Птица

Антон Голицын, 2015

Уроженец маленького провинциального городка, а ныне житель столицы, возвращается в родной город, чтобы встретиться со старым другом, рок-музыкантом. Однако попадает на его похороны. Поняв, что расследовать убийство никто не собирается, он решает заняться этим сам. Впрочем, главная цель – не просто поиск убийцы, а попытка понять своего друга, обрести некую логику его жизни и смерти. Книга посвящена памяти Вовы Чибиса, лидера ярославской рок-группы «Лейся, песня».

Глава 2

Дорога, наконец, докатилась до дна долины. Начался пологий подъем, но прибавить скорость я не решился. Дым, по-прежнему клубившийся вокруг, не позволял видеть дальше чем на сто метров. Вдоль дороги виднелись унылые кубы сараек и дач. На дачи горожане ходили пешком, отчего граница между городом и селом здесь всегда была условной, и порой казалось, что окрас тачанских панельных хрущёвок пытается копировать оттенок изб брошенных деревень.

Я различил в дыму стелу с названием города: железную, местами проржавевшую конструкцию в виде пятиконечной звезды с условным красноармейцем посередине. Всем приезжим ржавый герой грозил винтовкой с неестественно большим штыком. Около стелы мне попались и первые тачанцы. Двое парней шли из города с чинариками в зубах. Я сбросил скорость, тайно надеясь увидеть каких-нибудь давних знакомых — эффектно затормозить, опустить бесшумно стекло и, высунувшись из окна, широко улыбнуться: «Колян? Ты?» Но нет — лица этих прохожих были не то чтобы не знакомы, но абсолютно нечитаемы, как лица таджикских гастарбайтеров. Машина меж тем почти уже остановилась, когда один из прохожих вдруг нагнулся и поднял с земли железный прут. Я топнул правой ногой, и автомобиль, взвыв, втащил меня в Тачанск.

* * *

Свое имя Тачанск получил в 1918 году. В раннем детстве мне представлялись лихие тачанки с комиссарами на борту, слетавшие с холма навстречу вражеским полкам. На самом же деле никакой связи с пулеметными колесницами не было. Город, как рассказывал в школе наш помешанный на краеведении географ, был назван в честь красного мученика времен Гражданской войны — уголовника Тачанова. Февральскую революцию Тачанов, известный в криминальных кругах столицы как Тачан, встретил в питерских Крестах. Анархия тогда уже начала разъедать систему наказаний, и когда Керенский объявил первую амнистию, любовница Тачана подкупила кого-то из тюремного начальства. Его как бы по ошибке включили в список «политических» и выпустили из Крестов.

Атмосфера безвластия подействовала на самолюбие вора в законе как дрожжи на тесто. В тюрьме Тачан познакомился с большевиками, а после октября выпросил себе комиссарский мандат, десяток винтовок, набрал отряд из числа дезертиров и отправился устанавливать советскую власть в родную Алексеевскую слободу. Земляки, изголодавшиеся по порядку, сначала приняли Тачанова хорошо. Комиссар занял брошенный особняк промышленника Попова, бежавшего за границу еще летом, а дезертиры поместились в здании полицейского участка. Из числа местных воров Тачан собрал Совет рабочих и солдатских депутатов, а потом начал совершать набеги на дома состоятельных горожан. Слободчане терпели всё это, пока люди из отряда Тачанова не изнасиловали шестнадцатилетнюю работницу ткацкой фабрики Марию Соколову. Красавица Маша не вынесла позора и повесилась утром прямо в цеху, оставив предсмертную записку. Девушка была сиротой и всеобщей любимицей, воспитанной фабричным братством. Через час рабочие с кольями ворвались в участок и перебили всех защитников советской власти. Пронзенные кольями тела ткачи выбросили за город. Тачанов в своем особняке отстреливался из маузера и даже ранил двоих, но потом всё же был убит.

ГубЧК в причины бунта вдаваться на стала, а просто расстреляла с десяток участников расправы, назвав самосуд белогвардейским мятежом. Слободу же вскоре переименовали в город Тачанск. И хотя справедливей было бы назвать его Тачановском, кто-то из губернских начальников решил, что Тачан — это партийный псевдоним погибшего комиссара.

Когда я еще учился в школе, местные демократы предлагали вернуть Тачанску историческое название. Но жители взбунтовались. Прежнее имя спустя семьдесят лет казалось чуждым и новым, нелепым чудачеством нелюбимых властей. В школе им рассказывали легенду о красном герое, павшем от рук белых злодеев. Молодые девушки привыкли гордо именовать себя «тачанками» и не желали называться «алексеевками». Историю с колами и красавицей Машей здесь не приняли. Референдум по переименованию демократические власти провалили, и Тачанск остался Тачанском.

* * *

Декорации поменялись. Туманный пейзаж с придорожными зомби остался позади. Дым куда-то пропал, как будто на границе города стояла невидимая защитная стена, а вместе с дымом растаяли и мои представления о городе детства. На центральном проспекте многое изменилось, и я специально поехал медленно. Мимо проплыл целый микрорайон новых двухэтажных домов вполне приличной архитектуры, я заметил несколько магазинов федеральных сетей. Пареллельная проспекту дорога стала пешеходной, по ней прогуливались девушки в волнующе коротких юбках и чулках с замысловатыми узорами, вышедшими из моды год назад. Около магазинов я заметил несколько хороших машин, а мне навстречу попался точно такой же японец с номером «777». Тачанск изменился к лучшему, и всё же легкое чувство досады скребло по душе, как тупой станок по недельной щетине. Культовый гастроном «Три поросенка» в одной из трех тачанских высоток, откуда дядя Вася выносил нам «Пшеничную», стал сетевым «Пятаком». Соседняя пивная «Сиськи», где за барной стойкой царствовал похожий на бочонок Митрич, — аптекой «Айболит». Стоп, а это еще что? Развалины? На развалинах старого собора в центре, где мы, загрузившись портвейном «Агдам», жарили рок-н-роллы, выросли купола, выщербленный кирпич покрылся новой штукатуркой, а над входом светилась, предвосхищая сумерки, неоновая надпись «Христос Воскресе».

Я свернул с проспекта и поехал в сторону Сортир — района, где жила моя мать. Вдали забелели стены когда-то заброшенного, а теперь восстановленного монастыря. После революции монастырь сделали сначала концентрационным лагерем для не успевших сбежать богатеев, а потом колонией для малолетних преступников. Лет двадцать назад колонию упразднили. На руинах появились первые монахи, и, видимо, Бог услышал их мольбы. Над главными воротами появилась новая колокольня. Храм, хоть и стоял в лесах, но уже с крестами. Белые стены портила только надпись «Децл — лох», в которой неизвестные исправили «л» на «б», отчего слоган читался теперь как «Децл — бох». Я вспомнил, что именно так — с отчетливой «х» на конце — произносила имя Господне моя бабушка. Тогда по созвучию бабушкин «Бох» казался мне похожим на «мох», а сам Всевышний — таинственным болотом, покрытым мягким приветливым мхом, но с опасными и манящими глубинами.

Район станции «Сортировочная» считался в Тачанске лихим. Пацаны с Сортир промышляли кражами, наркотой и гоп-стопом. Заходить сюда из других районов боялись, и часто парни из Центра просто отказывались встречаться с девушкой, узнав, что она с Сортир. Но мне, выросшему здесь, бояться было нечего.

Сортиры представляли собой квадрат, застроенный пятиэтажными хрущёвками и девятиэтажными брежневками. Внутри квадрата располагались два садика, школа, клуб, опорный пункт милиции и несколько магазинов. Одной стороной Сортиры упирались в железнодорожную станцию, другой — в ткацкую фабрику, третья выходила на огороды и поля, а четвертая через лесополосу граничила с Городом — так называли местные обитатели весь остальной Тачанск. Угол между станцией и фабрикой врезался в старое кладбище. Когда-то район, разрастаясь, приблизился к погосту на опасное расстояние. Теперь же, казалось, могилы вышли из леса и наступали на дома. Официально кладбище было закрыто, но захоронения там продолжались. Несмотря на угрозы властей, жители микрорайона проявляли посмертный сепаратизм и завещали хоронить себя рядом с домом. Зимой на фоне мерзлого неба и грязных снежных полей Сортиры напоминали город чудовищ с башнями злого колдуна посередине. Но сейчас всё было по-другому. Со всех сторон, будто силясь спрятать бетонный позор, дома обнимали облака цветущих яблонь и вишен. Я въехал во двор своего дома, вышел из машины и остановился. Цветочный аромат ударил в ноздри, проник в голову и расплавил мозг.

Я стоял, оглушенный сладкой смесью запахов, и в этот момент мне показалось, что и бегство из Тачанска, и все годы жизни в столице, и путь назад, и цель путешествия вели меня к этому сумасшедшему мгновению. Как будто внутренние часы, всегда совпадавшие с внешним хронометром, пошли в десять раз медленнее, и стремительно несущийся мир распался на сотни отдельных, сменяющих друг друга кадров, которые только сейчас я смог разглядеть. Разглядеть старую скамейку с паучками, забившимися в трещины, яблоневые соцветия, стыдливо открывшие миру бледные пестики, остов разбитой машины во дворе, бабушку, развешивающую на веревках мокрые скатерти.

— Андрюша! — я поднял голову. Из окна выглядывала моя мать. — Что ж ты стоишь? Я тебя целый день жду!

— Иду, мама, — я кивнул головой и зашел в подъезд.

В подъезде пахло плесенью, хлоркой и застарелой мочой. О, родной подъезд! Сколько портвейна было выпито здесь, сколько песен спето, сколько сказано таких важных тогда слов. На стене второго этажа я увидел посеревшую, выцарапанную пивной крышкой надпись «Льется песня».

* * *

Мы с Виталиком сидели после уроков в пионерской комнате. Виталик только что спел свою новую песню и что-то меланхолично наигрывал на гитаре. Я стучал палочками по ободу пионерского барабана. На полированных стеллажах у стены валялись ставшие ненужными горны и знамена. Шел 1992 год.

— Слушай, Птица. А не сколотить ли нам джаз-банду?

— Тебе, Андрюх, слон на ухо наступил.

— Ну и что. Димон из «б» на гитаре неплохо шпарит, я слышал. Барабанщика найдем. А я могу… Во! Директором.

— Концерты устраивать?

— Ну да.

— Клево, валяй, — вяло сказал Виталик. — Но для группы это не самое главное. Самое главное — название.

— Да, это дело тонкое. Идеи есть?

— А что запариваться? Давай возьмем первую попавшуюся книгу, откроем наобум и ткнем в первое попавшееся слово.

— И это будет название?

— Ну.

— А вдруг это будет слово «похер»? Так и назовем группу?

— А что, зашибись. «Выступает группа"Похер"!». Зато лажать не страшно.

— Или наоборот: попадется «трансмиссия»?

— Тоже неплохо. Не просто миссия, а ТРАНС-миссия.

— Есть книги с собой?

Птица открыл свой рюкзак.

— Так, химия, физика, литература, дневник… Может, на полках что есть?

На полках, под слоем пыли, рядком стояли тома В.И. Ленина. Рядом валялась груда методичек, которую венчала какая-то толстая книга. Я взял ее в руки.

— Леонид Леонов, «Русский лес». Что за хрен с горы?

— Не знаю. Русский лес… Тоже название.

— Ну что, будем?

— Давай.

Я распахнул книгу где-то в середине, покрутил в воздухе указательным пальцем и ткнул им в страницу. Затем, не убирая пальца, подошел к Виталику.

— Льется песня…

–…на просто-о-о-ре, по краса-а-а-вице земле, — дурашливо громко запел Птица, взяв какой-то безумный аккорд. А потом опустил руку на гриф, заставив гитару смолкнуть, и в наступившей тишине произнес:

— Говно.

— Как и ожидалось. Ну ладно, подумаем еще.

— Кто тут у нас распелся посредине урока? — в пионерскую заглянула завуч. — Ну-ка быстро пошли отсюда.

* * *

Мама уже на пороге засуетилась, предлагая тапки, вымыть руки, звала на кухню, подбегала к окну, переживая, как бы дворовое хулиганье не поцарапало «джип», зажигала плиту, подогревая домашние «котлетки» и резала сомнительного вида вареную колбасу. Приготовленного ею ужина хватило бы на пятерых. Мне оставалось только вяло отбиваться от предложений «поесть еще этого салатика», слушать подробные рассказы о неуродившихся помидорах и тяжелой борьбе с проклятым маком, невесть откуда появляющимся на грядках каждый год.

— Ну ма, я сам возьму, что мне надо.

— А ты не знаешь, какой у меня вкусный холодец. Маша, соседка, так сама до него не своя. Как в гости приходит, сразу холодец спрашивает. Вот и тебе надо попробовать.

— Ма, я не маленький, сам разберусь.

— А колбасу что не ешь? Свежая колбаса, вчера только брала. Это ж наша, тачанская, у вас в Москве поди одна химия, а у нас тут всё натуральное, из мяса.

— Ма, ну не ем я колбасу.

— Как это не ешь? Маленький был, так всё ел. И колбасы-то тогда не было. Очереди стояли, а теперь всего навалом, только денег ни у кого нет.

— Ма, а ты из наших пацанов никого не видишь?

— Ну как не вижу? Толика, дружка твоего, часто встречаю. Большой человек стал, начальник в милиции.

— Пухлый — мент? — я засмеялся, вспомнив историю с экспедицией на помойку. — А Виталик?

— Ой, про Виталика своего и не спрашивай. Заходил ко мне прошлой осенью сам не свой. На ногах еле стоит, весь в грязище, и всё: «Теть Тома, дай денег, теть Тома, дай денег». А я ему уж два раза давала — ни разу не вернул. А как отказала, как зверь стал. Орать начал что-то, в дверь ломиться, я еле захлопнуть успела.

* * *

Первый концерт получился почти случайно. Я курил на крыльце школы, а Птица с музыкантами репетировал в актовом зале. В такт басу и барабанам моя нога отстукивала ритм. Мимо школы проходил невысокий парень в косухе, из-под которой выглядывала майка с надписью «Sex Pistols», короткостриженый и с неестественно черной щетиной.

— Прикурить есть?

Я достал зажигалку и поднес к сигарете.

— А кто это там лабает? — парень слегка заикался.

— Мы лабаем.

— Панки?

— Ну, почти.

— А как называетесь?

— Не придумали еще.

— Песен пять будет отдроченных?

— Даже восемь.

— Флинт, — парень протянул руку. — «Необитаемый остров».

— О! Андрей.

Я не был на концертах «Острова», но слышал записи на замызганных кассетах. «НО» был лучшей рок-группой Тачанска. Они чаще выступали в областном центре и даже ездили играть по клубам в Москву. Мне тогда казалось, что еще чуть-чуть, и они встанут в один ряд с «Алисой», «ДДТ» и «Нау».

— Выступить хотите? У нас послезавтра концерт в Текстилях. Должен был «Шабаш» подъехать из области, но что-то обломилось. Пойдете на разогрев?

Я стоял, словно мне отвесили оплеуху, от которой минут пять звенит в ушах. Живой бог местного рок-н-ролла открывал для нас дверь в дивный мир музыки.

— Так что скажешь?

— К-к-конечно! Что от нас нужно?

— Послезавтра в пять в Текстили с инструментами на саундчек. И в афише что писать? «Без названия»?

Я всё еще не отошел от шока, и потому, позабыв посоветоваться с Птицей и ребятами, ляпнул наобум:

— Нет, напишите: «Льется песня».

Флинт засмеялся.

— А что, клёво. По-панковски. Только точно?

— Еще бы! Извините, а вы гитары нам не дадите свои? А то у нас плохие.

— Приносите что есть. Разберемся на месте. Давай, песняр, до субботы.

Птица, конечно, обиделся, но было поздно, да и некогда. Нужно было срочно готовить программу для концерта. На следующий день я поехал в Город и минут пять простоял, оглушенный, около афиши с надписью: «"Необитаемый остров","Льется песня", ДК Текстильщиков, 15 сентября, 19.00». А потом сорвал листок со столба и спрятал за пазуху.

К Текстилям мы подошли на полчаса раньше, и вахтер долго не хотела пускать сомнительного вида подростков со странной ношей в руках. Мне удалось уговорить завуча выдать нам школьные инструменты — жуткого вида алые гитары «Аэлита». Чехлов для них не было, и мы завернули гитары в покрывала, обвязав бечевкой. Наконец к нам вышел Флинт и провел на сцену. «Остров» заканчивал отстраивать звук. Звукарь в кругленьких очках и с длиннющими волосами, до смешения похожий на Егора Летова, сразу же заявил, что наши гитары воткнуть не даст. Островитяне оставили на сцене свои, попросив не менять настройки. Это нас спасло. Гитариста просто била дрожь, когда он надевал на плечо ремень настоящего «Фендера», а басист минут пять не мог найти медиатор, который уже держал в руке.

Птица с музыкантами сыграли три песни, после чего звукарь сказал: «Достаточно, в гримерку дуйте». Флинт уже разливал водку. Через полчаса наше настроение улучшилось, мы перезнакомились с музыкантами «Острова» и трусили уже гораздо меньше.

— Ну всё, пора, — сказал Флинт, посмотрев на часы, чуть не опрокинув пластмассовый стаканчик с водкой. — Птица, ходь сюда.

Виталик подошел. Флинт сделал серьезное лицо.

— Ну, сын мой, благословляю, — вылил на голову Птицы водку, бросил стакан, а потом взял его за грудки двумя руками и резким движением разорвал майку. — Жгите!

Я плохо помню, что было дальше. Помню, как Птица чуть ли не подпрыгивал к микрофону, задрав голову вверх — высокий ведущий вечера поднял для себя стойку перед концертом. Как я сам влетел в толпу беснующихся у сцены панков, как поднимал к сцене козу, как Виталик орал: «Хой!», помню напряженное лицо барабанщика, зарядившего ритм в полтора раза быстрее, чем на репетициях. Помню, как спускался со сцены Птица, с всклокоченными волосами и опустошенным взглядом. Помню, как кто-то из зала закричал: «Льется песня!», и пацаны у сцены ответили ему радостным ревом. Это был успех.

* * *

За окном стемнело. После ужина я немного посмотрел телевизор в своей старой комнате и пошел в душ. Постояв под струей в желтой, проржавевшей у сливного отверстия ванной, я вытерся своим детским полотенцем и включил мамин фен, чтобы просушить волосы. Никаких регулировок на допотопном приборе не было, и фен жег кожу у корней волос. Из зеркала с черными точками выщербленной амальгамы смотрело непривычно взрослое лицо — сильного, уверенного в себе молодого мужчины. Я помнил в нем совсем другое отражение, и только сейчас понял, как изменился. Что скажет Птица, когда увидит меня таким?