Поэзия Каталонии. XII–XV века (Антология, 2017)

Беренгер де Палоу

«Мне любы веселье и пенье…»

I

Мне любы веселье и пенье,

и радость быть с дамой моей,

которая мне всех милей,

с которой познал упоенье;

она обладает ключами

от дивных сокровищ — сей клад

надежные стражи хранят.

II

Поистине мне — наслажденье

вассалом быть, преданным ей,

внимать сладким звукам речей,

любое исполню веленье,

чтоб только угодным быть даме;

но встречу неласковый взгляд, —

и жизни уже я не рад.

III

В каком бы я ни был смятенье,

спешу к своей даме скорей,

увижу ее — и сильней

я к ней ощущаю влеченье,

ее прославляю стихами,

она — идеал, и навряд

меня в льстивой лжи обвинят.

IV

Прекрасна она, без сомненья,

всех женщин стройней и нежней,

учтивей, скромней и умней,

я страсти смирил нетерпенье,

ее упиваясь речами,

коль с ней я расстался, — закат

и ночь мне о ней говорят.

V

Услышьте мое откровенье,

подруга, что мне всех нужней:

в любви признаваясь своей,

не верю в свое пораженье,

а верю: любим буду вами,

меня, что к вам страстью объят,

одарите счастьем стократ.

«Ах, дама прекрасна лицом…»

I

Ах, дама прекрасна лицом,

прекрасней не сыщется стана,

а голос звенит ручейком,

прельщающим нас постоянно,

когда бы мольбам моим внять захотела,

то сердцем моим навсегда б завладела,

но я ведь, увы, убеждался не раз,

что страсти огонь в ее сердце погас.

II

Любви ей язык не знаком,

хотя и поем неустанно

мы все ей о чувстве своем;

да, ведомо нам безобманно:

не любит она; но настолько умело

скрывает бесстрастность свою, что всецело

мы — слуги ее, и отрадой для нас —

уйдя от нее, к ней вернуться тотчас.

Гильем де Кабестань

«Когда впервые вас я увидал…»

Когда впервые вас я увидал,

то, благосклонным взглядом награжден,

я больше ничего не возжелал,

как вам служить — прекраснейшей из донн.

Вы, Донна, мне одна желанной стали.

Ваш милый смех и глаз лучистый свет

меня забыть заставили весь свет.

и, голосом, звенящим, как кристалл,

и прелестью бесед обворожен,

С тех самых пор я ваш навеки стал,

и ваша воля — для меня закон.

Чтоб вам почет повсюду воздавали,

лишь вы одна — похвал моих предмет.

Моей любви верней и глубже нет.

Я к вам такой любовью воспылал,

что навсегда возможности лишен

любить других. Я их порой искал,

чтоб заглушить своей печали стон,

едва, однако, в памяти вы встали,

и я, в разгар веселья и бесед,

смолкаю, думой нежною согрет.

Не позабуду, как я отдавал

перед разлукой низкий вам поклон,—

одно словцо от вас я услыхал —

и в горе был надеждой окрылен.

И вот, когда доймут меня печали,

порою радость им идет вослед.

Ужели ей положите запрет?

Снося обиду, я не унывал,

а веровал, любовью умудрен:

чем больше я страдал и тосковал,

тем больше буду вами награжден.

Да, есть отрада и в самой печали…

Когда, бывает, долго счастья нет,

уменье ждать — вот весь его секрет.

Ах, если б другом вы меня назвали!

Так затрепещет сердце вам в ответ,

что вмиг исчезнет всех страданий след.

«Я сердцем таю…»

Я сердцем таю,

забыв весь мир порой,

воображаю

вас, Донна, пред собой.

Стихи слагаю

я только вам одной,

изнемогаю,

томим своей мечтой.

Как от любви бежать?

Где б ни укрылся, глядь,

любовь уже опять

мной овладеть готова.

Отверженный сурово,

вновь стану воспевать

ваш нрав, красу и стать.

Я почитаю

любви завет святой,

не уступаю

я прихоти пустой,

о вас мечтаю,

не нужно мне другой.

И счастье знаю,

и одержим тоской.

О Донна, вам под стать

на свете не сыскать!

Так мог ли вам давать

я клятвы суеслова!

Нет, не забыть былого,

и невозможно снять

с себя любви печать.

Зачем другого

искать в чужих краях?

Блеск жемчуговый

в смеющихся устах,

груди шелковой

мерцанье при свечах —

все это снова

предстанет в светлых снах.

(Коль так я б верен был

Царю небесных сил,

меня б он в рай пустил…)

Всех донн других объятья

за ваш поклон отдать я

немедля бы решил —

так ласков он и мил.

Дня прожитого

не помню, чтоб во прах

не падал снова

пред вами я в мечтах.

Одно бы слово,

чтоб я по вас не чах!

Огня б живого,

любви у вас в очах!

Ужель за весь свой пыл

ее не заслужил?

А иначе бы жил —

немало, как собратья,

даров бы мог собрать я.

О них я не тужил:

ваш дар меня манил.

чтобы страдать я

не стал еще сильней,

чтоб мог стяжать я

награду стольких дней,

к вам шлю заклятье —

мольбу любви моей.

Пусть без изъятья

вы всех вокруг щедрей,

но, Донна, буду рад

одной лишь из наград,

она мне во сто крат

других даров дороже.

А коль желанья тоже

и вас ко мне стремят,

блаженству нет преград!

Могу ль не знать я,

кто в мире всех милей!

Могу воздать я

и славу только ей.

Лицеприятья

нет в похвале моей.

Нет вероятья,

чтоб стал я холодней.

Дары волхвов назад

я все верну подряд —

пусть только подарят

мне дар, ни с чем не схожий:

пусть, этой нежной кожи

впивая аромат,

уста мои горят!

Касаясь нежной кожи

и поцелуи множа,

о милая, чего же

уста не посулят —

и правду возвестят!

Раймон! Ну до чего же

я духом стал богат,

вкусив любви услад!

«Как тот, чей взор в листве густой…»

Как тот, чей взор в листве густой

приметил нежный вешний цвет,

не дрогнув перед высотой,

рву розу, коей краше нет.

Сумел Господь столь безупречной

ее красою наделить,

что подобает ей служить

смиренно в жизни быстротечной.

Весельем полон и тоской,

влюблен в очей чистейший свет,

неверной, трепетной рукой

с ланит стираю влажный след.

За это благодарный вечно,

готов любовь свою таить:

ведь тем, что надобно хранить,

не завладеет первый встречный.

За правду я стою горой,

мне лесть претит и злой навет:

весельчака сразит стрелой

любовь, и знает целый свет,

что та стрела бесчеловечно

любому может грудь пронзить,

но также к жизни пробудить

от дрёмы легкой и беспечной.

Ах, сжалилась бы надо мной,

нарушив строгости обет,

чтоб я душе моей больной

признанием убавил бед.

Ведь муки длятся бесконечно,

раз я решился полюбить

ту, что сумела всех затмить

от гор до области заречной.

В высокой башне, за стеной, —

звезда, что ярче всех комет.

Бог сотворил ее такой,

и для любого не секрет —

она прекрасней всех, конечно, —

так всякий станет говорить,

ну, разве сможет возразить

калека, зрением увечный.

Возвышен так душевный строй,

изыскан так ее привет,

что мне, ей-ей, любви другой

не нужно до скончанья лет.

Дано ей в жизни скоротечной

мир доброй волей одарить

и благолепьем усмирить

злоречья гомон бессердечный.

«Сладостно-злая грусть, что Амор мне дал…»

Сладостно-злая

грусть, что Амор мне дал,

жжет, заставляя

песней унять накал

страсти: пылая,

я б вас в объятьях сжал,

но, столь желая,

я вас лишь созерцал.

Что ж, я в ваших руках;

видя гневный их взмах,

превращаюсь я в прах,

так как верен обету;

к вам стремлюсь, будто к свету,

я, блуждая впотьмах;

вас я славлю в стихах.

Пусть, гнев являя,

Амор вас охранял,

премного зла я

из-за него приял,

радость былая

ушла, я грустен, шал:

любви желая,

от ее плачу жал.

От любви я исчах,

с вами я нежен в снах,

наяву ж — не в ладах,

напоказ всему свету.

За какую монету

Вы мой примете страх?

Ибо я вновь в бегах.

Эскиз к портрету

я набросать хотел:

улыбку эту,

стан, что строен и бел.

когда б воспету

мной, как воспеть я смел

вас, быть завету

с Богом — в раю б я пел!

Вам я служить готов

ради десятка слов;

мне дареных платков

не храню, не ищите!

Нет во мне прежней прыти,

нежных дам тщетен зов.

Мой алтарь — ваш альков.

Я рад рассвету:

едва он заалел,

любви примету

я в нем найти успел;

не вняв запрету,

я пал, лишь вас узрел;

увы, поэту

любить — один удел.

Неприветлив ваш кров,

нрав ваш тверд и суров,

я лишен всех даров:

что ж, кто может — берите!

Только мне разрешите

ждать, что дрогнет засов,

коль мой жребий таков.

Тоскою рвите

сердце мне пополам,

но в дом впустите

Амора — пусть он сам

в тайном укрытье

возведет себе храм;

слух свой склоните

к слезным моим мольбам.

Причиняя мне вред,

злом вы полните свет;

коль одну из бесед

вы б вели с прямотою,

молвив, чего я стою,

любите вы иль нет,

я б не ждал столько лет.

Я слаб в защите —

крепость без боя сдам;

милость явите —

честь будет призом вам;

знать не велите

зависти к королям:

быть в вашей свите

мне приятней, чем там.

Коль пошлете мне вслед

лишь прохладный привет,

им я буду согрет.

Ах, любви полнотою

душу мою — пустою

оставлять вам не след.

Что ни жест, то запрет!

Пусть ваш ответ — запрет,

вас считаю святою

и стремлюсь со тщетою

свой исполнить обет,

худших не чая бед.

Ах, Раймон, красотою

в рабство взят ваш сосед,

жертва ее побед.

Гильем де Бергеда

«Ласточка, ты ведь мне спать не даешь…»

— Ласточка, ты ведь мне спать не даешь —

хлопаешь крыльями, громко поешь!

Донну свою, за Жирондой-рекою,

зря прозывал я Надеждой Живою, —

не до тебя мне! Что́ песенка эта

бедному сердцу, чья песенка спета!

— Добрый сеньор! Вы послушайте всё ж

то, что давно мне сказать невтерпеж:

к вам я ведь послана Донной самою:

будь, мол, я тоже касаткой ручною,

я бы слетала к нему на край света.

Верен ли мне? Ведь ни слова привета!

— Ласточка! Сколь же я был нехорош!

Встретил ворчаньем, а ты мне несешь

радость нежданною с песней лесною.

Всё же прости, хоть прощенья не стою.

Милостью Божьей да будешь согрета,

милая вестница счастья и света!

— Добрый сеньор! Где же силы найдешь

Донны ослушаться: всюду, мол, сплошь

ты побывай и, любою ценою,

другу напомни про данное мною —

перстень заветный, застежку колета

и поцелуй в подкрепленье обета.

— Ласточка! Донне известно давно ж:

мне ненавистны измена и ложь!

Но короля не оставлю — весною

с ним на Тулузу идем мы войною.

Я у Гаронны, в лугах ее где-то,

насмерть сражаться готов без завета.

— Добрый сеньор! Храбреца не запрешь

даже у Донны в светелке. Ну что ж!

С Богом, воюйте! Но не успокою

Донну я вестью досадной такою!

Гневаться будет, — а перышки мне-то

после отращивать целое лето…

«Эта песенка на грани…»

I

Эта песенка на грани

острословия и брани

(сочинял — перо изгрыз)

о Маркизе Матаплане,

что коварен, словно лис.

Ах, Маркиз, Маркиз, Маркиз,

вы коварны, словно лис.

II

Под Сомейрасом зубами

состязались вы с камнями,

да они не поддались;

этот подвиг в Божьем храме

повторить бы вам на бис.

Ах, Маркиз, Маркиз, Маркиз,

вы коварны, словно лис.

III

Не рука у вас, а балка,

за нее и грош дать жалко;

хоть в лепешку расшибись,

не сгибается хваталка,

только тяжко тянет вниз.

Ах, Маркиз, Маркиз, Маркиз,

вы коварны, словно лис.

IV

Коль вам кто-то доверяет,

тот, скажу, с огнем играет, —

многие ведь обожглись;

тот, с кем днем вы обнялись.

Ах, Маркиз, Маркиз, Маркиз,

вы коварны, словно лис.

V

И того проклясть бы надо,

кто кричит: мол, мне услада —

содомитский ваш каприз, —

ибо веры нашей чада

от распутства отреклись.

Ах, Маркиз, Маркиз, Маркиз,

вы коварны, словно лис.

«Вы падки, государь, на наслажденья…»

Вы падки, государь, на наслажденья,

любителем чужих прослыли жен.

Признайте же все ваши согрешенья —

быть может, будет ваш порок прощен.

Всем очевидна истина простая,

что если ныне женщина иная

полюбит вас — то с целью лишь одной:

обогатиться вашею казной.

И тысячею марок, без сомнения,

родитель ваш бы не был соблазнен —

не взял бы он маркизу в окруженье,

чтоб увести несчастную в полон,

порочным побужденьям потакая.

Сибиллу ожидала доля злая:

Раймон Тимур сказал, что даме той —

коль не солгал — не справиться с тоской.

Свое теперь я выскажу вам мненье,

король, что посрамлен и пристыжен!

Графини де Безье вам подношенье —

сто замков, и при каждом есть донжон.

Судьбина и ее ждала лихая:

бедняжка, вам всецело доверяя,

доверивши вам весь достаток свой,

чуть было не столкнулась с нищетой.

Король Кастильский окружен почтеньем

и добродетелями наделен.

Своим войскам отдайте повеленье,

о, государь, сойтись под сень знамен,

графине бескорыстно помогая.

Пусть лихоимцев разбежится стая,

что замок осаждает родовой,

лелея замысел преступный свой.

Тулузский граф, вас ждет любовь большая,

коль явитесь, маркизу защищая.

Верните ей утраченный покой,

раз любите ее вы всей душой.

На смерть Понса де Матаплана

I

В кручине я, в слезах,

известьем поражен:

мой друг и мой патрон,

маркиз де Матаплана,

в сраженье умерщвлен —

из сердца рвется стон.

Отпет во всех церквах,

он в наших чтим краях

и мир покинул рано.

II

Все в горе и скорбях —

да, был учтив, умен

и честью наделен

маркиз де Матаплана.

Отваги не лишен,

он сдаться мог в полон —

но, доблестный в боях,

повержен был во прах

он саблей басурмана.

III

На деле, не в мечтах,

на небо вознесен

и зрит Господень трон

маркиз де Матаплана.

Он чтил Христов закон —

и будет он прощен,

как праведный монах

в спасительных стенах —

хоть не имел он сана.

IV

Я каюсь во грехах —

ведь мною оскорблен

и, верно, возмущен

был Понс де Матаплана.

В последней схватке он

мной был бы защищен

когда б не подлый страх,

что встал в моих глазах,

как облако тумана.

V

Велик во всех делах,

хоть мною огорчен.

Немало я смущен,

о, Понс де Матаплана!

Ваш гений оценен —

им каждый восхищен.

Мне ведом ваш размах,

и нет в моих словах

ни лести, ни обмана.

Герау де Кабрера

Наставление

(фрагменты)

I

О, Кабра-жоглар,

ничтожен твой дар,

манеры дурны, позаимствован тон;

ты песни слагай,

но ум напрягай,

своим вдохновением будь окрылён.

II

Ты скверный певец

и скверный игрец,

ты плох, как я думаю, с многих сторон:

скрипит твой смычок,

хрипит твой басок,

в бретонских руладах ты просто смешон.

III

Учитель твой мил,

но, как ни учил,

уменью жогларскому ты не учён —

ни беглости рук,

ни редкостных штук,

и в танцах гасконских ты полный долдон.

IV

Не знаешь баллад,

кансон, серенад —

они для тебя, как несбыточный сон;

бездарны стихи

и шутки плохи,

изюминки нет ни в одной из тенсон.

V

Известен тебе ль

искусник Рюдель?

Напев его свеж, и язык обновлён.

Велик Маркабрюн

гармонией струн,

а ты слышал звон, да не знаешь, где он.

VI

И где тебе, друг,

вкусить от наук,

когда ты видал лишь родной небосклон?

Великий наш Карл

геройством сверкал,

но что тебе песнь стародавних времён?

VII

А я одолел

гористый предел,

к испанцам пришёл, не страшился препон,

узрел Ронсеваль,

где бранная сталь

бойцам нанесла жесточайший урон.

VIII

Двенадцать бойцов

от вражеских ков

погибли, их предал злодей Гвенелон,

и сотню других

бойцов удалых

забрал вероломный Марсилий в полон.

IX

Не знаешь ты их,

деяний былых —

ни старых преданий, ни новых кансон;

уж лучше платок

накинь на роток,

молчок — твоя лучшая песнь, убеждён!

X

Не знаешь, профан,

чем славен Роллан,

как будто он не был вовеки рождён;

и кем был Артур —

ты пуст, балагур,

ты словно бы вышел вчера из пелён.

………………………………

XVI

О чём пел Давид,

чья арфа гремит,

городишь ты вздор, и не будешь прощён;

а сколько вранья

наслушался я

про Рим, что спалил император Нерон!

………………………………

XXI

Толкуешь ты нам —

а мне был бы срам! —

как некогда был погублён Илион;

Ай, славный знаток —

всё спутал, что мог,

изрядный ты путаник, из ряду вон!

………………………………

XVIII

О чём ты поёшь,

и сам не поймёшь —

и где тебе петь, как Овидий Назон,

про то, как Пирам

молился богам,

от любящей Тисбы стеной отделён!

………………………………

XXXI

Ни слух усладить,

ни речь возгласить —

нет, Кабра, плохой из тебя Цицерон;

ступай-ка, глупец,

в загон для овец —

там, Кабра, и кнут для тебя припасён.

Понс д'Ортафа

«В неразумии своем я страдаю, как в бреду…»

I

В неразумии своем

я страдаю, как в бреду.

Кто я? Где? Куда бреду?

Ночью мучаюсь и днем.

То надежда, то тревога,

то мне зябко, то тепло,

жизнь и смерть, добро и зло —

мало мне всего и много.

II

Я в отчаяньи таком,

что с собою не в ладу;

я к отшельникам уйду,

я покину отчий дом.

Прогнала меня с порога

та, к которой так влекло, —

но, предательствам назло,

только к ней ведет дорога.

III

Счастье быть всегда вдвоем

я с любимой не найду:

рядом с ней терплю беду,

рядом с ней горю огнем!

В чем лекарство? Где подмога?

Как на сердце тяжело!

Все темней ее чело,

не найти любви предлога.

IV

Столько боли — но при том

да сгорю я, как в аду,

да в нужду навек впаду,

если с кем сойдусь тайком.

Я не вынесу подлога,

только с нею мне светло —

только ей мое тепло,

красота и сила слога!

V

Я мечтаю об одном:

жить с любезной, как в меду, —

так в блаженстве проведу

жизнь, к которой я влеком.

О, покайся, недотрога,

чтоб от сердца отлегло,

чтобы счастье нас вело

до последнего итога!

Рамон Видаль де Безалу

Суд любви

(фрагмент)

В веселые былые времена,

когда любовь, правдива и верна,

и вежество цвели, не то, что ныне,

в Эскойле, в достославном Лимузине

жил рыцарь смелый и собой приятный,

чистосердечный и к тому же знатный;

во всех делах ждала его удача —

но имени вам не скажу; тем паче,

что сам его не знаю, ей-же-ей,

поскольку он на родине своей

ни титула не приобрел, ни званья,

вполне простительно мое незнанье.

Ни графом не был он, ни королем,

о коих слух разносится кругом.

Был замок у него, земли кусок —

но, сердцем благороден и высок,

стремился он исправить положенье,

и было во все дни ему везенье,

что б он ни делал, как я погляжу:

везде — удача. Что еще скажу?

Да, так возвысился тот рыцарь смелый

и в ратном деле донельзя умелый,

служивший честно, преданно и верно,

что в тыщу раз и более, наверно,

его ценили, чем иных графьев;

а он же, во главе своих полков,

охотно шел в кровавое сраженье,

чтоб с честью выполнить свое служенье.

Тот добрый рыцарь так известен стал,

что всяк его любил и привечал,

барон ли, граф, иль пэр любого званья —

всяк звал его на пир и на ристанье,

себе повсюду ровней почитая.

И вот, в те времена, припоминаю,

когда наш рыцарь начал путь к вершине,

жила одна сеньора в Лимузине,

была и благородной, и пригожей,

и замужем за тамошним вельможей,

который в оба за женой глядел.

И все-таки наш рыцарь осмелел

и полюбил ее любовью знатной.

а даме это было так приятно,

такую пылкость в нем она нашла,

что родовитостью пренебрегла

и не сочла любовь сию позорной.

Как говорил Бернарт из Вентадорна:

«В любви блага земные не подмога».

Так, что когда наш рыцарь понемногу

уверился в сей склонности сердечной,

уже не вел себя, как встарь, беспечно,

зато заметно он повеселел,

вознесся духом, ликом посветлел,

себя на дерзкие свершенья подвигая:

чураясь подлых дел, любовь благая

за подвиги дается и служенье.

И дама, если есть в ней разуменье,

и опыт жизненный, и ухищренье,

могла бы впасть в такое заблужденье,

быть столь упрямой, чтобы заиметь

такого рыцаря, чтоб он не мог посметь

являться ко дворам высоким самым?

Вам ведомо ль, как рыцарь ради дамы

хранит пыл юности до седины?

Когда его достоинства видны,

когда он сердцем чист, и мудр, и прям.

Да, то — урок для благородных дам:

когда приметны смелость, ум и стать,

любовь благая будет прирастать.

Отважный рыцарь свой возвысит род,

а подлый трус — совсем наоборот:

ведь низости с отвагой не ужиться,

удача же к отважному стремится,

к тем, кто великодушен и не глуп,

и избегает тех, кто сердцем скуп,

чему примером не один барон.

Вот потому и молвил Пердигон:

«О благородстве знаю лишь одно:

кто чтит его, тому оно дано».

Вот вам наиправдивейший пример.

Поэтому достойный кавалер,

начавши куртуазное служенье,

когда у дамы выше положенье,

когда она богаче и знатней,

во всем старается сравняться с ней.

Чтоб был не только зван, но и избран,

он не стоит пред ней, как истукан,

безмолвный, разодетый в пух и прах,

но в бой идет, врагам внушая страх,

отважно бьется, не жалея сил, —

как некогда Рамбаут говорил —

послушайте, вам то прибавит знанья:

«Для госпожи готов я на дерзанье,

и на смиренье, и на упованье,

но если б не любовное призванье,

я бы навек застыл, как изваянье,

и ни к чему б не прилагал старанье —

лишь ел, и пил, и избегал страданья,

всегда храня Рамбаута прозванье».

Наш рыцарь, не стремясь иметь прозванье

Рамбаута, взял имя Добромил;

а госпожа, чтобы умерить пыл

тех, кто готов судить, рядить, гадать,

сочла за благо рыцаря призвать,

чтоб низких чувств не заподозрил свет —

беда, коли у знатной дамы нет

молвою признанного кавалера.

Когда к моим словам у вас нет веры,

послушайте, что Мираваль сказал,

который более Париса знал

в любови толк и разрешал все споры:

«Зачем, скажите, выберет сеньора

того, кто верный, честный, не спесивый?

Из страха пред молвою злоречивой,

стремясь всецело избежать позора

и честь свою вовек не потерять,

любовь благую дама предпочтет,

а в ней никто такого не найдет,

на что бы можно было попенять».

Вот так, я мыслю, можно избежать

наветов, сплетен и поносных слов.

Прошло уж более семи годов

с тех пор, как дама рыцаря призвала

и всюду благосклонно принимала.

Наш рыцарь это истинно ценил

и в знак служения всегда носил

рукав, колечко, разные даренья.

Однажды в день Святого Воскресенья

отправился тот рыцарь, как обычно,

сеньоре нанести визит привычный,

и к ней домой, как следует, пришел.

Вы полагаете, что там нашел

он ласку, и улыбку, и привет?

Так вот: вы правы, и ошибки нет:

никто с сеньорой в этом не сравнился.

А рыцарь наш, как только объявился,

уселся тотчас с госпожою рядом,

и было видеть их — отрада взглядам,

и душам праведным — отдохновенье.

Но рыцарь, вовсе потеряв терпенье,

задумался, без меры исступленный,

и речью куртуазной и ученой

поведал, сколь неистов страсти пыл,

сколь долго верность даме он хранил,

сколь долго ей служил, и пусть она

теперь ему за все воздаст сполна:

ведь нынче у него не только честь,

но и имение, и знатность есть;

он, к ней стремясь, возвысился на диво —

так вот, не будет разве справедливо

унять его любовное томленье:

он в этом не находит прегрешенья;

не похоть тут, но верная любовь,

и ей ты, госпожа, не прекословь:

в высокой страсти не бывает зла,

куда бы нас она ни завела;

ведь говорят старинные преданья,

что нет на свете большего страданья,

чем ждать и ждать, надежду потеряв.

Тут дама обнаружила свой нрав,

промолвив горделиво и сурово:

«О Боже мой, я пожалеть готова,

что некогда к тому склонила взор,

кто нынче стыд сулит мне и позор!

Какое горе вы мне причинили!

Вам мало, что друг друга мы любили

и преданно, и нежно, и светло?

Сама себе я причинила зло,

оставив ради вас избранных круг —

так и Бернарт промолвил, верный друг:

«Кто я таков, не знаю; в этом — благо»;

любовь и честь дает нам, и отвагу».

Сервери Жиронский

Дорожная песенка

Не живите с вашим мужем,

милая Жанна!

I

Не живите с вашим мужем —

староват он и недужен,

милая Жанна!

II

Не живите больше с мужем —

он осла дурного хуже,

милая Жанна!

III

Не живите с глупым мужем —

он неверен вам к тому же,

милая Жанна!

IV

Не ложитесь больше с мужем —

он осла глупей и хуже,

милая Жанна!

V

Не ложитесь больше с мужем —

вам давно любовник нужен,

милая Жанна!

VI

Не ложитесь больше с мужем —

ваш дружок ничуть не хуже,

милая Жанна!

СТихи о палаче и шуте

I

Не нужно думать, что палач и шут

подобны и почти одно и то же!

Шуты нам всех милее и дороже —

кто скажет «нет», те попросту солгут.

Палач — дурной, его душонка злая,

а шут — святой, и он достоин рая.

II

Святой Генис по ремеслу был шут.

Имел он друга, чуть себя моложе.

И шут, и друг его, наверно, тоже

теперь в раю, где ангелы поют.

Шут всё отдаст — судьба его такая.

Палач зубаст — сожрет, не размышляя.

III

В Аррасе был подвижник — тоже шут,

известный нам — через него Ты тоже

чудес явил весьма немало, Боже!

Зато палач жестокосерден, лют,

милей всего злодею кровь людская,

он хоть кого убьет, не разбирая.

IV

Ведь Фивы спас от Александра шут —

а Александр иных царей был строже!

И если б не забавник-шут, то кто же

избавить мог бы покоренный люд?

О том молва гласит, не уставая;

она права, злодея порицая.

V

Преславный Даурель был тоже шут.

Он отдал сына на мученья, Боже!

Таких героев забывать негоже —

я перечислить многих мог бы тут.

Шут веселит, народу помогая,

палач казнит, злодейство совершая.

VI

Корысти нет во мне — ведь я не шут,

и у меня с шутом ничто не схоже.

Их ремесло я уважаю всё же —

и рыцари, и короли их чтут.

Скажу, как есть, хваленье завершая:

шутам и честь, и слава вековая!

«Между Леридой моей…»

I

Между Леридой моей

и Бельвисом тёк ручей,

повстречал я там пастушку,

пастушок разлёгся с ней

на лужайке меж лилей,

целовал дружок подружку;

и, любуясь на простушку,

я подумал про девчушку,

что в Кастилии, ей-ей,

не найти цветка милей,

как подстроить ей ловушку?

II

На овцу я бросил взгляд —

вижу, что её солдат

потихоньку умыкает;

я вскричал: — «Будь трижды клят!» —

Устыдился дерзкий хват

и с позором отступает,

в перебранку не вступает;

я же, как душа желает,

увожу овечку в сад

и тотчас бегу назад,

где пастушка отдыхает.

III

Воротясь, я в сей же миг

слышу безутешный крик:

— «Что за горе мне, злосчастной!

Ах, как мой урон велик!

Злой удел меня постиг!

Радость неги сладострастной

обернулась в час ненастный

этой горестью ужасной!

Не встречали ль меж гвоздик

вы овечку, где родник,

Сервери, сеньор мой ясный?»

IV

— «Дева милая, она

будет вам возвращена,

ну, а какова награда?»

— «За овечку я сполна

вам, сеньор, воздать должна,

вашей милой стать я рада,

коль нужда, смириться надо».

Привели овцу из сада,

а пастушка: — «Я вольна,

мне не по сердцу цена,

не про вас, сеньор, услада».

V

— «Стыд вам, дева, и позор

нарушать наш уговор».

— «Каюсь, я хитрила с вами,

так уж водится, сеньор,

вы, скажу я вам в укор,

сотню раз солгали сами;

я смеюсь над хитрецами!

Кто не счёлся в срок долгами,

тот не больно-то хитёр.

Мы умеем дать отпор,

нас не проведёшь словами».

VI

— «Дева, не делю я пламя

со строптивыми сердцами

и не лягу рядом с той,

что не хочет лечь со мной.

Но должок ещё за вами!»

VII

— «Вы играете правами,

лишь бы взять любой ценой,

теша умысел дурной.

Пусть рассудит казус мой

Пейре, наш инфант благой».

VIII

— «Я же доверяюсь даме,

Сверхдостойной и святой,

веря истине простой:

без любви с её дарами

нет услады никакой».

Эспингадура

I

Пусть ветер лют, и ливни льют,

мужчины сквозь дождь и ветер пройдут,

мужчины сквозь дождь и ветер пройдут.

Влюблённые все преграды пройдут,