Певчий ангел

Антология, 2015

В настоящей книге представлено творчество женщин-поэтов XXI века, проживающих в России, а также в странах ближнего и дальнего зарубежья. Российских поэтесс объединяет с поэтессами русского зарубежья профессиональное владение русским языком, любовь и бережное отношение к слову, широкий диапазон тем, стилей и выразительных поэтических средств. Собранные здесь стихи не только несут печать лирической исповедальности их авторов, но и являются подлинным историческим документом нашего времени. В оформлении обложки использована картина «Ангел трубы» ("The Angel of the Trumpet") сэра Эдварда Бёрн-Джонса (1833–1898), Лондон.

Дина Дронфорт

Франкфурт-на-Майне

Дина Дронфорт — русскоязычный поэт — родилась (1963) и выросла в Москве, живет в Германии с начала 90-х годов. С той же поры пишет стихи и малую прозу. В 2010 году во Франкфурте-на-Майне вышел сборник ее стихов «Огонь в ладонях». Она относится к известной породе людей, «физиков» по роду занятий и «лириков» по душевному призванию. По профессии IT-специалист, великолепно владеет русским литературным языком и в своем творчестве стремится к продолжению языковой традиции величайших российских образцов. Сохраняя любовь и пиетет к родному языку, она успела проникнуться глубиной и выразительностью языка немецкой поэзии и с удовольствием отводит время переводам на русский язык. Одно из важнейших мест в поэзии Дины Дронфорт занимает завещанная Богом любовь человека к человеку. Дина не принадлежит никакой определенной конфессии, но в ее стихах присутствует Бог, как единая верховная сила, которой единственно и следует посвящать себя человеческой душе. В настоящей подборке представлены стихотворения разных лет.

Флюгер

Когда был жив мой папа, он поминок

из жизни не устраивал. Он умер

в библейском возрасте, оставив только снимок

и двух детей на память маме дуре.

И мамочка на жизнь сдавать экзамен

отправилась с протянутой рукою…

Никто не положил ей даже камень.

Анафема родному Подмосковью!

Кто рано, кто попозже — зреют чада,

плывут гурьбой на западную заводь.

Европа им — не скажешь, чтобы рада —

но, поворчав, легла под русский лапоть.

Теперь я флюгер — ржавое коленце.

Все ветры дуют где-то на востоке.

Ты чьих же будешь? —

тихо скрипнет сердце.

И о́ землю… и вдребезги на строки.

«От бутона магнолии…»

От бутона магнолии,

от небесной гармонии труб,

от ласкающей ветер руки,

располагающей слоги в стихи,

до гармоники старческих губ —

и нечаянно более…

Что поделаешь, если жизнь

из удивительной незнакомки,

обещав быть подругой верной,

обернется хищною стервой,

твои стерегущей промахи…

С жизнью не развестись.

«Что если жизнь начать сначала…»

Что если жизнь начать сначала?

Разрушить крепость на песке,

весь опыт жизни из подвала

в окно — и в небо налегке!

А ну же! Ветер братом станет,

в обнимку с ним по облакам

пойдешь, и сердце не устанет

служить окры́ленным рукам.

Ропот

Господь мой, на то ли зрячим

родиться, чтобы во мраке

скулить, от себя же пряча

цепь, миску — удел собаки!..

Прикрой мне ладонью очи,

в незнанье верни, в младенство.

Рожденному — мука ночи,

слепому в ночи — блаженство.

Бессмертие. Кундера

С бессмертием играешь в прятки,

кропя во времени свой путь,

и все надеешься бесплатно

в глаза горгоне заглянуть?

Но платой — суд! Пытливый, тонкий,

усерден и неумолим,

что учинят, любя, потомки

над изваянием твоим.

К чему?

К чему тебе чужие слезы,

терзанья грешников, святош,

что почивают мирно в Бозе.

И ты когда-нибудь умрешь,

оставив горстку песнопений

тому, грядущему… Тому,

кто сам — новоявле́нный гений —

восславит виршами луну,

проводит грустным оком стаю,

любви трагический финал

и лет закат, и карнавал.

Споет, как мир еще не знал,

все то, что я теперь листаю.

И задаю вопрос — к чему?..

Молчи. Услышишь тишину.

Мой клен

Ревнивец милый, хлопотливый клён,

полой еще шумящей летом робы

укрой меня, на страже испокон,

от сентябрей, случайных и недобрых.

Вот-вот октябрь — пришлый мокровей —

сорвет зеленый плащ, оставив немо

тебе чернеть ноябрьской готикой ветвей

на ясном и сыром картоне неба.

Но ты не ведаешь пока, что обречен

на небыль декабря порой смурною.

За нас двоих борьбою страстно увлечен

мой рыцарь-клён с грядущею зимою.

«Пока живу, мороз и зной…»

Пока живу, мороз и зной

меня обходят стороной.

Судьба щадит мое лицо,

не оставляет ни рубцов

потери близких, ни теней

глазниц голодных. Я бедней

почти любой моих подруг,

но я богаче всех вокруг.

И не балуется огонь

моею пяткою нагой.

Давно затвержен мой урок.

Что проку в жизни? Что есть прок?

Кому спасибо прокричать

за пенье птиц и плеск ручья,

За долю матери, жены,

за неизведанность войны.

За то, что сон по-детски тих…

И за бессильный этот стих.

Клуб самоубийц Лизы K.

Когда среди небес угрюмых за́вес

блуждает взор — и жадный, и немой —

самоубийцы, мрачно улыбаясь,

последней тайной делятся со мной.

Ты знать хотела, что нас убивает?..

До смерти ли на гребне бытия.

До жизни ли, когда ослабевает,

скудеет вдохновенная струя,

когда смолкает ветер за плечами,

когда пустой страницей замолчишь,

когда височным выстрелом встречает

источника иссушенная тишь.

Предгрозовое

Разбилась темнота

на рока рокотанье

и всполохи кнута.

За окнами метанье,

всплеснул ветвями клен,

волнуется, хлопочет.

Землей укоренен,

смириться он не хочет.

Туда, на зов, к Тому,

чьи камни, души, птицы…

Откуда никому

уже не возвратиться.

«И кожи патина и вечер подглазий…»

И кожи патина и вечер подглазий

скрывали от зеркала, и не раз,

шутную коммуну моих ипостасей,

теснящуюся за оправою глаз.

Льняная рубаха и ванна в дорогу —

вернуться ль когда-нибудь мне сюда?

Сегодня меня пригласили к порогу

воронки в зияющее никуда…

Окуджаве

Пусть суждено тебе иссякнуть телом

и сгинуть тихо где-то там, в Париже.

Но духу не очерчены пределы,

расставшемуся с прахом неподвижным.

Он в воздухе российском растворится

над мостовой качнувшейся Арбата,

в стекле московских окон отразится

закатным блеском матовым булата.

Ни бельмондо,

любимцем публики недавним,

ни марксом, ни онасисом ты не был.

Поэтам не нужны надгробий камни.

Пусть шариками голубеет небо!

Встреча

А. Ахматовой

Времен пробраться теменью густою

по лесенкам поэмы без героя,

взойти к Вам, Анна, гостьей без лица,

где Вы одна пред рамою пустою,

глаза прикрыв видений пеленою,

в сиянии царицына венца…

Ужель Вам не сказать ни слова больше?

Наложит время, что пространства толще,

обет молчанья, строг и нарочит.

Пробиться через все травой проросшей,

пусть голос Ваш, давным-давно умолкший,

в устах моих покорных прозвучит.

Негромкий, словно звездами отточен,

продолжится он рифмами отточий.

Но я, поверьте, все слова пойму.

Который год меня желанье точит

отправить Вам мои стило и почерк,

и руку, приучённую письму.

Одна секунда встречи… Здравый опыт

нудит, что пролегают наши тропы

во всех, за исключением одной.

Оставим, Анна, бездны темный ропот.

Да будет стих наш колоколом пробит

над нашей исстрадавшейся землей.

Старушка и смерть

Старушка об руку со смертью,

на черный опираясь зонт,

бредет поутру в мокрый сквер, где

считает дни, за годом год.

Спектакль кончился. Актеры

все восвояси разбрелись,

оставив сцену, на которой

ее разыгрывалась жизнь.

На привокзалье рыбный запах

борделей. Раб своей мошны,

крадется муж на задних лапах

под носом бдительной жены.

Прохожим уши треплет ветер

неразличимых новостей.

Сквозят вагоны. В желтом свете

трамвая личики детей,

когда-то ею не рожденных…

Им нет имен. Их нет нигде.

И мужа нет. Сквозят вагоны…

Проснувшись утром в пустоте,

бредет она, считая будни

дождливой старости, и ждет,

когда немногословный спутник

над ней раскроет черный зонт.

«Холодно здесь. Неизбывно холодно…»

Холодно здесь. Неизбывно холодно.

Переполняю собой квартиру.

Стены мои с безучастием молота

чавкают кровью в коллекторе мира.

Я остываю. Забыв неначатое,

перехожу ко вчера забытому…

Жизнь, похоже, готова начерно,

кто-то стучит за стеною копытами.

Мимо. Ресницы сомкнув за окнами,

переползаю от желудка к желудочку,

выше и выше, гортанью мокрою…

и родничок раздирая — в будущее.

Ангел

Часы прокукарекают и дня

стальной корсет почует позвоночник.

Исчадия луны — химеры ночи —

смолкая, в тень отступят от меня.

Рыданий шрамы маскою прикрыв

спиной изображу кариатиду.

Луна невинно скроется из виду —

смолкает в синеве ее мотив.

Что ж, радуйся! Усерден ангел твой!

Моленья и капризы исполняет.

И осень приглашать не забывает.

И хлеб не горек милостью чужой.

А все теперь некстати и не впрок.

Луна ли под сурдинку чрево точит

и тело бледной немочью морочит?..

Но если отзовется пара строк

из кельи за дольменною плитой —

ту ангел учит душу терпеливо

полночное превозмогать светило

молитвою смиренной и простой.

«У блаженных котомки пусты…»

У блаженных котомки пусты.

Для свидания с музою нужно

трепетать на краю нищеты,

ожидать, затянувшись потуже.

Не надеяться и возжелать,

развенчаться с обыденным надо,

чтобы деве капризной внимать,

не заботясь о тучности стада.

«Из памяти лица смывает текучей толпой…»

Из памяти лица смывает текучей толпой

и камни развилок уносятся ветром времен.

Вспорхнула строка — я слежу под повязкой слепой.

Я — памяти страж, уследить ли мне беглых имен.

Плывет между черных полотен моя голова.

По черному выжечь — иначе не буду прощен.

И я загребаю последних угольев слова,

еще только слепок, еще только снимок, еще…

Каприччо

Три дня, три бриллианта выпало

для нас у Времени из рук.

Каприччо, римские каникулы

сверкнули между буден вдруг.

Судьбой одарена непрошенно,

приберегу для черных дней

три самоцветные горошины

в шкатулке памяти моей.

Когда растает наваждение

и увлекусь куделью дня,

останется стихотворение,

родившееся от тебя.

Наш дом

Ласки раздариваю,

тебя обкрадывая.

Статуей каменной

встречу, не радуя.

Судить не смей меня —

Дом я разрушила!

Любовь при свете дня

глядит иссушенно.

Она источником

была терпения…

Что грех —

то снежный ком,

до воскресения.

«Нелепый и развенчанный портрет…»

Нелепый и развенчанный портрет

проступит, озадачив на мгновенье.

Возможно ли — бессонницы предмет

бесплотнее, чем ветра дуновенье?..

Так озером забыт водоворот.

Безвинно небо в заводи глядится.

Но знает, знает ветренная птица

глубины потайные темных вод.

31 августа

Отчего день последний дорог —

завершение летнего круга?

Или августу тоже за сорок

и мы так же теряем друг друга…

Соскользнули песком оковы,

даже больше — почти невеста!

Понастрою чертогов новых,

но тебе не оставлю места.

А настанет время прощенья —

ты вернешься нелепым гостем,

для которого угощенье

и чужая прохлада простынь.

День последний, сырой и ранний,

записная пора прощаться…

Пожелтелым его дыханьем,

как твоим, не могу надышаться.

Звонок

На часах половина жизни.

Значит жить еще половину.

Губкой, смоченной в оптимизме,

растворяю лица патину

и звоню… Зеркала, кувшины,

пополуденный сизый гам.

За окошком стихи-снежинки…

Ни к чему они старикам.

Озаренья, порывы, музы…

За окошком пейзаж примолк.

Мне бы пухлых рожать бутузов,

исполнять вековечный долг.

Ни жена, ни подруга… Голос

в недрах чьей-то чужой руки,

никому не слышная морось

на холодном стекле щеки.

За окошком все та же сырость

и все так же молчит природа.

Где-то скрипнула дверь и закрылась

тихим утром нового года.

Прикосновение

Замри и ощути, склонив лицо.

К чему тебе чужие откровенья?

Не заменяют сорок мудрецов

простого моего прикосновенья.

Сползает тихо толстая тетрадь,

под поцелуем вздрагивают брови…

И мудрецам приходится молчать

на столике под лампой в изголовье.

Свобода

Дневной мираж, твое носящий имя,

тепло струится сумерками мая,

глазами полуночными твоими

лицо толпы размытой наделяя.

Какою же нелепою гримасой

его улыбка может обернуться —

полжизни объявив тщетой напрасной,

уходишь, чтобы в прошлое вернуться.

Твоя Москва теперь искрится снегом,

мой Франкфурт безнадежно желтолиствен…

Свободой тешимся —

пространственным разбегом

путей в гиперболическом единстве.

«Ночь опускается в кресло и диалог…

Ночь опускается в кресло и диалог

возобновляется прерванною тирадой…

Жаркая спорщица, кто бы подумать мог,

слушательнице такой несказа́нно рада.

Кто же есть у меня, кроме себя самой?

Две кошки, преданные всем желудком.

Зеленый сожитель в кадке, листвой

колышущий в оцепененье чутком.

Души, населяющие янтарь времен,

молчат, занесенные пылью полки…

Этого мало. Голос инстинкта силен —

кому, реченному ожиданьем долгим,

факел утра улыбкой одной зажечь?

Для кого всходить благодарной нивой?

Кого одаривать зрелым жемчугом плеч,

волос омытым волною ленивой.

Куклой тряпичною в чьих руках

предаваться похоти безоглядно и до́сыта.

Рука в руке, с кем тропу впотьмах

торить, не слыша прохожего топота.

Potpourri

Останутся стихи капризом синим,

как осенью лил джазовый мотив…

На перепутье интернетных линий

в толпе едва друг друга различив,

отпущенное время коротали

кобель безродный и почти ничья жена.

Как в письмах с упоением валяли

он дурочку и дурака она.

Как на чужом всплакнула пепелище

украдкой, приговаривая вслух:

Ищи — найдешь. Находят тех, кто ищет!

Он делал вид, что остается глух,

свободы статус ревностно лелея,

что никому-не-нужностью подбит.

И оба забавлялись, чуть жалея,

игрой во всеотпущенный транзит.

Обернись

Обернись, когда перестанешь,

обессилев, со мной бороться.

Обернись же, верный товарищ

малодушия и благородства.

Обернись, оставленный мукой

невозможности покаяния

под нацеленной в лоб базукой

обязательств и ожидания.

Не найдя меня даже в мыслях

и пропев осанну утрате,

обернись к непрожитой жизни,

обернись, если жизни хватит.

«Я дышала над влажным виском темноты…»

Я дышала

над влажным виском

темноты,

недосказанным словом

ласкала цветы,

поверяла привычные меры.

Отражений искала

в глубинах зрачка

и кричала, и билась

под жалом смычка,

и срывалась в седые кальдеры.

Проникала

жемчужными

реками в дом —

я в руках была глиной,

беленым холстом,

отливалась в тугие хореи.

Мой возлюбленный!

Муж мой, ваятель,

скажи,

для чего же сегодня

ты мечешь ножи

в беззащитную грудь Галатеи?..

Тени

Кто знает, какие тени

витают, легки и гулки,

чьи блеклые отраженья

хранят зеркал закоулки…

Что там, промелькнув за дверью,

вплывет и, присев напротив,

призрачным мановеньем

с плеча немилого сбросит

мои ладони во тьме… и,

глаз не сводя, истает…

Кто знает, какие тени

в доме моем витают.

Кукла

Живая кукла принца Тутти —

глаза, улыбка, ноги, груди —

скачу послушно на батуте,

на эту роль обречена.

Когда устану отвечать я

на зов ленивого исчадья,

ему оставлю шелк от платья

и упорхну в рассвет окна.

Он вдруг поймет, что надоело

терзать мое пустое тело.

И оком, мутно и дебело,

в глазницы глянет, мой дракон.

Припомнит все — и рифмы трепет,

и сладкий смех, и глупый лепет,

былое кружево потреплет

и, может быть, заплачет он.

«Подвиг бледнеет розово…»

Подвиг бледнеет розово,

мелко сучит измена,

плещет событий озеро

от щиколотки до колена.

Царство пади — вот грому-то…

Эхо — бесшумней вздоха.

Так… скоморошьим омутом

замельтешит эпоха.

Райскою птицей скроена,

да без надежд на вечность,

мукой не удостоена

счастлива безупречно,

я, позабыта Хроносом

в этой стоячей луже,

мокну — павлин без голоса,

что никому не нужен.

Бьется с утра до вечера

императив височный:

Птаха, лети, ты певчая!

Поторопись на площадь.

Там поклонились сумраку.

Там опустели лица.

Жаром пера без умолку

петь тебе, чудо-птица!