Сила семейных уз. Почти достоверная история нескольких поколений одной семьи

Аркадий Клинов, 2022

Аркадий Клинов рассказывает историю семьи. Достоверность повествования от первого лица обманчива, хотя в книге много мотивов личной истории. Война и оккупация, любовь и измены, воспитание детей и разрыв с детьми, становление карьеры и эмиграция, взлеты и падения на ином континенте… Перипетии жизни семьи не оставляют равнодушными. Автор подводит читателя к простой истине – все свои беды и радости мы несем с собой. Мы можем круто изменить судьбу, покинуть страну, поменять профессию, но не сможем уйти от себя…

Книга издается в авторской редакции

© Аркадий Клинов, 2022

Книга первая

Пролог

На вопрос, есть ли у человека судьба, каждый отвечает по-своему. Кто-то не верит, что судьба вообще существует. Кто-то считает, что каждому из нас заранее выделено своё место и что бы мы ни делали, наша участь запланирована буквально при рождении. Существует ещё понятие “free will”, то есть что мы вроде как сами решаем, каковой будет наша судьба. Однако вряд ли можно отрицать тот факт, что случается ряд обстоятельств, при которых мы только вначале определяем, что собираемся делать, и в лучшем случае каждый пишет сценарий, действия же в нём развиваются зачастую нам не подвластные. Бывает, ты пробуешь их корригировать, и у тебя создаётся ложное ощущение, что ты сам руководишь своей судьбой. На самом деле, всё идёт по какому-то незримому плану, не тобой продуманному. Потому, когда написана книга твоей жизни, ты в ней принимал участие постольку-поскольку. Ты выбирал тему, ты выбирал свою роль. И всё. Дальше вмешивалась судьба, которая и вела тебя по неизведанным путям маловразумительного и непростого лабиринта. Это почти то же самое, что, родившись на свет, против своей воли ты посажен в колею жизни, и как бы ты не крутился, как бы ни был изобретателен, ты сидишь в поезде судьбы, пока не доедешь до конца. И выбора у тебя нет. Сел и вышел. Но вот тот промежуток, который очерчен началом и концом и который называется ёмко и кратко жизнь, у каждого из нас он разный, заполненный разными событиями, и, конечно, каждый из нас мог бы рассказать об этом отрезке достаточно много. И это будет невероятно интересная, исключительно насыщенная история, такая, как ни у кого другого быть не могла. Ни у кого, кроме тебя.

Данная книга, по сути, захватывает почти целый век. Но ввиду того, что в ней фигурируют люди на самом деле существовавшие, а события на самом деле происходившие, я изменил имена, добавил некоторые эпизоды, не имевшие в реальности место.

На мой взгляд, рассказ оказался не только интересным, но и поучительным. Потому я решил поделиться им с любопытствующим читателем.

Речь пойдёт в основном о двух семьях, два представителя которых случайно, а возможно, благодаря роковой судьбе и при экстремальных условиях, были сведены вместе, в итоге прожив совместно большую сложную жизнь. Конечно, каждый из них пытался дать лучшее, что было заложено в любом из них. Если удавалось. Ну, а если не удавалось… Ведь часто мы действуем по обстоятельствам и не всегда даём себе отчёт в том, что из этого может получиться. Вплоть до того, что иногда ненароком сделаешь так, что пострадает близкий тебе человек. А ещё хуже, когда ты, сделав несчастным этого человека, в лучшем случае осознаешь, что уже поздно что-то менять. Кто-то уже пострадал безвозвратно. Потому так важно подходить к вступлению в жизнь зрелого человека подготовленным. Пусть не на все случаи жизни. Но тем не менее, взяв за основу то, что уже известно и апробировано. Ведь человечество накопило достаточно знаний. И чтобы ими воспользоваться, нужно только захотеть. Правда, человек так устроен, что ему проще идти по наиболее лёгкому пути, то есть без особо видимых препятствий. И тогда он учится на своих ошибках. К сожалению. Для себя и окружающих. Вот об этом и пойдёт мой рассказ.

Так что читайте, делайте выводы.

Да, вот ещё что. Ввиду того, что я не профессиональный писатель, рассказ идёт от первого лица. Так мне было легче излагать ход событий.

Итак.

Часть первая

Глава I

Жизнь до Войны

Моя мать родилась и выросла в городе Аккерман, что в переводе на русский язык означает Белая Крепость. Имя городу дали османы в 1503, которые к концу XV века стали хозяевами земли, ранее принадлежащей Молдавскому княжеству. Правили турки на протяжении чуть более 300 лет. Но в начале XX века, то есть ко времени появления на свет мамы в 1910 году, город уже входил в состав Бессарабской губернии Российской Империи. Правда, к тому времени, когда моей маме исполнилось восемь лет, Аккерман перешёл во владение Румынии, в результате чего все члены их семьи стали гражданами Румынии. В этом смысле им, можно сказать, повезло, так как румынские власти охотно предлагали румынское подданство всем, кто был рождён на недавно приобретенной земле. И мама пошла учиться в румынскую гимназию. Так что для неё румынский язык стал почти родным. В гимназии также обязательным было изучение немецкого, французского, латинского и даже греческого языков. Благодаря этим требованиям, маме удалось овладеть чуть ли не десятком различных языков. Такое образование вовсе не означало, что в гимназии преобладали дети богачей. Скорее, наоборот. Моя мама была из семьи, которую нельзя было назвать ни бедной, ни богатой. Жили они впятером: родители и три дочери. Жили на зарплату, которую приносил домой отец, столяр по профессии. Денег хватало лишь на пропитание и самые необходимые нужды. И когда после окончания гимназии встал вопрос, на кого учиться дальше, мама выбрала профессию фармацевта, хотя очень хотела стать врачом. Однако эту идею пришлось отбросить, так как медицинское образование стоило больших денег. Помощи было ждать неоткуда. У родителей таких денег не было, и вот маме пришла в голову отчаянно смелая мысль: обратиться в еврейское общество с просьбой одолжить сумму, необходимую на весь период учёбы. Ей невероятно повезло. Среди еврейских меценатов нашёлся богач, который внял просьбе мамы и согласился одолжить хоть и не всю, но основную часть денег. По окончании мама должна была выплатить одолженную сумму, правда без процента. В любом случае ей, чтобы получить образование, надо было перебраться в Бухарест, столицу страны, где она и поступила в институт фармацевтики, ранее входивший в состав медицинского университета имени доктора Кэрола Давила. Доктор К. Давила, основатель престижного для страны учебного заведения, итальянец по происхождению, осел в Румынии и посвятил почти всю свою жизнь одной цели — дать образование жителям страны. К тому времени, когда мама начала учёбу, в стране преобладала государственная политика румынского шовинизма, с искусственным распределением позиций в разных отраслях страны сугубо для граждан румынского происхождения. Таким образом, по введенным к тому времени квотам, в высшие учебные заведения принималось крайне мало представителей национальных меньшинств, в том числе евреев, отношение к которым в стране было особо плохим.

Вообще, политика государства Румынии в 1930–1940 годы была осознанно направлена на формирование шовинистического румынского этноса. Государственные политики не только пытались открыто пропагандировать чувство национализма, но и внушали румынскому населению, что румыны являются «прямыми потомками римлян» и по своей цивилизации значительно превосходят все остальные народности, проживающие в юго-восточной части Европы. Эти утверждения, в свою очередь, сопровождались унижениями и ограничением деятельности всех меньшинств, проживающих в стране, и касались самых различных позиций в областях экономики, промышленности.

Румынская нация, образовавшаяся только в 1859 путём слияния двух народов, молдаван и валахов, пыталась найти себя в единой монолитной государственной идеологии. Одновременно Румыния пыталась расширить и укрепить свои границы. Однако большая часть молдаван, не вошедших в состав Румынии, оставались жить как народность сформированного в XIV–XVI веках Молдавского княжества. Они не только не признавали румын как более передовую цивилизованную нацию, но и отказывались считать себя румынами или румынскими поданными.

Отрицательное же отношение к евреям, проживавшим на территории Румынии со времён изгнания их из Иерусалима во втором веке новой эры и вынужденной диаспоры в разных странах, можно было охарактеризовать как колеблющееся в ту или иную сторону. Однако к середине девятнадцатого века оно приобрело форму жесткого экономического и политического давления. В начале 30-х годов общая государственная политика выразилась в том, что легальные права евреев ограничили вплоть до отказа признавать их законными гражданами страны. Наступивший период охарактеризовался неслыханным доселе подъёмом антисемитизма. Христианская лига защиты под руководством видного политического деятеля того времени А. К. Кузы, беспрестанно ратовала за отмену любых легальных прав, данных до сих пор евреям. В дополнение к национальной защите православных граждан, А. К. Куза со своими сторонниками рекомендовал запретить евреям работать в различных секторах государственного аппарата. Была предложена сегрегация школ, при которой еврейские дети не будут обучаться с детьми православными. Отдельная пропаганда против евреев велась в сёлах, основной целью которой было ослабить борьбу крестьян с помещиками. Стали усиленно распространяться слухи о хитростях евреев, готовых эксплуатировать большую прослойку простого коренного населения. Евреев, занимающихся посредничеством и арендой земли, крестьянству преподносили как особо бездушных эксплуататоров основной массы крестьян. Доходило до того, что в народе стали появляться письменные прокламации, заявляющие о намерении евреев спаивать селян с целью использовать их неспособность чётко мыслить во время различных коммерческих сделок, таким образом навязывая крестьянину материальную зависимость от еврея, в данном случае арендатора. Евреев стали преподносить как обладателей унаследованного генетического кода, способного функционировать только в одном направлении: отравлять и уничтожать всё святое и хорошее вокруг. Высшая духовная власть, начиная с митрополита, рассматривала подобную пропаганду против евреев как очень важную и практическую меру для укрепления христианского движения в стране. Со второй половины 19-го века появилась новая прослойка населения, “румынская буржуазия”. Её основная масса узрела в евреях главного конкурента, мешающих им занимать видные руководящие должности. Евреев стали называть иностранцами, пытающимися проникнуть в высшие эшелоны общества. То тут, то там обнаруживались призывы об изгнании евреев поначалу из деревень, а затем из страны. Началась эпоха погромов. В 1895 году в Румынии был создан «Антисемитский союз», в который одним из первых записался министр народного просвещения, то есть человек не только соответственно занимаемой должности скорее всего образованный, но и занимающий особое место в иерархии высшего политического звена. Основной задачей союза стало применение различных средств, препятствующих евреям проживание в стране на любых и тем более льготных условиях.

Однако для мамы, как и для большинства евреев страны, желающих получить образование в условиях не афишируемой, однако легально утверждённой квоты для меньшинств, позиция местных властей не явилась непреодолимым препятствием. Мама не только успешно сдала вступительные экзамены, но и закончила университет в пятёрке лучших студентов их класса. Каким образом она сумела не только выжить, но и преуспеть среди такого рьяно-пылающего антисемитизма, объяснить не могу по очень простой причине — на эту тему мама говорила крайне редко. Иногда, мимолётом, она могла бросить несколько фраз о «кузистах», скорее националистах, чем патриотов страны. Либо могла вкратце рассказать о Корнелиу Кодряну и его «Железной гвардии», правом крыле Национальной христианской лиги защиты, основным родом деятельности которой в преддверии Второй мировой войны стало преследование евреев, как главных агрессоров всего христианского мира. Как маме удалось добиться успеха в таких условиях, для меня так и осталось загадкой. После окончания университета в 1937 году, мама устроилась на работу провизором в частную аптеку. Хозяин аптеки был румынский еврей и к маме он относился уважительно и доброжелательно. Работая в аптеке, она познакомилась с одним из клиентов, который стал за ней ухаживать. Через короткое время они сошлись и стали жить совместно, снимая две комнаты в центре города. Жили они пока не расписываясь, в гражданском браке. Были у неё на то свои причины. Её гражданский муж, ветеринар по образованию, высокий молодой человек довольно приятной наружности, по маминым рассказам оказался невыносимо ревнивым и подозрительным. Поначалу ей даже нравилось, что Фиме не безразлично, кто её подруги, как и с кем она проводит время, когда они не вместе. Однако чем больше проходило времени их совместной жизни, тем больше она стала ощущать его неослабевающий контроль. Он цеплялся к ней из-за любой мелочи, обращал внимание на то, как она одета, как смотрит и говорит с посторонними мужчинами, сколько раз улыбнулась или как отреагировала на любой пустяковый комплимент. А так как мама была необыкновенно красивой женщиной, «а-ля Софи Лорен», правда, в миниатюре, мужчины часто обращали на неё внимание. В конце концов мама решила, что им нужно расстаться. Понимая, с какой чрезмерной силой проявляется его желание единолично обладать ею, она пришла к выводу, что у неё не может быть другого выбора, как навсегда сбежать от мужа. Она попросила хозяина аптеки, в которой проработала всё это время без перерыва, дать ей отпуск, а мужу сказала, что после напряжённой учёбы и двух лет работы без отпуска хочет один летний месяц провести дома, сама, у родных. Муж возражать не стал, заметно успокоенный тем, что жена поедет на короткое время к родителям. Таким образом, сумев вырвать хоть частично временную свободу, мама вдруг чётко осознала, что для того, чтобы избавиться от ревнивого человека, она должна решиться на радикальные меры. В создавшихся условиях и ситуации в стране правильнее всего было бы уехать за границу. Тогда ей удастся расстаться с ревнивцем раз и навсегда. Она задумалась о том, что могла бы уехать в СССР. Причина, почему выбор её пал именно на эту страну, оказалась довольно простой. Она, как и многие другие, легко поддалась пропаганде, проводимой адептами марксизма. Советские радиостанции и газеты взахлёб рассказывали о том, что в ближайшее время они построят коммунизм в своей стране. Иными словами, пропагандисты обещали создать рай на земле. Немалую роль в решении мамы, конечно, сыграла и физическая территориальная близость двух стран. Их городок находился всего лишь в 90 км от Одессы, крупного портового города, раскинувшегося на берегу Чёрного моря. К тому же с русским языком у неё проблем не было. Аккерман время от времени входил в состав Российской империи, и, хотя после 1918 года город, как часть Бессарабии, перешёл в румынские владения, среди жителей их города было немало русских или русскоговорящих.

* * *

Фаня полюбовалась собою ещё раз, заглянув в висящее над камином прямоугольное зеркало, решительно прошла в гостиную, где собралась вся её родня. Во главе деревянного непокрытого стола сидел отец, статный и жилистый худощавый мужчина среднего роста, в возрасте 55-57-ми лет. Красиво обрамлённые длинными ресницами его тёмно-карие выразительные глаза, моментально привлекали внимание незнакомца, заставляя непроизвольно дольше чем обычно изучать лицо этого человека. Он обладал чуть ли не по-женски полными, бордового цвета губами правильной формы, из тех, что средневековые художники рисовали «луком Купидона», что делало его вполне привлекательным даже в таком немолодом возрасте. Одет он был в чистую белую льняную рубашку. Гладко выбритый, отец навряд ли производил впечатление человека, привыкшего к постоянному физическому труду. Чуть поодаль, по бокам стола, друг напротив друга, сидели две сестры, старшая Аня, замужняя, с пятилетним ребёнком на руках, младшая сестра Регина, пока не замужем. На противоположной стороне примостилась их мама, Ента. Жили они в стареньком, но ещё добротном одноэтажном доме из 4-х комнат, что достался им от родителей отца, а тем, в свою очередь от их родителей, тоже по отцовской линии. Собралась семья по просьбе Фани. Накануне она заявила матери, что собирается уехать за границу. Навсегда. В Советский Союз. В доме начался переполох. Каждый пытался высказать своё мнение. В основном все придерживались мнения, что шаг этот не только неразумный, но и чреват всякими неожиданными последствиями. Каждый выдвигал свои, казалось бы, логичные и оправданные умозаключения. Фаня не соглашалась ни с одним из них. Потому и решила, что правильней всего будет, если они соберутся все вместе и каждый выскажет свою точку зрения. Она понимала, что это ей даже необходимо для благоразумного вывода и самоуспокоения.

Первым заговорил отец, Михай. Это было его официальное имя. На румынский лад. Хотя в семье его так никто не называл. Дома его звали либо Моисей, либо просто Миша. Три имени были оправданы, так как их город имел древнюю историю перехода от одной власти к другой. В особенности в последние пятьдесят лет.

— Фанюрик, — глухо произнёс отец. Он всегда её так называл, и она привыкла к этому лёгкому искажению своего имени. — Ты, дочка, у нас в семье самая передовая. Я не боюсь этого слова. Пусть твои сёстры на меня не обижаются. И хоть ты и не старшая, они волей-неволей равняются на тебя.

При этих словах старшая, Аня недовольно передёрнула плечами. Но отец, словно не замечая пренебрежительное движение, продолжал:

— Да, я не боюсь сказать это вслух. Ты одна решилась уехать в Бухарест на длительную учёбу. Ты сумела не только выжить, но и успешно закончить свой университет и стать провизором. Ты, к сожалению, не очень удачно выбрала себе человека, на вид положительного и вполне образованного, но который оказался не таким, каким хотелось бы всем нам. И, конечно, в этом не твоя вина. Слава Богу, не успела забеременеть. Подозрительный, беспочвенно ревнивый муж — это очень плохо для создания крепкой здоровой семьи. Так что мама и я только приветствуем, что ты сумела разобраться в нём с самого начала вашей совместной жизни. Потому честь тебе и хвала. То, что ты сейчас задумала сделать, это очень серьёзный шаг. Ты хочешь уехать одна. В неизвестную тебе страну. В страну, где у тебя нет никого из близких и где мы тебе не сможем помочь, даже если тебе понадобится наша помощь.

Отец стал заметно волноваться, хотя и пытался говорить ровным спокойным голосом.

Фаня стала успокаивать его:

— Я уезжаю недалеко. В Одессу. С такой профессией, как у меня, я быстро найду работу. Им нужны провизоры. Я не сомневаюсь. Я слушаю их радио. Они всё время говорят о том, как им нужны люди, обладающие специальными знаниями. Я уверена, что у меня не будет сложностей. А потом я заберу вас к себе. Всех. И вы тоже устроитесь. В их стране строят коммунизм. Люди там будут жить счастливо, не задумываясь о том, как найти средства на пропитание, или ломать голову, как дать детям образование. Да и здесь уже давно непонятно, что творится. Сколько раз сюда приходили новые хозяева, заявляя, что это их владения. И сейчас то ли это румынская земля, то ли молдавская, то ли русская, но это не наша земля. Я говорю об антисемитизме, свирепствующем по всей стране. Почему мы должны жить в таких условиях, когда румыны явно показывают, что они нас не хотят. Они объявили нас иностранцами несмотря на то, что мы, родившиеся здесь, давно пустили корни, тянущиеся к нашим далёким предкам. Уже много веков. Но нас не хотят признавать. А сейчас, когда Европа на грани глобальной войны, развязанной Германией, оставаться здесь и опасно, и нелепо. Подумайте, что нас, евреев, здесь ждёт.

Все вдруг разом замолчали, задумавшись, признавая, что Фаня в основном говорит правильные вещи. И тут Фаня поняла, что она скорее всего выиграла этот бой. Для себя. Вывод, ею сделанный, был оптимально верным. Она, как всегда, оказалась инициатором новых действий, но это не только не испугало её, а скорее вдохновило на очередной шаг. Больше на эту тему в тот день никто не заговаривал. Все понимали, что решение уехать стало окончательным. Потому все последующие дни как-то сразу выбились из монотонной обыденности, принимая новый оборот, странно трансформируясь в стадию реальности. Также выявилось, что образовавшийся отрезок времени оказался неожиданно коротким, в пределах которого ей необходимо было решить несколько формальных вопросов типа окончательного увольнения с работы, получения визы на въезд в другую страну. Ну и главное, суметь избежать вполне реального конфликта с мужем, если ему каким-то образом станет известно о её планируемом отъезде.

На все сборы у неё ушло не больше полутора месяцев. Фаня почувствовала, как всё свершается с безумно невероятной скоростью. Чрезвычайные события в Европе подсказывали, что надо торопиться. Германия уже успела напасть на Польшу. Франция и Англия, согласно своим обязательствам защищать эту страну, в ответ объявили войну Германии. Не остановившись на этих военных операциях, Германия атаковала также и Данию, за ней последовала Норвегия. Италия вступила в войну и, став союзником Германии, вторглась в Южную Францию. Того и гляди перекроют границу и что тогда? Как поступят с евреями, которых и так не признают за полноценных людей? С каждым днём их притесняют всё сильнее и сильнее. Погромы захватили уже достаточно большие территории, вспыхивая в разных уголках страны. Легионеры из Железной гвардии, чувствуя безнаказанность, стали свирепствовать ещё больше. Доходило до того, что независимо от занимаемого положения в обществе, еврея могли запросто убить. Пошли слухи, что людей находят разрезанными на отдельные куски мяса, которые вывешивают в витринах магазинов, словно это какой-то обычный скот. Оставалось только зажарить мясо к столу. Зато СССР заключил пакт о ненападении с Германией. Русские постоянно твердили, что в войну ввязываться не намерены. И в этом смысле можно было не опасаться. Территориальные конфликты либо с Финляндией, либо с Польшей не афишировались, и потому люди не придавали им особого значения.

Также подстёгивал факт, что муж Фима мог в любую минуту приехать за ней. Она слышала, что евреев-специалистов такого плана, каким был он, бесцеремонно освобождают от работы без права трудиться где бы то ни было по той или иной схожей специальности. Евреев прекратили брать в армию, давая им понять, что они больше стране не нужны. Не исключался вариант, что Фима может изъявить желание уехать за границу, как и она.

По совершенно неумышленному совпадению, 26 июня 1940 года, закончив все официальные дела, Фаня взяла билет на поезд и укатила в Одессу. Родителям и сёстрам она наказала мужу о её отбытии в СССР по возможности постараться не говорить. Ввиду того, что адреса у неё пока на самом деле не было, в этом плане она была относительно спокойна, надеясь, что он её так просто не найдёт.

* * *

— Предъявляем документы, паспорта, билеты, — внезапно раздался командирский голос, и перед Фаней вырос широкоплечий пограничник в военной форме с собакой. Второго пограничника, чуть пониже ростом и с не такими широкими плечами, Фаня сразу и не приметила. Люди в купе тут же засуетились, стали рыться в личных вещах, готовые беспрекословно выполнить команду пограничников.

— Ваши документы, — скомандовал высокий солдат, теперь уже непосредственно обращаясь к ней. Смуглый, с серо-стальными моментально пронизывающими всё нутро холодными глазами, он уставился на Фаню, не моргая, словно робот, заранее кем-то заведенный. Фаня чуть дрожащей рукой протянула имеющиеся при ней бумаги, искоса поглядывая на овчарку.

— Румынская поданная? Куда едем? — громко спросил солдат, внимательно разглядывая молодую женщину, сверяя её лицо с фотографией на паспорте.

Фаня спохватилась, что забыла дать мандатное удостоверение, указывающее на разрешение въезда в СССР, выданное на её имя в Советском консульстве в Бухаресте. В частности, в нём говорилось, что «сей документ выдан в ответ на ходатайство Фаины Михайловны Мейдман, урождённой гор. Аккерман, получить вид на постоянное место жительства в пределах СССР».

— Причина переезда, — не обращая внимания на официальную бумагу, продолжал резко допрашивать пограничник, однако всё же уставившись в содержимое документа. На самом деле его смутило совпадение выезда молодой женщины из враждебной по его понятиям страны, собственно, в тот день, когда товарищ В. Молотов, Председатель Совета народных комиссаров, вручил румынскому послу в Москве заявление с требованием вернуть Бессарабию и часть Буковины СССР, как незаконно оккупированных Румынией в 1918. Об этом событии им буквально сегодня утром объявили на кратком политическом собрании, ежедневно и в обязательном порядке проводимых во всех пограничных войсках Советского Союза.

Фаня попыталась чётко сформулировать, как она слушала радио у себя в Румынии и как ей нравилось то, что она слышит, и вот в итоге решилась на этот шаг. Она хотела звучать убедительно, но сама понимала, что ни её тон, ни слова не звучали так, как ей бы хотелось. Даже собака начала нервничать.

— Вещи есть?

Фаня утвердительно кивнула головой, рукой указывая на чемодан.

— Показывайте, что везёте, — грубо, чуть не со злобой приказал солдат.

Фаня вытащила чемодан, укладывая его на кушетку, дрожащей рукой пытаясь отщелкнуть не поддающуюся сразу задвижку замка.

Пограничник терпеливо ждал, не произнося ни слова. Воздух почти звенел, накалённый до предела от вдруг создавшегося напряжения. Когда защёлка наконец-то сдвинулась с места, Фаня откинула крышку чемодана, тут же отошла в сторону. Высокий, видимо, старший, кивнул головой своему напарнику, оброня одно слово: «Проверяй».

Младший пограничник поначалу осторожно, потом всё смелее стал вынимать блузочки, юбки, нижнее бельё, довольно беспорядочно раскидывая вещи по обе стороны чемодана.

— Смелее. У нас ещё много работы, — раздражённо сделал замечание младшему старший пограничник, поправляя рукой винтовку, висевшую со стороны спины.

Фаня с испугом наблюдала, как небрежно разбрасывается тщательно уложенная одежда, и ей неожиданно закралась в голову странно неприятная мысль: «А не совершила ли она непоправимую ошибку?» Правда, она тут же отогнала её, украдкой наблюдая за движениями военного. Когда пограничники наконец закончили досмотр и пошли дальше, Фаня молча, ни на кого не глядя, стала складывать вещи обратно в чемодан.

* * *

Устроить свой быт в незнакомой стране оказалось далеко не просто. Учитывая все непонятные зацепки, поход по разным инстанциям, бесконечные растолковывания государственным работникам цель своего приезда и желание работать и жить в стране строящегося социализма вымотало Фаню так, что она вскоре почувствовала себя почти на грани срыва. Мысль о том, что, может быть, лучше было бы вернуться домой, приходила всё чаще и чаще. Однако, судя по письмам от родных, назад ей пути уже не было. Сразу после её отъезда в стране была объявлена всеобщая мобилизация, связанная с выставленным ультиматумом со стороны СССР вернуть территории Молдавии и Бессарабии, которые Румыния, по их понятию, незаконно захватила в 1918 году. Обстановка становилась с каждым днём всё более напряжённой. Стали поговаривать о возможном начале войны с СССР. Но, буквально в течение одного дня после переговоров с Германией и Италией, румынский король неожиданно принял решение удовлетворить требования Советского Союза, отдав им Северную Буковину и Бессарабию. Таким образом Аккерман вновь стал советским, теперь уже войдя в состав Украинской ССР. Жители города автоматически перешли в статус советских граждан. Однако большинство румын расценило поведение короля как предательское. Назначенный на пост премьер-министра национального легионерского правительства генерал Ион Антонеску публично опротестовал решение короля. В результате 4 сентября 1940 года И. Антонеску предложил королю страны, представителю династии Гогенцоллернов, отречься от престола. В том же месяце легион Железной гвардии под руководством нового лидера Хория Сима заключил союз с правительством маршала Антонеску, в результате чего Железную гвардию признали единственно законной партией. Хория Сима избрали вице-премьером. А 27 сентября 1940 сроком на 10 лет был заключён Тройственный договор между Германией, Италией и Японией. Суть договора заключалась в том, что указанные страны при полном взаимоуважении и сотрудничестве согласны создать новый мировой порядок с конкретно установленными зонами влияния в Европе и Азии. Румыния, опасаясь пересмотра территориальных владений не в свою пользу, поспешила наладить отношения с гитлеровской Германией. В результате был подписан Берлинский пакт и Румыния присоединилась к странам «ОСИ», то есть Германии, Италии и Японии.

В конце сентября того же года в страну прибыла германская военная миссия с целью обсудить условия охраны нефтяных разработок, от которых будет зависеть количество нефти, экспортируемое в Германию. Румыния, как и страны ОСИ, наконец сделала, по всей вероятности, не совсем обдуманный шаг, ведущий к неумолимо приближающейся катастрофе — войне мирового масштаба. Но это было зафиксировано гораздо позже в виде исторического пробела, по сути, не желающей воевать страны.

* * *

В первые три месяца проживания в новом для неё государстве маме удалось немало, хотя всё определялось сообразно тем меркам, которые хотелось употребить. Она «пробила» относительно сносное жильё. Ей, как одиночке, не обременённой семьёй, и как «молодому узкому специалисту», выделили комнату в общежитии джутовой фабрики им. Воровского, недалеко от парка им. Т. Г. Шевченко. В комнате проживала ещё одна девушка, швея по профессии. Как ей объяснили, проживание в общежитии было временным. Пока не подыщется комната или даже квартира в обычном жилом доме. Мама подружилась с этой весёлой, никогда не унывающей симпатичной соседкой по комнате, которая свято верила, что её поколение будет обязательно жить при коммунизме. На этой почве у мамы возникало много вопросов, и она с удовольствием слушала рассказы девушки, очень похожие на фантастические грёзы и мечты. Со своей стороны её соседка была поражена образованностью мамы, обширным знанием иностранных языков.

— Ты могла бы работать переводчицей в любом правительственном аппарате, — восхищённо говорила она, замирая и закрывая глаза, по всей видимости, представляя маму в этой роли.

Вскоре, по прошествию ещё двух недель, мама нашла работу с небольшим, но твёрдым окладом. В стране, в самом деле, была острая нехватка специалистов. Её взяли в аптеку при областной больнице.

Конечно, деньги были небольшие, но учитывая, что многие обиходные расходы были совершенно незначительные, маме даже удалось откладывать маленькую часть зарплаты про запас. Она по-прежнему рассматривала мысль о том, что её родители, возможно, захотят переехать в Одессу, и её материальное положение сыграет решающую роль в их планах. В конечном итоге, так оно и случилось. После 6-ти месяцев её пребывания в СССР, маме выделили двухкомнатную квартиру в одном из жилых домов неподалёку от работы. Она тут же принялась ходатайствовать о переезде своих родителей.

Глава II

Мой отец, Сонов Филипп Борисович, родился в 1912 в небольшом посёлке городского типа под названием Голованевск, поначалу Подольской, а в конце 1920-х годов Одесской области. В местечке этом к началу 20 столетия проживало не более 7,500 человек, из которых чуть больше половины были евреи. Значительное скопление евреев объяснялось довольно просто. До революции 1917 года евреям разрешалось жить исключительно в пределах черты оседлости, то есть в определённых местах, указанных царской властью. Такое строгое предписание чётко определил живший в то время граф И. И. Толстой, который на тот период занимал пост министра народного просвещения. Он писал: «…Русская Государственная Власть в отношении черты оседлости исходит из соображений, что евреи основательно испорченный, преступный и почти неисправимый народ…» Это откровенно негативное видение евреев со стороны властей постепенно перешло в народ. Недовольство людей, обычно возникающее от неудовлетворенного быта, с одной стороны, а также неумения, а то и нежелания властей что-либо изменить, как правило ведёт к поиску «козла отпущения». В данном случае этим бесправным козлом оказались евреи, которые по тем или иным причинам, вынужденно проживая среди этнически схожих групп славян, были не способны ни дать достойный ответ, ни, тем более, противиться обидчику. В конечном итоге движение славян против евреев вылилось в череду погромов. Период с 1891 по 1915, то есть вплоть до начала гражданской войны, можно охарактеризовать, как время методичного террора еврейского народа. Немалую роль в этом открыто враждебном отношении к ним возымело осознание своей полной безнаказанности. Однако то ли по какому-то необъяснимому стечению обстоятельств, то ли вдруг проявившемуся желанию встать с колен на ноги, евреи Голованевска организовали так называемый комитет общественной безопасности (КОБ), задачей которого стала защита в первую очередь местных евреев, а затем и евреев, проживающих в близлежащих окрестностях. Благодаря ряду успешных отражений погромщиков, основной состав группы вскоре принял решение переименовать комитет безопасности в Отдельный Отряд еврейской самообороны. В результате бойцы созданной группы на протяжении почти 15 лет были самодостаточным и эффективным авангардом, охраняющим евреев на многие километры вокруг. Не раз и не два давали они отпор многочисленным попыткам различных вооружённых группировок расправиться с евреями не только в Голованевске, но и в окружающих городах и сёлах. В итоге разросшийся до 500 бойцов отряд продержался до сентября 1919 года, когда всё же был разбит отборными белогвардейскими войсками генерала Слащева.

Я затрудняюсь сказать, каким образом мой отец, ну и конечно дед, Сонов Борис Давидович, унаследовали такую нееврейскую фамилию. Но то, что фамилия была «настоящей», я это знаю достоверно. А вот об одном неожиданном повороте, связанным именно с моей фамилией, я хочу рассказать. Думаю, это будет не только интересно, но и к месту. Так вот, буквально недавно, просматривая архивные статьи в интернете, я случайным образом узнал, что в Голованевске Подольской области в 1890 году в семье мелкого торговца Якова Неуды был рождён некий Исай Сонов. Семья их вскоре перебралась в Одессу, а в 1920 сам Исай с женой эмигрировали в Берлин. Дед же мой, тоже рождённый там же, в том же 1890 году, никаких родственных связей с Исаем Соновым не имел. Могли ли существовать в одном местечке среди нескольких тысяч евреев два чужих, но с одинаковой фамилией человека, рождённых в один и тот же год, очень даже сомнительно. Тем более с такой не еврейской фамилией. И хотя при выдаче мне паспорта фамилия моя писалась Сомов, в метрике моей всё же фамилия моя значилась Сонов, а не Сомов, так что я никогда не сомневался, что мы Соновы. Каким образом Исай, сын Якова Неуды, стал Соновым, я объяснить затрудняюсь. Разве что возможен вариант, что человек этот, прибыв в Берлин и начав почти сразу публиковаться в еврейских и русских периодических изданиях, решил использовать каким-то образом запавшую ему в голову нашу фамилию, которую он решил сделать своим писательским псевдонимом. Утверждать этого за неимением достоверной информации не буду. А вот что касается того вопроса, как мы вдруг стали Сомовы, я узнал от отца, что чиновник, выдающий паспорта, букву «Н» принял за «М», а когда дома обнаружилось, что нас переименовали, возвращаться в паспортный отдел и исправлять такую незначительную ошибку было, как говорится, себе дороже. Поэтому отец решил, что не стоит ввязываться в волокиту, да ещё с письменными объяснениями, как да почему, да и не по собственной воле букву «Н» приняли за «М». Никому из администраторов эта замена близких по созвучию букв мешать не могла. Тем более, что с указанием национальности в документе ошибки не произошло. Каждый член семьи в паспорте числился евреем. Правда из-за этой чисто русской фамилии я на протяжении всей своей жизни испытывал всяческие неудобства не раз и не два. Но об этом расскажу в других, более подходящих к рассказу эпизодах. Кстати, была ещё одна веская причина, почему отец не стал ратовать за исправление изменённой фамилии. Но об этом тоже позже. А пока будем все вместе довольствоваться данным на то время объяснением отца.

Рассказывая об отце, да и о дедушке, я не могу не описать их чисто внешние характеристики. Оба голубоглазые привлекательные брюнеты, хоть и невысокие, но можно сказать рослые, были они по комплекции чуть полноваты, правда не рыхлые. Дед, так тот вообще отличался необычайной силой. О его богатырской мощи я не только узнавал из рассказов родных дядек, тётушек, да и самого отца, но и сам несколько раз был тому очевидцем. Отец тоже не был «хилым», однако не шёл ни в какое сравнение с дедом. При всей этой незаурядной силе дед, как рассказывал отец, был чрезвычайно добрым и весёлым человеком. Помнится, как, приезжая в гости, он частенько показывал мне и брату «фокус», заключавшийся в том, что он при желании мог вытащить из уха один свой глаз, а затем водрузить его в пустую ямку для глаза, становясь таким образом обыкновенным «смертным» с двумя глазами. Зато по своей же воле мог стать одноглазым пиратом и до нас, детей трёхлетнего и четырёхлетнего возрастов, конечно, никак не доходило, что дед был просто одноглазым инвалидом со стеклянным муляжом вместо второго глаза. Как я выяснил, Голованевск, по сути, был местом лишь детских лет проживания отца. Семья их в полном составе в 1923 году перебралась в Одессу, город значительно «притихший» с окончанием гражданской войны, но тем не менее удивительно колоритный, благодаря смешавшимся в нём представителям разных народов. К тому времени у отца уже было три младших сестры. Он был самый старший и скорее всего именно поэтому самый серьёзный из всех детей. Потому ничего удивительного не было в том, что, когда отцу исполнилось восемнадцать, он с разрешения отца женился, а через год в его молодой семье родился сын, которого нарекли Виктор. Материально отец в то время уже не только не нуждался, но и самостоятельно обеспечивал семью, открыв небольшой ресторан в районе Греческой площади. В СССР в те годы проводилась политика НЭПа, разрешавшая частное предпринимательство, и отец, как и многие из его соотечественников, воспользовался разрешением свободной торговли. Его успех заключался в том, что он сумел наладить контакт с крестьянами Голованевска, к которым он ездил раз в месяц скупать излишки муки, картошку, другие не скоро портящиеся продукты. Однако уже через два года ресторан был национализирован в связи с постановлением, принятым в 1931 году о полном запрете частной торговли в СССР. Отец остался на должности директора ресторана, но теперь получал выделенную государством зарплату. Связи свои он, однако, сохранил, и ему удавалось сбывать излишки муки в виде мучных изделий в своём ресторане. Небольшая прибыль приносила заметный достаток, и семья его по-прежнему ни в чём не нуждалась.

В свою очередь дед тоже, можно сказать, нашёл себе применение. По приезду в Одессу, не имея ни образования, ни специальности, дедушка пошёл работать рубщиком мяса на Привоз. Получая небольшую зарплату от созданного рыночного кооператива, он ухитрялся работать и «на себя», напрямую контактируя с крестьянами Голованевска, а также с крестьянами из близлежащих в окрестности сёл. То есть когда мог, продавал привозимые им отборные куски «левого» мяса. Рубить мясо с утра до ночи было, конечно, не легко, но, насколько я понимаю, для деда это было своего рода развлечением. Очевидцы, как я уже упоминал, рассказывали, что деду не составляло особого труда одним ударом ребра ладони убить корову наповал. И помимо какого-то чисто мужского бахвальства, особой гордости в ремесле деда я, как ни старался, не видел.

* * *

К 1940-му году семья деда значительно разрослась. Дополнение было связано с появлением на свет одной за другой сестёр отца. Мальчики больше не рождались. Зато, как по заказу, сёстры появлялись на свет божий одна за другой каждый последующий 3-й год. Потому разница между отцом и младшей сестрой была довольно ощутимой, целых пятнадцать лет. Для 13-летней младшей сестрички, 28-летний брат, вероятно, казался если не стариком, то вполне зрелым мужчиной. И, конечно, отец мой скорее всего таким себя и чувствовал, будучи десять лет женатым, воспитывая своего юного сына. Но и сестёр отец безумно любил, правда, три старшие, как и он, уже успели приобрести свои семьи, каждая имея по ребёнку. Тем не менее, отец пытался нравоучать остававшихся под родительским кровом сестёр, когда удавалось выкроить время навещать родителей. Все девочки были похожими на мать, с тёмно-каштановыми, натурально вьющимися волосами и пронзительно синими, с лёгкой поволокой глазами, обрамлёнными густыми ресницами. Сверстники-мальчишки не давали им проходу. Особенно когда сестры, ещё не будучи замужем, приезжали на пляж либо в «Аркадию», либо в «Отраду», либо отправлялись на 16-ю станцию «Большого Фонтана». И дело скорее всего было не только в завидном сложении девушек. Хотя, конечно, слоняющиеся неподалёку юнцы время от времени стреляли глазами на уже по-женски сформированные тела смуглых девчат. Немалую роль играли смешливость и задорный смех, заразительно раздававшийся из их окружения.

* * *

— Ента, ты уже закончила собирать этот чемодан? Я хочу выставить его в сени. — Сказал Моисей, указывая пальцем на открытый чемодан на кровати.

— Да, сейчас. Вот только положу твою безрукавку и можешь закрывать.

Мужчина слегка поднапрягся, защёлкнул замки не сразу поддавшейся крышки, однако довольно легко и без особого усилия отнёс чемодан к выходу. С тех пор как их город официально вошёл в состав Украинской Советской Республики, все сомнения перебраться в Одессу ушли на задний план. «Что может быть приятней, чем жить рядом с любимой успешной дочерью», — думал про себя Моисей, благоразумно не делясь своими мыслями даже с женой.

— Старшая и младшая дочки устроятся, — убеждал он свою покладистую супругу. — А вот нам нужно подумать о спокойной старости.

Ента кивала головой в знак согласия, но мнения своего не высказывала. Моисея это более чем устраивало. Лучше так, чем доказывать и спорить. Однако главным толчком в решении уехать было, бесспорно, создавшаяся ситуация нестабильности в Румынии. За один год страна, благодаря так называемым мирным договорам, потеряла Бессарабию, Южную Добруджу, часть Трансильвании, Буковину. Основная масса румынского населения была недовольна политикой короля. В результате к власти пришёл генерал Ион Антонеску, а с ним воинствующие легионеры «Железной гвардии» под руководством Хории Сима. После вынужденного отречения от престола короля, системное преследование евреев значительно усилилось. Антисемитизм в стране достиг своего апогея. С подписанием Хорием Сима новых приказов, легионеры провели в стране серию массовых погромов и убийств среди еврейского населения с конфискацией их имущества. И когда их городок был, по сути, вновь отдан стране Советов, Моисей решил, что сейчас то самое время, когда необходимо воспользоваться неожиданно благоприятным стечением обстоятельств. Тем более, что правительство Антонеску теперь открыто стало приветствовать фашиствующий режим Германии. В январе 1941 года германские войска прислали 500,000 человек под предлогом защиты режима Антонеску.

— Румынское правительство не будет молчать в отношении потерянных территорий. Тем более тех, что граничат с ними испокон веков. И мы, евреи, пострадаем больше всего, — убеждал домашних Моисей, хотя ему никто не возражал.

— Ну что, дочки, не надумали ехать? — обратился Моисей сразу к обеим дочерям. Аня стояла совсем рядом, держа за руку семилетнего Симочку, удивлённо и с испугом пытающегося понять, что происходит. На лице старшей дочки застыла обычная гримаса независимости. Скорее с презрительным, чем равнодушным видом она наблюдала как мать пытается спрятаться за спиной отца. У младшей Регины на лице был почти такой же испуг, как у ребёнка сестры. Она с тоской думала о том, что родители уезжают навсегда и никто не знает, как повернётся в дальнейшем судьба каждого из них. Прощались в доме. Отец настоял, что провожать их не надо. «Незачем лишний раз привлекать внимание соседей».

28-го апреля 1941 года Моисей и Ента сошли с поезда на перроне Одессы, где их с радостной улыбкой встречала Фаина. Как всегда, Фаня была одета по последней моде, следуя рекламным новинкам получаемых журналов из Франции, Англии, Америки. Вся одежда её, включая кокетливо посаженную с небольшим наклоном на левый глаз шляпку, плотно прилегающая юбка и пиджачок, весь ансамбль насыщенно-синего цвета сразу выдавали европейскую природу её происхождения. И, конечно, Фаня не скрывала, можно сказать, даже гордилась тем фактом, что приехала из другой, более цивилизованной страны. Но она также понимала, какой сумасшедший разрыв лежит между её видением жизни и людьми её непосредственного окружения. И в этом случае она испытывала толику дискомфорта, понимая, что здешние люди скорее завидуют, чем восхищаются её вкусом.

— Ну, здравствуй, дочка. Мы с мамой рады тебя видеть.

Все расцеловались, внимательно рассматривая друг друга.

— Вы оба прекрасно выглядите, — не совсем искренно сказала Фаня, обнимая и целуя мать. Мать немного осунулась. Даже похудела. От уголков глаз протянулась мелкая сеть морщинок, которых Фаня раньше не замечала. Но она не стала ей об этом говорить, чтобы лишний раз не заострять внимание на чём-то негативном. Мать и так вечно паниковала по любому поводу.

— Надеюсь, вы не будете возражать, если мы возьмём извозчика. Это будет немного дороже, но до трамвайной остановки не близко. Да и чемодан вместе с этим большим вещмешком не надо будет тащить, — сказала Фаня тоном, в принципе не подлежащем возражению.

— Ну рассказывайте, — обратилась она сразу к обоим, когда они уселись в небольшой слегка поношенный дилижанс.

— Как Аня, Регина? Как они отнеслись к вашему отъезду, Регина, небось, плакала?

— Представь себе, что обе были сравнительно спокойны, — ответил отец. — Региночка, конечно, пыталась храбриться. Но думаю, ни та, ни другая долго оставаться в Аккермане не будут. Аня, по-видимому, с семьёй переедут на родину мужа, в Волонтировку. Ну а Региночка, скорее всего, потянется за нами. Вот только поначалу мы должны хоть немного устроиться. Я думаю, она как медсестра быстро найдёт себе здесь работу.

— Да, конечно. Я ей обязательно помогу, — заявила Фаня, не задумываясь ни на секунду. — А что будет с домом? Вы, наверное, могли бы его продать?

Отец сказал, что в принципе они не возражают, но намекнул, что об этом они с мамой пока не думали. Стало ясно, что полной уверенности в том, что они приживутся в Одессе, у отца пока не было.

По пути они ещё обо многом успели поговорить, вспоминая нюансы городской жизни Аккермана, общей обстановки в стране, хотя Румыния фактически уже была просто страной, граничившей с СССР, и по сути, не их родиной.

— Вот и приехали, — сказала Фаня минут через пятнадцать, крикнув извозчику остановиться.

— Район совсем неплохой, — отметил отец, вылезая из кибитки, осматриваясь по сторонам. — Это еврейский квартал или здесь живут гои тоже?

— Папа, здесь все равны, — с определённой долей гордости отметила Фаина.

Они поднялись на третий этаж четырёхэтажного дома. Здесь, в двухкомнатной квартире, плюс крохотная кухня, и жила их дочь. Окна её жилья выходили в прямоугольный двор, форма которого создалась благодаря четырём флигелям, с 12-ю квартирами в каждом.

— Ну что, квартира неплохая. Жить можно, — деловито отметил отец.

— Пока поживёте у меня. А там посмотрим. Может, мне удастся выхлопотать вам какую-то квартирку поблизости.

Фаня сказала это больше для успокоения родителей, хотя за время проживания в стране уже чётко уяснила, что жилья на всех не хватает. Люди соглашались жить в коммунальных квартирах, по нескольку семей, с одной кухней на всех и общим туалетом. О душе и, тем более, ванной комнате говорить вообще не приходилось. Люди пользовались городской баней, в лучшем случае раз в неделю.

— Ну что ж, — примирительно сказал отец, — не беда. В тесноте, да не в обиде. А там, глядишь, как-нибудь устроимся. Кроме того, скоро лето. Мы с мамой будем ходить к морю. Здесь должны быть большие красивые пляжи с белым песком. Да и Чёрное море славится на весь мир своим синим цветом. Не то что наш лиман.

— Да, конечно. Поживите пока спокойно. Осмотритесь. Изучайте город. Познакомьтесь с его достопримечательностями. Увидите, какой он необычный. В особенности люди. Да и история этого города ужасно интересная.

Время приблизилось к 6 вечера и все трое сели обедать.

На следующий день, как и предлагала Фаина, отец после завтрака заявил, что хочет побродить по городу, чтобы иметь «какое-то вразумительное» представление о городе. Ента изъявила желание побыть дома, с дочкой, до её ухода на работу.

— Ну и приготовлю вкусный обед, если Фаиночка не возражает.

— Конечно, мамочка. Я, честно говоря, соскучилась по домашней пище. Ведь у меня никакого желания для себя одной готовить не было. Так что я буду только рада.

Моисей вернулся к полудню, возбуждённый и даже улыбчивый, что случалось с ним крайне редко. А если учесть, что он вышел из дома, когда ещё не было девяти, то провести чуть ли не больше трёх часов на ногах, по сути, в незнакомом городе, могло сказать лишь о том, что та часть города, которую он обследовал, произвела на него определённое впечатление. Вскоре выяснилось, что отец прямиком пошёл на знаменитый одесский «Привоз», где он и находился все эти часы.

— Ты даже не представляешь, как много можно узнать на этом рынке, — возбуждённо докладывал он жене. — Люди настолько разные и настолько необычные. Но то, как они между собой разговаривают, нельзя услышать нигде и никогда. Такое впечатление, что все с серьёзным лицом говорят друг другу смешливые вещи, сами того не замечая. Причём не имеет значения продавцы это или покупатели. Вот уж поистине интернациональный колорит. Вот послушай, например, из того, что запомнил. Крупная, в теле продавщица выкрикивает: «Куры, куры. Продаю по одной и по парам. Дамочка, подходите ближе, не стесняйтесь». Покупательница подходит и говорит: «Ну подошла. И может вы мне скажете, чем вы кормите своих парных курей?» Продавщица в ответ: «А зачем вам это?» На что покупательница, ни на секунду не задумываясь, отвечает: «Как зачем? Я, может, хочу тоже так похудеть». Самое интересное, что никто ни на кого не обижается. Это они просто так разговаривают.

Ни день ни два, ни даже целый месяц не могли бы составить полную и обязательно правильную картину об этом необычном городе. Но и те, кто приезжал в Одессу хотя бы на одну неделю, буквально с первых дней подвергались ощущению необычности, исходящей в основном от местных, коренных жителей, одесситов, казалось бы, совсем простых на вид, но с таким специфическим говором и, конечно, юмором людей. Да и загадочное, в какой-то мере завораживающее воздействие самого города заявляло о себе сразу и во всю свою веселящую мощь. Начиная от необычного аромата акаций, высаженных по противоположным сторонам тротуаров вдоль ул. Пушкинской, вымощенной по-старинному небольшими серыми камнями; как правило параллельными широкими проспектами в центре; Дерибасовская со своим Городским садом и Пассажем, город одновременно вместил в себя архитектурные постройки разных эпох, памятники, бульвары, парки, при этом всюду утопая в зелени. Вот этот колорит и запоминался посетителю если не навсегда, то на многие годы. Конечно, и театр оперы и балета, выстроенный в стиле венского барокко, и Потёмкинская лестница со своими почти двумястами ступеньками, соединяющая наверху памятник Дюку де Ришелье с отходящей в сторону благоухающей аллеей Приморского бульвара, а внизу последней ступенькой, касаясь последней улицы, ведущей в морской порт, который открывал гигантское, почти бархатное синее полотно одесского Чёрного моря; и, конечно, приезжие слышали о знаменитых одесских катакомбах и, наверное, наиболее любознательные могли перечислить многочисленные пляжи Большого Фонтана, Аркадии, Ланжерона, Лузановки, всё сплелось чуть ли не закономерно, в какой-то мере, громко и нескромно заявляя о себе: Это, мой друг, Одесса.

Глава III

Война

Ночь на 22 июня была влажная и удушливая. Из-за этой накопленной за день не желающей спадать жары Моисей не спал, не шевелясь, молча глядя в потолок, когда неожиданно в 4:30 утра пронзительно взвыла сирена. Выла она надрывно и упрямо. Потом, как-бы захлебнувшись, вдруг ненадолго умолкла. Моисей подскочил на кровати, толкая жену в плечо: «Что это? Что это было? Что бы это всё могло значить?» — стал задавать он вопросы в темноту, абсолютно не ставя перед собой задачу моментально услышать какой-то вразумительный ответ. Сирена завыла опять. Теперь уже более настойчиво и подольше. Судя по усилившемуся вою разных тональностей, было понятно, что к ней присоединились ещё несколько сирен. Сомнений быть не могло, в городе что-то случилось из ряда вон выходящее. К утру, ровно в 6:00 по радио сообщили, что «фашистская Германия, вероломно и без объявления войны, напала на СССР, одновременно перейдя границы сразу в нескольких отдалённых друг от друга районах страны».

Нападение Германии на Советский Союз для большинства народов страны оказалось неожиданным и, как сообщало в первые дни правительство, «вероломным» шагом. Очень быстро стало известно, что Германия напала без объявления войны, нарушив договор 1939 года, гласивший о ненападении между двумя странами. Атаки произошли сразу и одновременно с нескольких географически отдалённых территорий, благодаря присоединившимся к Германии Румынии и Финляндии. Развязанная война вмиг перевернула всё и вся с ног на голову чуть ли не в каждой семье советского человека. Коснулась она, конечно, и нашей семьи.

* * *

— Откройте дверь, — внезапно прокричал взволнованный нервный голос, сопровождающийся таким же нервным и громким стуком.

В воскресенье 22 июня, ровно в полдень, Филипп стоял у двери квартиры родителей, расположенной на пятом этаже дома ул. Подбельского, левой рукой захватив круглую, величиной в небольшое выцветшее от солнца когда-то жёлтое ядро дверной металлической ручки, правой нанося удары в массивную дверь мягкой частью сжатого кулака. Дверь почти моментально открылась. На пороге выросла мама Филиппа, Ольга. Бледная, с испуганными вопросительными глазами, в руках она держала передник, то ли забыв надеть его, то ли успев снять, спеша открыть ему дверь.

— Сынок, какой ужас! Какой ужас! Что теперь будет? Я просто ума не приложу, — запричитала она тут же, пропуская сына в комнату, прикрывая за ним дверь.

— А где папа?

— Он пошёл на работу выяснить обстановку. Сказал, что скоро вернётся. Я жду его с минуты на минуту. Девочки уже звонили. Они тоже едут сюда. Что же будет, сынок?

Вопрос повис в воздухе. Филипп не отвечал. Он был сам растерян и с нетерпением ждал прихода отца. В свершившемся одному было не разобраться. Прошло не больше часа и вся семья была в сборе. Замужние сёстры пришли с детьми на руках, каждая по-своему растерянная. Мужья остались дома. Вскоре появился дед. На вид он был спокоен, хотя скорее всего спокойствие это было напускное, больше для окружающих родных. Вероятно, именно поэтому он начал с того, что предложил всем пообедать и уж затем обговорить произошедшее. Этим он как бы давал понять, что пока никакой катастрофы не видит. Взрослые сели за стол, детей расположили рядом на полу, покрытом небольшим ковриком.

Семья молча ела традиционный борщ, сидя за большим кухонным столом.

Пустые тарелки даже не убирали.

— Ситуация, конечно, сложная, — начал дед. — Давайте постараемся разложить всё по полочкам. Война есть война. Мы с мамой одну уже пережили. Переживём и эту. Это, так сказать, обобщающая канва. На самом деле каждый из нас пройдёт предстоящие события сугубо индивидуально, независимо от подготовки и предупреждений. Это называется судьбой.

Как и все остальные, Филипп слушал отца затаив дыхание. Он впервые узнал, что отец способен рассуждать чуть ли не философски. Это открытие для него было новым и скорее неожиданно приятным. А дед продолжал.

— Мужчины вероятнее всего будут призваны в армию. А вот женщинам надо подумать, каким делом каждая из вас будет заниматься. В первую очередь мы должны понимать, что необходимо держаться вместе. Надо обеспечить детей, их сохранность. Надо понимать, что государство больше не будет иметь возможность нести заботу о жилье каждого, выплачивать исправно зарплаты и всё остальное. Теперь каждый должен думать о себе сам. И главное, что надо понимать, так это то, что каждый день будет приносить новые события, от которых будут зависеть наши действия. Я хочу сказать, что в условиях войны нет ничего постоянного и традиционно устоявшегося.

Старшая дочь неожиданно подняла руку, почти как в школе на уроке, и внезапно спросила:

— А что будет с нами, если сюда придут немцы? Или румыны? Ведь ни для кого не секрет, что немцы и румыны объединились. А до Румынии здесь рукой подать. Всем известно, что происходит с евреями в последнее время в Германии. Румыны тоже нас не очень жалуют. А про погромы я вам рассказывать не должна. Вы с мамой хорошо знаете, что это такое.

На несколько секунд стало совсем тихо. Вопрос был по существу и очень серьёзный. Все понимали, что ответить на него было непросто.

— Ну, до погромов, я думаю, дело так сразу не дойдёт. Это вам не царская Россия, — попытался возразить дед. Но в голосе его особой уверенности не было. Он собирался сказать ещё какие-то более убедительные слова, но вдруг сам себя одёрнул: — А ну-ка тихо. Давайте послушаем, что говорят по радио.

Из соседней комнаты передавали очередную сводку военных действий, происходивших в приграничных зонах Советского Союза. Поначалу диктор перечислил города, подвергшиеся бомбежке: Каунас, Киев, Житомир, Севастополь… Правда, ни Херсонская, ни Николаевская, ни Одесская облает пока не упоминались. Диктор несколько раз повторил о мужественном сопротивлении наших войск во всех местах, где была нарушена граница. Потом всё тем же ровным, скорее профессионально поставленным голосом сообщил, что советское правительство отдало приказ нашим войскам отбить, а затем изгнать вражеские войска с территории нашей родины. Это звучало не совсем убедительно, так как буквально в первые несколько часов распространился слух о стремительном продвижении немцев по всем фронтам страны.

— Значит, так, — вновь взял инициативу в свои руки дед. — Завтра с утра все мужчины идём в военкомат. Передайте своим мужьям, чтобы пришли сюда, — обратился он сразу ко всем замужним дочерям. — Ровно в девять. Вы с детьми тоже приходите. Сможете переждать у нас. Так будет спокойнее. Для всех. Поможете маме, если надо будет прибраться, сготовить обед. Ещё вопросы есть? Если нет, тогда всё, до завтра.

Все вмиг стали собираться. Многое ещё предстояло обсудить дома.

* * *

На следующий день, как и договаривались, все пятеро мужчин прибыли в областной военкомат, где они наткнулись на скопище людей, хаотически прибывающих к воротам здания.

— По какому принципу ждём? — обратился дед к крайнему мужчине в толпе.

— Здесь живая очередь. Впускают по десять человек. По очереди, кто за кем стоит. Так что будете за мной, — подытожил незнакомец.

— Ну что же. За тобой, так за тобой.

Прошло минут сорок, когда деда с сыном и зятьями позвали внутрь. В военкомате было душно и довольно темно. Дежурный по коридору, выяснив, что все пятеро родственники, направил их в комнату под номером 22 к «капитану Воинову».

— Это в самый конец. Дверь справа, — добавил дежурный.

Подойдя к двери, дед остановился, внимательно прочитал фамилию на табличке. Потом зачем-то оглянулся, как бы удостоверяясь, что все на месте, одёрнул подпоясанную верёвчатым ремнем косоворотку. Громко постучал.

— Войдите, — почти тут же раздался командирский голос изнутри.

Дед широко распахнул дверь и вошёл первым. Остальные, словно пытаясь втиснуться в довольно просторную комнату, вошли один за другим почти одновременно.

Капитан Воинов внимательно посмотрел на вошедшую группу.

— Кто старший, — спросил капитан, глядя на деда, очевидно, догадываясь, что вошедшие знакомы друг с другом.

— Вот, пришли добровольцами. Защищать Одессу.

— Понятно, — сказал капитан, прищуривая от папиросного дыма левый глаз, одновременно рассматривая каждого в отдельности. — Документы, надеюсь, есть у всех?

Все, как по команде, полезли в карманы за паспортами.

Капитан долго вглядывался в каждый документ в отдельности. Потом взял чистый лист бумаги, записал в столбик все пять фамилий. Затем задумался на минуту и, видимо, решив для себя что-то чрезвычайно важное, стал черкать напротив каждой фамилии какие-то отдельные заметки.

— Значит, так, — сказал капитан через несколько минут, наконец оторвав голову от бумаги, глядя в их сторону. — Я вижу, что вы все родственники. Это очень хорошо. И хорошо, что пришли вместе. Похвально, что думаете о защите родного города, нашей Родины. Нам нужны люди такие, как вы. Побольше бы таких. — Капитан затянулся и, выпуская ртом папиросный дым, продолжал: — Мы будем создавать отряды из гражданского населения для защиты города. У каждого отряда будут конкретные функции, определённые задачи. Руководство будет осуществляться кадровыми офицерами. Вы двое, — капитан назвал имена отца и деда, — вы должны будете через три дня явиться сюда, в наш военкомат. Поступите в распоряжение одного из таких руководителей. Лишнее не набирать. Что нужно будет добавить, выдадут на складе. Остальные, — капитан прочитал фамилии всех трёх зятьев, — вы готовьтесь на фронт. Даю два дня на сборы. Прибудете сюда послезавтра к 8:00. Можно взять рюкзак, зубную щётку, бутылочку воды. Само собой, папиросы. Вопросы есть? — капитан умудрился посмотреть на всех сразу. Все пятеро молчали. — Ну что ж, если вопросов нет, тогда свободны.

С этими словами капитан опять опустил голову, принялся что-то записывать в толстую, судя по всему, официальную тетрадь.

Пятеро мужчин, теперь молчаливые и слегка погасшие, один за другим вышли из кабинета.

— Пришла война, — глухо обронил дед, не обращаясь ни к кому в отдельности. Так же молчаливо и не сговариваясь, все направились домой, где их ждали жены, сёстры, дети. Ввиду того что времени на обсуждения и раздумья по сути особо не было, предстояло в кратчайший срок распределить роли и действия каждого члена семьи.

Первый месяц, однако, для жителей Одессы особых изменений не принёс. От начала объявления войны, то есть от 22-го июня по 22-е июля, жизнь в городе продолжала течь своим руслом, почти как в довоенное время. Работали бани, парикмахерские, кинотеатры. Люди свободно передвигались, отправляясь за покупками. Навещали друг друга при необходимости. По вечерам собирались на Приморском бульваре, рассказывая в своих кругах об услышанных историях, иногда преувеличенных, а то и просто выдуманных. Единственное существенное изменение в жизни людей сказалось в запрете выходить после двенадцати ночи, не имея на то специальный пропуск, так как в городе было объявлено военное положение. Люди понимали, что началась война, но достоверно узнавали о происходящем лишь из официальных источников информации. Первая серьёзная бомбардировка Одессы произошла к вечеру 22-го июля, когда на город обрушился шквал зажигательных бомб, почти тут же сменившийся градом фугасных авиабомб. На следующее утро одесситы впервые дали себе отчёт в том, что началась война. В разных частях города, и особенно в его центральной части, появилось немалое количество разрушенных и сожжённых домов. Были и человеческие жертвы. Паники, однако, не было. Люди старались успокоить друг друга, подбодрить, частенько прибегая к знаменитому одесскому юмору.

Город тем не менее стал заметно пустеть. Десятки тысяч людей уходили на фронт добровольно. Из примерно шестисот тысяч жителей в городе вскоре осталось не более четырехсот. По настоятельной рекомендации вышестоящих органов начали отъезжать артисты, работники киностудии, театра, преподаватели и студенты университетов. За ними потянулись мирные жители, в основном старики-пенсионеры, не способные принимать участие в обороне по той или иной причине.

Ввиду того, что румынские войска при согласованности с немецким командованием поначалу принялись атаковать территории Молдавской ССР, Черновицкую область, район юго-западной Украины, Буджака и Буковины, то есть земли, которые румынское правительство считало своими и которые СССР отобрало у Румынии буквально до начала войны, Одесса не была предметом приоритета ущемлённой национальной гордости. В результате, весь июль румыны бились за возвращение Бессарабии и Буковины, отодвинув линию фронта на восток, к Днестру. Именно этого отрезка времени хватило на то, чтобы Одесса хорошо подготовилась к отпору врага, в итоге продержавшись 73 героических дня, от 5-го августа до 16 октября.

* * *

Инструктаж проводился в здании центральной рабочей библиотеки им. М. Грушевского, в прошлом публичной библиотеки, созданной обществом приказчиков-евреев ещё в 1875 году. В библиотеке находилось много книг, написанных на древнееврейском языке, но начиная с 1920 года библиотека была национализирована, что сказалось на пополнении её фонда тысячами книг другого профиля, включая книги, посвящённые учению марксизма и построению социализма.

К назначенному времени, то есть к 8:00 утра, людей собралось немало. Все были настроены на деловой лад, однако шутки всё же успевали проскальзывать, правда, без обычного едкого и тонкого юмора, так характерного для одессита. За каждым отрядом был закреплён один военнослужащий, как минимум в звании младшего лейтенанта, а иногда и старшего, и уже судя даже по этому все понимали, как серьёзно городские власти относятся к их подготовке. Их разбили на отдельные группы, в среднем по 20 человек. Таких групп было немало, так как все комнаты четырёхэтажной библиотеки оказались занятыми. Первую неделю инструктаж проводился по определённому формату. С утра в течение 2-х часов им объясняли основы самообороны города, после чего все участники должны были на месте пройти специальную боевую тренировку. Заканчивались занятия подведением итогов проделанной работы, давались ответы на поставленные вопросы. К 12:00 полудня здание опустевало, с тем чтобы остальное время было полностью уделено основным функциям работников самой библиотеки. Зато в последующие пять недель они стали выезжать на строительство баррикад, рыли противотанковые траншеи. Подобного рода занятия не прекращались вплоть до l-ro октября, а когда этот последний день наступил, их инструктор, ст. лейтенант Елисеев, в конце занятий, попрощавшись с классом, попросил дедушку и папу задержаться для якобы дополнительной ориентировки. Когда все участники класса разошлись, лейтенант Елисеев сказал:

— Мне поручено донести до вашего сведения, что вам необходимо завтра явиться в военкомат в кабинет капитана Воинова. Там вам дадут новые инструкции. Прошу вас быть вовремя и не опаздывать.

Дедушка и папа переглянулись и в один голос сказали, что готовы к выполнению следующего задания.

— Тогда больше вас не задерживаю, — произнёс в заключение старший лейтенант.

На следующий день, ровно в назначенное время, отец и дед прибыли в военкомат и сразу же были направлены в кабинет капитана Воинова. Когда они вошли, они поняли, что там их уже ждали. Капитана в кабинете не было, зато были двое в гражданской одежде. Это слегка удивило. Они удивились ещё больше, когда эти двое представились сотрудниками НКВД. Оба представителя госбезопасности были одеты в штатскую одежду, потому определить их звание было невозможно. Разговор начал один, по-видимому, старший по званию.

— Присаживайтесь, — довольно дружелюбно предложил главный.

Пока дедушка и папа усаживались в неудобные, давно протёртые и сильно поношенные кожаные кресла, второй сотрудник НКВД откровенно и внимательно изучал их лица. Он был неулыбчив, но и не злой на вид, можно было даже сказать, просто никакой.

Когда оба уселись, старший заговорил:

— Вам должно быть известно, что Ставка буквально вчера приняла решение эвакуировать всех защитников Одессы, необходимое оборудование, а также большинство рабочих, на Крымский полуостров.

В его сообщении вопроса не было, но ни дед, ни отец о принятом решении знать не могли и потому удивлённо переглянулись. Старший выдержал паузу, как бы желая убедиться, что собеседники понимают серьёзность ситуации, а затем продолжал.

— Эвакуация будет осуществляться судами Черноморского флота и будет завершена к 16 октября, — старший опять внимательно всмотрелся в лица сначала одного, потом второго. Потом он заговорил тоном, словно вел беседу в кругу своих коллег. Такое доверие располагало, и отец и дедушка стали ещё более внимательно слушать. А главный продолжал: — Не все, однако, будут эвакуированы. Некоторым придётся остаться, — своей интонацией он подчеркнул важность этих последних слов. — Лично вас мне представили как наиболее ответственных и способных граждан, и потому я был уполномочен провести с вами дополнительную беседу, — ещё более доверительным тоном сообщил он. — Вам придётся остаться в городе для выполнения особо важного задания. Надеюсь, возражений с вашей стороны не будет?

Теперь это был явный вопрос, но положительный ответ как бы подразумевался сам собой. Ни дед, ни отец, конечно, не возражали, хотя всё ещё не понимали, куда клонит офицер из органов госбезопасности.

— Так вот, в первую очередь вы должны понимать, что задание, которые вы сейчас получите, особо секретной важности, и разглашение его может повлечь за собой тяжкое наказание в соответствии с законами военного времени. Я совершенно не имею в виду, что вы в какой-то мере можете оказаться неблагонадёжными, но я обязан подчеркнуть, какая ответственность на вас ложится, как только я посвящу вас в эту поистине государственную тайну.

С этими словами старший, который теперь представился как Андрей Иванович, предложил им подойти к столу и ознакомиться с содержимым официального листа бумаги, в центре которого чётко просматривалась печать государственного герба СССР. Оба бегло просмотрели документ и поставили подписи в указанном офицером месте. Помощник Андрея Ивановича бумагу тут же убрал, и они увидели во всю длину стола чёрно-белую карту города.

— Смотрите внимательно и запоминайте, — продолжал работник госбезопасности, переходя чуть ли не на шёпот. В его руке оказался карандаш с резинкой на другом конце. — Вот здесь, — кончиком отточенного карандаша офицер отчертил на карте линию сантиметров в 6–7, — находится ул. Маразлиевская. Вот это, — карандаш опустился на карту в конкретное место, — здание НКВД. Вы должны будете явиться сюда через этот двор, — опять карандаш опустился на конкретную точку карты, — В него вы попадёте с соседней улицы. На неё вы выйдете завтра ровно в полночь. Оденьтесь в рабочую одежду, желательно чёрного или тёмно-серого цвета. Ничего яркого или светлого не одевать. Конкретное задание получите на месте. Будьте готовы к физической работе. Нужные инструменты вам тоже выдадут на месте. Вопросы есть?

Офицер оторвал взгляд от карты и стал пристально разглядывать лица деда и отца.

Так и не понимая до конца, чем им предстоит заниматься, и дед и отец заявили, что ни у одного, ни у второго вопросов нет. На этом их аудиенция закончилась и оба в полном неведении отправились домой, по дороге пытаясь выстроить логичные домыслы, что им предстоит делать.

На деле всё оказалось очень прозаичным. Когда отец и дед на следующую ночь приблизительно в полночь появились у здания НКВД, их тут же проводили внутрь дома, вниз в подвал. Здесь им выдали две кирки и две лопаты и предложили копать в очерченном прямоугольнике на глубину чуть больше человеческого роста. Помимо них здесь было ещё несколько рабочих, которые, по-видимому, немного раньше успели расчистить пол от цемента. Сняв пиджаки, отец и дед принялись копать не очень промёрзшую землю. К пяти утра вся работа была окончена. Их поблагодарили за успешно проведенную операцию и отправили домой, ещё раз напоминая, что об этой ночной работе никто не должен знать. Их участие в обороне города этим, однако, не ограничилось. Буквально через четыре дня деда и отца вновь вызвали, теперь уже через посыльного, в военкомат. Правда, на сей раз они попали не к капитану Воинову, а в кабинет рядом, где, как им объяснили, будет проводиться инструктаж по ознакомлению с планировкой Одесских катакомб. Инструктор, молодой паренёк в звании младшего лейтенанта, сразу объявил собравшимся, отец и дед насчитали всех около 30 человек, что их призвали как волонтёров войти в организующийся партизанский отряд, который будет действовать на оккупированной территории в случае, если регулярным войскам Красной армии придётся сдать город врагу.

— Мы не настаиваем на том, чтобы все присутствующие обязательно согласились идти в создаваемый отряд, — объявил лейтенант. — Потому ваше решение остаётся на добровольных началах. Те, кто по разным причинам не может находиться в катакомбах, можете заявить об этом сразу. Отказавшиеся будут, конечно, в срочном порядке отправлены на фронт, но расцениваться это будет не как мера наказания. Поэтому можете спокойно принимать решение.

Через десять минут из всех собравшихся «отсеялось» 12 человек. Оставшиеся добровольцы расселись на свободные стулья и начали с интересом слушать, чем они должны будут заниматься, будучи в катакомбах. Им также вкратце объяснили, каким образом будет осуществляться их повседневная жизнь под землёй. К концу первого дня занятий инструктор также сделал неожиданное заявление о том, что семьи всех добровольцев могут обратиться в районный военкомат с тем, чтобы им помогли выехать из города.

— Как вы понимаете, ваш уход в катакомбы будет связан с тем, что вам вряд ли удастся видеться с родными. Кроме того, это будет крайне опасно не только для вас, но и для ваших близких, — подытожил лейтенант. — Все члены вашей семьи могут в любой день выехать из города. Вывоз семей волонтёров будет обеспечен в кратчайшие сроки. От вас лишь потребуется сообщить за день в районный военкомат. Каждый из вас получит специальное разрешение, которое ваши родные должны будут обязательно предъявить, чтобы не возникло никаких недоразумений.

* * *

В доме, где жила Фаня, с первым официальным сообщением о нападении Германии на их страну моментально начался невообразимый переполох. Хлопали двери, слышался топот ног. Кто-то громко и настойчиво кого-то звал. Фане даже показалось, что где-то рядом кто-то плакал навзрыд.

— Вот те раз, — беспрерывно повторяла Ента одну и ту же фразу. — Вот и приехали. Из пламя, да в полымя.

На замечание мужа, что правильно сказать «из огня, да в полымя», она просто не реагировала.

— Да какая в конце концов разница? — наконец не выдержала Фаня. — Кому сейчас это важно?

— Да, ты права, дочка, — тут же согласился отец. — Сегодня это уже не имеет никакого значения.

Первые дни здорово напоминали состояние человека, впавшего в кому. Проснувшись, такому больному совершенно невдомёк, что с ним происходило. Для него выпавший отрезок времени не существовал. Так и первые дни войны пролетели в сознании многих людей в каком-то совершенно необъяснимом тумане.

Прошла ровно неделя. Родители Фани за это время успели узнать, что старшая дочь Аня выехала с сыном к мужу, в посёлок Волонтировка с тем, чтобы отправиться дальше в одну из среднеазиатских стран, либо Таджикистан, либо Туркменистан. Младшая Регина сообщила, что уходит на фронт добровольцем медсестрой. В своё время она закончила медучилище и посчитала, что её место теперь на передовой фронта, чтобы помогать раненым, которые обязательно будут. Зато перед Моисеем и Ентой встал вопрос, как быть дальше. Но на этот вопрос у них ответа не было. Многое зависело от решения Фани, но и она была растеряна. К тому же не чувствовала себя вольной действовать по своему усмотрению. Все работающие фармацевты должны были оставаться на своих местах и обеспечивать лекарствами нуждающихся городских жителей и тем более людей, находящихся в больницах. А когда 8 июля была объявлена эвакуация гражданского населения, Фаня первой заявила, что родители должны без всяческих раздумий присоединиться к отъезжающим.

— Вам здесь будет нелегко, да и небезопасно. А мне одной будет без вас спокойней, — аргументировала свою позицию Фаня.

Ента, однако, не соглашалась, пытаясь убедить дочь, что ей может понадобиться помощь, которую лучше, чем родители, оказать никто не сможет. Отец, правда, как человек более рассудительный, пытался доказать дочке, что Фаине было бы лучше уехать с ними.

— Папа, ты что, не понимаешь, что я уехать просто так не могу. Никто мне этого не позволит. Кроме того, нас всех обещают эвакуировать, как только всех нуждающихся вывезут в глубь страны.

Разговоры подобного рода теперь возникали почти ежедневно, но пока что не приносили никаких результатов. Вдобавок, Бита вдруг проявила необычайное упрямство, что без дочери никуда не уедет. Переубедить её в этом было невозможно.

— Я не оставлю мою дочь в этом кошмаре одну, — постоянно твердила она.

В то же время с фронта каждый раз доносились слухи, от которых состояние и настроение вокруг становилось всё более напряжённым. Да и запланированный вывоз оборудования и людей не проходили гладко. Через две недели после начала эвакуации железнодорожное движение было остановлено, так как поезда несколько раз подверглись бомбёжке. Перевозить теперь всех было поручено торговому флоту, которому предстояло совершать рейсы в основном ночью для большей безопасности.

* * *

Ситуация с образованием партизанских отрядов тоже оставляла желать лучшего. Прибывший в Одессу для создания подпольных и партизанских отрядов представитель особой группы НКВД В. А. Молодцов должен был действовать сообща с местными работниками госбезопасности, в то время возглавляемой лейтенантом В. А. Кузнецовым. Но по каким-то непонятным и, скорее, личным причинам совместной работы не получилось. В первую же организационную встречу между отрядами прибывших и одесситами началась разборка, кто главнее, окончившаяся элементарной дракой. В итоге Молодцов организовал свои три группы, две из которых в основном составили партизаны-добровольцы. Кузнецов создал тоже несколько своих, которые действовали независимо от действий москвичей. В распоряжении Молодцова также находилась отдельная спецгруппа, состоящая сугубо из чекистов, приехавших с ним. Задачи её были засекречены. Потому они были размещены отдельно от остальных, где-то в Куяльницкой части катакомб. И те и другие занимались разного рода деятельностью, начиная от наружного наблюдения за врагом на земле и кончая боевыми вылазками для совершения всевозможных террористических актов. Боевые действия обеих команд начались сразу после того, как румынские войска вошли в город, то есть 16 октября. Как и было правильно заранее рассчитано, румынские военнослужащие решили на первых порах использовать здание, в котором прежде располагалось НКВД. После тщательной проверки сапёрами Румынской 4-й армии, заявивших, что несколько оставленных мин «красными большевиками» обезврежены, все прибывшие офицерские чины румын стали занимать большие, удобные и оборудованные кабинеты. Замаскированное взрывное устройство в вырытой яме подвала и заложенное цементными плитами найти, как и рассчитывали советские контрразведчики, сапёрам не удалось. Капитан Молодцов, который буквально глаз не спускал за передвижением врага в незнакомом городе, по предварительному согласованию должен был сообщить в Крымский штаб армии день, когда по его данным в здании НКВД соберутся основные руководящие офицеры противника, что и было им сделано по установленной между ним и центром радиосвязи. Шифрованная радиограмма, посланная 22 октября, гласила: «Концерт на Марзлиевской начнётся 22-го в 17.30». В тот же день в указанное время был послан сигнал к заминированным приборам, тщательно спрятанным в яме, которую в своё время вырыли дед и отец. Взрыв произошёл в 6:30 вечера. По полученным от самих оккупантов данным, от взрыва погибло не меньше 70 румынских офицеров и солдат. Реакция румын была жестокой и совершенно непредвиденной. Ещё до этого взрыва, в первые дни захвата города, румынские войска начали с расстрелов как мирных жителей, так и схваченных военнопленных, не успевших уйти с регулярными войсками Красной армии. После взрыва, буквально за 2–3 дня, начиная с 23-го октября было убито, повешено и сожжено более 10,000 человек. В особенности пострадали те жители Маразлиевской, кто при облаве находились в своих квартирах. Почти всех расстреляли прямо на месте без всяких объяснений. На следующий день прибывшая немецкая айнзатцгруппа провела акцию по уничтожению в основном евреев, за несколько дней приблизившись тоже к цифре около 10,000. 24 октября евреям было приказано явиться в село Дальник, где их загнали в бараки, после чего эти бараки облили бензином и подожгли. Пытавшихся выбраться расстреливали из пулемётов прямо на месте. После этих бесчинств, в первые дни ноября был издан приказ всем евреям от 18 до 50 лет явиться в городскую тюрьму. Приказ касался только мужчин. В последующие дни была проведена регистрация всех евреев, проживающих в Одессе. Всех их заставили сделать жёлтый шестиконечный знак — звезду Давида, который евреи обязаны теперь были носить, чтобы власти видели, кто еврей. При этом евреями объявили всех тех, у кого в трёх поколениях кто-либо со стороны матери или отца значились евреи. Начиная с 7 ноября всё еврейское население стали отправлять в созданные румынами концлагеря как в Одесской области, так и в Транснистрии. Евреев отправляли пешком, и многие погибали по дороге. Те, кто доходили до места назначения, проживали по разным причинам ненамного дольше. Так, например, к началу декабря в лагере Богдановка, Доманёвского района Одесской области собралось около 54, 000 евреев. Их разместили кого в свинарнике, кого в бараках. Кто не поместился, остались под открытом небом, независимо, были то мужчины, женщины или старые люди и дети. Спустя несколько дней в лагере вспыхнула эпидемия сыпного тифа. Чтобы прекратить распространение инфекции, в ночь на 18 декабря бараки, в которых находилось не меньше 2000 человек, по указанию коменданта лагеря, подожгли. Сгорели все, за исключением нескольких человек. После этого, начиная с 21 декабря по 24 начались массовые расстрелы, затем был сделан перерыв на три дня из-за Рождественских праздников. Но с 28 декабря по 10 января массовые расстрелы продолжились. К 15 января было убито 52 тысячи евреев, и ещё 2 тысячи погибло от голода и немощи.

В то же время королём Румынии Михаем I был издан приказ о прекращении массовых убийств людей еврейской национальности.

* * *

Отец и дед оказались в группе Кузнецова. Выходили они на задания регулярно и как правило вместе. В одну из таких вылазок в конце декабря, отец предложил, что заскочит домой, посмотреть, как справляются их женщины. Дело в том, что и дед, и отец перед тем как уйти в катакомбы, посовещавшись с домашними, решили, что будет лучше, если все женщины переедут в квартиру деда. «Так всем будет спокойнее, а если понадобится, то они всегда смогут спуститься к ним в катакомбы». Но получилось совсем не так, как планировали. Вдобавок, их непосредственный командир наотрез отказался рассмотреть план прибавления женщин в отряд, как нереальный и даже опасный.

В ночь, когда отец незаметно ускользнул из группы, дедушка, прикрывая его, должен был в случае, если спросят, сказать, что отец вынужден был вернуться в катакомбы, так как у него заболел живот. Конечно, это было нарушением, но отец всё же решил рискнуть, так как для него было очень важным убедиться, что их семьи в порядке. Уже минут через двадцать отец пробрался к дому деда и, оказавшись перед окнами его квартиры, стал тихо настукивать условным знаком. Ответа не было, но минут через 5–7 боковая дверь на площадке открылась и соседка деда по имени Валя, узнав отца, стала знаками показывать, чтобы он вошёл к ней. После того, как муж её ушёл на фронт, в квартире оставалась только она. По отношению к дедушке и дедушкиной жены Ольги, она всегда проявляла внимание и была с ними очень дружна.

— Ваших больше здесь никого нет, — шёпотом произнесла она, пытаясь зажечь керосиновую лампу.

— Не зажигайте, — остановил её отец. — Сейчас это опасно. А где они? Что произошло?

Вопрос сначала повис в воздухе, потому что Валя обдумывала, как сказать отцу о произошедшем, но отец нетерпеливо торопил женщину:

— Ну, говорите же.

Валя вздохнула горестно и стала рассказывать, что произошло.

— Вы, наверное, слышали, что румыны после взрыва поуничтожали много ваших. Потом прибыла немецкая группа фашистов и принялась уничтожать в основном только евреев. А недавно был издан указ сообщать, где живут евреи. Ну вот наш дворник и привёл немцев сюда, в вашу квартиру. Всех ваших тут же и забрали.

Отец почувствовал, как начал дрожать, но совладав с собой, спросил:

— Вы знаете, куда?

Женщина не знала, но сказала, что догадывается, так как прошёл слух, что евреев вывозят в Одесскую область в район то ли Первомайска, то ли Николаева.

Отец возвращался на базу с тяжёлым сердцем, по дороге рисуя и тут же отбрасывая всяческие ужасы, влетавшие в голову. Оклик патрульного потому он сразу не услышал, а когда два автоматчика выросли перед его лицом, он понял, что влип по полной.

— Документы, — потребовал один из них, освещая лицо отца фонарём. Судя по форме солдат, отец понял, что патрульные румыны. Румынского он не знал, но слово документы хоть и с акцентом было русское, правда, это не меняло дела. Документов у него с собой никаких не было, хотя это нарушало условия, по которым партизаны выходили на поверхность из катакомб.

— Где живёшь? — спросил на ломаном русском тот же солдат.

Отец указал рукой в направлении откуда шёл. Патрульный подумал немного, потом сказал:

— Вы должен пройти с нами.

При этих словах он направил на отца автомат. Отец подумал, что, если сейчас он вступит с полицейскими в бой, его почти точно убьют, так как их двое и у них оружие. Один из полицейских схватил отца за руки и заставил завести их за спину. Затем его повернули спиной и повели в полицейский участок, где, как и следовало ожидать, тут же втолкнули в полутёмную комнатку, обнесенную со всех сторон решёткой. Сидеть было не на чём и отец остался стоять в ожидании дальнейших событий. Ждать, однако, пришлось недолго. Минут через 40 в участке появился человек в гражданской одежде, с белой повязкой на правом рукаве пиджака. По виду это был либо русский, либо скорее украинец, и когда он обратился к отцу, отец по акценту понял, что не ошибся.

— Иди за мной, — приказал он отцу, открывая решётчатую дверь.

Не глядя назад, он пошёл вперёд по коридору, остановившись перед дверью без всяких надписей. Провернув ключ, торчавший из замочной скважины, украинский полицай прошёл в комнату.

Войдя за ним, отец понял, что его привели в комнату допросов. Здесь стоял маленький металлический стол с настольной лампой, табуретка с одной стороны и стул с противоположной. На столе не было ничего, кроме стопки белой бумаги и нескольких карандашей рядом.

— Кто такой? Фамилия, имя, отчество, — без обиняков начал допрос украинец, усаживаясь на стул.

Отец назвал своё настоящее имя, фамилию.

— Национальность? — тут же последовал следующий вопрос.

Отец понял, что говорить правду нельзя. Его могут прикончить сразу на месте.

— Русский по отцу, украинец по матери, — не моргнув глазом, соврал он.

Полицейский, однако, не поверил и повторил вопрос, теперь уже с угрозой в голосе. Отец решил, что признаваться опасней, чем выдавать себя за своего.

— Ну, добре, — немного смягчился полицейский. — Почему без документов и что делал на улице в комендантский час?

Отец без заминки сказал, что вышел в надежде стрельнуть папироску, так как свои кончились, а курить захотелось невмоготу. Украинец вновь стал подозрителен.

— Ладно, посидишь в кутузке до утра. Там разберёмся.

Глава IV

Лагерь

Наутро первое впечатление было, что о нём забыли. Каждый занимался своим делом. Да и отец вёл себя тихо, чтобы не навлекать на себя излишнее внимание. Однако в полдень ему приказали выйти из комнатки, и полицейский дал ему понять, что отец должен следовать за ним. Его вывели во двор, где стоял грузовой фургон, и показали, что он должен в него забраться. Не зная, куда его повезут, он, однако, залез в кузов машины, где сидело уже несколько мужчин. Через несколько минут он узнал, что везут их на Слободку, в созданное там недавно еврейское гетто. «Значит, всё-таки приняли за еврея», — подумал отец и прикинул, что так даже лучше. Не надо будет больше притворяться и представляться украинцем или русским.

* * *

Ввиду того что в городе стало совсем неспокойно, Моисей решил Биту больше одну за покупками не отпускать. В этот день они отправились на центральный рынок купить немного мяса и картошку, чтобы было, что есть на неделю. Они шли не торопясь, чтобы не привлекать внимание проходящих людей, мирно разговаривая. И хотя Моисей считал, что производит впечатление спокойного уверенного в себе человека, он раз от разу оглядывался назад, встревоженно глядел по сторонам. Когда они дошли до рынка, Моисей, как ему показалось, незаметно и с облегчением вздохнул. Здесь можно было затеряться среди людей, которых хоть и было не так уж много, но всё же больше, чем на улицах, по которым они только что проходили. Они пошли вдоль прилавков, с удовольствием отмечая, что несмотря на военное положение в городе, колхозники продолжают привозить свой товар, и люди приходят купить необходимое, хоть и в заметно меньшем количестве, чем это было до начала войны.

Внезапно все вокруг засуетились, люди стали быстро уходить в отходящие по бокам от главной улицы закоулки, кто-то выкрикнул, что началась облава на евреев и цыган.

— Ваши документы, — Моисей услышал за спиной приказ, отданный на румынском языке, так хорошо ему знакомом.

Моисей развернулся лицом к солдату, отвечая на румынском языке, что вышел с женой за картошкой и мясом и документы забыл дома.

— Jude? — не обращая внимание на объяснения Моисея, спросил с почти утвердительной интонацией солдат. Моисей понял, что отнекиваться бесполезно, и молча опустил голову. Солдат, больше не говоря ни слова, стал выталкивать Моисея и Биту за первый поворот. Здесь он поставил их спиной к стенке, не говоря ни слова, вскинул автомат к плечу, и дал короткую очередь по обоим. Первым осел Моисей, а за ним, слегка вскрикнув, Ента, уже не ощущая, как затылком ударилась о мощённую поверхность тротуара.

Солдат повесил автомат на плечо и, развернувшись, зашагал назад к рынку.

Фаня пришла домой с работы как обычно к 6 вечера и, не застав родителей, моментально поняла: случилось что-то из ряда вон выходящее. В ту ночь она уснуть не могла. Она попыталась поймать по радио хоть какие-то наводящие новости, но сводки были такие, как обычно, и ничего не говорило о том, что родители могли попасть в какую-то переделку. К утру она твёрдо знала, где надо искать. Ведь родители планировали сделать небольшие закупки продуктов на базаре. Фаня быстро собралась и выскочила на улицу. Через десять минут она почти на одном дыхании добежала до рынка. Улицы были пустынны. Комендантский час только закончился, и люди стали изредка появляться по одному то тут, то там. Фаня кинулась к первому прохожему, пытаясь узнать или мужчина не слышал что-либо необычное, что произошло вчера. Поначалу мужчина испуганно отпрянул в сторону, но увидя взволнованное лицо женщины, скороговоркой тихо сказал:

— Здесь вчера была облава на евреев. Люди говорят, были слышны выстрелы.

У Фани всё опустилось внутри. Задрожали колени. Она пыталась совладать с собой. Но это ей не удавалось. Мужчина, сжалившись над ней, сказал тихо, но уверенно.

— Идите домой. Здесь не безопасно. Убитых вчера забрала спецмашина и увезла куда-то, скорее всего на склады, куда свозят всех евреев. Идите домой.

Фаня шла домой не видя чётко дорогу. Глаза заволокли слёзы, а в голове стучала одна и та же мысль: «Как я могла. Как я могла». Последние недели были настолько полны событий, что она совершенно перестала думать об опасности, поджидающей её родителей. Почему она не настояла на их отъезде. Она же хорошо понимала, как не безопасно им всем здесь оставаться. Понятное дело, она не зависела от себя. У неё на работе все действовали по приказу. Но родителей это не касалось. «Им надо было уехать», — повторяла она про себя опять и опять, и тут же появилась бичующая мысль. «Сейчас об этом поздно думать». Её поведение и почти равнодушное спокойствие не имели никакого оправдания. Во всём виновата была только она сама.

* * *

К концу декабря был издан новый приказ, принуждающий всех евреев в течение трёх дней выехать на постоянное место жительства на Слободку. В приказе указывалось, что лиц, уклоняющихся и пытающихся скрыться, неминуемо при поимке ждёт расстрел без всякого расследования. Всех местных жителей, включая дворников, обязали докладывать в местное домоуправление и полицейские участки о тех евреях, которые попытаются спрятаться и не захотят выполнять указанное предписание. В приказе также говорилось о том, что всё имущество, имеющееся у евреев, должно оставаться на местах, а ключи должны быть отданы в местное домоуправление.

2 января 1942 года все евреи, за исключением каких-то двух-трёх сотен всё же решившихся приказу не подчиниться, были перемещены на Слободку в созданное там для них гетто. Основными местами, в которые загоняли евреев, были бывшее общежитие Института водного транспорта и пустовавшая с начала войны суконная фабрика. Некоторым повезло и их расселили в частные дома. Тем не менее, всех, кто оказался либо в частных домах, либо тех, кто попал на фабрику или в общежитие, к концу февраля опять повыгоняли, на сей раз заставляя идти к железнодорожной станции Сортировочная. Здесь их ждали товарные вагоны, ранее перевозившие свиней, в которые их бесцеремонно позаталкивали при помощи прикладов ружей и автоматов, набивая каждый вагон до отказа, так что люди могли стоять только навытяжку, уткнувшись друг другу в спины. Переполненные поезда привозили людей в Березовку, а оттуда людей пешком гнали в приготовленные для евреев сельские лагеря смерти: Доманёвка, Ахмачетка, Богдановка и другие.

В начале марта попала на Слободку и моя мама. Кто-то из сотрудников больницы заявил в полицейский участок, что мама еврейка, и её тут же отправили на Слободку. К тому времени губернатор Транснистрии Алексяну по распоряжению румынского короля Михая уже успел издать приказ, отменяющий казни и массовые уничтожения евреев. На Слободке буквально за три недели до маминого прибытия открылась еврейская больница под руководством врача-румына. Маме повезло вдвойне и как провизору, окончившей фармацевтический институт в Бухаресте, и как человеку, свободно владеющему румынским языком. Её тут же взяли в больницу работать фармацевтом. Она изготовляла лекарства из того скудного материала, что ей удавалось выбить у администрации, и выдавала эти лекарства еврейским медсёстрам для лечения всех, кто попадал из гетто в больницу. Так она проработала до конца апреля. А потом её с группой медицинского персонала всё же отправили в концлагерь, в Богдановку.

Богдановка в мае 1942 года уже не считался лагерем смерти. Продолжающие прибывать евреи больше не подвергались тем садистским, обязательно со смертельным исходом истязаниям, которым подверглись их предшественники. Сыпной тиф, распространившийся в первые месяцы существования лагеря, удалось погасить, правда, благодаря злодейскому кровопролитию и расстрелам десятков тысяч людей. После приказа, отменяющего массовые убийства, евреев стали посылать на сельскохозяйственные работы. И хотя работать приходилось с утра до ночи, и люди также продолжали недоедать, и спали они как правило на земле, находясь в антисанитарных условиях, одно сознание, что их не расстреливают и не сжигают, давало толику надежды на возможное спасение, ожидавшее их впереди.

Мама понимала, что профессия её в лагере больше никому не нужна. Вместе с остальными женщинами она поднималась спозаранку и отправлялась в поле, работая, как и все с утра до ночи. Так продолжалось несколько месяцев, пока её однажды не вызвали в комендатуру и комендант, румын по происхождению, предложил ей работу с бумагами и документами, которые заводились на прибывающих узников. Знание нескольких языков и проживание в течение многих лет в Румынии до войны, сыграли основную роль в решении начальника лагеря. Но тем не менее мама поздно после работы возвращалась на ночлег в свой барак. И вот однажды, когда она занималась сортированием документов, к ней подошёл высокий симпатичный немец из охраны лагеря и приказал следовать за ним. Он провёл её в свой кабинет, и, закрыв за ней дверь на ключ, стал задавать ей вопросы, откуда она и где выучилась говорить по-немецки. Мама не знала, куда клонит немец, но отвечала всё, как было на самом деле. Немец слушал её внимательно, потом подошёл к сейфу и достал оттуда бутылку шнапса и два небольших фужера. От испуга и неожиданности Фаня сильно побледнела, а немец стал успокаивать её, приговаривая, что она не должна его бояться. Однако уговоры его не имели никакого воздействия. Фаня почувствовала, как стала бесконтрольно дрожать, содрогаясь всем телом. Немец улыбнулся. Налил в оба фужера шнапс и протянул один маме.

— Пей. Не бойся. Это хороший напиток. Сделай маленький глоток, если понравится, можно и второй. Его много пить не надо.

Он продолжал стоять с вытянутой рукой, и Фаня вынуждена была взять фужер.

То ли потому что немец видел непритворную паническую реакцию мамы, то ли по какой-то другой со стороны необъяснимой причине, но он не тронул маму и, открыв дверь, выпустил её, поцеловав на прощание в губы.

Вернувшись на своё рабочее место, мама не сразу пришла в себя, продолжая работать скорее машинально, чем осознанно. В голове у неё одновременно поднялся целый рой мыслей. Да, он был немец. Он был немец, имевший абсолютную власть над ней. Она могла сопротивляться и не допустить его к себе, и он мог взять её силой. Но он не сделал этого. И это смущало больше всего. И он, и все немцы и румыны показали, на что они способны. Они все звери. Румыны ещё большие звери, чем немцы. По крайней мере те, кто был в лагере. И в гетто. Они все ненавидят евреев. В эту ночь она спать не могла. Она понимала, что немец не оставит её в покое, пока не добьётся своего. Но даже если она уступит, что будет потом. На это она ответить не могла.

Через две недели немец вновь позвал её к себе в кабинет. И опять он не тронул её. Правда, на сей раз он угостил её бутербродами с сыром и домашней колбасой, видимо, продукты из села. Так продолжалось несколько месяцев. Фаня видела, что нравится немцу. Но она также понимала, что он ведёт с ней игру, пытаясь расположить к себе. Ей это говорило о том, что немец скорее всего не извращённый истязатель и даже не безжалостный садист. Но при любом раскладе он был чужой. Он был врагом, из тех, кто уничтожал её людей. И он мог сделать с ней всё, что пожелал бы. Она была бессильна хоть что-либо возразить ему. Она была просто узница, почти рабыня. А он был хозяин, её хозяин.

Они сошлись в ноябре. Так получилось, но она психологически уже была к этому готова. Она должна была выжить, пусть даже таким способом. К тому же он ни разу не проявил себя по-хамски и всё это время вёл себя по отношению к ней уважительно. Он даже высказывал время от времени, что в другое время они могли стать друзьями. При этом он совершенно уверенно говорил, что никогда не был антисемитом. Просто такие настали времена. И хотя Фаня была уверена, что у них не может быть продолжения, немец не забывал её, и время от времени их свидания повторялись. Фаня узнала, что немца звали Генри. Его предки были баварцами. Около полутора века назад они, по приглашению Екатерины II, приехали в Поволжье, но после Октябрьской революции были вынуждены переместиться в Украину, от греха подальше. Здесь они стали заниматься пивоварением. Благо в районном центре, где они жили, находился пивоваренный завод. Родители его недавно умерли, а так как семьи у него больше не было, когда началась война, он понял, что хотел бы вернуться на свою родину, в Германию. На фронт он идти не хотел. А здесь, в лагере, ему было почти хорошо. Он никого не истязал, никого не избивал. В худшем случае мог накричать и отправить заключённого в карцер. Фаня знала, что это правда. По крайней мере из того, что видела и знала о нём сама.

Время шло. Их отношения были ровными. Генри не показывал никаких признаков, что она ему надоела. Но в мае следующего года Фаня вдруг поняла, что забеременела. Это открытие испугало её по многим причинам. В первую очередь, она не представляла, как к этим новостям отнесётся Генри. Во-вторых, она не знала, как её беременность воспримут узники лагеря. Они и так относились к ней недоверчиво. Но узнав, что она беременна от немца, реакция людей может быть непредсказуемой, яростной, и потому опасной как для неё, так и для будущего ребёнка, которого она вынуждена вынашивать. То, что она связалась с немецким стражником, люди догадывались. И хотя Генри никого больше не наказывал, доверять и тем более быть расположенным к немцу было глупо. Когда она, краснея и смущаясь, на очередном свидании сообщила об этом Генри, его реакция была совершенно неожиданная. Он тут же спросил, нужна ли ей какая-либо помощь с лекарствами. Он также поинтересовался, или она не чувствует себя в опасности среди лагерных заключённых, и тут же заявил, что питаться она будет два раза в день у него в кабинете. А через несколько дней, когда она во время обеда вошла к нему в комнату, она увидела стоящего в дверях угрюмого мужчину из заключённых. Фане показалось, что она видела этого мужчину раньше. Он работал в бригаде заключённых, следящей за порядком в лагере. Был он в фуфайке и, переминаясь с ноги на ногу, держал в руках кепку. Генри представил мужчину Фане как её теперешнего телохранителя, который, как оказалось, говорил немного по-немецки, хотя и с сильным акцентом. Мужчину звали Филипп. Он работал в рабочей бригаде, так как был на вид физически сильным, а невзгоды и лишения лагерной жизни его, по-видимому, не сломили. Фаня была благодарна Генри за то, что он не бросил её и продолжал нести о ней заботу. Филипп обещал, что не даст Фаню в обиду и будет охранять её, так что в лагере никто не посмеет её тронуть.

Когда мама познакомилась с Филиппом поближе, он рассказал, как попал в лагерь после катакомб и как, прибыв в лагерь, узнал, что румыны убили всю его семью: сестёр, маму, а также его жену и десятилетнего сына. С тех пор ему было всё равно, убьют его или нет, но он никого не боялся. Румыны это видели и даже относились к нему с каким-то уважением.

* * *

К августу 1943 года наступил полный перелом в войне в нашу пользу. Гитлеровская военная машина стала получать один удар за другим. В лагере это тоже чувствовалось по тому, как здорово сникли румыны. Слухи доходили, что Красная армия гонит вовсю фрицев с ранее оккупированных территорий. Нервозность в лагере достигла апогея к декабрю. В лагере оставалось не более 500 человек, которых надо было уничтожить, чтобы не осталось никаких свидетелей. Накануне нового года Генри заявил Фане, что скоро уедет в Германию. Фаня была на девятом месяце беременности и Генри заявил ей, что принял решение выпустить её на волю, ибо она может погибнуть то ли от рук заключённых, то ли от солдат Красной армии. Но буквально в течение двух недель мама разродилась светловолосым голубоглазым мальчуганом, а ещё через пять дней Генри дал им возможность бежать из лагеря. Их сопровождал Филипп, которого немец выпустил вместе с ней.

Часть вторая

Я родился в марте 1945 года. То есть совсем незадолго до окончания Второй мировой войны. Появление моё на свет было зафиксировано в документе под названием «метрика». Документ этот в полстранички серо-голубой бумаги, который мне впервые довелось увидеть, когда мне исполнилось 16 лет, при получении паспорта, сообщал о том, что мои родители евреи. Это означало, что и я тоже еврей. Правда, узнал я об этом гораздо раньше. Когда пошёл в школу. Во второй класс. Мне тогда было семь лет. И вот однажды в нашей школе, где учились дети с 1 по 4 класс, произошёл инцидент, запомнившийся мне, как я теперь понимаю, на всю мою оставшуюся жизнь. По расписанию, в полдень, обычно после четырёх утренних классов, наступал 20-минутный перерыв, во время которого дети гурьбой выскакивали на школьный двор, чтобы дать волю сдерживаемой в классе энергии. И вот в одну из таких больших перемен, во время неопределённой и довольно хаотичной беготни по двору, неожиданно раздался чей-то по-мальчишески громкий командирский голос с режущими слух словами: «бей евреев». И тогда я увидел, как всё движение сразу неестественно прекратилось. Застывшие на мгновение дети, словно по мановению палочки, услышав команду, стали перебираться в разные места. Несколько секунд спустя я увидел, как чётко вырисовались две группы. Та, в которую попал я, оказалась совсем небольшой. Я бы сказал, значительно меньше той, что образовалась вокруг нас. Это была группа еврейских детей. Мы все почему-то сразу сбились в плотно сжатое испуганное ядро. А вокруг нас стояли грозные воинственные мальчишки. У некоторых в руках даже появились разные по величине камни. Правда, ничего ужасного, что вероятно могло произойти, не произошло. Зазвонил звонок, призывающий учеников вернуться в классы, и дети, как мне показалось, без особого энтузиазма стали двигаться в сторону здания. Но вот до семи о моей национальности мне никто не говорил. Ни злобно, ни по-дружески. Хотя я не берусь это утверждать. Возможно, запамятовал. Во всяком случае тот факт, что я еврей, в моей голове, прежде чем я стал 7-летним мальчиком, зарегистрирован не был. Ещё у меня был старший брат. Он был старше меня на год и три месяца. То есть он родился во время войны. Может именно поэтому у него метрики не было. Он тоже вначале не знал, что мы евреи. Тем более, что в семье на эту тему с нами не говорили. Да и помимо разговоров, в нашем доме никаких еврейских принадлежностей не было. Когда родители не хотели посвящать нас в свои взрослые разговоры, они чаще всего переходили на румынский язык, которым ни я, ни мой брат не владели. Память тех лет утверждает, что по-еврейски (на «идиш») родители говорили крайне редко. Причины такого редкого прибегания к этому распространённому среди простых евреев языку мне так до конца выяснить не удалось.

Глава I

Советский Союз в послевоенные годы

В памяти нашей самое раннее детство, к сожалению (а может быть, к счастью?), не остается. Мы обычно помним себя в возрасте более «солидном» — где-то после двух лет. До этого возраста мы не знаем, что существуем, то есть взрослые, которые нас окружают, знают, а мы — нет. Так же, как мы не знаем до пяти-шести лет, что смертны, если только за это время кто-то из наших близких не умер. Иными словами, если не даны никакие откровения свыше, скорее всего тебя ожидает безоблачное, беспечное детство. Потому что даже если ты рожден в бедной семье либо в семье строгих взглядов, детство берет свое, и ты, как правило, пытаешься быть счастливым.

Мое детство было именно таким. Кроме того, имело значение, что я был в семье вторым ребенком. Психологически младшие дети в семье отличаются от старших хотя бы потому, что старшие почти добровольно и сразу берут руководство в свои руки, даже если разница в возрасте незначительна. С первого дня своей сознательной жизни ты попадаешь в положение зависимости и несамостоятельности. И твой характер обрастает неизбежными атрибутами, такими как предъявляемые к тебе требования, ограничивающие твое поведение определенными рамками, заниженная мера ответственности за свои поступки, поверхностные анализ и логика, если они вообще присутствуют, и к тому же умение подчиняться и неумение руководить. Все это накладывает отпечаток на твое формирование. И в зависимости от того, насколько тебя подавляют и насколько крепок ты сам, будет проявляться твой истинный характер, постепенно видоизменяясь под воздействием сложившихся обстоятельств — у кого раньше, у кого-то позже, у кого-то, увы, никогда.

Итак, 1945 год для меня ознаменовался моим появлением на свет, а для всего советского народа — окончанием Великой отечественной войны. Надо сказать, что в госпитале, где я родился, спустя некоторое время разоблачили группу, пусть и совсем небольшую, профашистски настроенных националистов, сожалевших о вынужденных отступить немцах и еще питавших в то время смутные надежды, что отступление не вечно и немцы еще вернутся. Имея доступ к лекарствам и пациентам, они обладали возможностью умышленно вредить людям, попадавшим в госпиталь. Спустя несколько дней после моего рождения мама заметила, что я стал бледнеть и желтеть, и ей вскоре сообщили, что у меня развился сепсис и я навряд ли выживу, потому что госпиталь этот был совершенно не приспособлен для рождения и выхаживания детей. Мама плакала от отчаяния, но сделать ничего не могла, поскольку сама была пациенткой. В госпитале она подружилась с женщиной, у которой также родился ребенок, но несколькими днями раньше.

В тот знаменательный для меня день эта женщина — я так и не смог узнать ее имени — подошла к маме и сквозь слезы сказала, что ее сын только что умер, и тут же, перейдя на шепот, посоветовала: «Если хочешь спасти своего ребенка — беги отсюда. Детей травят специально, я об этом случайно узнала». Конечно, второй раз маму не надо было уговаривать — ночью, прокравшись в коридор со мной, завернутым в полотенце, она выскочила на улицу, успешно обойдя нескольких нянечек и охранника. Там, за оградой, ее ждал отец, и они «эвакуировали» меня из этой больницы.

Меня «откачали» всякими снадобьями и антибиотиками, которые маме удалось раздобыть как фармацевту, и единственным для меня последствием этого эпизода моей жизни остались тяжелейшие головные боли, которым никто тогда, да и много позже, не мог найти объяснения, и которые прекратились странным образом относительно недавно — благодаря лечению, не имевшему к головной боли прямого отношения.

Итак, меня вернули к жизни и постепенно в прямом смысле слова поставили на ноги. Жили мы тогда в большом многоквартирном доме на улице Белинского, на пятом этаже. В квартире нашей, как и во многих других, был балкон, и вот этот злополучный балкон и оказался последней каплей, заставившей моих родителей принять решение покинуть Одессу, чтобы впоследствии уехать за границу.

А случилось следующее. В тот роковой день дверь на балкон была приоткрыта, и мой старший брат Виктор, довольно рано научившийся передвигаться самостоятельно (в то время ему исполнилось уже 3 года), вышел потихоньку на балкон. Он преспокойно вскарабкался на стул, стоявший недалеко от чугунных решеток высотой больше метра, и, дотянувшись ручонками до верхнего края решетки, перевалился через нее…

Оказавшись за балконом, он пролетел всего один метр и каким-то чудом зацепился капюшоном своей домашней курточки за торчащий из дна балкона толстый крючок.

Мама, само собой разумеется, была на кухне. Однако, будучи хорошей еврейской мамой, время от времени проверяла, чем заняты ее дети. И когда она поняла, что старшего сына что-то давненько нигде не видно и не слышно, пошла взглянуть, где же ее первенец. Я, как всегда, что-то пытался смастерить или разобрать и смирненько сидел на полу в гостиной, совершенно не задумываясь о том, какие события разворачиваются вокруг меня.

Когда мама увидела, что дверь на балкон приоткрыта больше, чем обычно, она, побледнев от охватившего внезапно нехорошего предчувствия, вышла на балкон. Осмотревшись, скорее для очистки совести, она заглянула и за перила. И когда она увидела своего любимого сынишку, висящего за балконом и беспомощно размахивающего ручонками, однако мужественно не плачущего, ее ноги подкосились — и дикий крик, наверное, поднял на ноги всю округу.

Спустя мгновение она уже лежала на полу, схватив Витю обеими руками, просунутыми сквозь решетку балкона. Мама потом рассказывала, что не помнит, как поднимала его и одновременно поднималась сама. Помнит только, как, обливаясь слезами, упала на спину, прижав к груди этот хрупкий комочек жизни, непрерывно целуя его и бормоча что-то нечленораздельное. Мысленно представляя перед собой эту трогательную картину, в сотый раз осознаешь, что нет в мире существа преданнее матери, которая по-настоящему любит свое дитя. Итак, каждый из нас, чудом избежав смерти в столь юном возрасте, видимо, был отмечен знаком судьбы и благословлен на долгую жизнь.

* * *

Приближался 1948 год…

В стране царил сумбур. Люди пытались как-то определиться. До благополучия было еще далеко, страна была огромная и совсем не монолитная, как ее считали за границей.

Первое, что сделал отец, оказавшись в городе, — пришел в НКГБ, в то время уже официально переименованный в МГБ, и, рассказав, что, как и почему все произошло, заявил, что хотел бы работать в отделе СМЕРШ, если это возможно. Чекисты не видели причин отказать добровольцу, пусть и неподготовленному, но имевшему перед родиной заслуги, и уже очень скоро он проявил незаурядные способности, необходимые для работы в этой организации.

Дедушка же решил действовать по-своему: он разыскал того дворника, который выдал их семью, и, затащив его в какую-то глухую подворотню, отрезал ему язык и уши. Так он отомстил за своих родных, погибших по вине этого подлеца.

Правда, на следующий день дедушку арестовали: кто-то сообщил в милицию. Но благодаря тому, что папа уже работал в СМЕРШ, ему удалось замять дело до того, как оно попало в прокуратуру, и дедушка оказался на свободе. Папа понимал, что все не так просто, и, хотя он сумел добиться освобождения деда, рано или поздно ему могли это припомнить. Поэтому спустя пять или шесть месяцев он подал рапорт об увольнении. Оставаться в Одессе, где за последние годы с ними произошло столько горестных событий, видимо, не хотелось ни маме, ни папе. Поэтому родители пришли к выводу, что в их ситуации будет лучше, если они безвозвратно покинут эти злополучные места. По обоюдному согласию они решили, что правильнее всего будет выехать в любой город, расположенный неподалеку от границы с одной из европейских стран, будь то Польша, Чехословакия, Венгрия или даже Румыния. Такое решение было навеяно создавшейся сразу после войны ситуацией, когда из страны выпускали людей, рождённых за пределами родины. Маме недолго пришлось уговаривать отца, что для них самый оптимальный вариант был бы покинуть Советский Союз, тем более что дедушка второй раз женился и не испытывал ни малейшего желания уезжать куда бы то ни было. На тот период дедушка казался относительно доволен тем, как складывалась его жизнь.

Папа же очень любил маму и готов был поехать ради нее куда угодно. К концу 1947 года они перебрались в город Станислав в Западной Украине, от которого было рукой подать в любую из ранее упомянутых стран. Однако к несчастью (именно в таких случаях понимаешь, что существует Судьба, которая ведет нас по жизни — зачастую независимо от того, предпринимаешь ли ты какие-либо действия или нет), границу по особому указанию Сталина закрыли и больше никого не выпускали.

В надежде, что со временем всё-таки закон смягчится — иногда бывало и такое — родители решили остаться в этом неизвестном для них городе. И потому что где-то надо было жить, расспросив сведущих людей, отец отыскал большой особняк, в котором когда-то до войны проживали богатые люди, сбежавшие с немцами. К тому времени в доме уже жило несколько семей, но еще оставалось не то семь, не то восемь не занятых комнат, куда и въехала наша семья, заплатив домоуправу небольшую сумму денег, чтобы всё выглядело по закону. Папа тут же организовал из этих комнат квартиру с кухней и ванной на уровне бель-этажа, с пятью спальнями. Именно к этому периоду времени относятся мои первые детские воспоминания. Сейчас, находясь в зрелом, почти преклонном возрасте, я окидываю мысленным взором прожитую жизнь и понимаю, что это были мои самые счастливые годы.

Город Станислав расположился в Западной части Украины, в преддверии Карпатских гор, обрамленный с севера рекой Днестр. С 1918 по 1939 этот город принадлежал Польскому воеводству, но в сентябре того же года город был занят Красной армией в связи с подписанием договора между СССР и Германией о разделе Польши. Когда Германия, нарушив договор, напала на страну Советов, городом полностью овладели немцы. После разгромной и убедительной победы Советских войск над Германией, город в 1944 году опять стал советским, войдя в состав УССР. До войны в нём наряду с поляками проживало множество евреев, однако после бесчинств гитлеровских оккупантов при освобождении города в нём оставалось не более 100 евреев.

Климат в этой части страны весьма благоприятный — с благоуханием цветов весной, умеренно жарким летом, в меру дождливой осенью и снежной, правда, ветренной зимой.

Наш дом, как я уже говорил, был очень большим, но его огромный двор просто поражал воображение своими размерами.

Во дворе росли многовековые деревья: клен, осины и даже дуб, было также несколько фруктовых деревьев — вишневых, яблоневых — и множество кустов сирени. Совсем рядом с домом росло огромное ореховое дерево, ветви которого касались крыши одного из флигелей и с которого мы каждую осень снимали урожай грецких орехов — из-за этих зеленоватых плодов пальцы наших рук во время «уборки урожая» всегда были желтовато-зеленого цвета. Мы охотно делились урожаем с соседями, которых к тому времени, когда мне исполнилось шесть лет, стало уже гораздо больше — то ли семь, то ли восемь семей. Причем одной из них была семья маминой родной младшей сестры Регины. Пройдя всю войну на передовой, после войны она приехала к маме, через ее знакомых познакомилась с выходцем из Белоруссии, вышла за него замуж, родила девочку, и они зажили бок о бок с нами, как я сейчас понимаю, получив от нас в подарок двухкомнатную квартиру с маленькой, переделанной из кладовки кухней. Таким образом, у нас осталось четыре комнаты.

Я рос очень подвижным и жизнерадостным ребенком, и не было, наверное, в то время спортивных игр, в которых мы с братом не принимали бы участия вместе с мальчишками из нашего и соседних дворов. Они любили собираться у нас, потому что нигде в округе не было двора таких необъятных размеров, дающих столько разнообразных возможностей для всяческих игр — начиная от «казаков-разбойников» и «трех мушкетеров», заканчивая футболом летом и гонками наперегонки на санках и коньках зимой.

У детей первых послевоенных лет детство было особенным. Родители были озабочены прежде всего тем, как стать на ноги, а мы в основном были предоставлены самим себе. Особенно мы любили играть в военные игры (ничего не поделаешь — реалии времени!) — с генеральскими штабами, немцами, партизанами, самодельными пистолетами, саблями и деревянными лошадками, сбитыми на скорую руку из подручного материала.

Я был в детстве довольно ловким и ничего не боялся, так как был искренне убежден, что жизнь — это навсегда. Поэтому в футболе я охотно становился в ворота вратарем и бесстрашно падал на очень жесткое, неприспособленное для игры в футбол поле, часто лазил по деревьям, забираясь на высоту 15–20 метров, перепрыгивал с ветки на ветку, возомнив себя Тарзаном, лихо «брал штурмом» довольно высокие заборы и в маске Зор о со шпагой в руках лазил по крышам, пытаясь оставить, где было возможно, знаменитый знак «Z». В мечтах я часто становился также партизаном и захватывал в плен фашистских генералов, а иногда — и самого Гитлера, пуская под откос вражеские эшелоны. А потом с достоинством принимал высокие награды Родины — внеочередные воинские звания, забираясь высоко по служебной лестнице.

Наш знаменитый двор заслуживает того, чтобы рассказать о нем чуть подробней. С двух сторон он был огорожен забором, а с третьей стороны примыкал к большому автопарку, забитому всякими машинами, иногда даже лимузинами, что в то время было исключительной редкостью. Гараж (так мы называли автопарк) мы считали чуть ли не своим — ввиду того что ворота его с улицы днем всегда были открыты и мы часто забегали туда и знали всех его дежурных. Однажды (мне было тогда лет пять), играя с мальчишками в своем дворе в очередную игру, мы вдруг увидели, как в наш двор вбежал молодой мужчина и, затравленно озираясь, быстро взобрался на дерево, а оттуда перепрыгнул на крышу, примыкающую к территории гаража, и стал лихорадочно бегать по ней, должно быть, раздумывая, спрыгнуть ли ему в начале гаража или в глубине. Да, кстати, должен сказать, что город наш в основном был расположен на холмах, похожих на маленькие горы, и гараж находился как бы на пологом склоне холма, а потому с одного края крыши расстояние до асфальта было не более трех метров, зато с другого — все пять.

Так вот, пока этот мужчина, бегая по крыше, приноравливался, где ему сподручнее спрыгнуть, во двор вбежал милиционер с пистолетом в руке и, быстро осмотревшись, отыскал того, кто от него убегал, и без всякого предупреждения стал в него стрелять. Можете себе представить, что стало твориться во дворе после двух-трех выстрелов. Мы, мальчишки, стояли, разинув рты от восторга, а наши мамы — те, кто был дома, — да и многие соседи повыскакивали из своих квартир и стали в один голос кричать, загоняя детей домой. И вдруг всё как-то сразу стихло и успокоилось. Убегавший, видно, отказался от мысли спрыгнуть в гараж и где-то затаился на крыше или спустился по водосточной трубе с противоположной стороны дома, а милиционер столь же стремительно выбежал со двора, как и влетел в него, и, скорее всего, продолжил погоню. Некоторые мальчишки — из других дворов — побежали вслед за милиционером посмотреть, чем же закончится преследование преступника. То, что мужчина на крыше был преступником, мы уже все поняли. Нас с братом мама загнала домой и больше в тот вечер не выпустила…

А через несколько дней произошло событие, которое навсегда врезалось в мою память. Дело в том, что за одним из заборов, ограждавших наш двор, находился химический завод, у стены которого всегда стояли большие жестяные бочки, на которые легко можно было спрыгивать с забора и по ним же забираться опять на забор, когда нужно было вернуться в наш двор.

…Ночью нас разбудил сильный стук в дверь. Кто-то из соседей стал кричать: «Пожар! Горим!» и когда отец открыл входную дверь, мы увидели в темноте за этим забором огромный столб буро-красного пламени, поднимающегося над химическим заводом. Отец, тут же сообразив, что горит содержимое бочек, приказал всем, кто в чем есть, бежать к окну и выпрыгивать на улицу. Как выяснилось позже, отец боялся, что огонь перекинется на гараж, начнут гореть машины, а в них — бензин, и тогда будет взрыв, после которого от нашего дома ничего не останется.

Я это плохо понимал, а мой брат почему-то стал заикаться и все спрашивал маму, сгорим ли мы, и при этом его сильно рвало. Приехало много пожарных машин и в ту же ночь пожар был потушен. А брат мой заикался еще несколько дней, и мама говорила соседям, что Витя очень нервный и чувствительный, так что не удивительно, что он воспринял это бедствие так близко к сердцу. Запечатлелся этот эпизод в моей памяти, как видите, на всю мою жизнь.

Вообще, мой брат в детстве очень плохо ел и был страшно худым. Накормить его было нелегко. Когда Витя в очередной раз «бастовал» — не хотел ни жевать, ни глотать пищу, забивая ее за щеки, мама, которая безумно любила своего первенца, брала припасенную для таких случаев высушенную куриную голову и клювом слегка постукивала по голове брата, приговаривая, что, если он не проглотит пищу, курица съест его. Этот странный, мягко говоря, метод обычно помогал, и брат нехотя проглатывал пищу.

Вообще с братом у меня связано немало ярких воспоминаний детства, и о некоторых я постараюсь рассказать.

Люди всё прибывали, и когда с жильем в городе стало совсем туго, один из приезжих додумался пристроить к забору, отделявшему наш двор от гаража, небольшую однокомнатную квартирку — если только это убогое сооружение можно было так назвать. Управление домами было не в состоянии ничего сделать. Люди, особенно одинокие, должны были где-то жить. И их в общем-то не трогали — так, для проформы приходили первое время, пугая «нелегалов» тем, что незаконные постройки, мол, скоро будут снесены, а их обитателям рано или поздно все равно придется искать другое место жительства. Поэтому им советовали «выехать по-хорошему, пока не поздно».

В одной из таких «квартир» поселилась немолодая одинокая женщина по имени Бася. Она относилась к нам, детям, вполне дружелюбно несмотря на то, что из-за наших шумных игр во дворе стоял постоянный гам.

И вот однажды мы, играя во дворе после короткого летнего дождя, стали лепить «лепешки» из грязи и бросать их друг в друга. Поначалу эта странная игра никому не сулила никаких неприятностей, кроме нагоняя от родителей за испачканную одежду. Но вот Витя, в очередной раз слепив «лепешку», предложил на спор бросить ее в дверь одной из недавно построенных «квартир». Ребята остановили игру и с интересом стали наблюдать за Витей, не сомневаясь в том, что он этого не сделает. Однако мой шестилетний братишка, чтобы доказать свою храбрость, прицелился и запустил увесистым комком грязи в дверь соседки Баси. И надо же было такому случиться, что Бася открыла дверь в тот самый момент, когда «лепешка» с силой летела в ее сторону. Не успела Бася понять, что происходит, как комок грязи угодил ей в лицо. Бедная женщина буквально взвыла от боли, обиды и, наверное, испуга. Мальчишки мгновенно разбежались, а возмущенная женщина стала кричать, что такого хулиганства она не потерпит и немедленно пойдет к Витиной маме, чтобы та забрала своего сына-бандита домой и наказала его по заслугам. Выполнить свою угрозу Бася, правда, не успела, так как на ее крик выскочила наша мама и, узнав, что случилось, извинилась перед женщиной, а нам велела немедленно зайти в дом.

Здесь, мне кажется, необходимо сделать небольшое отступление.

Мы, дети послевоенных лет, воспитывались в строгости. За различные провинности родители нас наказывали, иногда довольно сурово. Так что если представить себе на миг, что вдруг каким-то образом в те годы в Союзе ввели бы современные американские законы, то можете быть уверены в том, что 90 процентов родителей моментально оказались бы за решеткой — за применение по отношению к детям «мер физического воздействия». Я отнюдь не оправдываю тех родителей, которые действительно жестоко обращались со своими детьми — были, конечно, и такие, в том числе и мой отец. Но, по моему глубокому убеждению, родительские наказания не сделают ребенка ни преступником, ни садистом, ни насильником, как это принято считать в современной Америке. С теми, кому было на роду написано сбиться с пути, в итоге так и происходило — независимо от того, применяли их родители физические наказания или нет. Есть масса примеров того, как дети, воспитывавшиеся в семьях, где они даже грубого слова не слышали от родителей, вырастали и становились жестокими убийцами и маньяками. И еще больше примеров того, как дети, которых родители в свое время строго наказывали, становились вполне достойными членами общества, прекрасными семьянинами и относились с огромной любовью и уважением к своим родителям (которых, по американской логике, должны были люто ненавидеть).

Все это я веду к тому, что отец, приходя с работы, обязательно спрашивал у мамы, как мы себя вели, и, если она жаловалась, а она всегда как на духу выкладывала отцу всё до малейшей подробности, он приступал к «воспитательной работе», то есть, попросту говоря, бил нас. Во многих семьях детей били довольно часто, и, как правило, они (особенно, если пострадали «за дело») быстро забывали экзекуции и не были злопамятны. Но это — если говорить вообще. А вот я, например, так никогда и не смог простить своему отцу то, что он меня так бил. Читатель может обвинить меня в непоследовательности и противоречивости — мол, только что ты утверждал нечто прямо противоположное. Нет здесь никакого противоречия — я говорил о том, как обстояло дело вообще, в массах, в целом. Но каждый человек глубоко индивидуален, у него свой внутренний мир, свое восприятие жизни, да и наказание наказанию рознь — жестокость и изуверство по отношению к детям недопустимы ни при каких обстоятельствах…

Вернемся, однако, к тому злополучному происшествию с соседкой Басей. Так вот, именно в тот день отец пришел с работы немного раньше, чем обычно, и кто-то из соседей еще во дворе успел рассказать ему о случившемся. Отец ворвался в дом как буря и, не дав опомниться ни маме, ни Вите, схватил брата за шиворот и поволок его в ванную, где стал жестоко избивать попавшимся под руку толстым поленом. Я с ужасом вслушивался в Витины крики и истеричный плач, а мама, не выдержав, ринулась в ванную и через секунду вынесла моего брата, с красным как рак лицом и залитым слезами. Она отнесла его в свою спальню, а потом закрылась в ванной с отцом и они долго о чем-то тихо говорили.

Мой брат, как мне кажется, забыл или заставил себя забыть этот эпизод — во всяком случае, вслух он никогда о нем не вспоминал. Я же сохранил воспоминание об этом случае на всю жизнь. Тем более, что хорошо помню: меня отец бил все же чаще и незаслуженно жестоко.

Я понимаю — такое уж тогда было время, так было принято: считалось, что отцы должны воспитывать детей ремнем — для их же пользы. Но я не могу его оправдать, так как будучи сегодня уже в том возрасте, в котором скончался мой отец, я все равно не могу понять, почему отец относился к нам с такой черствостью, почему был таким безжалостным. Ведь он потерял не только своих сестёр, мать, наконец, свою первую жену и сына. Я понимаю, что эти потери безусловно озлобили его. Но в то же время, он сумел обрести новую семью, сошёлся с любимой женщиной, которая родила ему двоих детей, и был он, скорее всего, с нею по-настоящему счастлив.

Конец ознакомительного фрагмента.