Певчий ангел

Антология, 2015

В настоящей книге представлено творчество женщин-поэтов XXI века, проживающих в России, а также в странах ближнего и дальнего зарубежья. Российских поэтесс объединяет с поэтессами русского зарубежья профессиональное владение русским языком, любовь и бережное отношение к слову, широкий диапазон тем, стилей и выразительных поэтических средств. Собранные здесь стихи не только несут печать лирической исповедальности их авторов, но и являются подлинным историческим документом нашего времени. В оформлении обложки использована картина «Ангел трубы» ("The Angel of the Trumpet") сэра Эдварда Бёрн-Джонса (1833–1898), Лондон.

Наталья Хаткина

1956–2009

Родилась в Челябинске 2 сентября 1956 года. Детство Натальи прошло в Узбекистане в городе Каган. Училась на филологическом факультете Донецкого государственного университета и закончила его в 1978 году, по окончанию до 1979 года работала в селе Терны Краснолиманского района Донецкой области учителем русского языка и литературы. С 1979 года в течение двадцати лет работала библиотекарем в Донецкой областной детской библиотеке имени Кирова. Первый сборник стихов «Прикосновение» вышел в 1981 году в издательстве «Донбасс «с предисловием Евгения Евтушенко. В дальнейшем выпустила поэтические сборники «От сердца к сердцу», «Лекарство от любви», «Поэмы», «Птичка Божия». Умерла 15 августа 2009 года. В 2013 году в донецком издательстве БВЛ вышла книга Н. Хаткиной «Стихи и поэмы». Составитель, Вениамин Белявский, любезно разрешил взять некоторые стихи из этой книги для нашей антологии.

«Осень, не помню, в каком мы родстве…»

Осень, не помню, в каком мы родстве,

так измотал меня этот проклятый

год, что уже непонятны, невнятны

хрипы и всхлипы в сентябрьской листве.

Осень, ведь было же что-то в крови —

общее чувство свободы и меры,

что потеряла, пойдя на галеры

рабского счастья твердить о любви.

Не унижай меня больше, любовь!

Только ты в сути своей униженье,

вольной когда-то души пораженье —

рядом с другим не остаться собой.

Не подходи ко мне больше! Пора

жить, не калечась и не калеча.

Осень кладет мне ладони на плечи.

Я вспоминаю: ей имя — сестра.

«Выйду из дому в мороз…»

Выйду из дому в мороз.

Ветер с налету облапит,

тело продует насквозь,

душу вчистую ограбит.

Ветер, хоть что-то оставь

мне в эту ночь ледяную.

Память оставил — кристалл,

впаянный в клетку грудную.

Знать бы, куда поверну,

где я, откуда и кто я?

Помню лишь зиму одну

жизни, прожитой не мною.

С кем же я лето пропела?

Ветер толкает — пустяк!

Вот он забрался под перья —

в полый мой птичий костяк.

Птицами были мы в детстве

до человечьей судьбы:

холод и голод — и бедствуй,

мерзлую землю долби.

Как же теперь возвратиться,

как мне добраться домой?

Так и останешься птицей,

вмерзнешь в кристалл ледяной.

Шпана

Над сорной сурепкой окраин,

что щедро нас цветом дарила,

над крышами старых сараев

шпана городская царила.

Над пустошью пристанционной —

не суйся! — схлопочешь по рылу,

над черным чумным терриконом

шпана городская парила.

От школы давно уж отстали,

глядели на всех исподлобья,

и что-то в них было от стаи

шакальей — голодной и злобной.

Вслед женщинам нагло свистали,

плевали на наши приличья.

И что-то в них было от стаи —

летящей, курлычущей, птичьей.

К окрестным садам беспощадны,

худы — до скелетного хруста.

Кричали им: «Будьте неладны!»,

грозились: «А чтоб тебе пусто!»

По-галочьи были всеядны,

презрительны были, безродны.

О как они были неладны!

И как они были свободны!

Окраина

Окраине поэзии — хвала.

Она к себе с базара и вокзала

безвестных стихотворцев приняла

и с городской окраиной совпала.

Вульгарная помада на губах.

Слегка согнувшись под привычным грузом

авоськи, как и все — в очередях

стоит ее обшарпанная муза.

И что-то шепчет, словно из молитв.

Когда ее бранят или толкают,

в ее душе вибрирует верлибр.

Бедняжка ничего не замечает.

Она сюда за поводом для слез

перебралась — и навсегда застряла

среди убогих флигелей вразброс

бродячих псов и ржавого металла.

Знать, на роду написано — жалеть,

смотреть, как под дождями мокнет глина,

и слушать, как в осеннюю мокреть

окраины играет окарина.

Листопад

Этот воздух, как соты, — сквозной,

точки света и теней зигзаги,

точно кто безнадежно больной

тешит душеньку — вывесил флаги.

Лист прозрачной ладошкою машет

и, кружась, привстает на носки.

Это музыка плачет и пляшет,

отводя от последней тоски.

Замиранье — и трепет сердечный,

задыханье и трепет — такой,

точно кто, безнадежно беспечный,

отмахнулся от смерти рукой.

Беспечальна — на ней благодать,

бескорыстна, безмерна, бесплотна,

это — музыка. С ней — пропадать.

Ни на что она больше не годна.

Переезд

Только сделаем шаг за ворота:

— Милый мой, мы оставили что-то,

не вернуться ль за тем, что осталось?

— Верно, глупость какая-то, малость,

из журнала на стенке картинка…

— Или нашей судьбы половинка,

четвертушка, осьмушка — не знаю,

может быть, даже тридцать вторая.

Но с тобой мы на каждом привале

что-нибудь невзначай забывали.

Вот забыли, как молоды были —

и любовь по углам растеряли.

«Два голубя — сизый и белый…»

Два голубя — сизый и белый —

сидят на моем рукаве.

Как странно: рассыпался камень,

и дерево черви сожрали,

и ржа источила железо

и лживое сердце твое.

А ветер-бродяга — остался,

а бабочка — не улетела,

а голуби — сизый и белый —

сидят на моем рукаве.

«Мой август кудрявый, пора нам…»

Мой август кудрявый, пора нам

с асфальта на время сойти.

Позволим нахальным бурьяном

ученым мозгам зарасти.

Приляг на поляне нагретой

и руки привольно раскинь —

в ленивых извилинах лета

цветет луговая латынь.

И стебель мне щеку щекочет,

и жизнь копошится в траве,

и только кузнечик стрекочет

в зеленой моей голове.

К…

Снова, мама, ты в печали,

снова, мама, я в бреду.

Что ли, мама, выпьем чаю

или водки на меду.

Выпьем, бедная подружка,

выпьем, почему бы нет?

Вот подарочная кружка —

из Америки привет.

Мы смешаем все привычки,

мы разделим боль и страх

и, как старые сестрички,

отразимся в зеркалах.

Чаепитие

Впятером, вшестером, всемером

мы на кухне за тесным столом

пили чай. Мы друг друга любили.

А часы, что за нами следили,

били полночь — и тут же рассвет.

Но казалось, что Времени — нет.

Вдруг, заплакав, воскликнула я:

— Эти чашки не смеют разбиться!

Эти милые пальцы и лица

раствориться не могут во мраке.

Слышишь? Мы никогда не умрем!

Впятером, вшестером, всемером,

наши дети и наши друзья,

наши кошки и наши собаки.

Вариации 1980 года

1

Приемщица стеклопосуды,

подруга поэта Вийона,

как тусклы твои изумруды!

Прими к ним два фауст-патрона

и восемь бутылок от пива.

Прекрасная наша Елена,

о, как же ты нетороплива,

подруга хмельного Верлена.

Брезглива ко всякому блуду,

ты смотришь стеклянно и прямо.

Приемщица стеклопосуды,

подруга Омара Хайяма.

Распутные эти поэты —

такой тривиальный набор! —

бухнули и канули в Лету,

с похмелья стенающий хор.

А ты нам досталась, как чудо,

нездешняя птица Гаруда,

приемщица стеклопосуды

с лицом молодого Иуды

2

Приемщица стеклопосуды

решила выучить иврит,

чтобы потом рвануть отсюда.

Пускай огнем оно горит!

Пускай горит оно толпою,

трясущееся с перепою,

в дыму дешевых сигарет —

и вечный бой, и тары нет!

И так она взялась за дело,

что вскоре был покинут дом.

А за спиной ее горело,

горело голубым огнем.

«Бродя, мы бражничали меж…»

Бродя, мы бражничали меж

лесов и меловых полос,

и нас сопровождал кортеж

из пьяных бабочек и ос.

И мелкий мотылек-сатир

у ног в траве устроил пир,

над сладкой каплею трудясь,

следя за нами парой глаз

в вершинах треугольных крыл.

Цыганский табор нас делил.

Лизали с пальцев, пили с губ

под гуд своих дикарских труб.

Выпутывались из волос,

медовую тянули нить…

Под вечер солнце набралось

и стало голову клонить

все ниже — как хмельной Силен,

как ты — на холм моих колен.

«Очнулась уже в декабре…»

Очнулась уже в декабре.

А в памяти все завивался

вьюнок царскосельского вальса,

и тоненько шпоры звенели.

Взлетели — и пали метели.

Очнулась на черном дворе.

Все выю повинную гну я,

бочком норовлю, стороной.

Все жизнь вспоминаю иную,

хотя и не знаю иной.

Огонь высекали подковки,

подруги все были бесовки,

и я заводила игру.

Царицей была на пиру…

Очнулась в дешевой столовке.