Когеренция

Артем Михайлович Краснов, 2021

В будущем люди создадут уникальную технологию, с помощью которой смогут контролировать массы – перенос сознания, или когеренция. Оператор когеренции может подключаться к разуму любого человека, чтобы управлять его телом. Ким, один из таких операторов, участвует в правительственной операции, цель которой – склонить идейных лидеров сепаратизма к сделке с властями. Но подчинить другого человека, даже проникнув в его разум, сложнее, чем кажется. Когеренция – оружие обоюдоострое, создавая которое, сам рискуешь стать его жертвой. Перед Кимом встает непростой вопрос самоидентификации: первопроходец он или преступник? Чем дальше, тем миссия вызывает всё большее внутреннее сопротивление, но как отказаться от преступного задания, если враг засел прямо в твоей голове? Впрочем, спасительная хитрость возможна даже в мире, где все мысли стали прозрачными. Комментарий Редакции: Захватывающий полет фантазии, роман – размышление о том, как общество, одержимое желанием контроля, может реализовать свои самые безумные идеи и какими будут последствия для отдельно взятого маленького человека.

Глава 2. Экзамен

Ким замер, уставившись на слабое отражение Стеллы в панорамном стекле «Триага», за которым виднелась площадь и фрагмент береговой линии в просвете зданий. На фоне пенящейся воды проступали очертания лица Стеллы и её глаза.

Ким увидел их впервые и смутился, словно это были груди. Стелла стояла с поднятым визором и легонько касалась нижних век, проверяя упругость. В этих движениях было что-то раскованное и почти пошлое, отчего Ким почувствовал и возбуждение, и желание уйти. За последние два года он много раз видел лица людей глазами флюентов, но ещё ни разу не заглядывал под визоры «талемцев».

Стелла оказалась не настолько симпатичной, как рисовала фантазия Кима при взгляде на её губы и подбородок. Она представлялась Киму аккуратной миловидной женщиной, сохранившей детскую открытость лица. У настоящей Стеллы был несколько бугристый нос и близко посаженные глаза, что придавало ей вид более упрямый и земной. В невозможности видеть лица были свои плюсы.

Внезапно заметив Кима, Стелла шлёпнула по визору, и он упал с клацающим звуком, сделав её привычной маленькой женщиной с невидимым детским лицом. Её настоящий образ так полоснул Кима, что он боялся поднять глаза.

Оба испугались. Оба не подали вида. Стелла, смущённо пригладив волосы, указала на кресло. Ким сел беззвучно, будто надеялся, что возникшая неловкость сама вытечет из кабинета психолога, если не отвлекать её громкими звуками.

Стелла кашлянула и произнесла излишне бодро:

— Итак, Ким, мне сказали, ты жалуешься на однообразие работы.

— Могу и потерпеть, — ответил он нехотя.

— Потерпеть? Но ещё недавно ты говорил, что каждая когеренция, особенно с новым флюентом — это как выход в открытый космос.

— Наверное, так и было. Всё в жизни приедается.

— Но ведь это хорошая метафора: перцепторы выходят в открытый космос чужого сознания и делают это первыми в мире. Но и космонавты нуждаются в тренировках. Тренировки часто однообразны и утомительны. Усталость от них — нормальное явление.

— Я понимаю. Это был разовый срыв. Больше не повторится.

— Нет-нет, — Стелла выпрямилась в кресле и чуть наклонилась к Киму. Он с ужасом подумал, что опять не помнит её настоящего лица: она снова казалась ему такой милой и близкой. — Ким, ты не должен оправдываться. Мы просто пытаемся разобраться. Почему ты захотело увести флюента из тестовой комнаты? Что тебя влекло?

— Хотелось посмотреть на мир за окном. Что я тут вижу? «Талем», корпуса, домики, море. А что я вижу там? Комнаты, комнаты, комнаты… А жизнь так близко. Я не понимаю, почему я не могу выполнять задания где-нибудь на свежем воздухе, где есть другие люди. Я два года живу словно на театральном складе с пыльными декорациями.

— Понимаю, — кивнула Стелла. — Но, послушай, разве у тебя не самая замечательная работа в мире?

Стелла уже взяла контроль над своим голосом, однако напряжение читалось по вызывающей резкости её ключиц, похожих на разлёт крыльев хищной птицы. Ким знал, что за визором невозможно отследить взгляд и всё же смутился того, что разглядывает Стеллу так бесстыдно. Ему в самом деле казалось, что он увидел её без одежды.

Ким пожал плечами:

— Я не думаю об этом, как о работе. Это больше похоже…

— На что?

— На актёрство. Нужно вжиться в чужой образ, подыграть.

— По-моему, это интересно: получать власть над другим человеком, — чуть мечтательно произнесла Стелла.

Ким задумался.

— Власть? — переспросил он и рассмеялся: — Думаешь, можно надеть другого человека, как скафандр, и делать с ним что хочешь?

— Ведь, по сути, так и происходит.

— Нет. Совсем нет. Ты лучше меня знаешь: люди никогда не сделают то, чего не хотят. То, что им не органично и не близко. Каждый флюент в первые минуты ощущается как упрямый осёл. Не я управляю им, а он тащит меня куда-то. На него нельзя орать, бесполезно приказывать, даже поводьев нет. Сознание не имеет прямой власти над организмом. Оно действует опосредованно. Чтобы изменить поведение, нужно разобрать человека по кирпичику и собрать заново.

Когеренция была обоюдоострым оружием: Ким действовал на флюентов, флюенты действовали на него, заражая своими мыслями, предубеждениями и воспоминаниями. Забыв своё прошлое, он зачастую не мог понять, относятся ли идеи в его голове к мыслям флюента или его собственным находкам. Да и что это за понятие такое: наши идеи? Откуда они берутся и где на них личное клеймо?

Кима скептически относился ко всему, что человек привык считать нерушимым. Восприятие цветов, звуков и вкусов менялось от флюента к флюенту настолько, словно Ким смотрел кино, снятое разными режиссёрами. Ещё больше менялся образ мыслей и мотивация. Одни флюенты пребывали в апатии, и тогда она казалась основой мира, как бы его внутренним слоем, который всегда открывается человеку, если поскрести жизнь как следует. Другие словно имели бесконечный источник энергии, требующей выхода, и мир представлялся им чередой благоприятных возможностей. Внутренний диалог одних напоминал торопливую речь страхового бота, другие жили словно в пустоте, лишь иногда осмысливая происходящее. Одна пожилая дама вообще не разговаривала с собой: ей представлялось, будто внутри головы находится огромный кинозал, к которому ведёт винтовая лестница у левого уха, и все мысли появляются в дрожащем свете кинопроектора под фанфары или тихую музыку финальных титров.

Через призму восприятия разных флюентов даже лица известных актёров выглядели настолько по-своему, словно речь шла о совершенно разных людях. Человеческое внимание не воспринимает внешность целиком, а концентрируется на значимых для него деталях, и набор этих деталей у всех разный: кто-то видит щетинистый подбородок, а кто-то воспринимает лишь форму глаз. Есть и те, кто почти не распознаёт чужих лиц и отличает людей по одежде, мимике или походке.

Но больше всего Кима поражала способность флюентов абсолютизировать собственное восприятие. Каждый готов был признать субъективность взглядов, на деле же был убеждён, что именно его способ мышления является отражением объективной реальности как она есть. И мощь этого заблуждения была так велика, что Ким неизменно поддавался ему во время когеренций, а после мучился от невозможности вывести среднее арифметическое между мыслями флюента и собственным мироощущением, о котором знал не так много.

— Всё это так интересно! — подбадривала его Стелла. — Ким, я так завидую тебе. Ты погружаешься в бездны, которые я всю жизнь изучаю и никогда не вижу.

— Ты и сама такая же бездна. Можешь смотреть в себя. На самом деле, почти ничем не отличается.

— Как же, не отличается! — фыркнула Стелла. — А перцепторные тиски? Сколько времени ты с ними мучился?

Перцепторные тиски — явление, возникающее в первые минуты когеренции, если перцептор и флюент слишком контрастно воспринимают окружающий мир. В этом случае сознание перцептора ощущает такой шок и сопротивление, что оказывает почти парализованным. Оно работает только на восприятие с отрицательными коэффициентами Курца.

В последнее время тиски ослабили хватку, и Ким научился смотреть на вещи более отстранённо. Он привык к разному восприятию цветов и запахов, к разной возбудимости и мыслительным способностями флюентов. Лишь иногда неожиданный поворот сбивал его с толку. Недавно одному флюенту показалось странным слово «груздь». Оно рудиментарно всплыло в сознании Кима в ассоциативном ряду и поставило флюента в тупик, спровоцировав внезапный приступ паники. Мозг флюента решил, что с этим полузнакомым словом связана вытесненная мысль, которая пытается пробиться из бессознательного. Возникло сильное отливное течение, которое Ким попытался успокоить, спровоцировав сильный резонанс. После этого когеренция стала неустойчивой, флюент разнервничался и потребовал прервать эксперимент.

— Флюенты очень похожи, — проговорил Ким. — Это странно, да? Люди отличаются характерами и биографиями, но это как листья на воде. А сама вода везде одинаковая, понимаешь?

— И ты устал от этой одинаковости?

— Я, наверное, устал ходить как мул на верёвочке. Хотя в этом и есть моя работа.

— Тебе хочется больше свободы?

— Наверное.

— Я поговорю с руководством. Возможно, ты уже созрел для следующего шага.

Но Стелла не поговорила. Этот сеанс стал для неё последним. Ким догадывался, что Стеллу уволили за ту мелкую оплошность, когда она открыла своё лицо, но вопрос нигде не обсуждался, так что Ким не знал наверняка. В следующий раз его встретил другой визор, под которым сиял маленький старческий подбородок, а в углу светилась надпись: «Ирина Ивановна».

Зачем они скрывают лица? Боятся, что Ким найдёт способ достать их за пределами «Талема»? Для чего они оставляют открытыми подбородок и губы? Чтобы сохранять иллюзию человечности?

* * *

Ким часто испытывал сочувствие к флюентам. В когеренции есть что-то издевательское и противоестественное, как в походе к проктологу без личного согласия. Кто захочет попасть во власть кукловода, который сначала подёргает за ниточки, а потом натянет тебя, как хирургическую перчатку?

Нейросети и так превратили людей в нервные клетки, которые лишь думают, что свободны. Но раньше надзор корпораций и государств, вся их сенсорика работали только во внешнем поле, не проникая под корку мыслей, в сплетения нашего беспокойного кортекса. Человек, сидящий неподвижно без выражения на лице, был неуязвим для наблюдателя. Когеренция — это другое. Это троянский конь. Она затрагивает самую сущность человека и выворачивает её наизнанку, не понимая, чем эта сущность является. Скоро мы станем совсем прозрачными для мира, но вряд ли более близкими друг для друга. Всех интересуют только практические результаты. Всех интересует, как далеко может зайти перцептор.

Яна — ещё один тестовый флюент. Но Яна — это нечто большее. Это пропуск Кима в большой мир, его показательное выступление, его экзамен. Если комиссия из специалистов, которых он никогда не увидит, признает его достаточно квалифицированным для работы вне тестовых комнат, его флюентов выпустят в большой мир, а он сделает ещё один шаг навстречу свободе.

Кима тянуло на волю, пусть даже в чужой шкуре. Он надеялся, что это скрасит его пребывание в северных декорациях «Талема», спасёт от затяжной полярной ночи, вернёт его в человеческое общество, где лица не закрыты масками. Он надеялся, что контакт с забытой жизнью растревожит его память. Он сможет оказаться в местах, которые видел в прошлом, и даже встретить людей, которые знали его раньше…

Краткий демарш Петра Дерезина закончился для Кима без последствий. Он не знал, сработало ли заступничество Виноградова, или руководство проекта приняло к сведению психологическую усталость, но наказания не последовало. Зато эта прогулка до крайности обострила желание Кима вырваться из лабораторной стерильности в суету человеческого общества, пусть даже в шкуре флюента. О жизни на воле он помнил не так уж много, но ощущал её во всей полноте, как что-то массивное, светлое, полное запахов и внезапных открытий.

От этой волнующей перспективы его отделяла лишь когеренция с домохозяйкой Яной. Вводные он получил в переговорной от Виноградова с Фольшойером, которые уселись напротив Кима со странной торжественностью, будто готовились сообщить плохую новость. Виноградов заметно нервничал, и его недозаряженная бионическая рука двигалась судорожно и резко. Фольшойер казался насмешливым.

Ким углубился в досье. Флюент, Яна Мильман, после войны семь лет работала преподавателем истории в одном из московских вузов, но в 2032 году попала под сокращение и с тех пор нигде не задерживалась дольше нескольких месяцев. Сейчас она была преимущественно безработной, что, видимо, угнетало её. В тайне от семьи Яна посещала социальный центр, где по несколько часов в день подрабатывала кликером, а с недавних пор за деньги участвовала в разных экспериментах.

Яна была типичным флюентом. Нетипичным было задание: вместо складывания пазлов и пирамид, ей предстояло лишь корректно ответить на ряд вопросов об окружающем мире.

— Каких вопросов? О квантовой физике? — спросил Ким недоуменно. — Я сам-то на них отвечу?

— Ответишь, — издевательская улыбка тронула губы Фольшойера. — Вопросы взяты из квалификационного экзамена для детей в возрасте 9-11 лет. Где водятся слоны и какая из планет ближе к Солнцу.

Ким ещё раз пробежал глазами досье:

— Её отец — преподаватель теоретической механики, — констатировал он. — Мать — сотрудник архива. Сама Яна работала доцентом кафедры «Истории русского мира». Она образованный человек. В чём сложность ответить на вопросы для третьеклассников? Она и без меня справится.

Виноградов откашлялся:

— Справится, но не так. Сложность в том, что Яна придерживается… нетрадиционных взглядов на мироустройство. Проще говоря, она плоскоземельщица.

— Верит, будто Земля стоит на трёх слонах?

— Не обязательно на слонах, — Виноградов поёрзал, глядя на Фольшойера. — Альтернативные концепции мира имеют свою логику, и она заразительна. Яна, например, убеждена, что плоская Земля с огромной скоростью вращается вокруг центра мироздания, отчего возникает прижимная сила, которую мы ошибочно принимаем за гравитацию.

— Но это неправда?

Ким был убеждён в шарообразности Земли, однако вдруг осознал, что не помнит, как и от кого узнал об этом, и не может быть уверен в истинности этого знания. На базе «Талем», в сущности, не было разницы, стоит ли Земля на слонах или антилопах.

— Это не правда, — вполне серьёзно подтвердил Виноградов. — Земля имеет форму геоида, проще говоря, эллипсоида.

— Проще говоря… — фыркнул Ким. — Я не знаю, как доказать плоскоземельщику, будто мы живём на эллипсоиде. Я даже не помню, учился ли я в школе. У меня нет аргументов. Меня готовили для других заданий.

— Ты же хочешь в открытый мир, — вмешался Фольшойер. — Заблуждения и резистенция — черты любого флюента, и ты должен уметь с ними бороться. В этом смысл задания: обойти укоренившиеся в мозгу флюента мифы.

— А как это сделать? Думать о кривизне горизонта или кругосветных путешествиях? Я в самом деле не представляю, как определить форму Земли.

— Да это и не требуется, — пальцы бионической руки Виноградова двигались невпопад, будто рассказывали свою историю. — Плоскоземельщики привыкли к нападкам и выдумали массу аргументов против очевидных доводов. К тому же вопросы будут не только про форму Земли. Тебе лучше не бороться с каждым мифом в отдельности, а разобраться, откуда происходят заблуждения. Так ты обойдёшь её защиты.

Следующий вечер Ким потратил на изучение биографии Яны — преподавателя истории, которая дольше других сотрудников продержалась на своей кафедре, не считая декана и его заместителей. Однако закон, уравнявший ботов с живыми преподавателями, поставил точку в её педагогической практике.

* * *

Психотропы действуют не сразу. Ким ощущает их осторожное тепло, которое размягчает его плечи, делая их большими, как у метателя ядра. Тепло стекает вниз по спине, разогревая поясницу, и вдруг залпом врывается в голову, делая обстановку вокруг насыщенной, как перенаселённый аквариум.

Ким ходит кругами по «Батискафу», всё слабее ощущая геометрию пространства. Он фокусируется на красном шаре, символе когеренции, её прицеле.

Шар в полуразрушенном здании школы нужен лишь как якорь для внимания: в момент максимальной фокусировки Кима на этом фанерном истукане «Талем» калибрует свои системы, синхронизируя сознание перцептора с сознанием флюента.

А потом происходит адгезия, захват. Шар заполняет всё поле зрения. Ощущение собственного тела слабеет. Оно кажется тяжёлым и неповоротливым, словно на тебя водрузили старые доспехи. Шар то приближается, то убегает вдаль. Красный туман окутывает Кима, тормозит дыхание, замедляет пульс. Эта маленькая смерть — самый пугающий момент перед когеренцией. Мозг взрывается аварийным режимом, и поле зрение трещит от мозаики цветов. Пёстрые картинки мелькают перед глазами с нарастающей частотой.

И вдруг наступает лёгкость, похожая на утренний сон, который тянется по глади сознания, будто водоросли по зелёной реке. Вечный водоворот энергий пожирает собственный хвост, а в его центре набухает шлюз безвременья, тянутся сквозняки мыслей. Когеренция начинается со слабых видений, похожих на медленное, дремотное протрезвление.

Ким видит раздвоенные ногти Яны, похожие на язычки змей. Чужие руки поначалу движутся невпопад, словно пара хищных зверьков, и перцептору требуется время, чтобы взять над ними контроль, почувствовать вес, форму, покалывания на кончиках пальцев. Затем нужно услышать пульс, прижав ладонь к шее или непривычно мягкой груди. Нужно оглядеться, привыкнув к новому восприятию пространства. Обострённая чувствительность Яны к цветам делает поле зрения невероятно насыщенным: даже белый цвет для неё имеет тысячи оттенков.

Пока Яна не поглотила Кима полностью, он пытается удержать в голове простую мысль: Земля — это шар. Земля — эллипсоид, чуть сплющенный с полюсов. У Земли нет края.

Но поток Яниных мыслей захлёстывает Кима, словно ревущая стремнина выносит обломки ветхих домов. Мысли Яны фонтанируют, как чёртов гейзер.

Яна Мильман

Год рождения: 2001. Род занятий: кликер. Семейный статус: замужем. Количество детей: двое.

Да я совсем не против гостей! Просто сейчас не время, да и что это за мода — ходить в гости лично? Уже сто лет никто так не делает, тем более с утра пораньше. Винни-Пухи, слава богу, почти перевелись.

Виктора я бы потерпела, но мадам Искра — вот уж подарочек на выходные! Болтает без перерыва: начнёт про своих пуделей рассказывать или про Таточку в Ханое. Эти двое почему-то уверены, будто их увлечения интересны всем. Мне бы такую уверенность. Я никому не интересна.

Если уж приспичило, можно пообщаться через виар. Тогда хотя бы уборку делать не нужно: заметила Пашкин носок, провела ластиком, и нет носка. А прикатит Искра со своей кислой мордой — и, точно говорю, в центре комнаты будет лежать Пашкин носок или, хуже того, труселя, да ещё самые позорные, зелёные с красным горошком и дыркой на трудовом месте. У мужиков, наверное, инстинкт такой: высевать свои шмотки аккурат перед приходом гостей. Искрочка, конечно, сделает вид, будто не заметила, а вечером, когда все опьянеют, пойдут шуточки на тему, знаем.

Ох, и дура ты, Янка! Дались тебе Пашкины носки! И не в них совсем дело. Просто ты не любишь людей, и нечего тут стесняться. Сейчас их никто не любит: все только делают вид и щебечут: «Ой, привет, как дела?». Да плевать мне, как у вас дела! Мне бы свои разгрести.

В мудрой книге сказано: возлюби ближнего своего. Только за что этих недалёких любить? Они тебя жизни учат, а как об одолжении попросишь — сразу растворяются. Ох, нехорошо так думать. Не по-христиански.

И неправда, будто я людей избегаю. Я их даже люблю, просто издалека, как перелётных птиц. Мне сама Искра не нравится. Может христианин не любить одну конкретную мадам?

[Разглядывает ногти]

Пашке сказать? Бесполезно. Не поймёт. А поймёт, так всё равно сделает по-своему. Брата с жёнушкой просто так не выставишь. Пашка говорит: если всем отказывать, то и ходить перестанут. А я думаю: хорошо бы перестали. Только сказать страшно.

Ох, Янка, не в Искре дело, а в тебе самой. Дура ты и с людьми говорить разучилась. Вечно как с Луны упала. Вот Искра на любую тему уверенно рассуждает, поэтому её и слушают, а ты едва рот откроешь, сразу шутки и фырчки. Столько лет людям мозги полощут разными теориями, вот они теперь правду не воспринимают. Злые все стали от невежества.

Ладно, чего завелась? Прости их. Всем воздастся.

[Осматривается]

Обстановка нелепая. Старинное всё, как в музее, и книги на полках стоят. Громоздкие какие! Сколько же они раньше места занимали, ужас! Зато бумага, наверное, приятная, шершавая. От бумаги веет мудростью. На бумаге раньше только мудрецы писали, а сейчас — только лжецы.

И начальник у них тут такой интересный — вежливый очень. Фамилия на псевдоним похожа — Флёров. Как такая фамилия могла появиться? Кто-то из предков, наверное, флёром торговал.

Этот Флёров тоже старомодный немного, хотя его не портит. Вот бы его и звали Флёром. Или Фёдором. Фё-ё-ёдор Флё-ё-ёров. Красиво. А он Игорь. Дурацкое имя.

[Включает режим зеркала, рассматривает себя]

Одеться могла и приличнее. Кто же знал, что тут такой Флёр будет? Нужно было кремовый костюм надеть и туфли, а ты в красной блузе и мокасинах примчалась. Флёр даже взглядом поперхнулся, хотя и промолчал. Да какая ему разница? Ты для него крыса подопытная. Разноцветная крыса.

Ну вот, сахар поднялся. Это от пончика. Или от нервов. Сейчас лицо пятнами пойдёт.

Жарко тут. Дыши, Яна, дыши. Сейчас у всех психоз, потому что за всеми кто-то наблюдает. Одиночество в дефиците. За мной вот Флёров присматривает, на улице камеры или дроны, а дома — сам дом следит. Даже в кухонном кране теперь глазок сенсора. Сай, виртуальный психолог, говорит, человеку нужно уединение, только где его взять? Хоть на гору заберись, тебя со спутника увидят.

[Рассматривает стол перед собой]

Карандаши цветные. Красивые такие: тридцать шесть оттенков. Порисовать? Нет же, дура! Эти карандаши из деревьев. Сколько деревьев ради них извели? Или они из пластика? Пахнут вроде пластмассой, гнутся. Это ещё хуже. Наверняка, старый полиэтилен, который сотни лет разлагается. Не смей их трогать!

* * *

Поток нефильтрованных мыслей флюента в начале когеренции часто сбивал Кима с толку. У каждого свой темп внутреннего диалога: порой он похож на итальянскую комедию, включённую на случайное сцене, а иногда на затяжной доклад. Первая задача перцептора: поддержать этот разговор и перехватить инициативу.

«Да-да, Яна, это сущее варварство — делать карандаши из пластика».

Яна страдала повышенной экотревожностью и в периоды обострений переставала нормально питаться, потому что даже блюда из водорослей представлялись ей гектарами загаженного океана и тоннами потраченной воды. Карандаши, которые она трогала зазубренными ноготками, распадались в голове Яны химическими волокнами и травили океан отходами тридцати шести цветов. Ей захотелось помыть руки, но Ким удержал:

«Тренируй иммунитет. Мы живём в синтетическом мире. Надо приучать организм к микропластику. Это ради потомков».

Чтобы отвлечь Яну от беспокойных мыслей, Ким сместил фокус внимания на её прошлое. Не так давно она была сотрудником полуофициальной организации, члены которой боролись за чистоту русского языка, искореняя из него англицизмы, латинизмы и китаизмы. Они пропагандировали возврат буквы «ять» в письменность и боролись с суффиксами, вымарывая их, где возможно. Их речь была пересыпана словами вроде «руча», «греча» и «боча». Но вскоре организацию признали сектой и закрыли, а Яна после затяжной депрессии стала кликером. Она приходила в специальный зал, садилась за стол и четыре часа подряд выполняла одно и то же упражнение: при включении индикатора делала жест, словно била указательным пальцем по невидимому колокольчику. В этих движениях не было никакого смысла, но, рассуждала Яна, социальной службе важно понимать, за что именно они платят безработным.

Клики оплачивались по минимальной ставке, поэтому доход Яны был ничтожен: семья вообще думала, будто она трудится в благотворительной организации, а не получает от неё подачки. Зато кликерство не отвлекало Яну от важных мыслей.

«А ведь когда-то ты была доцентом…», — подумал Ким, надеясь разбудить в ней интеллектуальный азарт, но вместо этого ощутил лишь смутный гнев.

Ким попытался разворошить гнездо Яниных мыслей, но в этот момент пришёл вызов от её дочери Алины.

Яна колебалась: разговор в этой странной пахучей комнате за пять минут до начала эксперимента неуместен. Флёров вообще предлагал ей снять очки, но Яна сделала вид, что не слышит. Как она снимет очки, если в них вся её жизнь, к тому же она не накрашена?

Вызов Алины продолжался. Яну залило волнением, и рука с раздвоенным ногтем смахнула пиктограмму влево.

Лицо дочери, искажённое линзой и потому остроносое, появилось в полутора метрах:

— Мам, она опять забила посудомойку! — заверещала Алина.

Она смотрела вбок. Плечи её, растворённые в границах видимого поля, энергично двигались, выдавая кипучую деятельность за кадром.

— Ты что там делаешь? — спросил Яна.

— Как её теперь чистить?! — ныла Алина, чем-то лязгая. — Моторчик гудит, а внутри сухо! Сашка мыла свои дурацкие куклы. Она извращенка, скажи ей уже! Кто кукол в посудомойке стирает?

— Я не могу сейчас, — сдержанно ответила Яна. — Папа что говорит?

— Папа работает! — вспылила дочь. — А ты где?

— Я на собеседовании, — отчётливо и с упрёком проговорила Яна.

— Опять на собеседовании? — Алина закатила глаза. — По-моему, тебе уже пора смириться. Тебе твоя работа, что ли, не нравится? Дома столько дел, а тебя вечно нет!

Раздражение Кима нарастало. У Алинки всегда так: весь мир должен вращаться вокруг неё, а Янины беды — это так, ерунда. Какое им всем дело до того, что женщине её возраста сейчас не найти ни работу, ни даже друзей?

А если дочь узнает, что Янка никакой не благотворитель, а китайский болванчик, который по четыре часа в день делает жесты-кликеры в компании таких же неудачников? Позор какой! Да ещё этот Вик с Искрой придут. Даже в выходные не остаться одной.

— Отключи посудомойку и займись чем-нибудь, — проговорила Яна командным тоном.

Дочь не слушала.

— Ты когда придёшь? Сколько можно этих собеседований?

Голос-то какой капризный! А ведь тихим ребёнком была.

— Приду, когда закончу! — отрезала Яна и легонько коснулась дужки очков. Вызов прекратился. Пульс — 105 ударов. Сахар — 8,7. Да что же это такое?

Алинка превращается в психопата. Теперь её интересует только лав-бот с его баллами любви и ещё дурацкая «флишка». Сидит целый день со шлемом на башке и мычит что-то себе под нос, а как в реальный мир вернётся, с ума сходит. Раздражительная стала и на Яну голос повышает: кричит, что ей такая жизнь не нужна.

Жизнь… А какой она должна быть, эта жизнь? Двадцать лет назад Яне всё представлялось не таким. Она мечтала жить в собственном доме, а не в пенале для малосемейных. И дети должны обожать её. А работать ей хотелось в каком-нибудь НИИ или даже в РАН.

В НИИ — тоже мне, счастье! Теперь-то ей это даром не нужно. Боже мой, как же нас всех жестоко обманули эти махинаторы от науки! Построили империю на умах, величайшую секту из сект! Мистификаторы! Сколько галиматьи вбивают людям в головы эти лживые змеи в белых одеждах, инквизиторы нового времени.

Папка Янин, неглупый человек, а до самой смерти коленопреклонствовал перед академиками, Эйнштейна с Бором восхвалял. Так и не смирился, что Яна своим путём пошла, не простил её. Истина дорого обходится.

И какой у Яны был выбор? Ей с детства внушали, что Бога нет, а есть наука, и Яна верила в учение и карабкалась, карабкалась, грызла гранит. Школу с золотой медалью окончила, в университете звёздочкой была, потом в аспирантуре… А ведь уже тогда сомнения терзали. Знания исторические — это не откровения божественные, не твердь. Всё зиждется на авторитете учителя: как он сказал — так и есть. Вся наука строится на мнениях, а мнениям какая цена? Нужно тебе открытие: пишешь монографию, и вот тебе открытие. Пока не изобрели машины времени, все эти гипотезы не проверяемы, а по большей части ложны. История ещё со времён Геродота не наука, а так, инструмент политики.

Яна и сама когда-то верила в исторический канон и ученикам его проповедовала, только теперь уже поздно каяться: все так делали. Когда университет перешёл на электронное преподавание и Яну сократили, долго мучила обида. Ей твердили, что человек образованный без дела не останется, а Яна потом три года тыкалась по учреждениям — даже репетитором не брали. Кому нужен репетитор, если смартглассы подберут бота на любой вкус? Хочешь — диаграммы нарисует, а хочешь — историю через анекдоты расскажет. Предлагали ей работу с девиантными подростками, но тут гордость заела.

Это потом уже Яна поняла, почему Бог избрал для неё такой путь. Истина всегда открывается через страдания. Потому она и стала ненужной, что мистификаторам от науки требуется покорность. Известно теперь, что любое истинное знание должно открываться человеку непосредственно, то есть через органы чувств. Но древнегреческие язычники нарушили этот принцип и постулировали возможность знания скрытого, не проверяемого, невидимого. И тогда началась эпоха лже-науки и политиканства, а на их фундамент легли все измышления об атомах, полях и тонких структурах мира. Властители создали индустрию мифов, усложнённую и запутанную, чтобы отвлечь людей от первородной простоты и от Бога.

Над Яной смеются, но ничего — Христа тоже поносили. Только ровня ли она Христу?

Ох, Янка — социопатка ты. Ну и пусть! Откуда любовь взять, если чувств почти не осталось? Вот умрёт кто-то, а я даже переживать не буду. Ну, или буду, но недолго, не взахлёб. В прошлом году дядя Ваня умер, я и плакала только для вида. В гробу лежал кто-то совсем чужой, с длинным восковым лицом, гладкий, как угорь. Старались, приводили его в порядок, наряжали, да так наваксили, что дядя Ваня и улетучился. Вся его суть и была в этих весёлых морщинках. Уж лучше бы оставили как есть и в сапоги рыбацкие обули.

Ничего тебя не волнует, одни только глупости. Пашка вот за мои рассуждения шаморкой назвал — год прошёл, а до сих пор помню. Нашла о чём переживать! Обычная шутка. Пашка ведь и обидеть не хотел, вырвалось у него. Он добрый вообще, тюфяк и в науках мало что понимает, но туда же: мнение своё заимел, братьев наслушавшись. Тем обиднее!

Шаморка! Ещё и при этой дуре-Искре сказал! А та потом припомнила: очень ей слово понравилось. И что Яна могла им ответить? Всё звучало как оправдания или капитуляция. Яна тогда здорово напилась. До сих пор стыдно.

Флёров решительно прошагал через комнату, уселся напротив Яны и посмотрел с хитрецой. Какие у него волосы хорошие: жёсткие, ровные, отформованные точно по контуру прямоугольного лица — не человек, а кирпичик успеха. В руках Флёров тасовал колоду белых карточек, и вид у него был заговорщицкий:

— Как вам, нравится у нас? — спросил он, кивая в сторону книг.

— Душно, — заявила Яна. — А что здесь? Склад?

— Здесь, Яночка, когда-то был музей. Теперь он стал полностью виртуальным, и мы иногда арендуем помещение для наших экспериментов. Нам, в сущности, без разницы, где проводить, но здесь приятнее. Ну что, приступим?

Яна кивнула и снова подумала про свои мокасины: интересно, заметил их Флёров? Заметил, похоже. Вон как ухмыляется. И тон у него такой, будто с малолеткой разговаривает. Не надо было сидеть в позе краба, дура! Сразу бы ноги под стол спрятала, никто бы не заметил.

— Яночка, задания предельно простые. Я показываю карточку с вопросом, вы отвечаете. Хорошо?

Яна снова кивнула и вдруг спохватилась:

— А как отвечать? Вас канон интересует или истина?

— Как сочтёте нужным. Это не школьный экзамен. Здесь все ответы правильные.

Странно он эти слова сказал, с улыбочкой. Даже карты тасовать перестал.

— Ну, тяните, — Флёров развернул перед Яной веер, и она уцепилась за карточку в середине. На обратной стороне была написано: «2+2=…»

«Три», — выстрелило в голове Яны, но прежде, чем она успела произнести, Ким вцепился в неё мёртвой хваткой:

«Взгляни на него. Можно ли такому всё выдавать? Что у него за причёска: такую лишь профессура носит. Подсадной он».

Лицо Яны обнесло жаром. Она метнула на Флёрова быстрый взгляд, и хотя вид у того оставался спокойным и чуть ироничным, в глазах читалась странная дотошность. Смотрит, будто допрос ведёт. Что же он на самом деле знает?

И вопрос какой неприятный, странный… Вопрос связан с той ложью, что они положили в фундамент своей науки. Яна и сама до тридцати с лишним лет верила, что два плюс два — четыре, но потом…

Она помнит сводчатые потолки, и толпу под ними, и голос, что обрушивается на них с верхотуры:

— Сколько будет восемь минус шесть? — бьёт он наотмашь.

Толпа немеет. Молчание нарушают сначала робкие, потом всё более отчётливые возгласы: «Два». Они звучат как одиночные выстрелы, неровно, вразнобой.

— Два? — голос превращается в рык. — Так вас учили? Так вас заставили верить?!

Перст указывает на ближний ряд:

— Рассчитайтесь!

Люди покорно бубнят: «Первый, второй, третий…» Кто-то по-армейски сворачивает голову налево. «Шестой, седьмой, восьмой…»

— Достаточно! Шестой, седьмой, восьмой: выйдите из строя, повернитесь! — приказывает голос. — Вы говорили мне — два. Но вот я показываю вам — их трое. Или вы будете утверждать, что здесь лишь две души?

Толпа онемело смотрит на вышедших и взрывается гулом:

— Трое!

— Их трое, потому что этот счёт идёт от Бога! Он идёт от самого сердца! Таков истинный счёт. А вас учили язычники и фарисеи, чтобы скрыть истинную дату рождения Бога нашего! Сколько будет шесть плюс три?

— Восемь! — благодарно воет толпа.

В тот день мир открылся перед ней как на ладони: всё было ложью. Вся наука и весь прогресс подчинены одной цели: превратить человека в раба.

Флёров толкнул карточку к Яне:

— Так мы не продвинемся, — сказал он. — Так сколько будет два плюс два?

«Три», — Яна опять было открыла рот, но Ким перехватил этот выдох, словно поймал на лету теннисный мячик.

«Посмотри, какой он высокомерный, — подумал Ким. — Голубая кровь прямо».

— Вы издеваетесь? — вместо ответа спросила Яна, поддаваясь раздражению.

— Отчего же? — Флёров развернул карточку к себе, словно убеждаясь в написанном. — Яночка, это несложная задачка. Мне просто нужно зафиксировать ответ.

«Зафиксировать ответ, — передразнил Ким. — Наверняка он адепт паттерного мышления. Продавшийся властям интеллектуальный вассал. Дальше инструкций не соображает».

И какой смысл распинаться перед этим Флёровым? Разве он способен понять истину, если всю жизнь его накачивали ложью?

«Они прощупывают вас, — продолжал Ким. — Ловят поодиночке и выискивают слабые места. Ты знаешь, что будет дальше: они объявят вас сумасшедшими или преступниками. Вы — угроза их тирании».

Какая же я дура! Сколько уже было пострадавших за правду? Яна с юности помнит эти картинки: люди с плакатами против карантинов, против обязательного обучения, против использования химических лекарств… Раньше она смеялась над ними, а они страдали, страдали за таких Ян. Теперь она должна пострадать за них.

Она было открыла рот, но Ким снова осадил: «В тебе много тщеславия. Хочешь прославиться как великомученик? Это мелко. Истина не нуждается в трибуне. Истина найдёт свой путь. Тебе нужно сохранить огонь внутри себя. Обхитри их!»

— Так вы будете отвечать? — лицо Флёрова стало пасмурным.

«Сохранить огонь внутри себя», — повторила Яна и тут же выпалила:

— Четыре.

Флёров был словно разочарован. Может быть, не самим ответом, а длительностью ожидания. Но Яна ощутила прилив торжества. Что, съел? Не вписалась в твой шаблон? А может, тебе мои мокасины не нравятся?

Она выставила из-под стола свои наглые боты, напоминающие маленькие лодочки: да-да, в таких принято в гребной клуб ходить, а не в центр города. Ну и что? Пусть ты считаешь меня разноцветной дурой, но ты не смог проникнуть в мои мысли. Они тебе не по зубам!

Веер карточек тянулся к ней вновь. Яна отвечала сразу, и хотя ложь её была насмешливой и неприкрытой, то была ложь во спасение. Она лгала по учебнику, по тем талмудам, с помощью которых люди 2,5 тысячи лет порабощают умы себе подобных.

Она не разболтала ничего лишнего. Мог ли Флёров понять, что материя на самом деле состоит из монад четырёх типов, что всем управляет Закон, что живыми нас делает голубой флюид, что приматы являются деградированной формой праславян, и что далёкие звёзды — это прорехи в небесном куполе?

Приходя в себя в «Батискафе», Ким ощущал нарастающую головную боль.