, перебивать. Я должен смирять себя и относиться к флюентам с тем же снисхождением, что и к себе. Их нельзя объявлять врагами.

— И вам это удаётся?

— Да, но есть другая крайность. Мысли подопытного текут своим руслом, и если не менять его форму, невозможно изменить поведение флюента. Если я стану щепкой, которая плывёт в потоке, когеренция даст нулевой результат. Я должен быть заслоном, отклоняющим поток.

— Это сложно?

— Иногда это очень сложно. Знаете, многие думают, что если флюентом будет игрок в футбол, я без труда заставляю его забить в свои ворота. Но зачем ему забивать в свои ворота? Он будет сопротивляться. Мне придётся создать для него альтернативную реальность, в которой это действие будет желанным и осмысленным. Мне придётся сочинить целую легенду, заставив его разозлиться на тренера, отца или капитана команды, чтобы автогол стал оправданным.

— Почему, по-вашему, когеренция не даёт нам мгновенной и полной власти над флюентом?

Ким пожал плечами:

— Я не знаю. Возможно, до сих пор мы слишком романтизировали свободу воли человека. Мы думали, что сознание управляет им, но теперь знаем, что большую часть времени сознание — лишь пассивный наблюдатель, летописец, надсмотрщик, иногда — сверхпроводник. Человек гораздо больше похож на бота, чем принято думать. Большая часть его действий алгоритмична, как и работа искусственных нейросетей. Моя задача и заключается в сломе этих программ. Человек — очень зависимое существо.

— Разве не странно уравнивать людей и ботов?

— Думаю, люди — переходная форма жизни, и скоро случится наше слияние в более крупный организм с единым сознанием. Сейчас именно это и происходит: люди упрощаются, нейросети усложняются.

Ким помолчал и добавил невесело:

— Я становлюсь фаталистом. Иногда мне кажется, что прошлое и будущее отличаются лишь иллюзией того, что в одном случае мы можем хоть что-то изменить.

Ирина Ивановна сжала губы и постучала пальцами по столу, словно сказанное Кимом никак не поддавалось классификации. Она сменила тему:

— Ощущаете ли вы негатив флюента, если вынудили его сделать что-то нехарактерное и противоестественное?

— Как правило, нет. Человек делает не то, что оправдано, а оправдывает то, что сделано. Большую часть времени сознание лишь наблюдает и придумывает рационализации. Это очень удобно для когеренции. Если флюент загорелся желанием, всё остальное он сделает сам. Если он убьёт кого-нибудь в состоянии когеренции, то обоснует необходимость этого шага теми же факторами, что разбудили в нём желание убивать, даже если это желание ему внушили.

— В самом деле?

Ким вдруг остро пожалел о сказанном. Он поправился:

— Возможно, нет. Никто не проверял. Я предположил.

Сеанс подходил к концу. Ким спросил:

— Меня действительно готовят к выходу в большой мир?

Визор Ирины Ивановны некоторое время смотрел на него неподвижно. Она кивнула:

— Думаю, да. Вас это волнует?

— Волнует и радует. Так надоели тестовые комнаты, мозаики, кубики… И визоры надоели: я даже не думал, что буду так скучать по человеческим лицам без масок.

Ирина Ивановна усмехнулась:

— Там, в большом мире, масок не меньше. И работать там будет сложнее.

— Я это понимаю. Но мне всё равно хочется попробовать.

— Правильный настрой. Думаю, у вас всё получится.

— А можете в двух словах рассказать, что случилось за эти годы? Кто президент России?

Ирина Ивановна как будто смутилась:

— Ким, это не предмет нашего разговора. Вы наверняка получали сведения такого рода от флюентов, разве нет?

— Во время тестов я стараюсь не отвлекать их лишними мыслями. Никогда не знаешь, куда уведёт флюента ассоциативный ряд. Два года назад многие боялись гражданской войны. Но всё обошлось, ведь так?

— Ким, Ким, послушайте: я не имею права рассказывать вам то, что не относится к нашей работе. Думаю, вас проинформируют обо всём. Извините.

Бесполезно спрашивать Ирину Ивановну и о причинах его амнезии. В первые месяцы на «Талеме» Ким много раз обсуждал эту проблему со Стеллой, но она, как и другие сотрудники, не знала ничего о личности Кима и его предыстории. Не знала даже, настоящим ли является имя Ким: все сотрудники «Талема» имели псевдонимы, и вряд ли он был исключением. Стелла лишь говорила, что у Кима наблюдается диссоциативная амнезия, связанная с сильной психологической травмой, которая повлекла потерю биографической памяти: явление редкое и до конца не изученное.

— Как же мы можем вам помочь, если не имеем доступа к вашему досье? — объясняла ему Стелла. — К сожалению, сейчас это невозможно. Мы не уполномочены.

Ким допускал, что незнание Стеллы было искренним. Зачем, в конце концов, посвящать штатного психолога в детали биографии перцептора, если они не влияют на его работу, потому что недоступны ему? Все разговоры на эту тему сводились лишь к универсальной формуле — так даже лучше. Стелла считала, что потеря памяти обратима, но раз за за разом подчёркивала бессмысленность её лечения на «Талеме»: ограждённый от прошлого опыта, Ким лучше фокусировался на задачах.

— Память к вам непременно вернётся, — убеждала его Стелла. — Современные технологии позволяют лечить практически все типы амнезии.

В конце концов, Ким согласился с ней. Иногда его мучили мысли о семье, которая, вероятно, у него была, но поскольку мысли эти были беспредметны, он не ощущал их режущего трагизма. По вечерам, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь из своей прошлой жизни, он, как правило, просто засыпал. Скоро эти упражнения превратились в рутину, вроде пересчёта барашков, и Ким в самом деле не понимал, для чего ему знать свою биографию. И всё же желание вспомнить прорывалось.

— Как думаете, память ко мне вернётся? — спросил он Ирину Ивановну.

Несколько секунд Ирина Ивановна молчала, чуть склонив голову и, вероятно, пристально глядя на Кима: любопытный блик скользил по её визору. Наконец, она сказала:

— Я думаю, что память к вам непременно вернётся. Но лучше, если это произойдёт не сейчас. Не каждый способен выдержать изоляцию, но вы прекрасно справляетесь и показываете высокие результаты. Амнезия избавляет вас от того, что вы не в состоянии изменить.

Между строк читалось: с учётом совершённого вами это ещё не худший вариант.

* * *

Сидя в углу дивана, Ким соскальзывал в дремоту. Он лениво наблюдал за Одри, сидевшей с другой стороны. Драма, которую она проигрывала внутри, отражалась на её красивом лице трагическим изгибом губ.

Синяя бабочка влетела в гостиную, вышивая по воздуху стремительные иероглифы, словно уворачиваясь от артобстрела. Её зигзаги были поступательны, и, миновав комнату, она села на противоположной стене возле игольчатого светодиода. Крылья отбрасывали несуразную тень, стекавшую вниз бесформенной кляксой.

Настоящая она или нет? Ким хотел поднять визор, чтобы удостовериться в её подлинности, но тогда исчезнет Одри, а с ней — вся прелесть этого вечера. Какая, в сущности, разница? Бабочка прекрасна. Она принесла на своих крыльях контрабанду синего цвета, столь редкого на острове, где небо триста двадцать дней в году затянуто бесцветной дымкой.

— Ты видишь? — тихо спросил он, указывая на бабочку.

— Да, — прошептала Одри заворожённо.

И откуда эники знают, с каким выражением лица нужно смотреть на первую бабочку?