Хроники Бальдра. Творение рук человеческих

Артем Белов

Далекий Бальдр – планета-рай; чудо природы, убаюканное богами. Всезнающие Бледные смотрят с небес на гордых людей – преданных слуг космоса. Желания богов должны быть выполнены – но какой ценой? Юному Верманду предстоит узнать немало секретов, прежде чем он поймет, что в человеческой жизни действительно важно, и когда нужно обратить меч против самой Вселенной.

Глава вторая

Личный дневник Артема Смолякова, ведущего специалиста по генной инженерии компании «Доступная Вселенная», запись двести шестнадцатая: «Сочетание кошек и людей ожиданий не оправдало. Эксперимент провалился с треском — ни внешний вид меня не устроил, ни поведение. От кошачьих гибридам досталась разве что свирепость; тем не менее, руководство выдворило их на Бальдр и приказало мне свернуть исследования в этом направлении. Не очень-то и хотелось».

Осенний день швырял в нас листьями, а кони топтали их подкованными копытами. Я, вместе с другими дружинниками, возвращался из патруля, пролегавшего по вполне обычному и давно изведанному маршруту. Впереди — воевода Олаф Оленерогий; самая трудная часть пути осталась позади, как и одна из деревень, где жители начали не в меру сильно роптать на указы Бледных. Обошлось без кровопролития — угрюмые деревенские ремесленники отступили, здраво оценив свои шансы против дружинников конунга. Ха, самоуверенные глупцы! Будут знать, как спорить с богами!

Лесная тропа и пение птиц располагали к приятным думам; улыбаясь солнечным лучам, я едва следил за конем, позволив ему самому выбирать дорогу. Трудно оставаться серьезным, когда тебе семнадцать лет, а на лице нет даже мало-мальски солидной бороды — важнейшего атрибута стохетхеймского воина. Несмотря на это, во мне сразу признавали особу королевских кровей — так сильно я стал похож на отца. Выше остальных дружинников едва ли не на полголовы, с длинными черными волосами, забранными в хвост; точеные скулы, крепкое сложение и глаза цвета меда и ранней осени — иногда от молодых девушек Стохетхейма некуда было деться. Отец не наврал с обещаниями тогда, давно, три года назад — а ведь я все помнил слово в слово. В середине весны меня отдали под руководство Олафа, и в дружине суровые ветераны быстро зауважали меня за силу и искусство владения мечом. До сих пор, правда, сражаться мне доводилось только с манекенами, набитыми соломой, а вот про Олафа поговаривали, что он сразил дракона один на один! Верилось слабо — старый воевода едва ли походил на героя легенд, а вот в тактике и стратегии равных ему было не сыскать.

Нас обступили сосны-гиганты и мохнатые ели, похожие на больших колючих медведей; то тут, то там пробегала ловкая белка или щелкал шишками клест. Из транса меня вывел громкий смех одного из дружинников, огромного Бьорна Драчуна, — раззявив беззубый рот, он от души хохотал, неистово стуча ладонью по бедру. Рядом с ним ехал его закадычный друг Тир, и, видимо, как всегда, рассказывал несмешные истории, которые Бьорну казались забавными. Зубы Бьорна нашли свой безвременный конец на городских площадях. Он слыл большим любителем подраться и никогда не упускал шанса дать кому-нибудь тумака. Впрочем, и сам получал по заслугам. Я поплотнее закутался в плащ, подбитый мехом, и поправил щит на спине. Потянувшись к походной сумке, извлек небольшой бурдюк с чистой водой и мятую карту. Скоро оба солнца начнут сонно клониться к закату — и тогда уже сложно будет что-то разглядеть. К ночи наш отряд должен добраться до Инностинга, небольшой деревушки, уютно расположившейся на поляне у реки. Только теперь, повзрослев и вступив в дружину, я понял, насколько неблагодарны стали жители окрестных селений; несмотря на все старания отца, бунты разгорались с новой силой, и иногда я даже начинал сомневаться в том, что колдуны выполняют указания Бледных так, как велит дядя Сверр. Ну нельзя же все время противиться богам! Так или иначе, из Инностинга пришла весть о том, что местного друида побили палками и сломали ему волшебные пульты. Жители сами подписали себе приговор — и мы спешили привести его в исполнение. Затем — небольшой переход через дремучий ельник, а там уже и Стохетхейм покажется на горизонте. Я сделал несколько больших глотков воды и утер губы. Припасов оставалось немного, благо, что путь короток. После того, как жители деревни примут заслуженную кару, мы пополним запасы и двинемся дальше.

Спустя примерно час солнца Бальдра стремительно скатились по небосклону, погрузив планету в темно-синие сумерки. Я, поторопив коня, подъехал ближе к хмурому Олафу:

— Скоро ли Инностинг?

— А что, малец, спешишь меч в кровь окунуть? В таких делах торопиться не надо — лучше словами скреститься, чем клинками.

— Насчет Инностинга отец сказал твердо — наказать. Значит, придется биться, а жители вряд ли дадут себя просто так приструнить.

— Это ты верно подметил; наш род человеческий таков, что себя в обиду давать не привычен. Раз конунг сказал, что наказания не избежать, стало быть, будем головы рубить. А что до пути нашего, так гляди, вот уже и огни меж стволов сосновых мелькают.

И верно — сощурившись, я разглядел вдалеке небольшие хижины, плотным рядком выстроившиеся недалеко от маленькой реки. Кивнув, я вернулся на свое место в строю, а сердце сжало нехорошее предчувствие; кусая от волнения губы, я проверил, легко ли достается меч из ножен. Отец наградил меня этим мечом на семнадцатый день рождения — не слишком длинный и не слишком короткий, он был идеально сбалансирован, лежал в руке как влитой. Вскоре я полюбил его без памяти и гордо назвал Бардом за музыкальный звон, который он издавал при каждом взмахе. Меч для дружинника Стохетхейма — все равно что родной брат, воплощенный в металле, с ним не расстаются, разве что клинок не выдержит и сломается в бою.

Вскоре затихли и шуточки Тира, и неистовый гогот Бьорна — тихо переговариваясь, дружинники готовились к бою. Проторенная тропа вывела нас из ряда деревьев — и Инностинг показался во всей красе. Кажется, люди не спали; в окнах мелькал свет, да и на улицах метались тени — как будто жители бродили с факелами.

— А ну, друзья, прибавим ходу! — крикнул Олаф и устремился вперед, а за ним и все остальные.

Я, словно в забытьи, старался поспевать, а сам думал только о том, как сейчас схлестнусь в бою с каким-нибудь деревенщиной, который наплевал на все законы царства человеческого. Перед глазами так и стояло его бородатое лицо — рот в пене, глаза горят… Наконец, мы ворвались в деревню и поспешили к главной площади. У дверей хижин стояли хмурые женщины с детьми; малыши что-то спрашивали и указывали на нас пальцами, а матери только шикали да провожали нас взглядами. Мужчины собрались на площади — широкой вытоптанной поляне между домов, в центре которой стоял небольшой помост для выступающих. Здесь проводились собрания и объявлялась глашатаями воля конунга и того, кого он представлял — Бледных. В нас впились десятки взглядов, таких же острых, как мечи и топоры; один из жителей, седой старик с факелом, вышел вперед. Олаф остановился прямо перед ним.

— Кто тут среди вас старейшина? — громогласно объявил воевода, смотря поверх голов людей, будто специально не замечая посланца.

— Я здесь старейшина, — спокойно ответил старик, — а вы, стало быть, псы конунга?

— Псы, стало быть, — усмехнулся Олаф, — а ты дерзить не спеши. Видят Бледные, не хотим мы мечи в ход пускать, но, коли заставите, так не дрогнем.

— А мы, — старейшина обернулся, и жители похватали дубины и вилы, — и сами не робкого десятка. Не нужны нам больше ни колдуны ваши, ни Бледные! Издавна мы идолы духам леса ставили — и сейчас не перестанем! Где это видано, чтобы друиды, которые за урожаем да зверьем следить должны, детей наших забирали?! В следующий раз мы такого колдуна не отпустим — вздернем на площади, да и пусть воронье ему глаза выест!

Толпа одобрительно зашумела, придвинувшись чуть ближе. Мой конь, волнуясь, грыз удила и беспокойно переступал на месте. Оленерогий обернулся к нам — в свете факелов его борода отливала серебром. Он сокрушенно покачал головой и едва заметным движением поправил ножны, чтобы удобнее было хвататься за рукоять меча.

— Что-то, старик, за нос ты нас водишь да головы морочишь. Никогда колдуны детей не трогали! Не хотите дань Стохетхейму платить, так и скажите! А всякие страшилки кому еще на ночь рассказывай!

— Да ну? А ты спроси у конунга своего, что друиду было приказано, а потом уж суди нас! В чем наше преступление, кроме того, что жить вольно хотим, да детей не даем в обиду? Нет вам хода в Инностинг; поворачивайте коней, а не то хуже будет!

— Точно! Проваливайте! Вон из нашей деревни! — загомонила толпа; Олаф едва успел поднять щит, как в него ударилось несколько брошенных камней.

— Ну все, старик, ты сам себе такую судьбу уготовил! За нарушение указа конунга и нападение на колдуна наказание — смерть! Мечи наголо!

Ну вот и все! Мое сердце билось все быстрее — онемевшими пальцами я с лязгом извлек Барда. Наша дружина ударила в толпу и прошла сквозь нее, как раскаленный нож сквозь масло. Меня опьянил бой — крики, звон оружия, запах стали и крови… Сознание помутилось, и, будто во сне, я рубил направо и налево, пока не отнялась рука. Не знаю, скольких мы отправили в Хель, царство мертвых; прошло совсем немного времени — не успела бы и маленькая свечка прогореть, как толпа дрогнула, рассыпалась, и люди побежали куда глаза глядят, побросав оружие. Олаф и остальные натянули поводья; я же, гонимый жаждой крови, помчался за старейшиной. Старик обернулся и, увидев меня, припустил еще быстрее, но споткнулся, повалившись на землю. Охнув, старейшина успел только перевернуться на спину, а я уже слез с коня и стоял над ним, тяжело дыша.

— Хорошо, хорошо, ваша взяла! — седой старец поднял руку. — Не губи, сжалься!

Я не слушал. Скривив губы, взмахнул клинком… Бьорн схватил меня сзади, прижав руки к туловищу:

— Остынь, парень! Хватит кровь лить, хватит!

Я бился в хватке громилы, изрыгая проклятия, пока голову не очистил луговой ветер, несущий запахи цветов и реки. Кровавая пелена отступила, и я заплакал, поняв, что только что натворил. Старейшина не смел поднять взгляда, сжав голову руками.

— Ну? Угомонился? Так всегда в первый раз, не хнычь — поди, воды попей да посиди. Вырвет — так не волнуйся, это нормально, — Бьорн выпустил меня, и я закашлялся — силач едва не задушил; не руки — а бревна!

Понурив голову и размазывая по лицу слезы, я побрел назад, к коню, и дрожащими руками схватил бурдюк с водой. Драчун оказался прав — тошнота подкатила внезапно, и я согнулся пополам. Утерев рот, бросил взгляд на меч — с него капала кровь, тягучая, как древесный сок. Будто издалека, донеслись слова Бьорна:

— А ты, старый, иди назад, в деревню, да заруби на носу себе — слово конунга священно! Не потерпит он такого бесчинства. Услышим снова о бунте, так легко не отделаетесь…

— Бледные вам головы совсем заморочили. Природа такого злодейства не выдержит — вот увидите, настигнут вас лесные духи, а уж от них мечом не отмахнешься! — прохрипел старик, поднимаясь на ноги.

Но Бьорн его уже не слушал — Олаф протрубил в рог, созывая дружинников. Я, все еще не придя до конца в себя, забрался в седло и вставил ноги в стремена. Оленерогий окинул меня взглядом и, что-то проворчав, кивнул.

— Бьорн, давай шустрее! Поторопитесь — наберите воды в бурдюки, хлеба возьмите из хранилища, если нужно… Имеем право по указу конунга! Нам еще по ночному лесу пробираться — не самое приятное занятие, так что давайте выступим поскорее.

Вскоре мы поскакали дальше, перейдя маленькую речку вброд; я то и дело оглядывался — тела лежали на поле недвижно, и к горлу снова подступала горькая тошнота, когда я вспоминал, как рубил жителей мечом. Он все еще лежал в моей руке — кровь никак не желала смываться, и я с остервенением тер клинок грязным куском ткани. Слова старейшины почему-то запали в душу — что он имел в виду, когда предупреждал о лесных духах? Неужели они и вправду существуют?

— Олаф!

— Чего тебе?

Я снова нагнал воеводу.

— А что, если старейшина был прав, и в этом лесу водятся духи? Не опасно ли ехать ночью?

— Утра ждать — опоздаем, нам нужно точно в срок вернуться, — покачал головой Оленерогий, — к тому же, не верь ты в эти глупости. Есть только Бледные и их высший суд; никаких духов или бесов в лесах отродясь не видели, а я пожил уже немало, да и повидал тоже. Так что, выбрось слова старика из головы — из ума он выжил. Лучше постарайся в седле не заснуть, а то еще ударишься о какой-нибудь сук, упадешь и шею свернешь. А меня за это конунг казнит потом.

Слова воеводы меня немного успокоили, но блеклая тень сомнения все же осталась. Ночь — хоть глаз выколи, будто все сажей измазали. Светлая луна покажется только завтра, продержится на небосводе три дня, а потом снова сгинет на неделю. Шорохи ночного леса нагоняли тревогу — то ухнет вдалеке сова, то кустарник треснет тонкими ветвями, словно кто крадется… Как знать, может, действительно кто-то смотрит на нас из темных зарослей? Мою душу охватило плохое предчувствие — хоть воевода и не верил в духов, я рос человеком довольно-таки суеверным, поэтому решил держать меч наготове всю ночь. Пусть этот лесок и располагался совсем рядом со Стохетхеймом, порой доносились слухи о разбойниках, которые становились с годами все смелее и отчаяннее.

— Эй, Тир, зажги-ка факел, — Олаф обернулся в седле, — ни зги не видно, а конь что-то волнуется. Боюсь, как бы не волки…

Дружинник кивнул и поджег факел — маленький островок света разогнал чернила ночи. Тени деревьев и кустов, вторя пляшущему пламени, затрепетали вокруг нас; вдалеке раздался тихий вой — и правда, что ли, волки бродят… Ко мне с лукавой улыбкой повернулся Алрик Щитоносец, еще один молодой дружинник, едва ли старше меня на пять лет. Он и не думал вытирать лезвие своего топора, и в пламени факела кровь на металле играла всеми оттенками багряного.

— Ну что, Верманд, понравилось тебе головы сечь?

— Не напоминай, — я угрюмо опустил глаза, — чувствую себя ужасно. Будто зарезал невиновного.

— Конечно, это тебе не манекен с соломой! — засмеялся Алрик. — Как приедешь, расскажешь подружке о своих подвигах, а? Как там ее зовут? Кэри?

— Не твое дело! — я взглянул в глаза «шутнику». — Не посмотрю, что ты дружинник, попробуешь надо мной подтрунивать, я живо тебе зубы пересчитаю.

— Ого, какой резвый! А хватит сил, малец?

— Закрой рот, Алрик! — я не заметил, как к нам подъехал Олаф и отвесил хохмачу звучную затрещину. — У тебя самого борода еще еле растет, нашел, перед кем красоваться! Лучше бы топор протер — едешь, как какой-нибудь разбойник с большой дороги! Как вернемся в Стохетхейм, я с твоей дисциплиной поработаю — ох, и запоешь ты соловьем тогда!

— Да я же просто пошутил, — проговорил Щитоносец, потирая ушиб, — я ж несерьезно!

— Тогда в шуты тебя конунгу отдам, а пока ты в дружине, да в ночном лесу — держи пасть на замке!

Дерзкий задира! Алрик мне сразу не понравился, в первый же день в дружине; до моего прихода ему нравилось подначивать Стефана, скромного молчаливого увальня, который сейчас ехал ближе к голове отряда. Теперь же он решил переключиться на меня, да еще и про Кэри откуда-то вызнал! Как будто дружиннику больше заняться нечем! Лучше бы тренировался с таким же усердием — видал я, как неуклюже он машет топором…

Мы проехали по лесной дороге еще какое-то время. Холод больно кусал за бока, и даже плащ уже не помогал, сколько бы я в него ни кутался. Внезапно где-то слева от дороги отчетливо треснула ветка — я обернулся, сжав Барда. Как будто кто-то крадется через заросли… Бандиты? Лишком близко к Стохетхейму — сюда им точно нет резона забредать, да и нападать на вооруженную дружину — идея не самая лучшая.

— Эй, Тир! Бьорн! Стефан, Хакан — вы слышали?

Дружинники переглянулись и завертели головами.

— Нет, Верманд, в чем дело?

— Кажется, кто-то следит за нами из чащи. Я только что слышал легкие шаги, и ветки на земле трещат, словно на них наступают…

Воины нахмурились и взялись за оружие; отряд замедлился, и вскоре весть донеслась до Олафа. Старик приказал всем замолчать и прислушался. Минута томительного ожидания — ничего, тишина, только ночные жуки стрекочут да птицы хлопают крыльями. Даже вой волков затих вдалеке.

— Нет здесь никого, Верманд. Это у тебя еще бой в крови клокочет — постарайся расслабиться, мы уже почти приехали домой.

Я вздохнул. Наверное, и правда, виной всему тьма ночи и бой в Инностинге — вот и чудится всякое, шорохи да стуки. Успокоившийся было Алрик с гадкой ухмылкой обернулся снова. Но едва он раскрыл рот, чтобы отпустить какую-то едкую шутку, как из чащи со свистом вылетел маленький топорик и вонзился прямо Алрику в голову, проломив шлем. Я обомлел, а конь неистово заржал, забив копытами. Наш отряд остановился, все смешалось — закричал Тир, повернул назад коня Олаф; тело Щитоносца выскользнуло из седла и грузно рухнуло на лесную дорогу.

— Алрик! — я спрыгнул на землю и подбежал к дружиннику.

Мертвее не бывает — метательный топор едва не рассек голову пополам.

— Назад! В седло, черт тебя дери! — закричал мне Олаф.

В то же мгновение ему в бок воткнулся такой же топорик, и старик, охнув, повалился на землю. Кусты зашумели и затрепетали — с треском кто-то ломился прямо к нам.

— Ка-р-да! — из зарослей выпрыгнули долговязые воины, вооруженные короткими копьями, топорами и маленькими круглыми щитами, размалеванными краской и украшенными перьями.

В неверном свете факела мелькнуло лицо — раскосые глаза, длинные светлые волосы, кожа цвета миндаля… Альвы! Лесные хищники и разбойники — так вот, о каких «духах», наверное, говорил старейшина! Их было человек двадцать — с воинственными кличами альвы набросились на нас, и закипел бой. Из рук Тира выбили факел — упав в грязь, он погас, погрузив лес в непроглядную тьму; я махал мечом наугад, зато альвы видели в ночи, как кошки. Мне никогда еще не приходилось встречаться с ними — знал я об этих лесных жителях только со слов отца.

Где-то в пылу схватки вскрикнул Стефан, и раздался глухой удар — как будто кто-то упал с коня. Меня сбили с ног, ударив в грудь; не почувствовав боли, я вскочил на ноги, стараясь пробиться к остальным дружинникам, которые в последних отблесках факела встали вокруг раненного Олафа. Сзади меня схватили за руку — чья-то сильная ладонь сжала предплечье; я вслепую ударил назад мечом, и клинок Барда напоролся на что-то мягкое, а в воздухе повис запах крови. Бой превратился в настоящую потасовку, свалку, в темноте невозможно было разобрать, где люди, а где альвы. Я получил удар кулаком по лицу и, на секунду потеряв равновесие, упал на землю. На грудь мне прыгнул альв — глаза понемногу привыкали к темноте, и я разглядел, как сверкают его кошачьи глаза. Он издал вопль и занес кривой нож, метя мне в горло — и вновь я смог опередить убийцу, взмахнув клинком снизу вверх; взвизгнув, альв отполз в сторону, пытаясь зажать рану на боку. Я рывком поднялся и одним взмахом поющей стали отсек ему голову. Пошарил по земле в поисках щита — но, стоило его поднять, как в него впились несколько топоров. Широкая трещина расколола щит пополам — пришлось бросить бесполезный теперь кусок дерева, обитый кожей.

— Олаф! Бьорн! — я кричал изо всех сил, напрягая глотку, но не получил ответа — в уши лились только звон металла и глухие удары оружия о щиты.

— Ка-р-да!

Я резко обернулся, но не успел поднять меча — с воинственным криком альв ударил меня топором по шлему. Пред глазами поплыли круги, зазвенело в ушах, по лбу потекла теплая струйка крови… Ноги подкосились и, пытаясь руками удержать равновесие, я упал прямо в придорожный кустарник. Все глуше и глуше звучали далекие крики… Пока сознание не оставило меня.

Я не знал, сколько времени пролежал так, раскинув руки, смяв куст орешника. В глаза лился свет двух солнц, а над шумящим лесом щебетали птицы. Я со стоном попытался сесть и почувствовал, как болью обожгло голову — шлем раскололся, а все лицо покрыла запекшаяся кровь. Осторожно потрогал макушку — топор только чуть разрезал кожу, ничего серьезного, но удар оказался мощным. В кольчуге красовались дыры, а плечо и нога сильно ныли — приглядевшись, я увидел несколько неглубоких порезов. Вероятно, после того, как меня ударили по голове, альвы решили, что мне пришел конец. Наконец, спустя несколько минут бесплодных попыток, мне удалось встать на ноги.

— Олаф!

Молчание. Только какая-то птица закричала, сидя на еловой ветке.

— Бьорн! Хакан!

Нет ответа. С тяжелым сердцем я, шатаясь, вышел на дорогу — и снова упал на колени, увидев поле боя. Все залито кровью, кони пропали — альвы, судя по следам, увели их глубоко в ельник. Повсюду лежали тела дружинников, ни один из них не шевелился, не пытался встать, не отвечал на зов. Трупы альвов пропали — видимо, сородичи унесли их с собой. Я подполз к окоченевшему Алрику.

— Ну же, очнись! Давай!

Бесполезно! Глаза юноши остекленели, а губы давно посинели… Я метался от тела к телу, безуспешно тряся друзей и соратников за плечи.

— Нет… О, нет! Бьорн, вставай! Тир, ну что же ты?!

Посреди дороги я обнаружил тело Олафа — с бедняги сняли кольчугу и стащили наградной меч в богатых ножнах. Лицо старика осталось таким же суровым, как и при жизни — борода колыхалась на ветру, будто свитая из паутины. Утирая слезы, я оттащил всех по очереди с дороги и уложил рядом друг с другом.

— Прощайте, братья, — я расплакался, закрыв лицо руками.

Мрачные мысли душили, как силки, и я решил уйти как можно быстрее, чтобы оставить позади лес, альвов, смерть и горе. На дороге, где чернели лужи высохшей крови, я вонзил в утоптанную землю оружие дружинников, которое не забрал лесной народ, а рядом грудой сложил разбитые шлемы. Пусть все, кто проходят мимо, знают, что здесь лежит дружина воеводы Олафа, не знавшего поражений и страха. До сего дня. Спотыкаясь, я побрел в сторону Стохетхейма, надеясь дойти, не упав замертво от усталости, жажды и голода — все припасы исчезли вместе с конями.

Так я и шел, не разбирая пути, утоляя жажду в грязных лесных прудах, от которых воняло водорослями, и поедая ягоды, рискуя отравиться — ведь я не знал даже, как отличить съедобное от несъедобного. Лесные звери удивленно провожали взглядами одинокого человека, слабого, израненного, едва стоящего на ногах. Я бесчисленное количество раз падал на пыльную дорогу, ронял Барда, но снова поднимался и шел вперед, подхватив меч — его бросать нельзя было ни в коем случае. Потерял меч — потерял самого себя. В конце концов, я вышел из дремучего ельника и закричал от радости — всего в каких-нибудь трех часах ходьбы раскинулся Стохетхейм, уютно устроившись в долине меж холмов и лесов. На улицах города царило оживление — как и всегда по утрам, рынок кипел от покупателей и продавцов, кузни наполняли улицы звоном и запахом раскаленного металла, а пекарни пытались соперничать с ними ароматом свежего хлеба. Ребятня играла прямо на мощеном тротуаре, а их матери проводили свободное от домашних забот время за сплетнями и пересудами, обсуждая всех и вся в городе. Голоса утихали, когда я шел мимо — едва дыша и заглядывая людям в глаза. Никто мне не помог, ничего не сказал, даже не подал руки — все молча отводили взгляд, узнавая во мне юного сына конунга.

Тем временем в тронном зале царило смятение — отец не находил себе места, расхаживая взад-вперед по всему дворцу. Дружина должна была явиться на рассвете, а Олаф никогда не опаздывал! Что-то случилось — это точно; и Ингварр был бы куда спокойнее, если бы сам не отправил к воеводе собственного сына. Личные стражи правителя не осмеливались издать и звука, только беспокойно переминаясь с ноги на ногу. Сев назад, на резной деревянный трон, Ингварр подпер голову рукой и закрыл глаза. Все чаще он начинал размышлять о том, чтобы выслать небольшой отряд навстречу дружинникам, и, если понадобится, идти до самого Инностинга. Слуга тут же подскочил с кубком, полным прекрасного вина, но Ингварр лишь раздраженно махнул рукой, прогоняя лакея. Остальная свита возбужденно перешептывалась, обсуждая, что же могло случиться с такой крупной дружиной на патрульном маршруте, когда я распахнул двери зала и вошел внутрь, подволакивая раненую ногу.

— Сын! — конунг вскочил с трона и помчался ко мне. — Да что же вы стоите, поддержите его, кто-нибудь!

Ошеломленные слуги и стража не сдвинулись с места. Отец сам подхватил меня под руки.

— Именем Бледных, сынок, что случилось? — отец едва не плакал, проводя рукой по широкой ране на моей голове.

— Все… Все мертвы. Все до единого. Остался только я.

— Как это могло произойти?

— Альвы. На нас напали альвы в лесу, — единственное, что мне удалось вымолвить.

Сознание снова милосердно улетучилось вдаль, и я обмяк в руках отца. В замок ворвались мать и дядя Сверр; колдун уже готовил волшебные пульты и целебные травы.