Книга осенних голосов

Антология, 2015

«Антология Живой Литературы» (АЖЛ) – книжная серия издательства «Скифия», призванная популяризировать современную поэзию и прозу. В серии публикуются как известные, так и начинающие русскоязычные авторы со всего мира.

Звериный язык

Евгения Бильченко. Украина, г. Киев

Об авторе:

Поэт, прозаик, переводчик. Философ, культуролог, религиовед. Профессор кафедры культурологии Института философского образования и науки Национального педагогического университета имени М. П. Драгоманова (Киев). Публиковалась в украинских и российских журналах, автор нескольких книг.

Победитель Всеукраинского литературного конкурса «Витоки» (Острог, 2009) в номинации «Поезія» (1-е место), Всеукраинского литературного фестиваля «Краснодонские горизонты» (Краснодон, 2009) в номинации «Рубленое мясо поэзии», литературного конкурса в рамках Всеукраинского литературного фестиваля «Пушкинское кольцо» (Черкассы, 2010; 3-е место), Турнира поэтов «Летающая крыша» в рамках Всеукраинского литературного фестиваля «Пушкинское кольцо» (Черкассы, 2010; 2-е место), Всеукраинского фестиваля поэзии «Підкова Пегаса» (Винница, 2012 — лауреатство; Винница, 2012 — гран-при), Международного литературного фестиваля имени Н. Хаткиной «Cambala» (Донецк, 2010; 1-е место), Всеукраинского литературного конкурса «Малахитовый носорог» (Винница, 2010; 3 место),

Международного литературного конкурса «Согласование времен» (Франкфурт-на-Майне, 2010) в номинации «Поэзия» (2 место и звание «Золотой автор»), слэма в рамках Всеукраинского поэтического фестиваля «Ан Т-Р-Акт: СЕРЕБРЯНОЕ ВЕКО» (Херсон, 2011; 1-е место), Всеукраинского открытого фестиваля поэзии «АВАЛгард» (Харьков, 2012; гран — при), Всеукраинского фестиваля поэзии «Ватерлиния» (Николаев, 2012; 2-е место).

Член жюри международных фестивалей поэзии: Гриновского фестиваля «Алые паруса» (Одесса, 2010), «Ан Т-Р-Акт» (Херсон, 2013), «Ветер поэзии» (Киев, 2012–2013), «АВАЛгард» (Харьков, 2013), «Одна маленькая свеча» (Киев, 2012–2013).

С целью сохранения творческой свободы сознательно отказалась от членства во всех государственных и общественных литературных организациях.

© Бильченко Е., 2015

Звериный язык

Я поэт, но мечтаю, чтобы язык исчез,

Потому что на самом деле слова — заслон.

Пусть тебе на заре приснится гренландский лес,

Где у самки оленя вырос индийский слон.

Потому что на самом деле не надо стен,

Чтобы сердце в конце пути обрело приют.

Видишь, как розовеет сакура в стиле дзен,

А над ней по-славянски колокола поют?

Вне широт и меридианов меня несет

По какой-то другой системе координат.

С языком я умею делать, ей-богу, все:

Только Истина все равно остается над.

И поэтому надо сбросить горбатый груз,

Чтобы шли пилигримы с воздухом в рюкзаке,

А прохожие кошки пели собачий блюз

На старинном зверином ангельском языке.

Чужая зима

Зима. Как половники в каше рисовой,

Из снега таращатся новостройки.

А наша химичка Нинель Борисовна

Сегодня не в духе и ставит двойки.

Вот в класс она входит, свирепо фыркая.

Вот мел проверяет с улыбкой монстра…

И мы наклоняемся над пробирками,

В кулак зажимая остатки мозга.

Отличницы парятся, клуши клушами:

Потеют ладошки, дрожат коленки.

А мне — фиолетово. Я подслушивал

В учительской комнате возле стенки:

Уткнувшись подруге в жакетик плисовый,

Она причитала у самой двери.

Я знаю, что муж у Нинель Борисовны —

Известный художник и ей не верен.

Что пишет в эстетике сюр пейзажи он,

Что год уже спит с поэтессой-сукой;

Что скоро ее похоронят заживо

Под газовой плиткой с кастрюлькой супа!

Потом, выходя отвечать задачку ей

В безвыходной ауре общей комы,

Я крикнул, чернильной тоской испачканный:

«Решали бы лучше проблемы дома!»

Девчонка прищелкнула ногтем лаковым.

Проснулся придурок с последней парты.

Нинель покачнулась и вдруг заплакала,

Забыв о приличиях и стандартах…

Шли годы, как пошлый сюжет блокбастера.

По жизни скакали козлы и козы.

Художник тот спился. А Муза Мастера

Скончалась в притоне от передоза.

Но зимы красивы у нас немыслимо,

И так же морозы крепки и стойки!

Седая, как вьюга, Нинель Борисовна

Считает снежинки и ставит двойки.

Мной

Светятся звезды во мгле кипарисовой,

Тычась лучами в лопатки палаток, —

Поговори со мной, поговори со мной:

Мне от молчания хочется плакать.

Лето закончится, как революция, —

Будет октябрь пламенеть диктатурой, —

Поговори со мной, друг мой возлюбленный,

Выпрямив речь, как хребет у сутулых.

Вместе с поэтом уходит традиция

На Берковцы, Новодевичье, Волчье, —

Поговори со мной, брат мой единственный:

Там, под землей, — колокольчики звонче.

Здесь же у власти — асфальтные демоны —

Мелкие бесы пластмассовой музы, —

Поговори со мной, сын недоделанный,

Между арт-клубом, общагой и вузом.

Наши пути до Кронштадта не пройдены,

Не пережиты казанские ночи, —

Поговори со мной, девочка Родина:

Ты же — не сука, а глупый щеночек,

Правое не отличивший от левого

На чертежах мирового порядка…

Поговори со мной, Мама Вселенная,

Сжавшись в размерах до детской площадки.

Космос пропах абрикосовой вечностью.

Спрятан покой в метафизике бунта.

Поговори со мной, Бог человеческий,

На языке Терешковой и Будды.

Мне — с парусами в распахнутых форточках,

С крымской Ассолью у летних калиток —

«Поговори со мной» кажется формулой

Самой священной на свете молитвы.

Вспенится в облаке каплей игристого

Просьба, что старше китайского риса:

«Поговори со мной, поговори со мной,

Поговори со мной, поговори со мной,

Поговори со…»

Мной.

Онкология: Зеленая балерина

Незнакомке

На Родине Грига (точнее, Грина),

Где иволги ивам кудряшки чешут,

Танцует зеленая балерина,

Порхая на кончиках хрупких чешек.

А здесь в полный обморок жрут лекарства,

Спастись по которым мечтали все бы;

Ворона за окнами, глухо каркнув,

Уносит к пророкам сырое небо.

Пусть день ото дня тяжелей вериги,

Но каждый уверен: вдали, незрима,

На Родине Грина (точнее, Грига)

Танцует зеленая балерина.

Она прилетит — не сейчас, а через

Десятки столетий на крыльях лета…

И прячет девчонка под лысый череп

Смертельный билет своего балета.

Мы с ней очутились в звериной яме,

Где хуже насилия — только жалость.

И те, кто когда-то звались друзьями,

Сегодня предательски разбежались

Участвовать в жизненных хит-парадах,

Жевать из бездомных собачек булки…

Танцуй, моя радость, пока я рядом

Стою, опираясь лицом о бункер.

Мы вместе прорвемся из тряской тины

На красном коне колокольной конки:

На Родине Грига (точнее, Грина)

Нас ждут одногрудые амазонки.

Я стану Памеллой, а ты — Мореллой:

С нас варвары будут писать эстампы.

Мы ловко натянем тугие стрелы

И пустим по свету амуров ампул.

Поэт я. И жизнь у меня — разбита.

Кому как не мне погибать на минах,

Взрывая планеты? Но ты-то, ты-то…

Прости мне, зеленая балерина.

Casual Story

У старой собаки Жучки — всего два друга:

Кот Васька и мальчик Глеб из квартиры пять.

Когда она воет, перебудив округу,

Кот деру дает, а мальчик орет: «Лежать!»

Но Жучка жила так долго, как только в сказке

Крылатые псы и волки еще живут.

Ей снились старик Джек Лондон, Сибирь, Аляска,

А если совсем хреново — то Голливуд.

Теперь ее сны пусты, как бумажник хиппи.

Поэтому ей так важно, что есть сейчас:

Крикливый подросток Глеб в гнойничковой сыпи

И Васька, который метит когтями в глаз.

Столичная осень… Двор заболел простудой.

По небу текут пивные барашки стай.

Но Жучка глядит на солнце — и видит Будду,

И Будда ей обещает собачий рай.

В такие минуты жить веселей и жутче,

Как будто успел, как будто попал в струю…

И кажется ей, паршивой дворняге Жучке,

Что стала она принцессой в чужом раю.

Зимой обрастает осень. Вторые сутки

Гулять не выходит юный соседский шпиц.

На встречном пути не Будды стоят, а будки,

И лица теряют лики в потоке лиц.

На Жучке линяют шрамы ее проплешин.

Тем временем Будда космос ведет к весне…

Кот Васька за хвост садистами был повешен,

А Глеб в девятнадцать с лишним погиб в Чечне.

Вождя заказали

Меня заказали.

Андрей Макаревич

Толпа напряглась, с трудом подавляя ропот.

Какая-то баба сзади чихнула сладко.

И вдруг по рядам пронесся пугливый шепот:

«Смотрите! Смотрите!

Вождь не попал в десятку!»

О нем говорили: вместо зрачков — алмазы.

Он мифом прослыл от Африки до Алтая…

Сенсация века: лучший стрелок промазал

И больше не годен быть заводилой стаи.

Как лидера крайних левых перед хоккеем,

Как дряхлого принца где-нибудь на Самоа,

Вождя заказали собственные лакеи…

Позвольте им cмыться, let those people go!

Им стригли «под бобик» совесть в совковых дурках.

Из них вычищали вечность банальной хлоркой.

Вождя похоронят в урне из бронзы урки.

За гимн о вожде получат писцы пятерки.

И, день ото дня в своей суете смелея,

Они себя постепенно сочтут вождями;

Отпразднуют «вечер памяти» к юбилею,

С которым и рядом в поле не сядет память.

В душе у вождя — не дактили, не хореи:

В душе у вождя — Чернобыль и Хиросима.

Вождя заказали… Хоть бы уже скорее!

Водить этой жизнью стало — невыносимо:

Храня непорочность Мышкина в «Идиоте»,

Лелея коварство опытного индейца, —

Быть первым, быть вечно первым, на самом взлете,

Когда от падений некуда больше деться!

А может быть, все — мираж, и вождя надули?

Как пьяницу, что шатается на вокзале

И, путая синяки со следами пули,

Истошно вопит: «Они меня заказали!»?

Вождю отвечают: «Надо бы попуститься.

Запомни, не ты один на планете гений».

Но в облаке над ЧАЭС пролетают птицы,

Поэзией облученные, как рентгеном;

И цель на табло мигает в вокзальном зале:

Пора выбывать из шумных житейских скачек.

Такие дела… Вождя уже заказали…

И вождь этот — я.

Но главное: я — заказчик.

Пасха

Вчера я был убит. Сегодня я

Очнулся под землей и ткнулся лбом

О бархат крышки, изломав хребет

В попытке встать хотя б в неполный рост…

С небес я слышал щебет соловья,

Рев Боингов и тихий рокот бомб.

Вдали все так же бронзовел Тибет.

В норе все так же шевелился крот.

Я был убит. О Господи, за что?

Я обстоятельств действа не засек

И не увидел главного лица,

За пять минут до гибели устав…

Палач был тих. Палач носил пальто.

Палач негромко кашлял — это все,

Что я заметил. Сказку до конца —

Досматривать нельзя: таков устав.

Теперь мой пульс спокоен, как удав.

Я рою грунт со слабостью сохи.

Участок мой не ведают: ни Google,

Ни справочник, ни Книга Берейшит…

Прозрение приходит, как удар:

Я был убит, конечно, за стихи.

Вернее, так: за то, что я могу

Сказать стихами то, что их страшит.

Я помню казнь: мой лучший друг сказал,

Что я — «поэт гражданских кабаков».

Передо мной кривлялся мелкий бес.

И отпевал меня схизматик-поп…

Потом мой друг уехал на вокзал.

Бес выдохся. Поп спать ушел в альков.

Я пролежал Субботу — и Воскрес.

Пришла Мария и открыла гроб.

Закрыть глаза

Закрыть глаза — и спать, и спать, и спать,

Не видя снов.

Всю жизнь — до самой смерти.

Будильник сел.

Будить его не смейте.

Добро и Зло отмечены как спам.

Закрыть глаза — родных не встретив глаз

(Того, вернее, что от них осталось).

Так бабушки, когда приходит старость,

Ложатся в рай, забыв на кухне газ.

Закрыть глаза — так раковый больной,

Навеки веки под рукой сестричек

Смежает,

Улетая к Беатриче

И обретая дантовский покой.

В полнейшей тьме ты весь как будто «над»:

Не только тьмой, — но даже белым светом,

Что греет чернокожую планету…

Закрыть глаза —

И Африки не знать.

Закрыть глаза — не видеть в них тебя

(Читай: себя) — и весь народ йоруба.

… А женщины, которых любит Рубенс,

Готовят фарш для пышных кулебяк.

Будда и червячок

(Сутра о своевременности)

Мне рассказали… Я бы не

Смог написать ни ямба сам:

Будда сидел под яблоней.

Будде хотелось яблока.

«Будде хотелось»?! — Опаньки!

Факт вопреки пророчеству.

Это в какой же опере

Будде чего-то хочется?!

Страсти давно похерены,

Но не об этом песенка:

Яблоко было — зелено,

Будде не дали лесенку.

Будда стоял растерянно.

Будда тянул кота за хвост.

Лезть мудрецу на дерево —

Вроде бы не по статусу.

Вышло светило яркое —

Выжгло сады по осени:

Спелые чудо-яблони

Сами плоды и сбросили.

Будду при виде яблока

Радость постигла дикая…

Вдруг червячок из ядрышка

Йогу сказал: «Иди-ка ты!

Мне и без будд здесь нравится.

Гажу я здесь и юркаю!» —

В общем, согласно правилам:

Будда — не пара Ньютону.

Время

Памяти Иосифа Бродского

Ты приедешь ко мне — я не брошусь с порога встречать:

Как тогда, полупьяным, — с блевотой и счастьем в обнимку.

Я теперь выхожу не в кабак, не на площадь, — а в чат.

Аватар, согласись, не украсишь рентгеновским снимком.

И пишу я теперь (даже стыдно!), как глупый кадет

В эмиграции, — приторный, пафосный вальс в стиле ретро.

А по улицам ходят молекулы в виде людей.

Ганс читает спецкурс по фрейдизму.

А бедная Грета

Доедает в «Макдональдсе» свой двухэтажный хот-дог,

Опуская глаза перед взглядом бездомной собаки.

Ты приедешь все тот же —

Высокий. Усталый. Худой.

В очень модной подаренной мной (или кем-то) рубахе.

Было время, ты помнишь, чужих я боялся вещей?

Я снимал их с тебя, как с Маруси казак — коромысло.

Но сейчас, кто что носит, поверь, не несет вообще

Никакого — ни личного, ни социального — смысла.

Ты приедешь в мой дом — он покажется страшно чужим.

У него по весне отрастут стометровые башни,

И на каждой из них будет маленький призрачный джинн

Выпускать из бутылки смешные мечты о вчерашнем.

Ты, конечно, захочешь узнать, что случилось в конце:

Где хозяин?

Где старая кухня с прокуренным газом?

Но в ответ только хрипло затявкает, дергая цепь,

Внук той сучки, что стала котлетой для девочки Ганса.

Попытка Сэлинджера

Наташе Антоновой

Выйди, Сестренка.

Прятаться — больше негде:

Светит, как солнце, твой пацифистский нимб.

Наши мужья — Поэты — тусят на небе.

Мы — непонятным раком — сидим под ним.

Дай закурить.

Забей сигарету праной.

Верю в Тебя,

Как дети — в советский фильм.

Видишь, как щедро хлещет нектар из крана? —

Только не вздумай ставить проклятый фильтр.

В каждом прохожем —

Прячутся херувимы.

В каждом дерьме —

Вместилище чистоты.

Мы беззащитны так, что неуязвимы:

Нам непонятно, кто изобрел щиты.

Это, конечно, глупо —

Дышать эфиром.

Всей внутривенной пропастью — падать в рожь.

Кто-то Большой на жизнь не поставил фильтра:

Так и кури, Сестренка, —

Авось, умрешь.