За пределы атмосферы

Антология, 2023

«Антология Живой Литературы» (АЖЛ) – книжная серия издательства «Скифия», призванная популяризировать современную поэзию и прозу. В серии публикуются как известные, так и начинающие русскоязычные авторы со всего мира. Публикация происходит на конкурсной основе. Издательство приглашает авторов к участию в конкурсе на публикацию в серии АЖЛ. Заявки на конкурс принимаются по адресу электронной почты: [e-mail]. Подробности условий конкурса можно прочитать на сайте издательства: www.skifiabook.ru.

Юлия Рубинштейн

г. Сосновый Бор, Ленинградская область

Образование: Ижевский механический институт (1987), специальность 0608 (ЭВМ), аспирантура ЛЭТИ (1994), к. т. н. (1994).

Лауреат ряда литературных конкурсов. Стихи и рассказы публиковались в газетах, журналах, альманахах, сборниках, в России, Беларуси, Германии, США.

Из интервью с автором:

— В разговорах с близкими, друзьями, коллегами то и дело всплывает: «а что, если бы?..» Вот это и есть начало рассказа. Байки, более или менее абсурдной и фантастической. Которую слушают. Веселятся или ежатся, достраивают. Потом она записывается. Иногда разрастается в повесть. Случается, что дипломированные и сертифицированные филологи присваивают повести категорию «роман». В основе всего этого — надежда автора, что его любопытство передастся читателю.

© Рубинштейн Ю., 2023

Универсальный источник

Часть I

Чудеса из рефрижератора

Глава 1. Находка дается в лихую минуту

Света не было. Декабрь — какой свет? Фонари тоже не горели. В небе, перед лицом и под ногами хлюпала однородная хлябь из воды во всех видах. В жидком, в виде тумана, мокрого снега и сочащегося под одежду холода. Густав хоть и старался поменьше везти ногами — так дольше удавалось не промокнуть, — но сил не было уже никаких: ел он крайний раз позавчера.

Именно крайний. Он запрещал себе употреблять слово «последний». Чтобы не накликать. «Последний» скажут на похоронах. А пока не зарыли, сопротивляемся.

Однако носы ботинок все чаще зарывались в водяной студень, и между пальцами уже чавкала кашица носков. Со слышным мерзким фырчаньем. Различать стены и заборы от решетки льющихся сверху струй делалось все труднее. И не хотелось аварийно завершиться на зубах местной собачьей стаи. А значит — надо что-то предпринимать, от движения с целью незамерзания переходить к целенаправленному движению, выбрать точку Б, куда и начать стремиться из находящейся в настоящий момент вот в этой луже точки А.

Пожалуй, лучше всего опять на станцию. Твердость и четкость известных Густаву железнодорожных правил внушала чувство надежности. Уже хлеб. Густав громко проглотил. Может быть, удастся разжиться какими-нибудь обрезками в буфете. Ноги сами влеклись по знакомой-перезнакомой улице. Строго говоря, не заслуживающей этого названия. Остатки асфальта, которым двадцать лет, две канавы по сторонам, избы за тесовыми заборами. Именно избы. Рубленые, с печками и сортирами системы «дырка» во дворах. Буквально завтра кончится двадцатый век. И до ближайшего метро всего полста километров.

Вот и станция. Хоть что-то светится электрическое. Не совсем одичание, не палеолит. Зеленый светофор. Маршрут в четную сторону. И что-то даже звякает на путях! Рефрижераторная секция пыхтит дизелем. Густав перешел первый путь и двинулся по тропинке вдоль него. Поравнялся со средним вагоном, жилым. Дверь была приоткрыта.

— Привет, служба! Что — жарко?

— Прр-эт, — донесся изнутри рычащий бас. И высунулась морда шириной со столовский поднос, такая же немытая и закопченная. Вдобавок заросшая жесткими колечками угольно-черной бороды. Густав слегка попятился.

— Чё трр-пхаешься? — с явным дружелюбием продолжил бас. — Хрр-шо в луже? Да-ай сюда! — И дверь распахнулась настежь.

Безработный бывший оборонпромовец поднялся в тепло и, понукаемый хозяином с той же насмешливой заботой, скинул с себя мокрую, каплющую куртку.

— А мокрр-ступы сюда, сюда, вот в эти опорр-ки влазай. — И сопревшие босые ноги гостя объяло засаленное тепло обрезанных по щиколотку валенок. Носки и ботинки зашипели на трубах, извивающихся змеевиком и образующих здесь печку. Через пять минут они с дизелистом рефсекции уже уплетали «быстролапшу» с хлебом и колбасой.

— Мой глаз ‘эрр-ный! Некуда, а?

Густав кивал, втягивая в себя лапшины одну за одной и не будучи в силах остановиться хотя бы для ответа.

— ‘И-ижу, ‘ижу. Даж не назва-сь. Вот я — Семён. Не Сёма какой-нюдь которр-ы-час, эти одесскь-таки штучки, не Сеня, ах вы новы-йи мои, а Семён. — В такт своей речи механик будто лепил из воздуха некие формы ладонями размером с галоши, и почти такими же черными от смазки.

— Густав.

Титаническое усилие отрыва от лапши все-таки следовало совершить. И удалось.

— Уу! Из э-ых? Рпр-сиррных? Ррыби… ну, это, а-а?

Конечно, Семён не мог знать всех причин, по которым Густав не любил своего паспортного имени Август. С детства грызло: что за чертова фантазия матушкина? Детсад хором измывался: ав-ав! И первые классы. Уже хотя бы назло им всем следовало — наоборот. Не Август, а Густав. К фамилии Норин не очень шло ни то, ни другое. Поэтому фамилию тоже отредактировал — предпочитал Нореш. Звучало не то на немецкий, не то на венгерский манер. Не разило родным болотом. И даже в паспорте подрихтовалось гладко. Густав покачал головой и снова углубился в лапшу, избавлявшую от всяких объяснений.

— Не-з э-ых, знацц? Не финик, не немчурра?

Густав снова покачал головой. Лапша была съедена, и Семён разлил чаю.

— Я чё тя у-а-щаю, а? Мой глаз ‘эрр-ный! Ты, то-о, прр-р-боры, п‘ма-эшь? ‘И-жу, п‘маэшь! Я тут сижу, п‘ма-эшь, заррос, как барр-бос! Барр-будос, а-а? А смену не шлют никак. Хош-ба в баньку, а-а? И ваще, эти, бомж-корробки, — он ткнул толстым волосатым пальцем в упаковку от быстролапши, — ррак в бр-рухе тут наживать? Врредно, все вр-ремя-то. Дак ты ба постр-рахо‘ал мене, а? Ну, там, дизель, насос, манометр-ры-дерьмометр-ры. Те-э так и так некуда. А тут тепло, сухо, лапшой тя прродовольствую на пару деньков. Смена пр-рыдет, спр-росит — Семён Изосим‘ч Шматков я. Пушшай домой звонят, они знают. А я впяр-род успею, дак я. А?

От тепла и сытости глаза слипались, в голове вращались шестерни размером с Семёнову физиономию. Мягко, маслянисто, наматывая приводные ремни из лапшин. Осознавать сказанное получалось не сразу. Сутки-двое в тепле и сухе, при еде, за запертой дверью. Да кто бы возражал! Иди уж в баню, благодетель!

— Шо они там думают, на Пр-рыдпор-рто‘ай! — снова раскатился рык механика, Густав очнулся и горячо закивал:

— Да конечно!

— Во, смотр-ры! — Семён хлопнул Густава по спине, тот чуть не упал с лавки, вскочил и вперился, куда показывали. Дизель. Топливный поплавок и прочее — как в авто. Термометр показывал, что в рефрижераторных камерах минус двадцать градусов.

— ‘А-асьмнадцать, не меньше чтоб. Ща выключить можно. Во, вот это. — И сам выключил. Стало тихо. В ошеломленной этой тишине Густав смотрел, как собеседник переобулся из вельветовых домашних туфель в кирзачи, надел на замасленную спецовку столь же замасленный ватник, водрузил на голову подшлемник, кустарно обшитый сверху болоньей, пошарил в кармане и сунул ему куда-то в тощий живот кулачищем — «вот те тррхгрранка, ды-стр-рэчи!» — вывалился вон. И зашлепал к платформе электрички.

Дверь захлопнулась, Густав упал на лавку и отрубился.

Проснулся, включил мотор, вскипятил кипятильником воды, съел оставленный запас лапши и опять заснул. А потом услышал, что в дверь стучат. Снаружи было все так же темно, до весны еще далеко, но какие-то трое — один в пальто и фетровой шляпе, двое в жеваных болоньях с капюшонами — требовали «кто выдаст груз и примет документы».

Вначале не собирался открывать вообще.

— Открой! Выходи! Мы же слышим, ты там есть!

— Ну что колотите? Не уполномочен!

— Намочим! Гы!

Совали в окошко какие-то бумаги, ругались черно, сулили то «водки залейся», то «дадим заработать».

— Чем заработать?

— А разгрузишь!

Поденничать, окончательно переходить на положение бомжа не катило. Тем более когда предложение озвучивается в стиле «чеа-эк, шубу его бла-ародию». Отсиживался. Доел остатки хлеба. Трое исчезли. Кажется, удалось еще поспать. Потом они появились снова. Уже не втроем. А много. И взяли рефсекцию в правильную осаду. Сменяясь, стучали палками и железяками, кричали, уговаривали. От шума и стука начала болеть голова. А Семён, который только и мог прекратить эту свистопляску, точно провалился куда-то. И смена «с Предпортовой», как он выразился, не шла и не шла.

Густав высидел в осаде сутки, поглядывая на приборы — ведь все-таки нормальному человеку обещал сохранить груз. А дальше случилось неизбежное: кончилось горючее.

— Эй, долбодубы! Что за груз-то?

— Куры!

— Весь заберете? Быстро?

— Весь! А быстро, как шофера поедут…

Документы, которыми тряс, шулерским веером раскидывал деятель в пальтишке, казались солидными. Какой-то «Интегралкоопторг». Колосовский район, деревня Зяблицы, улица Мелиораторов, 11. Одних печатей — в глазах рябило. Доверенность, паспорт, копии того и другого. И ведь близко, от силы километров двадцать. Таки поедут. Быстро.

— Тогда — дополнительные условия. Работать буду, но оплата частично товаром.

Срубили пломбу — и пошло-поехало! Грузчики сновали муравьями, Густав среди них, а коробки с мороженой курятиной летали ласточками. Громоздились на самодельную «рохлю» и подымались ею под потолок рефрижераторных фургонов. Один, второй, третий — и вот один из четырех вагонов пуст, потом еще, еще один… уф, последний, четвертый! А Семён, заруби его ежом, пропал — как корова языком слизнула!

Естественно, и роняли, и били груз. В одной коробке — хрястнули вдребезги — оказалась вообще пересортица. Кроме куриных тушек, какие-то плитки. «Галины-бланки», что ль. Только покрупнее. Фантики без надписей. Вот ее Густаву и оставили. Совершенно бесплатно. И дизель водилы ему залили из своих баков — тоже бесплатно. Он обнаглел, пару раз менял условия договоренности на ходу. В итоге кроме расхристанной коробки мороженой курятины и непонятных плиток заполучил на руки еще и некоторую сумму денег. Какую — интересоваться уже не было сил. Спровадил всю шоблу и рухнул отсыпаться.

Проснулся голодный — просто волком вой. Наверно, плитка с неподписанным фантиком — самая быстрая еда? Врубил мотор, зарядил воду кипятить. Только схватился сорвать фантик — о-оп! На глазах пустая белая бумажка заполнилась картинкой. Похожей на штрих-код. Именно на глазах, постепенно проявляясь. От пальцев к краю плитки.

Положил на столик. Так же неторопливо картинка исчезла. Снова взялся рукой. Пошла прорисовываться. Цветные полосы. В ряд. Красные, желтые, зеленоватые. Потом круги. Тоже красные и желтые. Некоторые круги слеплены вместе, словно выросли один из другого. Потом мелочь черно-белых квадратиков. Перевернул. На обратной стороне — узкий длинный прямоугольник, зачернено больше половины. Только теперь обратил внимание: упаковка-то не бумажная. Скользит шелковисто, ни дать ни взять плюш. Пластик, точно. Но пальцы не помнили такого ощущения. Густав готов был бы поклясться, что именно такого пластика в руках сроду не держал.

Кипятильник уже неистовствовал вихрем пузырей. Выключил. Стал рвать фантик. Тот не поддавался. Наконец с тряпичным треском разъехался. О-ля-ля! Шоколадка, что ли? Полированная почти черная поверхность, отливает напряженно-фиолетовым, а повернешь чуть иначе — темно-красным, кроваво-бурым. И нет рельефных линий, как на шоколадке, по которым ломать. Ломаться плитка вообще не хотела. Напрочь. Не поддавалась ни пальцам, ни — кулаком об край столика. И ни ногтем, ни ножом — был с собою складной — хоть бы царапина. Явно не еда, вообще. Густав тщетно гнал от себя эту мысль: ведь она означала, что придется варить курицу. Больше часу.

Хотя, если подумать, — мог же и больше суток без еды. И в девяносто втором случалось, и на днях. Подлость текущего момента состояла лишь в том, что — вот она, еда, а не схрустать немедленно. Густая слюна заполнила, казалось, всего его, включая мозги, медным вкусом злости. Шарил глазами в поисках подходящей посуды. Ага. Вот большая эмалированная миска. Пришлось выходить, отваливать дверь вагона, терзать коротким лезвием промороженную курицу, расчленяя ее на такие части, которые имели бы шанс свариться. Уф. Плохо жилось неандертальцам. Ну правильно, идиотам пещерным и должно быть плохо. Сейчас-то еще туда-сюда, еще не вывелись такие вот Семёны, запасливый мужик Семён — у него даже соль есть.

Хотя где его черти носят, было совершенно непонятно.

Пока кипит — делать все равно нечего. Решил сходить за хлебом в пристанционный магазинчик. Там все было как обычно. Продавщица тетя Люся лясничала с двумя типами в спецовках. Достал вчерашние деньги — восемьдесят, не так уж и мало! Купил белого хлеба, печенья и жестянку концентрированного молока. Подумал и рискнул спросить у спецовок:

— А Семёна не видали?

— Какого? — помедлив, вопросом на вопрос ответил кекс постарше, в морщинах.

— Шматкова. Мордатый такой, бородатый. Механик он. Дизелист.

— А-а, — сообразила тетя Люся. — А он те зачем?

— Сменить должен.

— Дак ты там теперь работашь? Ну правильно. Накрылся завод дак. Из ваших, я знаю, Владим Егорыч на железну дорогу пошел, Гера в дистанцию, в эту, числится аж в Новгороде, а живет-работат здесь… Хорошо дак. Это уж не сбанкоротят… А того черномазого не ищи — сплавил груз и фортнаус. Этим, жуликам. Вчера возили-возили…

Густав раскрыл было рот, но успел сообразить, что так, пожалуй, лучше. В случае наезда со стороны так называемой законности тетя Люся на его стороне. Не знает, где Семён, — ну и ладно, и не знай дальше. Вернулся в рефсекцию кружным путем — через переезд, потом по-за домами улочки, которая так и называлась Путейская, потом таким образом, чтобы рефсекция с магазином все время в створе. Курица кипела так старательно, что все занавесилось паром. В ожидании курятины вскрыл жестянку с молоком и выдул половину, заедая печеньем, еле смог остановиться. Попался на глаза фантик от давешней плитки. Некоторое время бездумно рассматривал цветные полосы и круги, пока не дошло: руками не трогал, а рисунок есть. Утром-то ведь как было: пропадет — появится. А теперь есть и есть, с руками и без рук.

То-то трындят про высокие технологии. Наверно, от тепла срабатывает. Выкинуть на улицу — исчезнет. И вообще, чего заморачиваться.

Но никчемное шкетовское любопытство так и цыркало в мозгу старым советским будильником. Цк, цк, цк. Вынес бумажку наружу и заклинил в щели обшивки вагона. Что будет, ну вот что? Так детсадником тыкал в розетку шнурками от ботинок. Курица сварилась. Выудил кусок в корытце из-под лапши и приступил разнимать на мелкие фрагменты. Чтоб быстрее остыло. Наконец смог съесть и заснуть — в блаженстве сытости и хлебных крошках.

Когда проснулся вновь — черно было на улице, как в непроливайке. Дождь сменился снегом, лужи замерзли. Тот еще каток. Фантик торчал на своем месте. И картинка — была. Невзирая на явное ниже нуля.

«Это если обертка такая хайтечная, — подумал Густав, — то что ж в такие завертывают?» Так и лежит на вагонном столике. Отблескивает фиолетовым. Повертел в руках. Больше всего похоже на маленький аккумулятор. Опять повертел. Идеальный параллелепипед. На взгляд. Обычно бывает либо круглый, таблеткой, либо скошенная грань, паз или в этом роде — чтоб и дурак не ошибся, вставляя, сейчас все для удобства дураков. А это не такое. Для умных. Неужели его ума не хватит понять, что это и от чего, — да быть такого не может!

Ведь если их много одинаковых, можно снести на толкучку. За такое умное устройство не грех и запросить по-умному.

Снова сунулся в опустевший морозильник. Так в углу и свалены чохом мерзлые тушки кур и эти плитки. Несколько десятков. Взял горсть. Вернулся в жилое отделение. Высыпал на стол. На всех упаковках медленно выцветали картинки. Вот — совсем исчезли. Сложил в рядок. Шесть штук, порванная обертка — седьмая, и на ней картинка видна все время. Поставил ладони ребром на край всего рядка. Пошло проявляться…

Разные!

Полоски — разных цветов, не только желто-рыжих, но и зеленых, и синих. Круги тоже. Вот — слепленные вместе три кружка, большой и два поменьше. Будто кто-то ушастый. Как на том фантике, который он порвал. Вот еще, еще такой. Еще попадались знаки, похожие на молнию, и знаки, напоминавшие табличку «осторожно, лазер». Мешанина черно-белых квадратиков вообще на каждой плитке своя. Перевернул все по очереди, как домино. Частично зачерненный прямоугольник есть на каждой, но зачернена разная доля. Больше всего похоже на игру в «тетрис» — виртуальная такая банка, которая чем-то, тоже виртуальным, заполняется. В одной банке побольше этого ресурса, в другой поменьше.

Становилось по-настоящему интересно. Еще раз влез в ботинки, еще раз сходил, тщательно собрал и принес все. Пересчитал. Тридцать три. Полоска, похожая на тетрис, была на каждой. А знаков-пиктограмм имелось четыре сорта: лазер, молния, ушастый и что-то вроде лежачей восьмерки. Лежачей — это считая, что цветные полоски образуют штрих-код, расположены вертикально по отношению ко всему информационному полю. И что правильное положение плитки — длинной стороной к читающему. Если этот код предназначен для чтения человеком, а не роботом. Плитка со знаком лежачей восьмерки была одна.

Думать о таких вещах было очень утомительно. Последний год, даже больше, Густав думал только о том, где добыть пожрать на сегодня. Отложить на завтра не удавалось почти никогда. Летом и в начале осени бывало попроще. Еда росла на огороде, и Маринка ее готовила. Но зимой брало за горло, то есть за брюхо. Технические вопросы иногда вторгались — починить кому-нибудь кран, замок, даже телевизор или радио — трехпрограммник типа «угловой воркователь». Не всегда за деньги, чаще за несколько картошин, кабачок или баночку грибов. На заводе технические дела постепенно сошли на нет, простои давно стали сплошными. С отвычки Густава быстро стало клонить в сон, и он уступил организму.

В этот раз проснулся оттого, что за окном тарахтела компрессором электричка. Выглянул. По светофорам — четная. Ага. Если ей нету встречной, значит, раннее утро. Ведь темнотища, как когда ложился. Так называемым днем хоть чуть серое пробивает, не полная чернильница. То есть день еще предстоит. Семёна нет, смены нет — плохо, но и никого другого нет — хорошо. Никаких таких органов в погонах. Поел опять курятины с хлебом, пошарил по всем углам и нашел-таки, что искал, — веревку-стекляшку. Можно связать коробку, свезти на рынок в соседний поселок и толкнуть спекулянтам, чтоб не светиться дома.

Две сотни в кармане — это ж кум королю! Надо и поделиться. Зашел на почту, подобрал валявшийся драный конвертик, лежащей на прилавке ручкой зачиркал лишнее. Написал прямо сверху: «Марине и Саньке от Густава, целую». Электричкой вернулся на свою станцию, зашел в подъезд, откуда ушел несколько недель как, сунул в конверт сотню и что осталось вчера от магазина, кинул в почтовый ящик. При себе осталась сотня. А там, в рефсекции, еще одна курица про запас. Вернулся в вагон. Пусто, порядком выстыло, но солярки хватит еще надолго. Минус восемнадцать-то теперь не надо, можно только на протоп и кипяток расходовать.

Это если Семён так и не…

А что, собственно, могло с ним случиться? Или может? Да все что угодно. Как, например, узнать, когда сматываться? Никак. Смотреть, слушать, и все. Глаз бездумно скользил по немудрящей обстановке жилого отсека дизелиста. Лавка, столик, стакан, жестянка с остатком молока, плитки…

Было же не так!

Укладываясь спать — прекрасно помнил! — сложил их в три одинаковые стопки, и так, чтобы сверху оказались полузачерненные прямоугольники. Для определенности. Да, они не видны, пока не возьмешься рукой, но чтоб когда возьмешься, было понятно: никто не трогал. А тут — на́ тебе. Две стопки — с пустыми фантиками, белыми. А на одной плитке, вот она сверху, с краю — черный прямоугольник. Черный, угольно-, битумно-черный. Весь. Без малейшего намека на белое поле в рамке, ни волоса белого.

Взял за фантик, следя, чтоб не коснуться остальных. Заглянул на оборотную сторону, так же держа за фантик, за самый уголок. Проявляется картинка, не спеша, но проявляется. Полосы — всех цветов радуги, круги и лежачая восьмерка.

Ниже в стопке — белый фантик. Белый. Никаких прямоугольников.

Взялся за эту белую, положил на стол и достал складной ножик. Подсунул под белый фантик — лезвие достаточно широкое, должно плитку удержать. Приподнял. Не проявляется никакой картинки. Подождать еще, для верности. Нет, вот — пошло проявляться, только медленно. Медленнее, чем если рукой, очевидно медленнее. Вот стало видно частично зачерненный прямоугольник…

А кстати. Опять. Кстати или некстати — но сколько было зачернено? Не заметил. Не запомнил. Кажется, что стало меньше, — или таки стало?

А на той стороне — попробовать заглянуть… Аккуратно поднял руку с ножом, держа плитку все так же на лезвии. Да. Картинка с полосами, кругами и знаком лазера. Видна вся.

Наверно, дело в том, что нож проводит тепло. Лезвие — это заточенная часть металлической пластины, цельной, она сквозь всю ручку проходит, ручка к ней же и крепится. А если не ножом? Взял ложку от «быстролапши». Не проявляется. Подождал-подождал, для верности даже счетом взрывника посчитал — «двадцать один, двадцать два, двадцать три», секунд двадцать подержал — голая, белая. На глаза попалась щепка — и щепкой никак. Попробовал на других плитках. Никак, ни на какой. Обмотал рукоятку ножа магазинным пластиковым мешком. Нож перестал оживлять картинки. Значит, точно, дело в тепле. Не может же целлофановая обертка проводить электричество.

А, собственно, почему не может? И как это выяснить?

Главное, зачем это выяснять? Если бы это были аккумы… Или что-то, что можно загнать. Тридцать три штуки. Интересно, сколько бы дали за каждую? Каждую что? Хрен знает. Хайтечную шалабушечку. Вот тогда бы. А так — чего заморачиваться? Надо думать, куда сунуться поискать работу. И не бомжовскую, подай-принеси. Настоящую. А эту тряхомудию выкинуть к чертям собачьим.

Однако не выкинул ни одной. Даже незавернутую оставил в кармане.

Глава 2. Наития, исцеления и русалки

Курами торговали прямо из машины. Даже очередушка собралась человек в пяток. Подумать только, в забытом богом и всеми властями Ужове — очередь! И немудрено, потому что цена чуть не вдвое ниже магазинной. Заработка Натальи Резцовой, парикмахерши без юрлица, едва хватало на оплату коммуналки — не хотели люди стричься во время кризисов и дефолтов. У Пашки, мужа, последняя получка была и не упомнить когда. Поэтому на еду приходилось всяко изворачиваться, чтоб добыть. Но тут колебаний не возникло — расконсервировала НЗ и ухватила последних двух мороженых синих птиц.

Конечно, это был праздник. Предыдущий раз Наталья с Пашкой ели мясо на Седьмое ноября. Официально его уже не праздновали, но люди по старой памяти еще отмечали. Он принес за пазухой банку тушенки. Тушенка со своей, с огорода, картошечкой, со своими солеными огурчиками — это был праздник. Она любила смотреть, как Пашка ест вкусное. При этом у него не только работали прямоугольная, весомая, как кирпич, челюсть и все тридцать два великолепных, тесно поставленных зуба, не идеальной рекламной белизны, а домашнего, уютного костяного оттенка. Но и двигались складки на лбу, поводил толстым кончиком нос, даже уши, и те шевелились. И благодарные взгляды Пашкиных серьезных серых глаз, бросаемые время от времени, попадали по назначению — прямо в душу.

— Ты кращивая, Наташ, — прошамкал Пашка сквозь курятину, — гла’а желеные, как шветофоры… Жнаешь, как ждорово, когда желеный…

Наталья знала, потому что Пашка был шофер.

А еще она знала, что предстоит ехать в больницу. Там лежит человек, которому нужна ее помощь. То ли Семён, то ли Самсон… Нет, вроде имени такого не бывает — Самсон, — это в Ленинграде… нет, в Петергофе… В общем, надо ехать.

Пашка удивился, но в меру:

— Во, мы с тобой враз подумали. Только прикидывал — ща или не ща сказать тебе, что в выходной к братану поеду. Там крышу проломило, тополь упал на днях… а какой он на крышу ходок — нога-то с Афгана не гнется…

Выходные у Пашки бывали не в субботу и воскресенье, а когда получится. Наталья выходным могла сделать любой день, но чем больше выходных, тем меньше заработок. Завтра — такой же день, как все остальные. Пусть будет завтра.

Вышла на остановку пригородного автобуса с хорошо упакованной кастрюлькой, в которой был бульон, а в бульоне курятина. Вот и автобус. Ну, бабульку с тросточкой, конечно, надо пропустить. И мамашу с мальком, который сам ходит, но в автобус заносить надо, держа поперек тела. Эту особу с сумкой поперек себя толще, пожалуй, тоже…

— Ну, садитесь или как? — крикнул водитель.

Почему-то никак не влезалось в автобус. Не сюда ей надо. Водила ругнулся и умчался, только фонтаны снежной жижи с грязью из-под колес. Перешла на ту сторону. Ага, вот и встречный катит. Теперь села безо всяких сомнений. Где выходить в соседнем городке, тоже каким-то образом знала. Бывала много раз. Само собой, раньше не интересовалась больницей, за другим надом ездила — но было яснее ясного: вот эта, дугой изгибающаяся улица под натриевыми фонарями. Свернуть. Под сосны, мимо бетонного парапета, отделанного галькой. Вниз по ступеням. Вот и больница. И никто не остановит — некому.

— Ты ему кто? — спросил кто-то в белом. — Не забоишься? А то он…

Выглядел Семён — теперь точно вспомнила, Семён — действительно, не для всякого глаза было зрелище. Голова вся замотана бинтом, лицо в наклейках, а где нет наклеек — то синее, то черное, то желтое. Ребра тоже в бинтах. Рука в гипсе. Нога, мало того, что в гипсе, — еще и подвешена к рычагам и веревкам, с пятки свисает гиря-противовес. Наталье всучили кипятильник, и она стала кормить его с ложечки разогретым бульоном. Потом заставили протереть руки спиртом и показали, как надо нащипать курятину, — чтоб он смог есть.

Приезжать предстояло еще много раз.

Но когда она приехала следующий раз, ее не пустили в палату.

— Давайте сначала ко мне, — сказал высокий и широкий, будто полированный шкаф, дядька в зеленом халате. И карие глаза проблескивали зеленым. Буравили ее, как молодые ростки ландышей буравят землю, пробиваясь. Взял за руку выше локтя — попыталась отстраниться. Не вышло. Дверь кабинета захлопнулась столь же непререкаемо.

— Вы что ему дали? — скрежещущим полушепотом надвинулся зеленый.

— Куриный бульон. — Теперь Наталья старалась не отстраняться, хотя длинный и тяжелый нос его лез в лицо. Стояла как можно прямее. — Что это такое? Отраву я, что ли, принесу? Вы хотя бы назовитесь!

— Валерий Фёдорович Конышев, — буркнул шкаф, выпрямляясь. — Не отвлекайте меня на пустяки. Из медикаментов что приносили?

— Ничего, — еще прямее вытянулась Наталья.

— Не врите! Вы понимаете, что если бы чего — это врача под суд, а лечить кто будет? — Теперь зеленый халат Конышева натянулся на могучей груди, а голос обрел трубную мощь. Но Наталья за время работы парикмахером без юрлица навидалась всяких, и любителей взять на пушку тоже. Начав сама расспрашивать, напористо, неотступно, после долгих и бесплодных «а я уйду, и все», «а я не пущу, и все», «а я буду визжать, и прибежит полиция», «а я вас отправлю к психиатру» и тому подобного, она вытянула-таки: за прошедшие сутки у Семёна зажили все ссадины, почти зажили ребра. Что противоречит всей современной биологии и медицине, включая зарубежную.

— Сотый раз: ни-че-го. Только бульон и курицу. Хотите — отдайте на анализ. Там человек голодный, а вы еще врачом себя называете!

Голоса у Натальи уже не было. Неубедительный сип подметающей швабры. За окном тьма стояла, как в колодце, ледяная и неподвижная. Время посещений кончилось. И гранитно-непробиваемый Конышев снизошел:

— Вот сюда отлейте. И мяса отложите.

Выписали Семёна через три дня. За нарушение режима. Утром пошел по нужде, сняв с ноги всю сбрую. Не в силах ни объяснить невероятное, ни противостоять его очевидности, быстренько провели через рентген — и выпихнули. Со смятением убедившись, что заросли и нога, и рука, и ребра. Вот пусть и идет подобру-поздорову, и утешается тем, что другие кварталами маются, а он за неделю выскочил фуксом…

Телефон бренчал, точно жестянка с гайками. Конышев специально выбирал аппарат с плохо выносимым звоном. Врач должен просыпаться от звонка сразу, он не имеет права не услышать, а мама с папой наградили таким крепким сном — пушкой не разбудишь. С пушкой он опытов не проделывал, а старый павловопосадский одер будил исправно.

Взяв трубку, он услышал «привет, Валерьяныч!», и сразу как-то отлегло, расслабился. Так называл его только однокурсник Олежка, осевший в соседнем райцентре. Павловопосадский ветеран связи сделал голос Олежки плоским, жестяным, но это был все тот же Олежка, способный к бодрости и в декабрьскую хмурень, и если зарплату полгода не платили, и если больной умер под ножом — и даже если не дотянул до больницы.

— От вас или не от вас очередные слухи про панацею? Мои бабульки только и жужжат: там у вас, в вашей медсанчасти, дескать, выдают что-то такое, что сразу проходят и прыщи, и суставы…

— У кого? В определенном возрасте лекарством и от прыщей, и от многого другого является регулярный секс…

— Да там маловероятно, им за семьдесят, рассказчицам-то.

— Так про себя самих, что ль, рассказывают?

— Ты слушай сюды, Валерьяныч! Как говорят в Одессе. У нас не Одесса, но — своими глазами видел. Дамочка за семьдесят, хорошо ее знаю, она из Ужова, пенсионерка, лучшая морковка на здешнем базаре, осенью и весной приходит жаловаться на суставы и желудок. Вот эта дама. Слушай сюды, слушай! Выходит из автобуса на моих глазах, и — уууть! — через лужу, метра два, без разбега, толчком с нижней ступеньки. Он, хрен без редьки, в самой луже остановился — эпос, а не лужа. А она через нее. Метра два. Христом богом и дедушкой Марксом. Это уже не слухи, это, Валерьяныч, объективно. Я догнал, пригласил на прием, без очереди обещал. Она — «нет, нет, некогда, да чтоб я больше, да ни ногой, разве что в ту медсанчасть, коли нужда припадет, там даже кого машиной раздавило, собирают из кусочков, неделя — и бегает, меня зять может устроить». Даже голос другой стал. И пошла. Какая спина, Валерьяныч! Такие и двадцатилетние не все, сейчас спортивность у народа на нулю. Фитнес-клубов развелось как нерезаных, а масса все равно к теликам прилипши «Диких Роз» глядит… Но у нее спина была — как у наших ровесниц двадцатилетних, во!

— А ты был поднапраздновавшись уже? Объективно? То-то Новый год, новый век…

В трубке раздался хохот, еще более простого разговора похожий на бренчание.

— Да нет, рановато начинать. Так не хватит ни спирту, ни мозгов. До собственно-то Нового года. Трезвый был, как сейчас. Дыхнуть в трубку могу, так ведь трубка не та…

Теперь и Конышева разобрало на смешок.

— Вот и жужжат, и жужжат, — продолжал Олежка. — Я и решился спросить: очередные эпохальные эксперименты? Вашего номерного главноуправления? Я бы поучаствовал, даже на общественных началах. А то тут совсем тоска. Скоро корешками, за околицей собранными, лечить придется. Мои бабульки так и делают уже.

— А как еще? Какие уж эксперименты…

Перебросились еще парой незначащих фраз про предстоящий Новый год и новый век — и на том распрощались. «Вот как», — подумал Конышев, кладя трубку. Значит, теперь можно точно утверждать, что мужик, у которого сломанная нога срослась за три дня, — не галлюцинация и не симулянт. Коллега про то же самое говорит. И никто его за язык не тянул, сам, ничем не вынуждаемый. А что, бывает. Бывает, и врачу не говорят, что применялось.

Слепой метод. Потом расскажут. Надо будет получше, поподробней историю прописать.

Кто нормально учится, тому двадцать седьмого декабря в школе делать почти нечего. Только кто между двойкой и тройкой. А остальные двадцать пятого Рождество отпраздновали, вместе с теми, кто в кирху ходит, а потом будет Новый год, наверняка у мамы заначен сюрприз, а потом еще одно Рождество. Полпервого, скоро обед. В Вичкиной голове носились туда-сюда разные вкусные мысли. Додумать их она не успела: на мостике через речку нога поскользнулась, и Вичку спиной, рюкзачком ударило о дощатый настил.

Сама собой дернулась рука — хвать за перила, за стойку. Стойка осталась в руке. Тррысь! — с гнилым треском расселся настил. Все исчезло — Вика летела вниз. Плюх! — и ничего больше, кроме леденящего мокрого холода, сразу сковало, будто железными обручами, руки, ребра, дыханье, черные и оранжевые круги замельтешили перед глазами. Из груди рвался вопль смертного ужаса, но Вика не знала, удалось ли ей крикнуть.

Крикнуть удалось. «А-а-а!» так страшно, надрывно взмыло в плотный потолок туч, что услышали шагах в ста позади Арин-ка и Галка. Перед речкой улица горбом, мостика и не видно на таком расстоянии, просто — каждый день ходишь, да не по разу на дню, так уж точно знаешь, где он. И девчонки сразу поняли, что случилось: сначала удар чем-то мягким, потом сухой, щепяной треск, а потом истошное «а-а-а» — точно, сорвался кто-то с мостика!

Подхватились, подбежали. Перила сломаны, настил провален, на воде круги. И все.

Если кто-то сорвался в реку в этом месте, то прыгать с мостика бесполезно. Даже летом. А сейчас декабрь, вода ледяная. Не спасешь, только утонешь вместе с бедолагой. До воды метра три-четыре — это нужна, значит, палка такой длины, чтобы утопающему подать. А как Вичка за нее схватится, если она больше не кричит, из воды не высовывается, — значит, захлебнулась уже? К тому же в реке течение. Будет тащить вниз. То есть Вичку уже тащит. Кто решил ее спасти — должен, выходит, ниже мостика в реку сунуться, перехватить. Ниже — обрыв, те же три-четыре метра, с него надо спрыгнуть, внизу плоский, отмелый берег, и вот с него-то надо ловить. А кто в декабре отважится в реку соваться…

— Я бегу звать! — выдохнула Аринка и побежала назад, от мостика к шоссе, крича: — Спасите! Спасите! Утонула!

А Галка не побежала, потому что ей попалась на глаза, кажется, такая самая палка, как надо. Доска метра в три. Схватила — да, можно поднять, удобно! Если эту доску опустить туда, в обрыв, и прыгнуть, держась за нее, — можно приземлиться на сухое место! И уж ею, этой доской, шарить в речке…

У-ух! Пролететь, держась за доску, получилось. Приземлилась не в воду. Правда, сапоги сразу стало засасывать. Ну, где? Сунула доску в бурые струи. Конец от берега очень уж недалеко плюхнулся. Где там Вичку тащит, как ее зацепить?

Но тут в реке забурлило, и Галка увидела огромную рыбину, плывущую вверх по течению. То есть сначала только плавник. Размером со школьный стол, не меньше. Черный, мокро сверкающий. А потом высунулась вся спина, хвост — и не рыбий. Рыбий — стоячий, а этот лежачий. Лопасти хвоста били по воде справа-слева, справа-слева — как гребут на лодке одним веслом с кормы, галанят. А потом показалась голова. Человеческая. С серебристо-белыми волосами, текущими вдоль тела вместе со струями воды. Глаза не такие, как у людей, не овальные с заостренными уголками, а квадратные со скругленными, носа нет вовсе, вместо рта тоже скругленный прямоугольник — как повязка у медсестры, когда бывает грипп. И тут плавник словно расщепился вдоль. Треснул примерно с таким звуком, как раскрывается зонтик. С сырым хлопаньем и шорохом. Выпростались большие полотнища серебристо-черного материала — шрр! — словно крылья раскрылись, и рыбина взлетела! Стало видно, что помимо крыльев, у нее есть и руки, и она тащит Вичку. Вичку, Галка не могла ошибиться, Вичкин пуховик, косичка, да и лицо не узнать трудно. Рыбина летела над самой водой, тяжело взмахивая крыльями, на Галку сыпались бурые, речные, торфяные капли.

Словно обдало ледяной жижей страха, потом горячим, кипящим гневом. Ах ты, тварь! Куда тащишь? Она швырнула доской. Доска тяжеленная, мокрая. Не долетела. Шлеп в воду! Брызги до крыш! Заорала истошно:

— Ви-и-чку-у утащи-и-или-и-и!!!

Топот наверху. Крики. Слышно Аринку:

— Держи-и-и! Гал-ка-а-а!

Топот, еще крики — «держи», «свят, свят, свят», «твою матушку» и еще что-то, потом с обрыва спрыгнули вниз, к Галке, двое.

Незнакомые. Один — солдатик-внутряк из расположенной в поселке части, другой — просто парень в кожанке и мотоциклетном шлеме.

— Все видела? Это она тебя затащила? Вылезти можешь? Айда!

Помогли забраться на обрыв. Там всполошенное Галкино «эта рыба Вичку утащила» встретили с полным пониманием. Каких только бандитов не бывает! Надо их поймать и ноги выдергать. А заодно все остальное. В поселке привыкли, что милиция не справляется, что частенько вместо милиции эти вот солдатики, хулиганье их обходит стороной.

— А к маме давайте зайдем? Я скажу, что Вичку украли, надо, мол, это…

— Где живете, веди!

По пути продолжали расспрашивать. И когда пришли в квартиру — дома была одна мама, — то и у мамы спросили, видела ли она самолет, летевший низко над речкой.

— Не самолет! — встряла Галка. — Там голова была и хвост!

— Тупая, что ль? У самолета всегда хвост.

— Сам тупой и еще тупее! Как у рыбы! Только лежачий.

— Накирялась, что ль, мелкая? Селедка на закусь мерещится?

— Сам ты селедка! Плавник, как у акулы, был. Дальше селедки мозги не фурычат?

— Галя, как ты разговариваешь? А вы, мужчина, не переходите на личности! Сейчас оденусь и с дочкой пойду! — вскипела мама.

Дома у Аринки повторилось примерно то же самое. Только там и отец, и мать были на работе. А бабушка решительно воспротивилась попыткам увести внучку, и никакие соображения вроде «неизвестный самолет, а вдруг террористы» на нее не действовали:

— Никаких самолетов, вертолетов! Обедать пора. Потом садитесь и пишите, если надо вам, что Арина видела. А я была дома, и вообще попрошу ваши документы!

— Да не жулики мы, бабуля! Человека похитили, вот на наших глазах!

— Ну, если на ваших глазах, то понятно, почему вокруг бандиты чуть не на танках, а порядочных людей по какому разу уже ограбили! ЭМэМэМы да дефолты!

Милиция из Безносова все-таки приехала. Речку обшарили граблями и баграми. От ветхого мостика почти до шоссе. Нашли Викин рюкзачок — бесспорное доказательство того, что никому-таки не померещилось, никто не обнюхался клею и тому подобное. Несколько человек, записанных усталым лейтенантом в свидетели, подмахнули бумагу — рюкзачок, мол, действительно Викин. После чего лейтенант погрузил его в милицейский уазик. И принялся прямо на капоте рисовать маршрут — куда полетел самолет, похитивший ребенка.

— Летит! — взреял, вознесся в мокрую подушку туч чей-то крик.

Звук — не звук, ветер — не ветер, пахнуло чем-то грозовым, напряженным, просвистело над головами, огромное и крылатое, кануло за горизонт. И недалеко, в темноте проулка, раздалось негромкое девчоночье:

— Ой!

Обернулись. Лучи фонарей выхватили из декабрьского мрака: возится на земле, подымается с четверенек девчонка-школьница с виду. Уверенно встает. Цела, не разбилась.

— Вичка?

Говорить Вичка не могла. Только вскрикивала, мычала, стонала. Но одежда на ней была сухая! Не считая испачканных коленок. Даже запахом горячего, химии какой-то, тянуло. Косичка и то сухая, только полурасплетенная — банта не было. Никак не походило на то, что человек два-три часа назад окунулся с головой в речку. Повели домой. Ногами двигала. Мама захлопотала — раздевать, отогревать. Одежда была испорчена. Куртка в горелых, плавленых пятнах. Сапоги тоже оплавлены. Будто сушили их над газом. Или у костра.

— Точно ваша дочь? — спросил лейтенант.

— Точно, а чья же? Вика, скажи, что ты Вика, ну чё молчишь, оглохла, что ль?

Вика не оглохла — вертела головой, кивала, хмыкала и гугукала нечленораздельное.

— Видите, что сделали, ироды? Ребенок чокнулся из-за них! Нет, я это дело до конца доведу! — возмущалась мать. Отец тоже спросил:

— Слышали? — и пристукнул кулаком по столу. — Может, вы ее совсем больную притащили, а сейчас амбулатория закрыта!

— Ну, это уж с врачами, — сказал лейтенант, — мое дело было проследить, чтобы похищенную вернули по адресу. Если вернули не в состоянии здоровья — это отягчающее обстоятельство. Будем работать. До свидания!

Плитки не было.

Обшарил карманы. Наружные карманы куртки пусты. Нет, гривенник завалялся. От хлеба и прочего сдача. Нагрудный, с застежкой — тоже ничего, кроме кошелька с оставленным. Внутренний — опять ничего, только носовой платок. Джинсовка… Карманов много, а все какая-то ерунда. Отвертка, расческа, футляр с безопасной бритвой, огрызок карандаша. И просто хлам — винтики, шайбы, бумажки. В брюках тем более ничего разумного. Уж не говоря о добром или вечном. Была сигаретная пачка — Густав не курил, но в таких было удобно хранить всякую всячину: прокладки для кранов, мелкие лампочки, крепеж. А нету. Сунул в нее? Оставил в вагоне? Еще раз обшарил все карманы. Потом стол. Нету. Поискал по углам. Со все меньшим рвением. И все большей безнадежностью. Нету. Посеял.

И вдруг встало перед глазами четко, как под лупой, и ясно, как под летней радугой. Увидел себя на мосту возле части. Капюшон куртки сбит на затылок, щетка засаленных до серого волос, такие же серо-бурые от щетины щека и подбородок. Утиный, немытый, с торчащими волосами нос. Сутулая спина. Костяными, как у бабы-яги, движениями роется в карманах. Бомж бомжом, люмпен. Вынимает из кармана загвазданную коробку с надписью «Bond». Похоже, ее много раз брали жирными и ржавыми руками. А еще похоже — не то, что ищет. Морщится — косо, как неудачно вырванный тетрадный лист, передернулось лицо — и коробка летит в речку. И все. Исчезла летняя радуга, та легкость, с которой влетел в понимание, точно в голубое небо. Небо было серое, декабрьское. Снег серый, вода серая и тоска серая. Выкинул. Вчера. От брезгливости. Коробка грязная. Не понтово, видите ли.

Хотя вымыться надо. И побриться. Если будут топить баню. И что счет дням потерял — тоже скверно. Нельзя так. Вчера целый день убил на эксперименты с плитками — на это времени и мозгов хватает. А на нужное и полезное… Так в Безносово по объявлению ехать нельзя, ночующих в канаве нигде не любят.

А вчера было даже загордился собой. Ведь выяснил-таки три вещи. Во-первых, упаковка плиток проводит электричество. Выяснил просто, проще пареной репы. Нашел в Семёновой каморке зарядник — похоже, от калькулятора. Воткнул в бортсеть — кипятильник работает, и этот должен хоть как-то, а службу тащить. И потрогал оголенными концами — из проволоки их изобразил, воткнул туда, куда должны ответные штыри калькулятора входить — пластик одной из плиток. Ложкой брал из стопки. Чтоб не руками — руки же теплые. Для чистоты опыта. Пошла проявляться картинка! Значит, не только теплом, но и электричеством можно запустить. Что запустить — по-прежнему не было понятно. Но положив одну плитку на другую, отдельно от прочих, убедился: тронуть проводами одну — штрих-код и остальное проступает на обеих.

Густав проделал этот опыт несколько раз, с несколькими плитками и в разных сочетаниях. И по две, и по три, и больше. Эффект сохранялся. Даже если пустую обертку подложить. Которую сам и порвал. На ней-то самой картинка видна все время, но если подоткнуть проволоку под током — через пустую обертку проходит на следующую плитку, она оживает.

А потом он заметил, что, кроме «во-первых», есть и во-вторых. Непонятный прямоугольник, похожий на «тетрис», удлинялся, если долго держать плитку под током. Точнее, удлинялась черная часть его. А белая укорачивалась. Действительно, как заполнение виртуального стакана в «тетрисе». Или то, что компьютерщики называют «прогресс-бар». Заряжается? Аккум, и вправду? «Прямая дорога тогда ему на “Юнону”», — подумал Густав. Правда, прогресс-бар удлинялся только на тех плитках, где был знак молнии. Ни ушастые, ни лазеры, ни лежачая восьмерка на электричество не реагировали. Можно было считать это третьим открытием, но оно было грустным. Как, наверно, было грустно изобретателям, когда узнали, что нельзя построить вечный двигатель. Плиток с молнией было всего одиннадцать штук. Только их, выходит, имело смысл пытаться продать.

Эта незадача, а также размышления о стакане и о баре выгнали его в поселок. Потратить шесть рублей на банку «Синебрюхова» — а что, есть повод. Он сохранил от порчи доверенный ему груз и получил все полагающиеся бумаги. Добыл денег и поделился с семьей. И еще добудет — у него есть матценность, а уж загнать ее он сумеет. Пошел и купил. Вот тут-то, когда переходил мост, значит… Сунулся в карман — там ли еще банка, там ли сдача. И попалась под руку распроклятая коробка. Идиот! Хотя… Это же не аккум. Это…

Почему пришли в голову слова «стиральный порошок», он не понял. Потому что в баню собирался, что ли?

А потом — слова «растворяется» и «энергия», и тоже непонятно почему. В бане вода, в воде все растворяется. А энергия не растворяется, и вообще в сырых местах с энергией надо осторожно, даже в правилах насчет электроустановок говорится отдельно про особо сырые места.

Перед глазами, ярко-ярко, высветилась картинка на фантике плитки. Какой-то. Одной из. Пузыри — большой пузырь, два поменьше как прилипли сверху. Так детишки рисуют. Санька вот, например. То ли пузыри, то ли Винни-Пух. Пузыри от стирального порошка, и он растворяется? Растворяется, спору нет. А энергия при чем? Еще не пил, а мерещится дурацкое что-то.

«Синебрюхова» он выпил за ужином — вторую курицу сварил, так что кудрявая жизнь продолжалась. Без закуски пить — ну нет! И с закуской-то питух он никудышный, всю жизнь хмелел с одной стопки, да и вообще — может ли быть пруха тому, кого родная мама Августом назвала? Глючная, что ли, банка попалась, паленая? Чушь всякая в голову лезет.

Да нет. И до банки лезла. В баню надо — все лишнее и смоется.

Баня топится. Видно. Очередной раз обрадовался запасливости Семёна — нашлось в каморке и мыло, а покрывало с лавки сойдет за банную простыню.

— Из поселка? Полтора рубля!

— Дизелист, вон секция стоит, — бросил через плечо Густав, — тоже из депо, не свои тебе, что ль…

Молчание — знак согласия, и он окунулся в парное блаженство. Мочалкой послужила собственная майка. Отскребся, отполоскал голову — пушистая белесая шевелюра очень пачкалась, но и благодарно отвечала на мытье. Высохнув, она окружала голову ореолом пепельного сияния. Выстирал рубашку и белье. Джинсовый костюм пришлось надеть прямо на распаренное, изнывающее от счастья чистоты тело, кое-как осушенное не очень чистым Семёновым покрывалом с лавки. Но и это было прекрасно. Потому что предыдущий раз был месяц назад, дома, в ванной, при еще отсутствовавшем — это в ноябре-то! — отоплении.

Возвращение нельзя было назвать приятным. Еще открывая дверь в жилой отсек, почувствовал кого-то за нею. Так и есть. На пороге — Семён, а за его спиной — мильтон.

А уж то, что интересовало этого лейтенанта Томилина, не лезло ни в какие ворота. Не пролетал ли над станцией самолет. Или что-нибудь похожее. Высоко или низко. Или просто шум, как от самолета.

— Да кому тут занадобится летать, товарищ лейтенант? — вопросом на вопрос ответил Густав.

— Гражданин, вопросы буду задавать я, а вы, пожалуйста, отвечайте, — служебным голосом проговорил лейтенант. — Повторяю вопрос. Вчера, около тринадцати тридцати дня, не видели ли вы…

— Нет, не видел. И не пролетал, — так же служебно, не терпящим возражения тоном ответил Густав. Так он разговаривал с мастером, когда наряд был настолько невыгодный, что имело смысл отбиваться до победного. Когда лучше один раз премию потерять, чем на шею сядут до скончания дней. Мастер в этом случае переходил на русский устный, чего Густав тоже не умел, как и пить. Но этим вроде бы нельзя.

— Уверены? — И мильтон посмотрел устало, так устало, будто был самим декабрьским беспросветом и гололедом, голым, как протокол. Который он и начал заполнять.

— Гражданин… Нореш? Август Васильевич? — прочитал лейтенант его паспорт, который велел предъявить. — Год рождения… Зарегистрированы по адресу… Работаете где?

— В настоящий момент в депо Предпортовая, — соврал Густав. Семён показал ему большой палец из-за спины мильтона.

— И подтверждаете, что не видели никакого…

— Ни-ка-ко-го, — раздельно повторил Густав. А потом расписался. После чего мильтон наконец оставил их вдвоем с Семёном, и уазик исполнительной власти, похрустев колесами по обледенелым колдобинам, снялся в сторону выселков за станцией.

— Т-ты, — развернулся к Семёну Густав со вдруг прихлынувшей злобой, — г-где неделю целую пьй-й-янствовал?

Мордатый, в этот раз блинообразно-бритый Семён, в полтора раза тяжелее Густава, тем не менее оробел. Замахал руками:

— Ой, паря, тут т‘ка-а истор-рыя была. Я ж п‘д‘ыномар-рку влетемши. Скор-ра пом‘шш, больница, все-т‘коэ. Оклемался — даж домой не дэрр-галсь, вот весь тут! Ыкспррментальным чем-сь лечили, за неделю всего п-чинили. Так-шо нам обоим пруха.

Густав как на стену наткнулся. А ведь да. Выбрито не только лицо, но и черепушка. И на ней шрам — похож на только что зажившую ссадину. С поперечными белыми следами — Густав знал, что это такое. Швы. На скуле тоже. Зуба не хватает одного, слева — и раньше не было или был, черт бы побрал? Не вспомнить. Отлупили по пьянке, а плетет про аварию.

— Ты пр-ра‘льно ск-зал, я пр-рыеду на Пр-рыдпор-ррто‘аю, пога‘аррю за тебя! Возьмут, аб-зательно возьмут!

— Никуда ты больше не поедешь один, бедоносец такой, — тихо, но все еще свирепо сказал Густав. — Вместе. Шмотки вот высохнут. И ша.

Глава 3. Где милиция — там трагедия

Новый год буквально завтра, и зарплату выплатили. По КЗоТу, теперь называется просто Трудовой кодекс, но смысл тот же, и норма та же: если день выплаты попадает на выходной, то должны накануне. Тридцатое декабря, все хоккей. А вот дело, которое навязали ему, лейтенанту Томилину, на горб, — делу конца-краю и вообще разумного разрешения не видится, и ни на что это дело не похоже. Банальное происшествие — девчонка упала в речку — обрастало все более странными странностями. Лейтенант Томилин по пятому разу перечитывал протокол медосвидетельствования потерпевшей Виктории Худяковой, восемьдесят четвертого года рождения, ученицы девятого класса гусятинской средней школы, и в ушах у него так и звучал голос Алевтины Прокофьевны, фельдшерицы: никогда не видала таких здоровых, про таких только в учебниках пишут да в космос посылают.

Отодвинул протокол, крякнул, взялся за пачку «Примы». В пепельнице было полно, но идти вытряхивать не хотелось. Почему-то казалось — вот-вот осенит. В пачке сиротела последняя сигарета. Зажевал мундштук, не закуривая — ворочал в челюстях, нюхал, листал протоколы опросов не меньше дюжины человек местных. Насчет самолета. Или не самолета. Чего-то, с чего выудили девчонку из речки, возили несколько часов незнамо где, потом вытряхнули на улице явно не в себе — сам видел, это уже не протоколы! А потом это «что-то» исчезло в юго-западном направлении — и никто не видел куда, а те, кто видел, плетут такую отборную чушь, что их самих впору в «Скворечник» или в Бехтеревку…

За окном шел снег. Мокрый, липкий и обильный. Протоколы тоже слиплись. Еле разлепил. Вот — Овчинникова Людмила Петровна, кассирша железнодорожной кассы, двадцать седьмого декабря, в день происшествия, как раз дежурила. Видела летящий низко над путями аппарат. Летел наискось, от поселка в сторону кладбища, как раз над переездом. Окошко кассы смотрит на платформу электрички и переезд, так что тут все чисто, не врет. Крылья аппарата якобы взмахивали. Утверждает это определенно, повторила несколько раз. На вопрос насчет спиртного возмутилась. Еще вяло сказано — возмутилась. Что реально было — то не для протокола. Даже нарисовала форму этих крыльев, по-бабски назвав — «в виде юбки-многоклинки или зонта», но накорябала четкий полукруг с радиальными элементами каркаса. Снизу, под аппаратом, был прикреплен длинный предмет. Крепление похоже на кисти рук, схваченные в замок. Показала жестом и тоже настаивала на этой формулировке. Нос аппарата в виде головы человека с развевающимися волосами. Прямо-таки требовала именно так и записать. Записал. Хотя зря. Начальник увидит такие художества и точно обоих в «Скворечник» отправит.

Еще двое видели аппарат летящим — Кархунен Герман Леонович, кладбищенский сторож, и Тухватуллин Рашид Сагитович, старшина-контрактник внутренних войск. Сторож видел его сбоку, поэтому подробностей насчет формы крыльев не сообщил. Про звук говорил зато. Не идеально тихо все-таки эта зараза летела — какой-то, да был звучок. Тихий свист, так определил гражданин Кархунен. Что-то развевающееся вдоль всего аппарата упоминал. Светло-серый цвет. Круглая, облизанная головка спереди — «как у городошной биты», городошником в прошлом был, двадцать пятого года, ветеран войны. Про пьянку — не отпираясь сказал, что выпил в тот день рюмочку за помин души, с родственниками погребаемого. И что это бывает часто. Но что меру свою он знает, и до чертей болотных, «суо-лембойд», только городские могут допиться, они-де и в речках тонут, и в мороз мерзнут, и в бане им плохеет — порода такая рыхлая.

А контрактник — тот видел чертову машинку снизу. Как и кассирша. Военный человек, из вертолета десантировался — а поди ж ты, не упомянул ни шасси, ни хвоста. И крылья машущие. Кто Россию защищать в случае чего будет, если у нас военные такие? Ну, храбрый он — это может и быть, дагестанских-то моджахедов упороли на раз, так там, поди, после развала Союза никто ничего круче арбы и ишака не видывал. Что ж, и Рашиду этому любая техника — шайтан-арба? Одни подробности чего стоят: пока это летело, словно шторкой прикрыло груз, притороченный снизу. Груз старшина определил как козу или барана. Четвероногое. Видно, свежезарезанное. С него, типа, капало.

А уж те, кто видел само происшествие… Вот — несовершеннолетняя Лаптура Галина, сержант внутренних войск Марамзин Иван Дмитриевич и компьютерщик-частник без юрлица Скуридин Тимофей Калистратович. Все трое в один голос — про какую-то рыбу. То, что взлетело, сначала плыло по той самой речке. Где там плыть-то хоть, а еще местными себя называют. Галина Лаптура и Тимофей Скуридин, по крайней мере. Переплюйка, все речки у нас такие. Там и утонуть по большому счету негде, потерпевшая пошла ко дну только потому, что декабрь, вода ледяная, упала с приличной высоты. Кстати, протокол осмотра места происшествия сам писал. Ой, прочтет начальник — будет полный кабздох…

Мундштук сигареты изжевался в хлам. Закурил. Дым поплыл знаком вопроса. Расплываясь в отдельные нити, пряди. Нити вели… куда они вели? В цешок, что ли, опытный, филиал питерского оборонного КБ, который прозябать-то прозябает, да нет-нет и грянет чем-нибудь, продукцию за ворота выпихнет — их, что ли, эксперименты? Рыба… Торпеда? Очень уж они морщатся, когда такое — и вслух. Ему, Томилину, туда ходу нет. Если они — спокойно можно рапортовать об окончании дознания. И — в возбуждении дела отказано.

Потому что ну на что такое похоже, когда трое разом, почти в одних и тех же выражениях — у рыбы треснул плавник вдоль и раскрылись крылья, это как? И — у рыбы была человеческая голова с волосами, это как? В одних и тех же выражениях — да попросту со слов одного и того же источника слухов, вот что это такое! Ну-ка, сравнить…

Положил три протокола рядом. На улице было уже совершенно темно. Четыре часа дня, а темнотища. Настольная лампа не помогала. Зажег верхний свет. Так называемый дневной. Зазудело, застрекотало — дрр. Невозможно думать. Раздавил окурок. Из пепельницы посыпалось. Плюнул — зло, по-настоящему. Разлетелось по столу. Плюнул еще раз, выругался, смел все назад в пепельницу, вынес. Отказано, отказано в возбуждении, Новый год на носу, какое еще возбуждение. Вернулся, прочитал еще раз эти три. Нет, в разных выражениях. Но все-таки. Узнать, не было ли недавно телепередач с похожим сюжетом.

Открыл дверь в коридор — там клевал носом Гущин. Удачно. В Гусятино тогда как раз вместе ездили.

— Принеси старые газеты, какие найдешь. Телепрограмму чтоб за прошлую неделю.

— Это все по тому делу? Про пьяную школоту, про русалку? Все отделение ржет. — Исчез и появился с кучей старых газет. Томилин уткнулся в телепрограмму. Ой, нет. Кабы еще знать, про что все эти «настоящие мистические» и «материалы Би-Би-Си». Помнится, в школе учился — в Би-Би-Си кидались грязью газеты. А потом — «мона все». Замгубернаторов убивают. Депутатов. А он должен мозги себе кочкать — кому-то русалка померещилась. Когда на самом висит две поножовщины, семнадцать краж, задавленный на стройке, четверо пойманных с наркотой и две пропавшие девицы. Отказано в возбуждении. Ша.

Взял бланк и написал постановление об отказе в возбуждении уголовного дела. Мотив — происшествие не причинило физического вреда несовершеннолетней Худяковой Виктории, так как имеется протокол медицинского освидетельствования, подписанный, и так далее. Подпись. Число. Точка — чуть не продрал бумагу на этой самой точке. Сдал-забыл, как в школе бывало — и все.

— Ну, и пра-льно, Серёг, — сказал Гущин. — Там уж о другом жужжат, святая вода у них теперь. Бабам завсегда про что-нидь жужжать надо…

Редко бывает, чтобы милиция выражала глас народа, но тут — поди ж ты. Жужжало, как выразился Гущин, и впрямь все Гусятино, и ближайшая округа, и до Безносова долетало. А началось с того, что вечером двадцать девятого перекрыли в Гусятине воду. Начиная с девяносто второго такие истории въелись уже в ткань местного быта, случались по всякому поводу — от порыва проводов в ненастье до неплатежей поселковых предприятий — и никто не удивлялся. Вяло, без запала матерились — и все. Если отключение длилось неприлично долго — по чьему-нибудь начальственному мнению неприлично, поселковых никто не спрашивал, «нам тут некогда референдумами заниматься», сказал директор филиала могучего питерского НИИ, которому принадлежала поселковая котельная — то приезжали водовозки. И простым делением их объема на число жителей выводилось, по скольку на душу нальют. Так было и в этот раз. Утром тридцатого приехала водовозка, и выстроилась очередь.

А кому идти в эту очередь — никак у Худяковых не вырешивалось. Глава семейства проснулся оттого, что в прихожей раздались приблизительно равномерные звуки, похожие на падение некрупных предметов. Это Катерина, идя по прихожей в сторону туалета, пинала попадающиеся под ноги ботинки, сапоги и прочие обувки. Потом донесся ее голос:

— И этот… (пинок) гр-рязь! И еще… (снова пинок) др-рянь! И штаны… (хшш — звук тряпки по линолеуму) бр-росил, в чем стирать буду? Лежит… (опять пинок), мотня такая, зла моего не хватает!

И так далее, и тому подобное. Обычно это тянулось до пока не надоест. Хотя «Мотня», будучи одним из домашних прозвищ главы семейства Матвея, могло означать, что гнев хозяйки был не очень настоящим.

— Кать… Ну… — пробурчал он примирительно. — Это ты понервничала, с этой… милицией… Тудыть ее… Ну не надо… Все пучком…

— Кто за водой пойдет? Там уж, еть ее совсем, последний осадок раздали, он глазами еще только хлопает! Милицию приплел! Дочь украли — тоже лежал!

— Дак вернули… Кать, да хрен с ними всеми, хорошо же все уже…

— Ему все хорошо! Жрать чё будем, стряпать с чего буду?

В туалет идти было по такой тактической обстановке нельзя. А надо. И Матвей, как истинный гусятинец, вспомнил о колодце, раньше поившем полпоселка, а теперь затинившемся от малопользования. До него идти — через кусты, а там можно.

— Кать, а Кать! Давай я те новогодний подарок сделаю. Из колодца наношу!

От неожиданности Катерина замолкла на полминутки. Этим надлежало пользоваться безотлагательно. Матвей лихо вскочил с постели — ведь поднуживало, подзуживало! — быстро оделся и живой ногой был уже в ванной, где ждали приготовленные на такой случай ведра и канистры. Взял одно ведро и одну канистру. А еще взял в прихожей веревку — уже очень давно на колодце ее не было, и нельзя было оставлять, сперли бы в один момент. И — вперед, вперед, вперед! Вот уж первый этаж, дверь, дырка в бетоне плиты перед подъездом — ноги обходят ее сами, это в спинном мозгу, не глазами, декабрьская темнота не мешает. Двор, заледеневшие лужи, и наконец-то кусты. Жжж — зазвучало по веткам. Уффф. Облегчение-то какое. А теперь придется выполнить обещание…

Ведро, канистра, потом еще ведро, еще канистра. Третий этаж вроде и невысоко, но двадцать-то кило в руке тащить тяжеловато.

— Кать, давай пока ванну наливать не буду? Вдруг быстро дадут?

— Ладно, ладно…

И стали умываться, как делалось в таких случаях — из большой миски. Из нее можно черпать самому, никому рядом с кружкой стоять, поливать не надо. Когда дошел черед до Вички, раздалось ее удивленное:

— Во, осадку-то! Дела-а… Мам, глянь!

Катерина, собиравшаяся стряпать — на работе всех распустили праздновать, мало ее, работы-то, — вернулась в ванную. На дне миски для умывания лежал тонкий зелено-бурый слой, начисто скрывавший рисунок на эмали миски. А над этим бурым вода была голубоватая. И на потолке играли от нее блики. Такой воды она в жизни не видывала.

— Слуш, — начала она неуверенно, еще не вполне понимая собственную мысль, — а да-ай сольем эт-дело… в чайнике же все равно кипятить…

Сказано — сделано. Чайник завел утреннюю бодрую песню. Вичка перебила:

— Ой, ма, а теперь, гляди, и в ведре!

И Катерина убедилась, что на дне ведра появился точно такой же слой осадка. Вот только что, пять минут назад, когда зачерпнула миской, не было. Хотя вода была мутновата. А теперь лежит слой грязи, но над ним чистота невиданная.

— Ты как это сделала?

— Как обычно, — пожала плечами дочь. — Зачерпнула.

И отерла друг о друга мокрые пальцы.

— Руки-то зачем было окунать? — проворчала Катерина.

— Посмотреть хотела… — совсем уж под нос буркнула Вичка.

— Ну чё ты ее, она и так натерпелась, — донесся из комнаты голос Матвея.

— Ведра не насмотрелась? Назад в ясельки? — продолжала ехидничать Катерина, но Вичка вскинула голову и сказала твердо и рассудительно:

— Я руки-то в миску окунула — сразу осадок — шшш, вот и хотела посмотреть: а в ведре тоже так будет? Окунула, а оно — шшш, и так же. Тоже, и эту воду сольем?

Матвей уже стоял в дверях ванной, и голубые блики от ведра, полного чистейшей водой, плясали над ним и на его лице.

— Ух ты… — только и вымолвил он. — А если я?

Сунул палец во второе ведро. Ничего не произошло. Обыкновенная мутноватая вода. Чтобы готовить на ней, надо было ее отстаивать ночь или цедить через тряпку. Зачерпнул миской. Естественно, тоже ничего особенного. Рисунок на дне — подсолнух и листья — стал от нечистой воды еще более желтого тона, чем предусмотрел художник. Но он был отчетлив, никакого осадка за считанные секунды образоваться не могло. Вика окунула в миску пальцы. Раздалось негромкое шипение, напоминающее газировку, — и подсолнух почти исчез под пеленой буро-болотного, тинистого налета. А вода заголубела прозрачно и льдисто.

Матвей чуть миску не выронил. Поставил на раковину, выпрямился, перевел дух.

— Т-ты как… к-как это делаешь? Т-ты… это шутка такая новогодняя?

— Не знаю. — И Вичкины щеки, круглые и розовые, порозовели еще сильнее. — Новый год, вообще-то, завтра… послезавтра…

— Т-ты чё плетешь? — продолжал Матвей. Катерина погладила его плечо:

— Ну, ну, сам же говорил: натерпелась… И мне подарок решил сделать, и вообще… чего мы тут столпились?

Вышла из ванной, протолкнувшись в дверь мимо Матвея.

— Доча! — донеслось уже из комнаты. — А ты можешь так всю воду?

— Не знаю… А может, чаю сначала?

Чайник вовсю сипел на газу. Отвлеклись на завтрак. Начайпитый Матвей, против обычного, не лишился всякой подвижности. Его не меньше жены интересовало, что будет.

Катерина потратила миску воды, чтобы хоть как-то ополоснуть ванну. Потом вылила туда ведра, осторожно сливая с осадка. Ополоснула, выплеснула этот осадок насколько могла тщательно. И налила в ведро из канистры. Не дополна.

Вика сунула в ведро пальцы. Газированное шипение. Глинистая муть на дне и хрустальная прозрачность в объеме.

— А другой рукой? — подозрительно спросил Матвей.

Налили в миску. Другой рукой получилось абсолютно то же самое.

— Я и носом могу попробовать, — хихикнула Вика.

— А чё, давай!

То же самое. Чистая вода отправлялась в ванну. Носом, губами, локтем, лбом, подбородком, даже коленкой — результат был одинаков. Катерина попробовала некипяченую, только слитую с осадка воду на вкус — и застонала-заголосила от блаженства.

— Матвей, а давай еще… Давай полную, никогда такой хорошей воды не было!

Тащиться снова на улицу, где набирал силу морозец с неизбежным гололедом, не очень хотелось, волохать тяжести — тем менее, но, отведав воды, он преодолел лень. Даже самые вкусные воспоминания детства были далеки от наблюдаемой реальности.

В панельных домах стены тонкие, слышимость абсолютная. Только муж за порог — позвонила соседка:

— Чуть-чуть воды, хоть в кастрюльку, не отольете? Я и заплатить могу… Или чего-нибудь взамен. Не достоялись, перед нами вода кончилась! Мы потом на родник сходим, но я ж одна-то…

Кроме двух общественных колодцев в поселке был родник. Но сравнительно далеко, не в жилой застройке. Туда ездили, у кого была машина или мотоцикл, ходили и с ручными тележками. Но от рассыпчатой бабули такого не потребуешь. И Катерина налила в кастрюльку, дрожавшую в руках.

— Ой, спасибо-то какое, век не забуду!

К середине дня половина соседей у Худяковых перебывали. Не открывать нельзя — любой не глухой слышит, что жильцы тут, ссориться с соседями в маленьком поселке — себе дороже, неспроста говорят: не покупай дом, а купи соседа. И денег нельзя брать потому же. Брали в обмен продукты, самую немудрящую огородину, варенье и прочее — это считалось не платой, а угощением. Еще дважды сходили за водой вместе, женщины несли ведра, Матвей — канистры. Налили полванны воды. Чистейшей, как в горном роднике в «Клубе кинопутешествий». К вечеру некоторую часть этой воды пришлось раздать. Картошка, морковка, варенья и прочие сельхозпродукты наполняли «хрущевский холодильник» под окном, а что не влезло — обосновалось под кухонным столом. Воду уже называли святой. Скопление народу на лестнице все более напоминало осаду. Или очередь за водкой времен талонов.

— Мам, а если я прямо, кто просит, там поочищаю? Давай? — предложила Вика.

— Пусть отец проводит, тогда.

По квартирам соседей, знакомых и полузнакомых, повторялось то же самое. На улице встретился местный поп отец Стефан. Покачал головой:

— От лукавого, все от лукавого. Лишь благодатью Спасителя чин водосвятия совершается. А женщина — сосуд греха и врата геенны.

Робкие отвяли, покинули стихийную процессию, ходившую из дома в дом. Но их, робких, было мало, атеисты и пофигисты преобладали абсолютно — сказывалось соседство большой питерской науки. Была наука — была и вода в водопроводе, а захирело наукоемкое производство — худо стало и с водой, и со светом, и волей-неволей заходило в головы, что правы были «совки»: церковь — это тьма. Неробкие любопытные все прибывали.

И вдруг отец Стефан съежился, сморщилось лицо, потекли слезы — кто ближе стоял, увидели не прозрачные капли, а отблескивающие багровым, тяжелые, чуть не со звоном падавшие на мерзлую землю. Упал на колени:

— Господи, помилуй! Истинно говорю: не желал зла!

Шарахнулись. Заозирались. Прямо перед батюшкой стоял — не разобрать, кто или что. Высоченный. Черный весь. Лицо прикрыто маской, как у сварщика. Только искры белые и голубые у сварщика от сварки, а не от маски — а у этого от маски. Разлетаются. Попадают и жалят. Раздались крики:

— Ты, на хрена, растак твою!

— Больно же! А-а-а!

— Дьявол! Свят, свят, свят!

Задуло морозом, белые и голубые искры обращались в железные острия, разносились вихрем, дующим от черной фигуры, кололи все глубже, невыносимей. Народ побежал. Падали, топтали упавших, перескакивали в заячьем ужасе, летели вроссыпь. Только что была толпа в пару сотен человек, для Гусятина почти предел — а все по кустам уже. На батюшку не оглядывались. Да и на что глядеть… Черная лужа на песчаной земле, снежком испятнанной, ряса плавает. Высокий перед лужей чуть не вровень с фонарями, ветер хлещет почти как в наводнение, а плащ на нем не шевелится. И тени нет, ни одной. Если фонари горят, то у человека столько теней, сколько фонарей поблизости. А тут ни одной.

— Тени нету! — завопила поросячьим визгом, как на стену налетела с разбегу, гражданочка в длинном светлом пуховике и круглой шляпке.

— В милиц…

Но крик про милицию оборвался на полузвуке, побелело лицо кричавшего, даже в натриевом свете фонарей видно было, как мгновенно, рефрижераторно выбелилось. Высокий повернулся, ударило снопом голубых искр, пронзило — и все, упал, такая же лужа, как от попа осталась. Шмотки плавают.

Народ уже драпал через шоссейку. Врубали по тормозам поздние ездоки, отворачивали, визг стали, дым колодок. Кто-то завалился набок, в кювет. У кого-то не удержало — врезался, звон, вопль истошный. Тут же встала пробка, надсаживались матом. Один мотоциклист, расчетливо свернув загодя, прогарцевав по кочкам полеглой травы, рванул на высокого. Проскочил сквозь фигуру. Тот даже не пошевелился, орясина стоеросовая!

— Бей, пусто-о-ой!

Прорычал, обдавая дымом, тускло-багровой гарью и грозовым запахом электротехники, вломился, уже неуправляемый, в прутняк возле пятиэтажного дома, по нижней ступеньке крыльца местного магазина — и заглох в березу. Осел безжизненно, не полетел по инерции вперед — ополз по седлу, по колесу, пачкая машину студенистой массой. Но уже услышали «бей». Еще двое. Один на мопеде, другой пеший, зато в руках монтировка. Тонко взвыл мопед, песок и снег взвихрились из-под заднего колеса. Раздался звук удара, и высокий исчез. Не ушел, не взлетел — исчез, как погас. Руль мопеда выворачивали друг у друга из рук двое, неистово борясь, мотор надрывался вхолостую, колеса рыскали, извивались кольцами удава, клубился вихрь песка, щебня, щепок от оставшегося с ярмарки прилавка.

— На мопеде — этого не знаю, не местный. А другой — Густав Васильич, фрезер из института питерского, из цеха! И силенок-то у него — глиста в скафандре. А мопед держал! А мотор в полную мощь молотит. И тот тип — он же тоже старается и ногами, и кулаками. А никак. Не достает, и ша. Подбегает этот, с монтировкой — ой, дак Тимка же Скуридин, «скорая компьютерная помощь»! Монтировкой — хрясь! И достал. Аж меня зашатало, в самых ребрах отдалось, затрещало, такой… ну, не грохот… а как снаряд жахнул или бомбу с войны подорвали. И еще народ вокруг повалился, а потом повскакали, кинулись. И — все, усвистали.

— Какой мопед? Номер запомнил?

— «Рига», номер старый, горбачевский… буквы ЛЕВ, потому и запомнилось… хорошо, цифры… не запомнил, — потускнел Ваня Марамзин, сержант-контрактник.

Милиция явилась-таки — это вам не утопленник, это массовая авария с дракой и тремя трупами. Примчалась, представляемая все тем же лейтенантом Томилиным. Ванины светло-серые глаза поначалу распахнуто сияли, сметанно-белое обычно лицо раскраснелось от морозца, азарта чуть не случившейся драки и радости облегчения: все-таки не пришлось сцепиться в ближнем бою с неизвестным в фонарный столб ростом, не переехали мотоциклом, не прошило очередью непонятных иголок. А лейтенант обязан был в считанные секунды принять решение: или поселковый поп Стефан и двое неизвестных — прохожий и мотоциклист — убиты, а уехавший имеет к убийству самое непосредственное отношение — тогда нужно преследовать его. Или это несчастный случай, на крайняк — непреднамеренка, тогда нельзя никому давать расходиться, а надо опросить как можно больше народу, зафиксировать как можно больше подробностей, вызвать экспертов… Черт возьми, восемь часов вечера, тридцатое декабря! Этот самый Марамзин — только позавчера по происшествию с похищением виделись — может оказаться спасением!

— Гущин, остаешься. Опрос, эксперты, все такое. Вот он тебе в помощь. Уполномачиваю. Ванька, я тя как человек и как лейтенант прошу! И гиббонов вовлекайте, вон, едут! — мотнул головой на подъезжавших гибэдэдэшников. — Я погнал!

Прыгнул в служебный уазик и помчался, ища глазами мопед. Или кого-то очень высокого. Или попросту — кто драпает, того и ловить. Просто так не драпают.

— Первый, я одиннадцатый, одиннадцатый, иду по следу преступника, на УАЗе, Гущина оставил на месте, передайте ГИБДД: преступник на мопеде «Рига», госномер — буквы эЛ-Е-Вэ, цифры неизвестны, нужна будет их помощь…

Резко свернул вправо. След мопеда уходил вдоль железной дороги, в воинскую часть. Флотскую учебку. Машина съехала с асфальта, запрыгала по грунту. Дальше лес, ходу нет. Догнать мопед без машины… Разве что — вдруг у него кончится горючка.

— Первый, первый, я одиннадцатый! Продолжаю преследование пешком, по лесу, машину оставил на шестьдесят третьем километре!

Вывалился, дверь — хлоп. Побежал. Хорошо, что почва хоть чуток подмерзла. Под ногами похрустывало. Безветрие, еле заметный снежок. И темнота. Фонарик позволял видеть только тропинку и след. След мопеда. Или велосипеда, если ему, Серёге Томилину, не повезло и он свернул не туда. Но ему не могло не повезти, ехали сегодня по снежку уже, а в то же время след не запорошило — значит, только что, вот-вот. Он нагоняет. Нагоняет. След все четче — значит, он двигается быстрее мопеда.

По спине ползли струйки пота. Он, не сбавляя хода, расстегнул куртку. Сбросил фуражку. Стало неудобно — когда бежишь, надо правильно двигать руками, в них по возможности ничего не должно быть. Выругался, снова нашлепнул на макушку. Хоть бы какой звук! Мопед трещит громко — слышно должно быть далеко. Лес сгущался. Выбегая на прогалины, Томилин шарил фонариком вокруг. Раз или два увидел уже флотские постройки — стены с выступами, крыши или навесы. Про эту часть ходили легенды — якобы когда-то, сто лет назад, отсюда выстрелили таким калибром, что вчистую разбабахали английский корабль и много тысяч немцев с одного удара, и их генерал велел повернуть назад. И что якобы снаряды такого калибра подвозят по тайному военному метро прямо из Питера. Могут и ядерный тактический зарядить. Но это так, треп. Вроде русалки, похитившей школьницу.

Яма впереди! Резко остановился. И — хрустнуло, ухнуло под ногами, ушла вниз земля, в ворохе песка, хвои, веток рухнул лейтенант куда-то в прорву. В черноту.

Тем временем Гущин выявлял в толпе свидетелей. Не просто праздношатающихся, случайно очутившихся на месте происшествия и способных в лучшем случае врать как очевидцы. А свидетелей, которые действительно что-то видели, могут внятно рассказать, что именно, не откажутся под этим подписаться и в случае чего повторить в суде. Одновременно с этим собирал улики. Во что собирать — Серёга, конечно, захватил с собой, но все осталось в уазике. Значит, во что попало. Контрактник Ваня оказался полезнейшим товарищем — привлек на помощь оказавшихся рядом сослуживцев. Да и от «гиббонов» — гибэдэдэшников — польза была: их было трое, получилось даже что-то вроде оцепления организовать.

— Вот вы видели? Что видели? Как он мопед за руль держал?

Кто именно? Какой мопед? Написать все это можете? Вот вам бумага, пишите. Нет, не уходя. Темно? У кого фонарь есть, посветите! Вот и пишите. А мешок есть? Магазинный, да, дайте, пожалуйста…

Поповские одежки запихнул в самый большой из мешков, которых ему насовали доброхоты. Теперь главное. Лужа. Тоже мешком зачерпнуть, что ли… Видывал Витя Гущин жмуриков, и подснежников видывал, и утопленников, и после пожара. Но все это хотя бы условно твердое вещество — можно взять в руки или пинцетом, положить в мешок — и экспертам. А тут — что-то похожее на белок сырого яйца, колышется, но не спешит рваться, рассоединяться.

Никак не зачерпнуть. Присел на карачки, матюкнулся про себя, попытался зачерпнуть прямо мешком — и вот тут, видимо, задел жижу в луже голой рукой.

Сначала не понял даже, что произошло. Руку защипало, пальцам стало горячо. Потом с них закапало, зашлепало по луже, отсвечивая багровым. Щипанье перемещалось все выше, а пальцы перестали чувствовать. И стали исчезать, оплывать на глазах. Изгладился морщинистый рельеф кожи на суставах, исчезли торчащие волоски, кожа — или это уже не кожа была? — стала гладкой, пластмассовой на вид, отливала буровато-красным в свете фонарей. Вот — нету уже никаких пальцев, облизанные торчки, как свечные огарки, обглодки какие-то. Все тоньше, тоньше, вот уже и ладонь пошла обтекать, деформироваться, расплываться студенисто…

— Помогите! — сдавленно закричал Гущин. Сидел на корточках перед лужей, а тут привскочил, полусогнувшись, держа судорожно скрюченную руку на отлете. Ваня Марамзин обернулся. Только что милиционер шуршал мешком, пытаясь зачерпнуть в него из лужи, минуты не прошло — а куда рука у него делась-то, что вместо руки? Белая румяная физия перекосилась мгновенным ужасом. Но тут же затвердела решительно:

— Васька! В магаз! Фермерский! Нож тащи мясной! Ходу! — а сам кинулся к Гущину, принялся засучивать ему левый рукав. Повалил, оттащил от лужи. Рукав собрался в гармошку, открыл неповрежденную, белую, как рыбье брюхо, кожу почти по локоть. Но запястье уже оплыло и побурело, а там, где была ладонь, белели кости, выявляясь из-под красно-бурого, как провод из хлорвиниловой изоляции, с наглядной постепенностью, расходясь лучами и тоже истончаясь, истекая тяжелыми, смолистыми, клейкими каплями. Гущин сипел, ругался, паниковал — «перевяжи, растак твою». Забухали берцы Васьки — марамзинского сослуживца. Позади поспевал владелец, он же и продавец, фермерского мясомолочного магазинчика. По случаю приближения праздника он работал сегодня допоздна.

— Во! — Васька протягивал Ивану топор-секач с длинным дугообразным лезвием, которым в магазинчике разделывали мясо.

Иван перехватил за обух и лезвием топора взрезал рукав куртки Гущина до плеча. А потом — за топорище. Хрясь! Отлетела рука по локоть, хлестанула кровь. Перетянули шнурком из куртки. Сознания Гущин не потерял — плакал, выл негромко, но жутко. Погрузили в гибэдэдэшную машину, повезли в райбольницу.

— Что он делал? — спросил Ивана гибэдэдэшник.

— Вот это собирал… — указал Иван на лужу. — Та-арищ старший лейтенант, вы теперь тут за старшего! Надо, это… все, чё надо в милицию!

— Вещественные доказательства?

— Ага.

— Тут же убийство было?

— Три.

Гибэдэдэшник присвистнул.

— Давайте, это… Вот еще один, вон еще один. И мотоцикл. Тоже доставить надо. А вы машину отослали.

Для поселковой фельдшерицы Алевтины Прокофьевны эта ночь была ночью страды. И страданий. Само собой, здоровые люди фельдшера не зовут и к нему не идут. Но одно дело — простыл ребенок, или съел что-то не то, или у кого-то прихватило сердце, давление. Понятные, бытовые недомогания. А вот если жалуются, что «колет везде, иголки вонзились какие-то», «как занозы, и в груди, и в руках, тронуть больно» — и видно простым глазом, что согнуло человека, любое движение — через боль, то что это? И не один такой, и не старички да старушки рассыпчатые, там с чего угодно заболит. А много народу, да молодого, с виду здорового. Да на ночь глядя…

— И отчего колоть стало? Где работаешь-то? Там ничего такого, как теплоизоляция, стекловата? Ничего не пилят?

Очередной страдалец изнеможенно мотал головой. Никакие мази, растирания, таблетки, никакое обезболивание эту болячку не брало. А под теплый душ — воды-то нет!

— Съел что-нибудь эдакое под праздник? В детстве диатеза ни на что не было?

— В детстве… А я помню? Все шуточки… — раздавалось кряхтенье в ответ.

Некоторые не шли, а звонили. Жаловались по телефону.

— Может, кошка лишай занесла?

— Да ну, скажете тоже!

Про искры, про высокого в сварочной маске — рассказывали. Раздевались — «посмотрите». Алевтина Прокофьевна присматривалась к коже на груди, на руках выше локтя. Пожимала округлыми, уютными плечами, зеленовато-карие глаза улыбались:

— Да нет, тут у тебя не видно, чтоб искры. Нету ожога. Смазывать жиром пробовал?

— Там, внутри, колет…

Попытки прощупать «там, внутри» оказались бесполезны. Короткопалые, но ловкие ее руки, еще хранившие летний загар огородницы, не нащупывали ничего подозрительного. Или огрубели, зашершавели от вечной дезинфекции? Пострадавшие только охали, вскрикивали и корчились — в меру темперамента. Видимо, это было на самом деле больно. Брать в больничку Алевтина Прокофьевна никого не спешила. Зачем? Что она сможет сделать там такого, что не получится дома? Если не видно, что болит. И нет таких симптомов, при которых учат сразу вызывать скорую. Не инфаркт, не инсульт, не «острый живот». И не похоже, чтобы что-нибудь химически едкое. Кожа у всех обратившихся гладкая, ни волдырей, ни язв. Разве только — даже если ничего не понятно, но у многих одинаково, вдруг это эпидемия? Фельдшер всех новых болезней знать не может — пусть в соседней медсанчасти разбираются, там номерное главное управление Минздрава, исследуют экстремальные условия труда. Или… Вот тут ей стало жутковато. Неровен час, радиация? Хоть и писали в восемьдесят шестом и после, что не так это выглядит, да потом сами винились: не всё говорили, не всё писали. Последние сомнения таяли стремительно. Алевтина Прокофьевна накручивала телефонный диск. Из трубки раздалось:

— Дежурный врач Конышев слушает.

— Гусятино говорит, фельдшер Опарина. У меня двадцать семь человек с одинаковыми жалобами, обязана сообщать как про эпидемию.

— В район звонили уже? Не отравление, не водка паленая?

— А фиг знает, Валерий Фёдыч! Наверно, не пищевое, они жалуются, что кожу колет, мышцы, — дак может, выброс какой, экология? У вас выбросов не было?

— Не было! — ответил он, сдержанно свирепея. Развелось радиофобов! И хемофобы не отстают. Уж медики-то должны бы оставаться в поле здравого смысла. А поди ж ты!

— Принимаю меры! — ответил Конышев на том конце и брякнул трубку.

Значит, и самой надо меры принимать. Звонить в Безносово. Опять зацыкал диск. «Двадцать семь человек заболели одинаково», — повторяла Алевтина Прокофьевна. Как еще образуется — до этого было пока далеко, но позвонить, сказать — обязательно. Что-то одно изо всего того многого, что надо — сделано. Уже что-то.

Глава 4. Русский бунт и русский террор

Парикмахерская работала. И мало того. Только две девицы отирались в предбанничке-тамбуре — назвать его приемной или вестибюлем язык не повернулся бы у самого смелого новатора сферы услуг. Одна, остролицая худышка, сидела на единственном колченогом стуле и листала засаленный глянцевый журнал. Другая висела перед нею облаком — обширная светлая куртка-пуховик и болтающиеся золотистые волосы до пояса усугубляли это впечатление. Разглядывала рекламный плакат — даму с диковинной прической. Да слышался лязг ножниц изнутри.

— Кто последний? — спросила Марина.

— Мы-ы, — протянула облачная дева теплым, обтекающим голоском.

— Я, — бросила остролицая. У нее голос был низкий и резкий. И обе захихикали.

— Вы стричься?

— Ага, — ответила остролицая. А облачная добавила:

— А я кончики покра-асить…

Из-за двери послышался звук мотора. Либо машинка, либо фен.

— Я за вами, — сказала Марина.

— Сколько с меня, Наташ? — донеслось из-за двери.

— Пятьдесят, — ответил хорошо знакомый Марине женский голос. — Ну чего, счастливый небось? Заезжаешь-то до праздника или после?

— Чтоб там Новый год отметить. — Дверь отворилась, и в облаке теплого парфюмерного пара вывалился клиент. Аккуратно подстриженный под бобрик, синие щеки. Дева-облако тотчас проскользнула внутрь, на ходу скидывая куртку. Остролицая вздохнула:

— Добился. Выбил. Буквально.

— Как — выбил? — не поняла Марина. Делать было нечего, кроме как слушать сплетни, а в очередях можно было услышать много интересного.

— Это ж Лёва из Могилёва.

— Правда, из Могилёва? — И Марина засмеялась.

— А фиг знает, — пожала плечами худышка, — зовут Лёва, Лев Исаич, приехал откуда-то оттуда, вот и говорят: Лёва из Могилёва. Пожарник он. Ему квартиру обещали-обещали, даже дали было… ну, ордер выписали, он его даже видал уже, а тут весь этот дефолт. Трах-тибидох — мэр ключей не отдает, придержал его квартиру для этого, Хасанки. Ну, который Хасанбаев, бистро с шавермой. Так пошли и набили морду. Мэру, его прислужничку из земотдела — Порадеев фамилия, все Пердяй говорят, — и Хасанке тоже…

Вот это новость! Мэру набили морду. Пусть он просто председатель поссовета, мэр — это современная приблуда. Как говорил один на работе — приезжал с центральной площадки, из головного питерского НИИ — эти ребята, дай им волю, в каждой деревне бы провозгласили отдельную национальность, избрали президента, учредили бы при нем личную гражданскую гвардию и закрытый распределитель. Очень похоже на правду. Понапридумывали понтов — мэр, вот тоже. По сусалам, чтоб не понтовался попусту.

— Все детей прячут, девчонок особенно, дак рассказывают, и парня они могут. Если беленький, румяный, смазливый — могут. Хасанка этот. Он из Самарканда. К нему приезжают эти, урюки, а он устраивает. Торговать где-нибудь или квартиры ремонтировать. У него целая малина. Круглые сутки дым коромыслом, и если мимо неудачно пройдешь, не угадать если момента — могут просто хвать, и все. И концов не найти. Если молодая и не кривобокая. Я, например, с собой баллончик ношу, прыснуть удачно да сразу драпануть — не погонятся. Вот после зимы-то находят, про которых с осени говорят, без вести пропавшие, по грибы пошли — ага? Не грибы никакие. Это Хасанка со своими. Поматросят, потом чпок — и в лес. Грибы! А зачем они ему, у него и покруче грибов всякого разного есть. И косячки, и колеса. Мы стараемся мимо не ходить, да как иначе, все Ужово — одна улица, которые есть переулки, дак одно ж название. Ну, там, где картонная фабрика, где сельхозхимия, там по названиям переулки есть, а так — все один большак. Да, и вот этому Хасанке блинов навешали, да говорят, так, что зубы посыпались. И вся харя всмятку. Больше десятка человек…

— А если он обозлится да всю шоблу приведет? Всех, кого устраивал? Это ж сотни человек, вы сами говорите. То как? Все Ужово обрезы юденичевские выкопает да лимонки с войны, побоище будет? — спросила Марина. Ей становилось по-настоящему интересно.

— Куда там! Он уже вечером исчез. С обслугой, со всей родней кишлачной. Со всеми-всеми-всеми. И шаверма закрыта. Даже опечатана. Потому что Пердяй этот самый все подписал, что не подписывал годами. Ему как приложили по мордасам — так он сразу и… Участок отдал, который Ровдугиным причитался, многодетным, ну, по закону-то, жилье построить. Его тоже для Хасанки придерживали. Еще там были участки…

Приоткрылась дверь, и сквозь щель раздалось:

— Есть на стрижку простую? Пока идет окрашивание…

Худышка плавно и шустро, почти неуследимо — была, и уже нету — очутилась внутри. Марина не успела задать вопроса, который вертелся на языке: а как, вот как это все-таки случилось? С чего началось? Слово «бунт» она не решалась произнести даже мысленно. Однако то, о чем рассказывала соседка по очереди, было именно бунтом. Восстанием. Люди силой прогнули представителя власти соблюдать их права. Отдать то, что должен был по закону. За этим вопросом в голове завертелись и другие. Марина обнаружила, что давно уже не думала ни о чем, кроме — как добыть еды, и отвыкла думать о чем-либо еще. Теперь мозги неохотно покидали привычную, многолетне-въезженную колею. И то и дело пугливо соскальзывали обратно.

Худышка выскочила из натопленного, напаренного зальца парикмахерской очень быстро, черные, прямые, мокрые волосы облепляли уши и виски. Одеваясь на ходу. Сразу капюшон сверху — шшш. Мотнула головой — дескать, можно заходить, и тотчас донесся голос парикмахерши Наташи:

— Еще на стрижку есть?

Марина зашла внутрь и скинула зеленовато-голубой стеганый плащ на синтепоне, заменявший ей и осеннюю куртку, и зимнее пальто. Села в кресло. Бывшая облачная дева в тюрбане из волос и полотенца сидела рядом на вертящемся табурете — она оказалась ненамного толще своей чернявой товарки и не занимала много места в тесноте крохотного закутка, именовавшегося залом только по правилам оказания услуг.

— Как будем стричь?

— Силуэт какой есть, вот досюда укороти, Наташ. — Показала ладонью около уха.

Ножницы защелкали, и Марина решилась наконец спросить:

— А чего рассказывают, будто у вас драка была, кого-то из поссовета побили?

Слово «мэрия» очень уж не шло к такому случаю, да и вообще Марина не любила новых, телевизионных слов. Как почти никто в Гусятине, в Ужове, даже в Безносове да и во всем районе. Ленинградцы, питерцы, и те подсмеивались над ними, выговаривая их словно сразу закавыченными.

— У-у, Марин, — сказала Наташа, причесывая очередную прядь, — дак это ж не драка была. Просто пошли и… Пашка мой вот тоже там был. — Она коротко засмеялась чему-то своему. — Он рассказывал. Как Севка по телефону топнул — тот тр-рысь по кабинету, только брызги, говорит, полетели, мелкие, железные, пластмассовые. И тот сразу с лица сбледнел, и так это: ч-что в-вам надо, зазаикался весь. А Севка с Эдуардом Генриховичем и говорят: отдай, дескать, квартиры. Канторовича квартира за тобой, пожарника, и Мелентьевой. Участки отдай. Ровдугины у тебя первые по списку, и так далее, а Хасанка никакой, нету, говорят, и не было в списке ни его, ни одной урюцкой хари. Да Канторовича ты ж только сейчас видела, Лёва, сто лет не стригся, не брился, вот — решил, счастливый весь, квартира дак…

— Не-е, Ната-Лексевна, они ж его не би-или, — перебила облачная дева, — он же сам, а вот Пер… — она хихикнула стыдливо, вся покраснев, — Порадеева, да-а, они доской… От стола оторвали столешницу, и муту-узить, и муту-узить… Пока она попа-алам не расселась. У него еще бума-аги какие-то сожгли. И в шаверме кого-то, я ихние чурки не различаю. — Она провела рукой с наманикюренными, красно-коричневыми ногтями вдоль лица. — И сра-азу все подписа-али, и эти поехали в район, с вечера, очередь стоять, прописываться, а сегодня к обеду вернулись, такие счастли-ивые…

— Кого не били? — переспросила Марина, у которой в голове плохо уже укладывалось услышанное. Только Наташины ножницы, щелкая непреложно перед самым лицом — чик, чик, — точно впечатывали в мозги: да, можно, да, бывает и такое.

Само собой, в парикмахерской знали не все. Даже сюжетно, поверхностно — и то не все. Наталья еще могла бы рассказать — все-таки дело было в ее присутствии, — как Севка, Пашкин напарник, такой же шофер, пришел к ним домой накануне вечером. Каким неприветливым было его лицо! Темные глаза стали совсем черно-угольными, будто пожарище из них глядело. Сузились в щелочки прицелов. Скулы обтянулись, даже небритые щеки щетинились, как железной проволокой. А уж разговора, который произошел на крылечке, она и слышать не могла. Севка вызвал Пашку «на два слова» и начал действительно коротко:

— Завтра выходного не будет. Босс сказал — в Людиново ехать нам.

— Пшел он! Не поеду. К братану собрался, с крышей помочь, он инвалид-афганец.

— Босс рвет и мечет.

— Ничего он мне не сделает.

— Не будь скотиной. Витька Мелентьев того… Не ездок.

И такой взгляд метнул Севка из-под сросшихся черных бровей, что Пашка поежился даже и переспросил:

— Чего — того?

— А того. Пьяного из петли вынули. И ладно еще — свои, без милиции, без врачей. Жив, оклемался вроде, но…

Пашка присвистнул.

— Тут тебе не кабак. Худ-дожественный свист… Это ж из-за квартиры…

Товарищи замолчали. Витька, Виталик Мелентьев, был женат на учительнице из поселковой школы. Весь поселок знал, что это та самая любовь, которая «сердцу не прикажешь». Что Ниночку не остановило Витькино положение вдовца-погорельца. И мать — после того, как он же сам и вытащил ее из пожара, — почти не встает с постели, сердце. И двое огольцов-школьников, и нет своего угла. А у нее дочка в детском садике, и в качестве своего угла — комната, предоставленная школой. И что это его не остановило тоже, они поженились и ютятся вшестером в восемнадцати метрах, и не просто ютятся, а живут душа в душу. И ждут квартиры, которая полагается ей как учителю на двух ставках, преподавателю географии и биологии, и как ухаживающей за инвалидом. И ордер выписан уже, и секретарь поссовета, по-теперешнему — мэрии, его видела, печать прикладывала. И какая это квартира — было известно. И даже известно было, где же ключ от этой квартиры и почему он не вручен до сих пор. Все тот же Хасанка. Хасанбаев. Хозяин кафе-бистро. А также номеров, известных как «Пещера Али-Бабы» и «Дворец отдыха для настоящих мужчин».

— Ну и че, если мы поедем? — раздумчиво начал Пашка. — Тут надо… на корню решать…

— Так и знал. Точно. Завтра идем в мэрию. В поссовет, — твердо закончил Севка.

Тем более не могла знать Наталья, какой разговор произошел в тот же вечер, двадцать шестого, на кухне у Лаубе. Начавшись с того, что Нора, восьмиклассница Элеонора, превращавшаяся уже в местную королеву красоты, с неведомой ранее твердостью заявила:

— С завтрашнего дня встаю на четверть часа раньше. Буду ходить в школу по другой дороге.

— Ты забыла все правила, — ответила Регина Павловна, — спокойной ночи.

Это было очень серьезным взысканием. Беспрекословно исполняемой командой. По ней надлежало немедленно встать из-за стола, даже если ужин еще не съеден, и даже если он еще не подан на стол. Уйти в отведенную ей комнату, погасить свет и лечь в постель. Чтение в постели или любое занятие при свете наказывалось лишением обеда и ужина на завтра, попытка что-то еще сказать — изъятием из шкафа и помещением под замок всей одежды Элеоноры, кроме заплатанного черного халата, предусмотренного именно на такой случай. Но дочь вышла из повиновения. Она осталась на месте и спокойно продолжала:

— Я больше не буду ходить мимо номеров и кафе Хасанбаева.

Регина Павловна пошла в комнаты. Заскрипели петли открываемого шкафа. Шум возни, опять шаги. Регина Павловна вернулась, остановилась на пороге кухни и устремила неподвижный взор фарфорово-голубых глаз на дочь. Та неподвижно сидела на месте. Такие же, как у матери, голубые глаза, только у Элеоноры они сияли решимостью. Такие же округлые, нежно-розового румянца щеки. Только такой косы, уложенной сейчас венком вокруг головы, льняной белизны и почти в руку толщины, даже в юности у Регины Павловны не было.

— Ключ от комнаты, пожалуйста, — сказал глава семьи, Эдуард Генрихович, оторвал взгляд от «Вестей» и протянул руку. — Регина, отнеси туда ночную вазу.

Такому наказанию Элеонора подвергалась ровно один раз в жизни. Когда ей было восемь лет, она разбила чашку из сервиза, полученного матерью в подарок от бабушки, матери отца. Три дня без еды, воды и света. И предупреждение: следующий раз будет не три дня, а шесть, после чего предстоит беседа с пастором и еще одно наказание — то, которое назначит пастор. Она выпрямилась и сказала звенящим голосом:

— Я не допущу, чтобы меня ощупывали сальными глазами!

Минута оглушительной тишины. Наконец Эдуард Генрихович сказал:

— Встань и объяснись.

Конечно, и он, и Регина Павловна слышали про Хасанку. Слышали иногда пробегавшие панические шепоты: еще кто-то пропал, еще кого-то избили, изуродовали, надругались. Девушка, женщина, мальчик-подросток. И видели объявления «Дворца отдыха для настоящих мужчин». Но были непоколебимы в убеждении: порядочной девушке ничто не угрожает. Рискует лишь та, что ведет себя неподобающе. Элеонора не может вести себя никак иначе, кроме как правильно. Ganz richtig. И точка. Услышать от дочери, что на ее глазах днем напали на женщину, которая сошла с автобуса и проходила мимо кафе-шавермы, накинули на голову мешок и утащили в дверь кафе, было весьма неприятно, царапало внутри. Где у офицера и девушки на выданье должна находиться честь, а у истинного евангельского христианина, выросшего im das Vaterland, возможно, душа. Но тон дочери явственно говорил: нет, это не россказни. Не грех суесловия и злословия. И Эдуард Генрихович сказал:

— Сядь.

Помолчал и продолжил:

— Я все взвесил. Разрешаю. Привести в порядок комнату, потом ужинать.

А перед тем, как гасить во всей квартире свет, объявил:

— Завтра я иду в администрацию.

И уж в то, что произошло в доме у Аржаных, просто не поверила бы ни Наталья, ни другой кто из ужовцев. Похождения Роберта и Феликса Аржаных заменяли ужовцам и театр, и кино. Все рассказывали и пересказывали друг другу, как Роберт, собравшись встретиться с приятелем, начал еще дома, сел в электричку очень уже хорош, доехал до Питера, не проснулся на Балтийском вокзале, а когда электричка, возвращаясь обратно, подошла к родной платформе, был заботливо разбужен земляками. Вывалившись на перрон, озирался некоторое время, а потом громко вопросил:

— А когда же будет Гатчина?

Эта история затмила и предыдущий эпизод, когда, точно так же в подпитии, он задремал на кухне. Разбудили его в тот раз пожарные, которым он ответил:

— Зря приехали, это я котлеты жарил!

Были и еще истории, все в том же роде. Самой же знаменитой байкой про Феликса была такая. Как-то ему удалось заработать — наспекулировать где-то — «великие мульены», сумма и вправду исчислялась в миллионах, он не таился, тряс пачками купюр. Ограбить его просто не успели. Он сразу купил двадцать четвертую «Волгу», доведенную до состояния ведра с гайками. У металлистов. Они ее и перекрасили. Кузбасслаком. Торжественно, на малой скорости, он въехал в поселок, прокатился насквозь по осевой, крича из окошка:

— Я теперь партайгеноссе! Кричите ура! Оркестра не вижу!

А выехав, развернулся, въехал снова и выжал из ветхого мотора все, что тот позволил. По осевой! Да не совладал с управлением — вынесло в кювет, завертело, приложило об сосну. Рассыпалась ржавая машинка уже невосстановимо. Сам отделался ссадинами. И вечным погонялом — Оркестр.

Братья Аржаных то были женаты, то считались опять холостяками. Сейчас, в декабре девяносто девятого, Роберт переживал крах очередной любви до гроба, а о Феликсовом быте пеклась гражданская жена. Весьма успешно. Курицу по оглушительно низкой цене таки достала. Повезло вместе с ней немногим — всего одна коробка мороженых кур была у продавца. До этих пор поверила бы и Наталья — сама в той очереди стояла, — и другие везунчики, а дальше… А дальше — когда все трое, Роберт, Феликс и хозяйка, уже второй день этой курицей отужинали и в кастрюле обнажилось дно, Феликс поднялся и сказал:

— Слушайте все! Завтра я пойду требовать справедливости! Я хочу, чтобы не только я, а все ходили бы гордо и прямо! Россия — самая свободная страна в мире, это даже «Голос Америки» говорил! Россия — где-то там в Москве, но не Ужово! У нас за любую хреновину надо кланяться Пердяю! Он притесняет свободное русское сословие, и я горой встану за славного купца Никиту, который может поставить и выпить, и закусить! Завтра Пердяй получит по первое число и по… двацц… какое завтра?

Конец погромной речи, таким образом, оказался сжеван, но Роберт и Феликс Аржаных, а также Никита Бессольцын, у которого полпоселка покупало продукты и которому Порадеев не давал построить ларек на улице, — тот использовал для торговли свой дровяной сарай, а с ними и Рамазан Набиуллин, Ромка, местный таксист-бомбила, которого тот же самый Порадеев не регистрировал ни с юрлицом, ни без, но систематически сдавал гаишникам, фискалам, прокуратуре и даже антимонопольщикам, да еще полдюжины народу — оказались двадцать седьмого в поселковой администрации.

Пашка потом рассказывал жене, что начал Эдуард Генрихович. Он первым поздоровался. Сделал паузу. Остальные нестройно, кто «здрасте», кто «доброе утро», кто и «наше вам» — поддержали. Эдуард Генрихович тихим, бесцветным голосом продолжал:

— Примите коллективное заявление.

Кто знал Лаубе, те поняли: не сказал «пожалуйста». Это была гроза. Июльская, ильинская! Поняли и встрепенулись. Мэр, на свою беду, не знал. Он не только не встал с места, а сложил руки на столе в замок и сказал:

— Заявления подаются установленным порядком. Кто вас вообще сюда пустил?

— Установленный порядок нарушает ваш непосредственный подчиненный, и ваши избиратели требуют вашего и его отчета в своих действиях.

Пока Эдуард Генрихович выговаривал эту фразу — не торопясь, плавно, без единой паузы, лишь слегка окреп голос, — мэр на глазах наливался багровой яростью, как ягода «пьяная вишня». Встал с места. Ногой оттолкнул кресло. Порядком тяжелое, оно проехалось со зловещим танковым «трр» по паркету кабинета — и от этого звука в толпе избирателей как сдетонировало. Братья Аржаных схватили мэра под локти, а Феликс, извернувшись прыткой ящерицей, еще и подпихнул под него кресло носком ботинка. Кресло поддало мэру под коленки, и тот упал в него обратно. Пытался ругаться, но вылетали только нечленораздельные «хры», «бзы», «мля» и прочее, потому что в ответ на каждое следовал более грозный звук. Севка кинул на пол телефонный аппарат и топнул по нему ногой, отчего он разлетелся сразу весь, в мелкую сечку, вдрызг по углам. Никита Бессольцын выворотил дверцу шкафа-гардероба — и пополам об колено. Систематическая практика погрузки собственного товара сказалась — он мог еще и не такое. Ромка швырнул на пол вторую дверь. Потом пошли в ход полки с бумагами. Когда из мэра вытряхнулся весь запас возмущения, а физиономия посинела от ужаса и неудобно сдавившего шею галстука — братья надежно держали за локти, — Эдуард Генрихович продолжил перечисление требований. Передача жилья семьям, которым оно выделено. Подписание документов на выделение земельных участков. Как под жилье, так и под предпринимательскую деятельность. Регистрация предпринимателей без юрлиц. И приведение в рамки закона действий как заведующего земотделом Порадеева, так и незарегистрированного частного предпринимателя Хасанбаева.

Перечисление заняло изрядно времени. За которое заявители успели перетряхнуть шкаф и вывалить перед мэром относящиеся к их требованиям бумаги. Из мэра словно вышел весь воздух, он одряб и покорно подписывал. В кабинете осталось четверо — Никита, оба Аржаных и Севка; не сговариваясь, они продолжали следить за тем, чтобы процесс дошел до конца. Остальные пошли по кабинетам и добрались-таки до Порадеева.

— Вот он! — воскликнул Фёдор, путеец, который один пришел в администрацию одетый по-рабочему, — только что со смены. И выглядел поэтому наиболее внушительно: черно-оранжевая спецовка делала его и без того широкие плечи еще шире, руки — длиннее, а черты небритого лица — резче и решительней, до степени «кто не с нами, тот против нас». Порадеева силой притащили в кабинет мэра, и Эдуард Генрихович повторил требования избирателей. А уж остальные конкретизировали. Предельно доходчиво — оторвав от стола мэра столешницу, да и — по чем попало.

— Подпишешь (бум), подпишешь (бум), подпишешь и урюка (бум) своего ушлешь, — приговаривал Фёдор, мерно поднимая и опуская столешницу на порадеевскую спину. Пиджак давно лопнул вдоль, спутанные волосы кое-где слиплись на ссадинах. Человек с десяток во главе с Никитой уже шагали по поселку к номерам Хасанбаева, еще вчера недосягаемого и жуткого Хасанки. Да не десяток. Больше. Зазвенело стекло в дверях кафе-бистро. Раздались крики. Вытащенный из-за прилавка на улицу скуластый парень с тощей бородкой в ужасе орал, мешая русские и нерусские слова. Никита и еще двое вязали его шнурком от занавески. Так, связанного, и погнали к номерам «для настоящих мужчин». Там свершилось правое возмездие — самому Хасанке был устроен «пятый угол». Толстое тело в полосатом халате летало от участника к участнику, как выбиваемый матрас, становясь все менее похожим на человека. От него летели по сторонам красные брызги и какие-то еще мелкие фрагменты. И казалось, что вот-вот выскочат и покатятся пуговицами черные маленькие глазки, в которых даже ужаса не осталось — одна бездонная погибель. Кто-то выбегал из номеров, кидались на поселковых с крышками от котлов, тесаками и прочим кухонным инвентарем. Но бывали неизменно отбрасываемы. Когда столешница расселась пополам по клееному шву, расправу остановил все тот же Эдуард Генрихович. Немногими словами и точными движениями, словно дирижируя, он достиг того, что кухонные приспешники Хасанки погрузили его в машину — его же собственный «БМВ», — влезли туда сами, и в поселке духу урючного не осталось. Не считая связанного продавца шавермы, который клялся и божился Аллахом и Исой-пророком, что он местный и вкалывал за зарплату.

— Это ж Рахимджон, — сказал подоспевший Севка, — у нас до сокращения работал.

Тем временем мэра в перекошенном галстуке и пальто внакидку, с ненадетыми рукавами, уже вели по улице. Как раз к кафе. И оно украсилось печатью. Правда, внутри уже ничего не было. Все, от продуктов до стульев, растащили или выкинули на улицу. Печать появилась и на замке, запиравшем вход в те самые номера. И на двери черного хода туда, и на личных апартаментах Хасанки. И на гараже, где стоял «БМВ». А потом процессия направилась к старому, довоенной постройки бараку — и Ниночке Мелентьевой были вручены ключи от квартиры вместе с ордером. По каковому случаю мэру перед дверью ее комнаты даже было позволено надеть пальто в рукава, поправить пиджак, галстук и прическу. Лёву из Могилёва осчастливили ключом и документом уже в густых декабрьских сумерках.

Порадеев же сумел вырваться от народных мстителей и куда-то утечь. Куда — Пашка не видел, потому и не рассказал. Таким образом, до Марины дошла лишь часть сплетни.

— Сушить будем? — спросила Наташа, кончив стричь.

Сушка — дополнительно десять рублей. Поэтому Марина отказалась.

— Смотри, зима на улице. А тебе автобуса ждать.

— Ой уж, зима! Лужи вон стоят.

— Как хошь. Семьдесят рублей. А ты раскручивайся, полоскать пора, — обернулась парикмахерша к облачной деве. Марина положила на столик-подзеркальник деньги, натянула куртку, набросила капюшон и пошла в сторону станции.

А ведь как удачно начинался день! Дождавшись высыхания постиранного бельишка, облачившись в него, проночевав еще ночь на лавке в рефсекции — но уже в чистом! это ж кум королю! — Густав рано утром собрался вместе с Семёном посетить депо на Предпортовой. Ведь уже не надо было стеречь груз. Следовало, наоборот, отчитаться: груз попал по назначению. Передать куда надо документы. Семён в своей рыкающей манере — будто говорил не он сам, а дизель — восхитился ими:

— ‘От даешь! Рр-раз-эрнулсь! Ты хоч знашь, куда эт‘книгамбаррну?

— Нет. Там скажут.

В чем Густав был совершенно не уверен, но — морду лопатой! Это правило еще ни разу не подводило. Даже если ничего не знаешь, держись так, будто все ходы и выходы записаны. И все получится. Разговаривал он с Семёном так, будто был из них двоих главным, а Семён — проштрафившимся новичком, обязанным загладить неудачу.

Сели в восьмичасовую электричку. И как назло, нарвались на ревизоров. Семёну-то хорошо. Показал свои корочки — железнодорожникам бесплатно, там одна шапка и нужна, МПС — уже все, безотказный пароль. А ему, Густаву, что делать? Разве что…

Сунул под нос ревизору пачку бумаги, оставленную шустрым кооператором:

— Везу служебные документы учреждения, подчиненного МПС.

— Ваше удостоверение.

«Вот же тупица!» — рассердился Густав. И уставился ревизору прямо в глаза. В растерянные, полупрозрачные, серенькие, как талая водица.

— Глаза есть? Вот вам ваш МПС!

Ревизор замигал светлыми, ржаными ресницами.

— А я что? Пожалуйста, пожалуйста… — Принагнулся, словно меньше и щуплее стал, и прошмыгнул дальше.

— ‘От даешь! Ср-рработ‘мся! — восторженно выдохнул Семён. Дальше было без осложнений. Добрались до этой самой Предпортовой, вскочив у Ленинского проспекта практически на ходу в кабину тепловоза. На платформе свистало немилосердно, а уж пока лезли на тепловоз, даже едва ползущий — говорить нечего, и Густав очень обрадовался, что кабина большая, там вполне хватает места для двух пассажиров. Даже если один из них столь громоздок, каков был Семён. Когда приехали, спрыгнули и пошли в здание станции, тот снова завосхищался Густавом:

— Ты везучий. Тольк-п‘д‘шли, уж он тр-р-мозит! Такому ‘эзде зелл-леный!

Здесь Семён был свой. Со всеми здоровался на каком-то местном сленге, шумно, подушечно хлопал по спинам. Его тоже узнавали и приветствовали издали. Обшитый синей болоньей подшлемник возвышался над головами местных, как знамя товарищества, знак надежды на удачу, заработок, сокровища дружбы. «Оказаться среди этих людей — возможно, и было бы решением», — мелькнуло в голове у Густава. Надолго. Решением не только задачи заурядного прокорма, но и преодоления того, что лежало сейчас между ним и Мариной.

Семён зашел в дверь, за которым мелькнула офисно-пиджачная фигура, и оттуда понеслись его взрыкивания. А потом вышел и сказал:

— Иди, да‘ай тв‘ю бумагу.

Офисная фигура словно бы совсем не имела лица. Как ни вперял Густав прямые, нестеснительные взоры в начинающуюся залысину, в белый, сально поблескивающий лоб и такой же белый нос — нет, не хотели эти лоб и нос подняться от бумаг, не хотел их хозяин посмотреть Густаву в глаза. Только протянул руку, такую же белую, с холеными ногтями:

— Дэгэ-вор, пэ-жалсста…

Густав протянул пачку листков, отражающих судьбу мороженой курятины, которой он не дал пропасть втуне. Деятель долго изучал, листал, разбирал и собирал стопку.

— Кэ-ж-т-ся, печати все в порядке… Вы ведь собирались подать резюмэ…

Именно так прозвучало это слово.

— Да, заявление о приеме на работу. А какие вакансии предлагаются?

— Кэк рэ-бочие, так и инженэрные…

Наконец офисный типчик подал Густаву лист-пустографку. Тот заполнил — ничего неожиданного, даже короче, чем он привык, все эти «не имел ли партвзысканий, был ли в оккупации и чем занимались родители до семнадцатого года», к вящему его удовлетворению, отсутствовали. Да и давно пора. Партий — уж десять лет, как развелось до хрена и выше, какой партии взысканий? Вложил в обмылочно-белесую руку типчика, услышал:

— Рэ-ссмотрим в течениэ января…

И все. Распрощались. Хорошо бы найти столовку какую-нибудь, а потом можно успеть и на толкучку, плитки-то все с собой, не Семёну же их оставлять. Где, кстати, кормятся станционные и деповские? Здесь он не бывал, но неплохо знал Ленинград вообще, и кошачье чувство направления выручало. Столовая нашлась, и доехать, куда собирался, часам к двум получилось.

Крайний раз Густав бывал здесь около полугода назад. Когда нашел на задворках родной (тогда — родной, не сократили еще) конторы могучий электронный шкаф не совсем понятного назначения, доверху нашпигованный мощными, толстолапыми реле. Несколько недель после работы оставался, чтобы их выпаять, — и вот, продал на драгметаллы. Будочки скупщиков, которые он за девяностые годы изучил снаружи и изнутри, стояли на прежних местах. Более-менее на прежних местах были и торговцы подержанной техникой культурного, что ли, плана — магнитофоны там, плееры… Об этих эмпиреях Густав знал несколько больше. Еще с техникума. Крутой магнитофон — это была мечта. «Накамичи» снился по ночам, хотя было ясно: сто лет на такой не заработать… или надо перерезать весь поселок и вытрясти все гроши, рассованные у старух по матрасам. На такое Густав не считал себя способным. Это ж, во-первых, тяжелый физический труд. А вот продать аккумуляторы, которых одиннадцать штучек сейчас у него в кармане, хайтечные такие — это да.

Ну, вот хоть эта вывеска.

«ЭЛЕМЕНТЫ ПИТАНИЯ — БАТАРЕИ — АККУМУЛЯТОРЫ»

— Зрассте.

— Что у вас?

— Берем на реализацию? — вопросом на вопрос ответил Густав. Вынул отложенные отдельно одиннадцать кирпичиков и разложил в ряд перед ларечником.

Ладони положил на прилавок, как бы окаймляя ими плитки. Чтобы обертки сработали. Они и сработали. Проявились, еще пока раскладывал, и не выцветали.

— М-гм… А к какому устройству? А фирма? Ммм? — Завершающее тираду хмыканье означало просьбу взять в руки, рассмотреть. И Густав кивнул: да-да.

Ларечник повертел-повертел в наканифоленных и пыльных пальцах:

— Здесь же ничего не написано.

— Все на пиктограмме, — буркнул, — переверните. И штрихкод, и назначение.

— Где?

— Знак видите в виде молнии? Аккумулятор. Непонятно, что ль? А на той стороне, видели? Прогресс-бар, количество заряда.

— А в миллиампер-часах?

— Все в штрих-коде. Я те что, аптека? В миллиамперах, в миллиграммах там…

— А к какому все-таки устройству?

— Плееры и вообще портативная техника. Японская, — морду следовало держать лопатой, давить на контрагента, как на буханку. — Сами такого ничего не видали, так покупатель нынче умный, с руками оторвет, это же в китайской прачечной не сделаешь!

— Это уже реклама, этого добра наслушались… Нет. Не нужны.

— Пожалеете, — буркнул Густав, сгреб плитки с прилавка и сунулся в соседнюю каморку под вывеской «ЭНЕРДЖАЙЗЕР». Результат был тот же. Ноги начинали уставать. Следующий ларек — ПРАВИЛЬНОЕ ПИТАНИЕ. То же самое. К девятому по счету курятнику, утыканному батарейками всех сортов и мастей, он подошел, уже закипая от досады.

— Бе-ррем на реализацию? — спросил очередную жуликоватую харю, сдержанно звякнув металлом в голосе.

Харя поперхнулась. При том, что смотрелась на первый взгляд непробиваемо. Тонкие презрительные губы, полуприкрытые веки, стриженная очень коротким ежиком — почти скинхед — голова в наушниках. Идите, дескать, все вон, я тут один выключаю. И тем не менее. Веки моргнули, губы скривило странно. Выявились глаза. Голубые и беззащитные.

— Покажь, — хрипло сказала жуликоватая харя.

— Вот. — И Густав уже отработанным жестом выложил на прилавок свое богатство.

— А-а, вижу. Аккумы.

— Ну. По четвертному.

Опять мигнули глаза, что-то будто проскочило в них, какая-то тень мысли, и опять вылезла голубая беззащитность.

— А открой один… а, хозяин?

Вот хозяином Густава не называл еще никто на свете. Он даже растерялся слегка. И испугался, что поплыла «морда лопатой». Сейчас на чем-нибудь подловят. А тот, жуликоватый, достал из-под прилавка какое-то устройство — в точности таких Густаву видеть не доводилось, но ведь каких только не развелось сейчас адаптеров, зарядных модулей и прочая, и прочая — что может быть особенного в очередной модификации? Взял в руки одну из плиток, сорвал фантик — с трудом, но сорвал, самому-то Густаву это не вдруг далось! — и стал засовывать в гнездо на своей коробочке. Е-мое! На глазах Густава плитка смялась. Нет, не смялась, но плавно изменила форму, изменилось соотношение сторон прямоугольника. Без складок, без трещин, морщин и прочего. Щелк! Точно вошла в гнездо. И стала менять цвет. Побежали по поверхности волны фиолетового и бордового отлива. Ровно, ритмично.

Густав поймал себя на том, что откровенно глазеет. Куда там морда лопатой! Слегка отвернулся, стал смотреть вполоборота в сторону. Заметил жуликоватый или нет?

— По четвертному, говоришь? Сколько их у тебя?

Густав понял: хватать деньги и рвать когти. А то будет поздно.

— Одиннадцать, — выпрямился он, стараясь стать как можно выше, посмотреть на этого типа сверху. И не понял, как так у него получилось. Вроде бы он смотрел теперь сверху не только на щуплого своего контрагента, но и на его вывеску, на всю халабуду, весь ряд слепленных из чего было хибарок. А неплохо, однако! И с удовольствием добавил:

— Таблицу умножения не забыл еще?

Тип, только что признавший в Густаве хозяина, замотал головой, руки засновали, и купюры возникли оттуда же, из-под прилавка, откуда и коробочка. Двести семьдесят пять рублей. Не забыл таблицу умножения. Густав сгреб деньги во внутренний карман куртки.

— Гуд бай, май хрен, — бросил через плечо и побрел к выходу с рынка. Теперь головы прохожих находились на одном уровне с его головой. Густав сам не понял, как получился у него такой фокус, но покатило. И «хозяин», тоже очень даже. Вот бы всегда так!

В полуночной декабрьской непрогляди ахнуло так, что на окраине Питера целые кварталы легли навзничь. Как стояли, так упали, нутро выплеснув наружу, — с такой силой швырнуло наотмашь.

Хуторок, в котором находился эпицентр взрыва, просто перестал существовать. Не стало и числившихся еще на карте деревнями Ильина, Большого, Малого и Красного Бора вместе с полудюжиной соседних. По окрестностям разметало на километры куски бревен, кирпичей, шифера, тряпья, утвари, ботинок и тел. Сверху, вместе со снежком, сыпалась шинкованная мелюзга. Изжеванные в опилки дерево, пластмасса и прочая органика. Оставляя бурые следы. Были ли уцелевшие? Во всяком случае, заметить это было нечем. У всех, кто был от эпицентра хотя бы километрах в трех, глаза отказали: вспышка была такой ярости, что попросту выжгла в доли секунды все способное гореть. Включая саму землю, ее почвенный покров. Тоже на несколько километров. И слышать уцелевшим было нечем. Грохот тоже был хорош: донесся до северной окраины Питера, до Девяткина и Парнаса.

Вызвали милицию, скорую и прочую аварийку жители Лигова и Красного Села. Кому разбило только окна да слегка врезало по ушам. Было понятно, что аврал на много суток — ночь, всех по хатам накрыло. Спасателям в большинстве случаев трудно было отличить, «кто-то» перед ними или «что-то». Объективно трудно. А сначала еще предстояло договориться, что будут делать питерские спасатели, что — подчиненные Ленобласти.

То, что находилось в очаге бедствия, больше всего напоминало последствия авиакатастрофы. Или крупного землетрясения. Но Питер не относился к сейсмоопасным районам. А воронка, оставшаяся на месте усадьбы, была круглой. Самолет падает, имея очень ненулевую горизонтальную скорость. И получается вытянутый след падения — профессионалы хорошо знают эту форму. А тут круг.

Организовать штаб по ликвидации последствий, назначить ответственных за расследование — долгая история, но неизбежная. При том, что завтра Новый год… Спихнуть поскорее — больше никаких мыслей. Полковник Замчевский — эмчеэсник, брошенный как раз на организацию всего и вся, — догадался спросить:

— Слушайте, вы! Куда, на хрен, людей посылаем? Если радиация? Или, тетку ее за ногу, какая-нибудь горючка, отрава? А?

С запозданием, но привезли соответствующие приборы. Таки да. Радиация — была. Не очень так чтобы, но заметно превышающая природную. Некоторые предметы, подобранные недалеко от эпицентра, фонили еще сильнее.

— Что значит заметно, растак вашу Машу? Цифры, цифры, чтоб вас! И состав, спектр излучения! Загрязнения! Что там рвануло — грязная бомба или что похуже?

Цифры от доклада к докладу уменьшались, словно съеживались перед полковничьим напором. Наконец Замчевский сам поехал на место:

— Два валуна лежит гранитных, вы мне рапортуете: радиация! Херация!

Сидя за рулем служебного «Патриота», смог одолеть только окраину Красного Села — дальше был завал обломков, а местами сгорел асфальт. Прошелся заказными, скрипучими ботинками по каше из обрывков, щепы и чего-то чавкающего, буро-красного. Все понимали чего. В грунт, лишенный рыхлого органического покрова, оно впитывалось плохо, а вот на обувь липло ободьями, глинисто. Эмчеэсники собирали эту кашу совками в мешки.

Остановился возле приборов. Недовольно оттопырилась толстая нижняя губа, почти не видно стало родинку, похожую на изюмину, на подбородке. Глаза сощурились и стали окончательно оловянными пуговицами. Стрелки приборов не замирали. И не дрожали возле некоего положения равновесия. Ползли вниз.

— Экспоненциально… — сказал кто-то рядом.

— Умный шибко! — рявкнул Замчевский. Хуже нет, когда мешают думать. А мысль была, только надо было ухватить ее за хвост. Да: импульс — и потом резкое падение, постепенно выполаживающийся график, видал он где-то такой.

— Был один импульс, образовались эти хреновы изотопы — и все? Распадаются? А привнесенного делящегося материала не было?

— Похоже.

— Так проверяйте! Химиков сюда, где они там дудохаются? И эквивалент мне давайте, на лешего ж вас учили! — дальше пошли рискованные, авангардные многоэтажные конструкции русского устного, но было понятно, что делать.

Тротиловый эквивалент того, что рвануло, получился более мегатонны.

— Да что у них там, подпольная лаборатория была, ваххабитская? Склад? Перевалбаза? — размахивал руками Замчевский. Длинные были грабки, за все задевали даже в его просторном кабинете. — Миллион — вы себе представляете? Где этому там поместиться?! На даче, гр-рубо говоря?! Миллион! Тонн!

Он носился по кабинету из угла в угол. Ковер был истоптан бурыми, огромными, сорок пятого размера, кисельными следами. Высыхая, они дубели, трескались коркой, будто лужи летом. Эксперты жались в углу. Они побывали близко к месту взрыва, и их ботинки тоже оставляли такие следы. Воронку подобной величины видывал только самый старший из них, доцент Политеха Камчатов. Раз в жизни. Еще молодым специалистом, принимая участие в испытаниях атомного экскаватора в Коми АССР. Камчатову и принадлежала оценка мощности взрывного устройства более чем в мегатонну тротилового эквивалента.

— Термояд… Подпольный… — промямлил еще один эксперт. Химик из Можайки.

Тут уж Камчатов не выдержал — взорвался не хуже гексогена:

— Юноша бледный со взором горящим! — Длинные, антрацитово блеснувшие ресницы химика взмахнули крылышками мотылька, и словно телескопически втянулась в плечи тонкая шея. — Термояд! Вы когда-нибудь видели токамак? Вы представляете себе размеры? Хотя бы лазера, необходимого для инициирования… для поджига?

Дррынь, дррынь — телефон. И взрыв руководящей брани Замчевского.

— Бомба водородная… Которая кузькина мать…

— Еще хлеще! Для ее доставки на Новую Землю понадобился целый Ту-160, вы представляете…

Сбить его с советской музейно-технической тематики было немыслимо. Никакими узорами полковничьей речи. Остальные двое криво усмехались. Деятель из Военно-медицинской академии, заглядывая в справочник, щуря левый глаз, отчего резче выступала мясистая чалдонская скула, рисовал и штриховал на карте области, висевшей напротив окон, концентрические кольца. Кисть руки ходила, как рейсшина — большая ладонь, длинные пальцы с короткими ногтями, съеденные дезинфекцией до белесого шелушения. Рука была хирургически верная — кольца получались круглые.

— Что за астр-рономию развели?

Дррынь, дррынь. Опять пучок конкретных, но ненормативных указаний.

— Здесь ничего нет, — тыкал карандашом медик, — здесь могут остаться развалины, здесь, возможно, имеют смысл спасательные работы…

— Это мне скажут там, на земле! Без вас! С вас — ТТХ этой мины… или… черт бы ее во все колена! И принцип, физический принцип!

— Отработают на хроматографе, тогда и принцип можно, — невозмутимо отозвался Камчатов, — тогда, и не раньше, мы узнаем, из чего…

— Акад-демики-соплежуи! — опять взорвался Замчевский. — Имейте в виду, никто Новый год праздновать не пойдет! (Дррынь, дррынь телефона, еще залп матушек и тетушек до седьмого колена.) До тех пор, пока! Даже если верховный не подсуетится насчет траура! (Дррынь, дррынь, еще залп.) Запр-ру в этом кабинете до озвучки пр-равдоподобной версии!

На очередной звонок ответило оглушительное молчание. Пауза звенела таким напряжением, что грозила пробоем, искрой, сравнимой по энергетике со случившимся.

— Шо ты мне про фантик? — грянул полковник в висящую тишину, обнаружив непитерские пласты своей биографии. — Какой, к черту, фантик?

И опять молчание. Только отдаленный треск и скрежет в трубке — слов разобрать присутствующим не удавалось. Когда скрежет стих, полковник, не найдя слов для характеристики родичей говорившего, бросил трубку, не попал на аппарат и измученно уставился в пространство красными и выпученными от ора глазами.

— Видимо, перерыв, — полуспросил не утративший присутствия духа Камчатов, — а предусмотрено ли перекусить?

Замчевский с усилием повернул шею в его сторону — удивительно показалось отсутствие ржавого скрипа и иных технических звуков. Глянул рыжим глазом одобрительно.

— Чаю на всех! — крикнул, распахнув дверь. Коротко и без перлов.

Чай, естественно, появился. А также блюдо бутербродов со всякими свинокопченостями. Голодные эксперты набросились, мыча неразборчивые благодарности сквозь мякиш. Когда уговорили больше половины того, что лежало на блюде, послышались приближающиеся шаги тяжелых ботинок. Энергичный треск распаха двери — и на пороге возник запачканный землей эмчеэсник:

— Разреш…

— Дав-вай, без вашеств! — свирепо перебил полковник, протянул руку — и в руке очутился шуршучий прозрачный мешочек. А в нем не то сигаретная пачка, не то шоколадка в белой с разноцветным рисунком упаковке.

— Рапорт письменно! Сейчас же! — бросил Замчевский, глядя уже только на то, что было в руке. Рассматривал во всех подробностях. Эксперты вскочили, обступили. Пачка пошла по рукам. Не пачка. Скорее плитка. Не шоколадка, конечно, — какая шоколадка могла уцелеть при таком взрыве, который и асфальт-то испарил на изрядной площади. Плитка. Неизвестного состава и назначения.

— Думаете, имеет отношение к… — начал было химик.

— Стоп! Идиоты! Лапами-то! — дальше все опять потонуло в эпитетах, иногда прорывались возмущенные штатски-беспомощные возгласы: «что вы себе позволяете», «никто не трогал», «в мешке же». А когда приутихло, медик спросил:

— То есть там кто-то побывал после взрыва?

— И эксперты умные бывают, — проворчал Замчевский. — Сам подумал, да шпаки всегда суетятся. — Он уже снова тискал кнопки телефона. — Отпечатки есть кому снять? — спросил он, представившись; в трубке поквохтало, и на сей раз она легла на место точно.

Замчевский думал, что судьба смилостивилась над ним. Кто-то, кто побывал на месте после взрыва. Пусть его найдет милиция. И вытрясет все подробности. Или не милиция — предпочитал не уточнять. Самому ему, полковнику МЧС Замчевскому, уже не надо придумывать правдоподобную версию события. Ату его, неизвестного с плиткой в фантике, ату, он все расскажет!

Часть II

Наперегонки

Глава 1. Следствие: застать врасплох

Сколько уже написано про оттенки звонка в дверь! Включая рекламу курлыкающих музыкально. Шестидесятичетырехголосная полифония и прочее. Но если отфильтровать весь этот лязг, издаваемый челюстями уж совсем дрожмя-нетерпеливых соискателей звонкого УЕ, останется сугубая правда. Кто звонит — такой и звонок. Как белое облако над весенним морем отражает льдины и полыньи, как фарфор кофейной чашки — арена рефлексов цвета скатерти, сахарницы и лимона, так он чутко ловит все тона палитры настроений и социальных статусов — от тоскливой боязни школяра, словившего «гуся», до брызжущей ярости соседа снизу, обнаружившего протечку на свежем ремонте. И административный, властный звонок, само собой, тоже занимает свою полочку в этом спектре.

Именно такой звонок грянул тридцать первого декабря в квартире Марины Нореш. Разбив в острые, рвущие осколки пушистый, припорошенный новогодним снежком сумрак за окнами. Марине показалось, что в один миг высвистел куда-то уют, мир, сытный запах кухни, как сквозь три круглых нуля наступающего года.

Тем не менее она подошла к двери, не снимая фартука, в котором готовила.

— Милиция!

— Удостоверение, пожалуйста! — И открыла лишь глазок.

Там возникло удостоверение. Как будто настоящее. В этом она не разбиралась. Успела увидеть только, что на площадке топчутся не меньше, чем четверо.

— Телефон вашего начальника, пожалуйста.

Голос у Марины был резкий, заводской, приспособленный прорываться сквозь гул моторов, скрежет резцов, вой вентиляции. Она старалась, чтобы он оставался наступательным. Нападение — лучший способ защиты. Видимо, Густав попал в какую-то историю. Она перебирала в уме: что может быть дома интересного для милиции? Таскал ли он домой ворованные заводские побрякушки. И воровство это или списание. Или приватизация.

На площадке произошло движение. Зашуршала бумага:

— У нас ордер на обыск в вашей квартире!

— Это что еще такое? — Марина дала выход неподдельному возмущению, но в глазок совали бумагу, где так и было написано: «на право производства обыска согласно статьям», и адрес совпадал, и фамилия — Нореш. А дальше читать — надо знать законы.

— Несовершеннолетняя Нореш Александра в квартире? — покрыл шорох бумаги гулкий голос. Другой. Удостоверение предъявлял не этот. Вверх и вниз по лестнице ходуном заходило эхо, дверь отозвалась дрожью.

— Она вам не понадобится, — громко и четко ответила Марина. На площадке затоптались шумнее, бумага исчезла. Теперь в глазок видны были пятеро. Мильтон только один. Остальные в штатском. И Светка, бывший распред Светка!

— Светка, ты-то там чё делаешь?

— Марин, открой! Все по правде, не бандиты! — неуверенно, гаснущим голосом отозвалась Светка.

Марина заколебалась. Мильтон начал бубнить насчет сопротивления закону: «имеем право применить силу» и прочее. И она открыла.

Сейчас же квартира заполнилась топотом и запахом сапог. Санька выбежала из маленькой комнаты и спросила:

— А этот дядя охотник? Он будет спасать Красную Шапочку?

— Уйди, и так тошно… — И Марина выпихнула Саньку обратно.

— Обыск производится с целью обнаружения взрывчатых веществ, радиоактивных материалов и оборудования для их производства. А также следствие интересуют любые предметы высокой технологии, — сказал широкотелый штатский с гулким голосом. — Освободите стол, буду составлять протокол. И ответьте на мои вопросы. Приступайте! — обратился он к мильтону и еще одному штатскому, хлипкому, как соломина, перегибавшемуся в поясе от саквояжа, который тот держал в руках.

И пошло, и поехало. Имя-фамилия-возраст и прочее такое — это широкий заполнил быстро. А потом начал: где Август, где Август. Марина проследила, чтобы он записал так, как было сказано. Не виделись два месяца. С пятого ноября.

— Личные причины.

— Какие именно? Неподходящую компанию водил, а?

— Без комментариев. Лич-ны-е.

— А все-таки, к нему домой приходили или он с работы задерживался?

— Я сказала, без комментариев. У меня на кухне тушится курица, я буду иногда выходить на кухню.

— Тогда откройте дверь, чтобы я вас все время видел. А вообще, вот гляжу, в вашем паспорте — замужем с марта девяносто третьего. Ведь вы вышли за него замуж, наверное, почему-то? Из каких-то соображений? Чем он зарабатывал?

— Фрезеровщик был в здешнем цехе, ну, филиал НИИ. Пока не сократили.

— А сверх ведомости заработной платы? Что он умел? Кран умел починить?

— Я буду отвечать на такие вопросы, которые связаны с тем, что вы ищете. Взрывчаткой он не занимался.

Марина встала со стула, шумно его отодвинув, и пошла на кухню. Широкий не возражал. Его прищуренные, неопределенного цвета глазки цепко держали Марину в поле зрения. И сигарета — с начала обыска он курил уже вторую — следовала за нею, как указка, как прицел. Даже жидкие светлые брови ходили в такт этим движениям.

Тем временем мильтон и штатский-соломина обшаривали комнату. Начав с очевидного — полированной горки. Выгребали отделение или вытряхивали ящичек прямо на пол, рылись, копались, перетряхивали с места на место. И — охапкой назад. Следующий. Светка и незнакомый тип мелкой наружности тупо глазели, кажется, Светка стеснялась навязанной ей роли — отводила глаза. Марину грызло смутное чувство позора — волосатые мужичьи пальцы перебирают тюбики помады, крема, старые открытки — интимные вещи, это что еще такое. Перебрасываются наглыми, сальными замечаниями. Вроде «а от этого чего отрастает, ноги или ж…?» И на пол — это что, намек на то, что она, Марина, вроде свиньи? Ей на пол кинь — должна подобрать и утереться? Даже то, что прикасается к лицу? Вместе с тем было интересно, что же они ищут. Что в саквояже у длинного. Что он так внимательно рассматривает, сгибая всю свою хлыщеватую фигуру до того, что на макушке становится видна маленькая, чуть больше новой пятирублевки, плешь, даже не совсем голая плешь, а так, вытертость в шевелюре, будто фуражка все время шаркает по этому месту. Хотя он в штатском…

Даже Санькин горшок вынести мильтон пошел как на привязи. И она спросила:

— Технологичное там какое-то — это какое? Может, я знаю, где это лежит. Вы б хоть показали, на что похожее ищете.

— То есть добровольно предъявите вещественные доказательства, гражданочка? — пророкотал широкий, масляно осклабился, стали видны редкие прокуренные зубы. И собрался было еще что-то сказать. Но в это время мильтон вывалил на пол содержимое очередного ящичка горки:

— Гражданка Нореш, вот это от кого письмо?

Двумя пальцами взял за уголок конверт, который Марина вытащила недавно из почтового ящика. С зачерканным старым адресом и без почтового штемпеля. Сразу понятно, что не почтальонша принесла, а — с оказией. Глянул внутрь — Марина знала, что там пусто. Нашла она в том конверте сто пятьдесят семь рублей — мало по нынешнему времени, кошкины слезы, но и то хлеб. Примерно неделю можно было вдвоем полноценно завтракать, обедать и ужинать. То, что положено таким, как Санька, а не «Раму» и не «Галину-Бланку». И даже купить Саньке подарок.

— Когда вы его получили?

— Не помню. Давно.

— Как давно? Месяц назад, год назад?

Марина промолчала.

— Что было в этом конверте?

Опять промолчала.

— Кто такой Густав?

— Это личное.

— Следствию виднее, что личное, а что в п… втычное. А еще говорите, что добровольно. Клюев, приобщаем, пиши! А вы, гражданка, — у вас будет время повспоминать, когда, и кто такой Густав, и прочее. Клюев, давай, оформляй девчонку в ЦВИНП, на все про все у нас полчаса! Одевайтесь! И ее одевайте. И имейте в виду: будете копаться больше пяти минут — сопротивление органам правопорядка. Отягчающее до двадцати пяти лет!

— Никуда я не пойду. Это что за новости?

Его аж перекосило. Заорал фальцетом, брызгая слюной, так, что стекла в окнах зазвенели. Марина отшатнулась, рука сама собой дернулась к лицу — утереть брызги, вонючие, табачные. Оба — мильтон и длинный — сразу схватили под локти. В уши ввинтился плач Саньки. А Марину уже волокли к выходу, она вырывалась, пыталась возмущаться, только куда там. Силушка-то смолоду была, да «правохоронители» обучены. На дворе пыхтел фургон без всяких надписей, без всего — в него и затолкали. Дверь — хлоп, темнота навалилась кромешная, и голос мильтона сказал в ней:

— Не шевелиться, буду стрелять!

За перегородкой, где должно было быть место шофера, завозились, и снова как издали приблизился, навис плач Саньки.

— Ирод! — сказала Марина. — Козел! Гестапо!

— Все пишется, гражданочка, отягчаете участь.

— Да пиши! — крикнула она во все горло. В железной тесноте фургона отдалось особенно резко, сухим горохом замолотило по ушам. — Пиши, с бабами да младенцами боец!

Из тьмы обрушилась боль: мильтон сунул чем-то твердым под дых, перед глазами вспыхнуло оранжевое, согнуло и стошнило прямо на ноги. Силы разогнуться уже не было, воздуху тоже, а тот еще и добавил по чем попало. Фургон взял с места, и больше уже ничего не было, кроме боли и тряски. Опомнилась она только в каком-то дворе-колодце, где ее выбросили прямо на асфальт, местами припорошенный снегом. Уж как смогла распрямиться — Марина не знала, но удалось встать и пойти. Хорошо, хоть дали почиститься — наскребла с асфальта снегу и стерла дрянь с ног, с домашних брюк и тапок. Погнали вверх по лестнице, пинками и тычками, мимо сетки-рабицы в пролетах, потом по коридорам с дверьми из цельного дерева — и так до кабинета, где сидел какой-то большой чин в погонах.

Ни Марина, ни даже человек в погонах — майор ФСБ Осокин — не знали всего, чем к тому моменту располагало следствие, такой уж порядок: каждый знает только свой кусок задачи. Осокин знал, что был взрыв. Видел даже место взрыва. Издали. Потому что некогда топтаться среди… там и трупов-то нет, среди крошева, это судмедэкспертам; задача — добраться до живого, того, кто обронил плитку, побывав на месте происшествия после взрыва. Отпечатков пальцев на ней нет, злоумышленник предусмотрителен, это и говорит о том, что не случайный местный житель. Такого бы туда не пустили — оцепление выставили почти сразу. Как он оцепление миновал — первый вопрос. Может быть, подземные коммуникации. Как других следов не оставил — второй вопрос. Или есть следы, увидят и сообщат вот-вот. И третий, снова экспертам: что за плитка?

Плитку майор тоже видел. Даже щупал. Когда убедились, что пальцев нет, — разрешили. Действительно, проступает рисунок в виде полос, похожих на штрих-код, только цветных — зеленых и синих оттенков. А также изображение, похожее на молнию. И прямоугольник на оборотной стороне, на большую часть черный, а частично белый. Упаковку вскрыли и пытались сделать анализ материала плитки. Твердость материала оказалась десять по Моосу — твердость алмаза. Наивысшая. А по Роквеллу или Бринеллю металловедческую твердость определить не удалось. Еще и большая вязкость. Аппаратуры для ее измерения тоже не нашлось. И отколупнуть для анализа не удалось ни крошки. Материалы с такими свойствами в России не выпускаются и не выпускались, зарубежные — неизвестны. Не выпускалась, в том числе за рубежом, и аппаратура для их исследования.

Другие свойства этого материала — удельное электросопротивление превосходит тераом на метр, на несколько порядков больше, чем у тефлона… не смачивается ни водой, ни органическими растворителями… само собой, не растворяется, даже в агрессивных средах… магнитная проницаемость ноль… радиоактивность отсутствует… Читал Осокин все это, читал. Да, кстати, а на месте взрыва радиоактивность в первые часы была. Потом экспоненциально падала. Он знал: эксперты продолжают там работать, ищут следы неизвестного, обронившего плитку. Или подбросившего? Зачем… Чтобы направить следствие на ложный путь. Осокин зажмурился, помотал головой. Шея плохо проворачивалась в воротничке, под веками резало, в голове крутился мотор на пределе надсады. Со вчерашнего утра на ногах, и если вчера был обычный день, то с одиннадцати ночи все пошло колесом с этим взрывом. Опять какой-нибудь Басаев… Нет. У Басаевых не бывает плиток неизвестного назначения, с ТТХ, превосходящими все исследованное наукой. Даже враждебной. И подкидывать для отвода глаз Басаевы такую уникальность не будут.

Позвонил, чтобы принесли кофе и бутербродов. В приоткрытую дверь кабинета скользнула девочка-дежурная — как раз из того отдела, из экспертов. Поднос со стаканом в подстаканнике и тарелкой, а еще какая-то бумага.

— Рапорт, свойства упаковки плитки. — Отошла от стола так, чтобы были видны ноги ниже юбки, в новых колготках, Осокин обычно не упускал подметить, когда новые.

— Бррсь! — убежала. Нашла же момент ногами тут фигурять! Взял рапорт, пробежал глазами. Привычно выхватил главное: «…рисунок наблюдается непрерывно и не изменяется под влиянием…» — дальнейшее перечисление можно прочесть и потом. Не изменяется! Еще не легче. То есть упаковка тоже с подвохом. С уникальными свойствами. А, вот: электросопротивление менее одной тысячной ома, теплопроводность, смачиваемость, прочность на разрыв. Отхватил одним глотком полстакана кофе. Снова зажмурился. Внутри ожгло, но не злобно, а обещающе — сейчас включится резерв верховного в голове. Открыл глаза. Буквы больше не переливались, как пузырьки кофейной пенки. Но были теми же самыми. Сопротивление и прочее. Не Басаев. Разве что его заграничные шефы… Хаттаб… Вырисовывался следующий вопрос. Что мы знаем о Хаттабе. И подвопросы: лица, интересующиеся исламом не в силу семейной традиции. Все как бывало и раньше.

А Новый год шел по стране. Он уже наступил не только на Дальнем Востоке, но и в Перми, например. В Перми Осокину приходилось бывать. Работники там были ниже среднего. Наверно, справлялись, когда требовалось пополнение бесплатной армии труда. Но в сложившейся ситуации — думать уметь надо. Мозги, а не боксерская груша. В кабинет ввели ссутуленную женщину в трико, фартуке и домашних тапках.

— Шеф требует на два слова, — сказал дежурный, приведший ее.

Требует — это было не то, что «просит». Исполнялось срочно.

Начальник особой следственной группы, созданной накануне ночью, генерал-майор госбезопасности Шилов шел по коридору. Спина удалялась. Пришлось поднажать.

— У тебя час сорок пять минут. Иначе — армия без командующего, — бросил он, выходя на лестницу. На площадке дежурил сержант, и Шилов слегка повел головой: «следуй за мной», Осокин знал этот жест. Спустились на один марш, и почти шепотом Шилов выдал, зыркнув исподлобья желтыми глазами:

— Или результат, или…

Результат — значило схватить виновника. Или — на памяти Осокина произносилось ровно один раз. Девятнадцатого августа девяносто первого.

— Исполнять!

— Есть, — на автомате ответил майор, развернулся почти по-строевому и побежал в кабинет. Побежал. Перед самой дверью — остановиться, вдохнуть глубоко. Все. Он не бежал. Дежурному — «можете идти», садясь в кресло — схватить глазами сопроводиловку.

— Полагаю, гражданка Нореш, вы знаете, где вы находитесь и почему.

— Здравствуйте.

Сдавленно, но не испуганно. Скорее неприязненно, даже враждебно. Незаметно позвонил еще раз. Кратко объяснил: быстрота сообщения интересующих следствие сведений в интересах обеих сторон. Следствие рассматривает гражданку Нореш как свидетеля. А не подозреваемую. Пока. А вот если гражданка будет молчать или отпираться, это доказательство злой воли. Показал фотографию: вот как выглядит ЦВИНП — центр изоляции несовершеннолетних правонарушителей, куда доставили Нореш Александру, девяносто пятого года рождения. Окна в решетках под потолком, голая лампа, тоже забранная решеткой, внизу строй детишек всех возрастов, мимо идет сержант с дубинкой, в портупее, при кобуре. Добавил: интересный Новый год гражданка устроила своей дочке. Снова приоткрылась дверь, снова дежурная с подносом и дымящимся стаканом. Кивнул и сказал:

— Давно от Михал Степаныча ничего не слышно…

С нажимом на «слышно». Давно отрепетировано. Вышмыгнула, и до Осокина донеслось открывание двери соседнего кабинета. Пара неразборчивых реплик, потом резкий, злой голос:

— Д-долго будешь выкол-лябываться, тл-ля?

Звуки ударов, женский визг, звук падения тяжелого и мягкого, еще два-три плачущих женских стона. Майор очень надеялся на артистические, звукоимитаторские таланты Мишки, Михаила Степаныча, сокурсника по последнему повышению квалификации, многолетнего сослуживца. Сейчас тот сидел в соседнем кабинете — как и сам Осокин, изучал материалы и отрабатывал версии, связанные с гусятинско-ужовским следом.

В глазах гражданки Нореш мелькнуло вопросительное. Пожалуй, злое. Затравленное — вот, наверно, как точнее всего. Молчит. Вот — открыла рот, почти выпрямилась:

— С-скотина эсэсовская! Четырехлетнюю — дубиной?

Паника словно затопала тонкими каблучками за спиной Осокина. Раньше он, как правило, угадывал. Час сорок пять минут — действовало крайне разрушительно. Вдруг до него дошло, что шеф тоже боится. Значит? Значит, как положено. И он принялся «мотать душу». Языком протокола — склонять к сотрудничеству. Все, что скажет эта женщина, может иметь значение не только в свете тех данных, которыми располагает лично он, но и в свете тех, что есть у коллег. А потому — все важно, все без исключения.

Михаил Степаныч, то есть капитан Амелин, на самом деле не отказывал сослуживцам в просьбе исполнить ариозо — все знали, что так он называет самые разные звуки, которые бывает нужно издавать в интересах следствия. Шум драки, например. Для этого были подушка-думка в кожаном чехле и кожаный диванный валик. Шли в ход и любые подручные предметы. Или, скажем, чей угодно голос. В амелинской голове хранилась целая фонотека. И безотказно воспроизводилась. Иногда он устраивал розыгрыш, неслышно подходя сзади и здороваясь голосом начальника. Или ругаясь голосом начальника. Прощали. Вот сейчас — нужен звук побоев и женский стон? Неважно чей? Без проблем. Хотя слегка не вовремя. Как раз когда из кучи папок, заваливших его стол, начало выглядывать…

Что?

Показалось и исчезло. Поколотил думку и валик, поголосил. Помолчал и опять поподвывал немножко. Тем не менее — что это было?

Шеф потребовал проверить все подозрительные факты, попавшие в поле зрения местных правоохранителей. Все, что связано с высокими технологиями, — раз, со взрывчатыми веществами — два, с мусульманскими фундаменталистами — три. Ему, Амелину, достались высокие технологии и прилегающий район Ленобласти. Ропша — просмотрел, ничего такого не зарегистрировано. Яльгелево. Ничего. Новоселье. Ничего. А вот Гусятино — это что еще за полет шмеля? Да если бы шмеля! По протоколу — сверхлегкий самолет, планер или дельтаплан. Откуда запустить дельтаплан — там, наверно, есть. Вдоль берега залива местами шестнадцатиметровый обрыв, дельтаплану взлететь хватит. А вот самолет или планер может взлететь только с аэродрома. Из ближайших — есть в Куммолово, раньше была сельхозавиация, сейчас аэроклуб. В Гатчине есть аэродром. Расстояние примерно то же. А еще есть недействующие. Бывшие военные.

Значит, следующее, что потребуется проверить, — это все лица, имеющие отношение к авиаспорту, к дельтапланам и прочей летающей посуде. И может ли посторонний взлететь с бывшего военного аэродрома, как там с охраной. А какая связь может быть между полетами на неизвестной авиатехнике и взрывом? Или между полетами и плиткой, выяснение происхождения которой кажется шефу решающим звеном? По протоколу экспертизы плитка не может быть взрывоопасна, она полностью инертна, никакие реактивы не берут вплоть до царской водки. Что-то знают, чего не говорят. А как работать без информации? В конце восьмидесятых, еще курсантом, Амелин застал кампанию рассекречивания секретов. И считал, что правильно сделали. Те, кому для работы надо, должны узнавать необходимое беспрепятственно. Вот сейчас ему, Амелину, надо узнать: так дело и закрыли, или?

Позвонил дежурному. Не ноль-два, а по известному ему телефону.

— Райотдел слушает!

— Управление ФСБ на связи. По делу номер триста одиннадцать дэ ничего нового?

— Пару минут обождите… хотя, чес-слово, не до делов-номеров! Три трупа вчера, сотрудник на преследовании пропал, другой в больнице!

— Обстоятельства гибели этих троих связаны со взрывом или с применением высоких технологий?

— Химическая дрянь какая-то едкая! Трупы растворились вчистую. Надо подробности — на начальника рапорт пишите, вам копии материалов передадут…

— А мусульмане в деле фигурируют?

— Это в Ужове, там сопротивление властям… подробностей не знаю, если надо, тоже через рапорт!

Положил трубку и накатал письмо. Затребовать из райотдела милиции материалы дела номер такой-то об убийстве неизвестными лицами трех человек тридцатого декабря в пгт Гусятино. А также дела о сопротивлении властям в пгт Ужово. Пишет рука на автомате, а голова-то думает. Кого допрашивает Осокин, ведь просил исполнить ариозо — допрашивает, значит. У него взрывчатые вещества и этот же район Ленобласти. Пусть отдаст свою клиентку — это ж точно клиентка, а не клиент. На полчасика.

Позвонил — вошла дежурная. Вид несчастный. Под глазами сине, белки желтые. Пуговицы на форме не посередине, наискось поехали — не следит уже. Ноги распухли — край форменной туфельки вдавился в мякоть. Они тоже сутки на ногах. А дома готовятся к Новому году, может быть, уже сели за столы. И мама с папой Амелины готовятся. Покосился на часы, висевшие над дверью. Двадцать три тринадцать. С новой силой ощутил застоялый запах бумаги, чернил, тонера, линолеума на полу, кислый душок непроветренной комнаты. Коротко выдохнул и попросил клиентку майора Осокина, если тот не возражает.

Цок-цок-цок — и почти сразу обратно. Не возразил, значит. Особа около тридцати, плюс-минус, в домашнем халате, рваных трениках, фартуке с кухонными пятнами и тапках. Стоит прямо. Напряженно. Серо-зеленые глаза глянули, как ударили — и в пол. Светло-русая, некрашеная — прядь посветлее, прядь потемнее. Волосы прямые. Видимо, недавно стриглась. Косметики ни следа. Лицо скорее некрасивое, костлявое, тонкие губы, подбородок кончиком вперед, состарится — будет сущая баба-яга. Переступила с ноги на ногу. Ноги тоже некрасивые, ровные, как у подростка. Плоскостопые. В тапках видно.

— Садитесь, пожалуйста. Как к вам обращаться?

— Марина Сергеевна, — после паузы, хрипловато.

— Скажите, пожалуйста, что вам известно об обстоятельствах убийства троих человек вчера у вас в Гусятине?

— Ничего. Говорили, поп погиб. — И опять не сразу, а после долгой паузы.

Снова позвонил и попросил бутербродов, кофе и чаю.

— Что предпочитаете: кофе или чай?

— Это, значит, тот был злой следователь, а вы добрый. — И угол рта шевельнулся так, что никому бы не посоветовал капитан Амелин ссориться с такой особой.

— Это значит, вы не ели с утра, а мне нужно, чтобы вы внятно рассказали все, что может объяснить большое несчастье. Гибель не только тех троих, но и еще нескольких сотен человек. Я заинтересован в том, чтобы у вас были силы и работала голова.

Серо-зеленые, булыжного оттенка глаза опять зыркнули снизу — так бьют в подбородок. И опять в стол. Но за бутерброды взялась. Всухомятку.

— Требую, чтобы меня отвели в уборную.

Опять позвонил. Цоканье дежурной и пошлепыванье тапок Марины Сергеевны удалилось по коридору. Записал на листке бумаги вопросы: поп погиб — как и отчего? Имя? Другие двое? Имелось в виду — из тех троих, о ком упомянул безносовский милиционер. И как узнала? Тапки уже шлепали обратно. Вошла, села. Не спрашивая разрешения. Глаза блестят. Губы изменились — стали не такие тонкие и потресканные. «Наверное, пила из-под крана, — подумал Амелин — соображает голова, однако, не хочет дама пить то, что считает опасным, так придумала, как вывернуться. Сильна».

— Так, значит, отчего погиб священник?

— Не знаю.

— А кто вам вообще это сказал?

— В магазине говорили.

— В каком магазине?

— Военторговском.

— А когда?

— Сегодня.

— Продавец?

— Просто в магазине. Люди говорили.

— И вы этих людей не знаете? Поселок маленький, у вас все знают всех. Постарайтесь вспомнить: кто именно сказал, что священника убили?

— Ну да, а вы взрослых сюда, а детей в тюрьму.

— У вас есть ребенок, за которого вы боитесь?

— Которую отправили к малолетним преступникам. А ей четыре года. Я вас по имени-отчеству не знаю…

— Михаил Степанович, — предупредительно вставил Амелин.

–…но требую для нее человеческих условий, пока я здесь! И вообще, я буду отвечать только на такие вопросы, которые по делу. Тот, — она показала большим пальцем на стенку, — говорил про высокотехнические штучки, вы про убийство. В чем меня обвиняют?

Он вдохнул и тихо выдохнул отдельными семью короткими порциями — делал так, когда приходилось расшивать настряпанное кем-то еще. Например, запаниковавшим сокурсником. И сказал:

— Во-первых. Четырехлетнюю в ЦВИНП — центр изоляции несовершеннолетних правонарушителей — не примут. Там с восьми лет. Даже если кто-то вам сказал, что направил ее туда. Ваша дочь сейчас в детском доме. Можем узнать, в каком. — Женщина закивала, поспешно сказала «да-да, Михал-Стьпанч, пожалст», и он набрал номер, потом еще номер. — В Ужове ваша дочь. Спит. Там все уже спят. Во-вторых. Если вы не читаете и не смотрите новостей. Произошел сильный взрыв, у нас, в Ленобласти. Такой, как в Москве, Волгодонске, Буйнакске. Более мегатонны тротилового эквивалента. Более миллиона. Тонн. Несколько сот погибших. Еще больше пострадавших. Ищем любую ниточку к террористам. Вы были очевидцем происшествий, связанных с объектами высоких технологий. Гибель священника — одно из них. Другое — похищение человека с помощью сверхлегкого самолета. Расскажите, пожалуйста, все подробности, какие знаете.

Он шел ва-банк. Фамилии Марины Сергеевны — Нореш — не было в деле о похищении. Упоминалась только в деле о тройном убийстве — свидетели говорили, что мужа ее, Августа Васильевича Нореша, давно не видели в Гусятине, а также — что раньше он работал на местном высокотехнологичном производстве. В филиале питерского НИИ. Проверка дала неожиданный факт — не Нореш, а Норин, заявления на смену фамилии никогда не подавал, тем не менее паспорт жены, по органолептике подлинный, выписан на фамилию Нореш. Через поссовет, после регистрации брака, в апреле девяносто третьего. И штамп — зарегистрирован брак с гражданином Норешом. Найденный при обыске конверт, адресованный ей и предназначенный явно для передачи с оказией, — через считанные часы лаборатория должна сказать, на какую тему этот факт. Не может быть, чтобы совсем ничего не знала.

Женщину наглядно отпустило. Уже и весь абрис физиономии не такой осунувшийся, и нос меньше торчит, не такая тень от него — поживел оттенок лица. Помолчала еще:

— Да там вообще-то не про самого попа говорили. А про воду.

— Что говорили про воду?

— Якобы чудо было, очищения воды. Вот вы бы, да, вы, — прямо подрубленная челка вскинулась с вызовом, — чем с бабами-детишками воевать, разобрались бы, по какому праву нам воду перекрывают регулярно! Вот была бы безопасность, а не на кухни вламываться!

— Марина Сергеевна, давайте к делу, пожалуйста. Кто как очищал воду, какое отношение к этому имел священник.

— Воду перекрыли позавчера еще вечером. Ну, кто откуда потащили — на Новом поселке у людей свои колодцы, а остальные — кто из родника, кто из общественных колодцев, у автобусной остановки и на Лоцманской. И утром вчера привезли в водовозке. Вода разная. Вообще-то, плохая. Мутная. И говорили, что она очистилась, чудо там кто-то сотворил. А поп взъелся — без его участия, значит, нельзя, чудо не считается.

— А кто это чудо… учудил?

— Воду-то очищали? Говорят, Худяковы. Ходили по домам и очищали.

В голове у Амелина словно раздался тихий звон — дин-н-нь! Тихий и четкий звон совпадения. Худяковы. Худякова. Упоминалась в деле о похищении. Как потерпевшая. Поговорить, только паники не допускать — несовершеннолетняя. Стал заполнять повестку.

А заодно пометил себе: с дельтаплана тоже можно обронить плитку — выяснить, высоко или низко летает дельтаплан, шумно ли, должны были бы его заметить. Или нет?

Как Худяковы очищали воду, Марина не знала. Приборы, реактивы… Нет, слова эти ее не смущали. Образованная. Но не умела ни замечать подробности, ни описывать их. Получалось типичное описание с чужих слов. Человек подходит к емкости с водой, опускает туда руку — и вода уже чистая, а на дне слой осадка. Что в руке, действительно, можно и не углядеть, если нет этого самого дара острого глаза. А его нет. И сейчас Марина действительно видела только, что капитан ФСБ взял со стола бланк и начал его заполнять.

Это был ордер на еще одну экспертизу. Осадка из-под очищенной воды, который Амелин рассчитывал раздобыть в Гусятине. Хотя бы силами милиции. И еще одну бумагу написал он. Требовалось провести более тщательный осмотр места происшествия с несовершеннолетней Худяковой, включая обследование дна и берегов реки… как там по карте? Оя, кажется. Дна и берегов реки Оя от пешеходного моста в пгт Гусятино до устья. На предмет обнаружения высокотехнологичных материалов, приборов или их фрагментов.

— На ваших глазах пишу, — говорил Амелин, — чтобы вы были уверены, что не причинили никому зла. Вот — требуется исследовать осадок из-под очищенной воды, требуется осмотреть вашу речку получше. — Он снова позвонил, и дежурная отнесла Осокину записку с просьбой отпустить свидетельницу как давшую важные показания.

Осокин ответил согласием. Он подбивал предварительные итоги, одним глазом глядя в телевизор. Президент Ельцин сообщал народу о принятом решении уйти в отставку. Выходило, что шеф то ли предвидел, то ли имел информацию об этом. И ставил данное событие в зависимость от действий самого Осокина и остальных, задействованных в расследовании. Что ж, у Осокина совесть чиста. Подозрительный конверт, послуживший причиной для привода свидетельницы Нореш, сразу попал в лабораторию — и никаких следов взрывчатых веществ. Нореш отрицала всякий контакт, свой или мужа, с этими самыми веществами. И с неизвестными высокими технологиями. А также с мусульманами. Значит, в итоге все показания документально подтверждаются. Отпустить так отпустить. Заполнил и подписал пропуск.

— Меня привезли как есть, — сказала Марина, вставая со стула и показывая на свою одежду, — так я домой не доберусь. Телефона нет, дома тоже никого. Думайте, как меня туда доставить. И как я заберу назад дочь.

— М-м-м… давайте так. Ждем до восьми-тридцати. Когда поедут обследовать реку — вас туда, в машину. Идите в дежурку, я распоряжусь.

Глава 2. Беглец: от огнестрела — по подсказкам компьютера

Ухнуло — дрогнул воздух вокруг, словно затвердел мгновенно, обнял стискивающе крепко. А потом снова стал воздухом. Годным для дыхания. Еще минуту-другую сыпалась сверху земля, хвоя и всякая лесная мелочь, но и это замерло. Новый воздух не так пахнул, как прежний, декабрьский, слегка промороженный. Тот — соснами, землей, порошей. Этот — тоже землей, но не лесной, легкой, а тяжелым песчаным грунтом и бетоном. А еще, смутно, почти исчезающе — отработанными газами и чем-то вроде запаха от приборов. Так пахло там, где он работал раньше. В полунаучном цешке, откуда его сократили.

С отработанными газами было понятно. Хотя мотор «Риги» смолк сразу, но что-то еще могло от него испаряться. А приборы? Откуда? И где он, собственно, находится?

Над головой было чуть светлее, чем вокруг. Звезды. А между звезд — хвоя сосновых ветвей. И чуть-чуть не черное, глубоко-синее небо. С одной стороны видимого ему окошка даже не синее, а ударяющее в оранжевый. Значит, в той стороне находится поселок. Зарево фонарей. А вокруг черно. Нет, не везде одинаково черно. Вот — чернее черного. В земляную стену уходит какой-то лаз.

Густав потрогал рукой край лаза. Бетон, а не земля. Край прямой. Не случайная яма, не звериная нора, не землянка, с лапотных времен оставшаяся. Инженерная постройка. Есть и правый край, и левый, такой же ровный, без следов разрушения. И верхний, полукруглый. Нет и следов каких-нибудь дверей, ворот. Значит, рассчитано на ходьбу… то есть движение прямо, беспрепятственно.

Стал ощупывать вокруг себя. Если эта яма — колодец, то должны быть стены. Они были такие же бетонные, как края лаза. Гладкие. Казались вертикальными. Вот — такое же отверстие напротив. Тоже четкие, без выбоин, прямые края, тоже сводчатый, дугообразный верх. Колодец большой, широкий. Ни ступенек, ни хотя бы скоб для хватанья, как пожарная лесенка — в колодцах канализации такие бывают. Ухватиться не за что, и как альпинисты делают — упираясь плечами и пятками в противоположные стены — тоже не вылезти. Ширина колодца больше человеческого роста. Это что ж — сидеть здесь, пока не найдут? Орать или фонариком сигналить. Хорошо, что фонарик из дому догадался захватить. Да ну! Один кекс из научного отдела, из той конторы, где работал Густав раньше, приходя в цех — обычно с заданием на изготовление особо головоломных деталей, — напевал песенку про альпинистов: «Через несколько минут или лет тебя найдут, никогда и нигде не унывай». «Или лет» — а харя не треснет? Так говорили во дворе. Не подходило категорически.

Глаза Густава постепенно привыкали к темноте. Он поднял мопед, поставил его на колеса, прислонил к стене, забрался ногами на седло. Нет, все равно не достать до краю. Скудный луч фонарика не давал уверенно судить о глубине ямы, но даже стоя на седле мопеда, Густав не доставал метра два. Прыгать не имело смысла.

Морозец, хоть и несильный, начинал забираться под куртку. Осеннюю — зимней Густав еще не доставал в нынешнем сезоне из кладовки. Машинально поправил шарф. Потом подумал, снял его. Измерил локтем. Метра полтора. Тоже мало. Если бы был ремень, скрепить, надставить — но джинсы он носил всегда без ремня. Не в армии.

Разорвать одежду — разрезать, нож есть — и свить веревку? Из джинсовой куртки должно получиться прочно. А что привязать в качестве кошки? И куда бросать? Вокруг деревья, но бросок же будет вверх, а тут надо вбок, по-над землей. Нет, портить куртку пока рано. Он ходил по дну ямы — два шага туда, два обратно — и мерз все сильнее. Наконец решился и втащил мопед в лаз.

Лаз был низкий. Приходилось пригибаться. К тому же вдоль него шла проволока, укрепленная на некоторой высоте над полом, на железных колышках. А на полу, хоть и приблизительно ровном, не щербатом, имелись два железных профиля, вроде рельсов, вделанных прямо в бетон, параллельно. Плюнул от досады, оставил мопед, прислонив к вертикальной стене хода. Он и сам не помнил, как очутился у него этот мопед. Кажется, посмотрел на кого-то… а как это так посмотрел? Не пил ведь ничего. Нет. Не вспомнить. Просто очутился, просто обнаружил в какую-то минуту себя уже едущим на нем, а раз так, то бросать не резон. Как заехал сюда — тоже было непонятно. В лес. И главное, зачем? Думать об этом было не только неприятно, но и бесполезно — как бы ни заехал, выбираться-то надо.

Светя себе фонариком, Густав пробирался, полусогнувшись, по подземному ходу. Казалось, что ход не совсем прямой, что он описывает широкую дугу. От колышка до колышка с непонятной и очень мешавшей проволокой, не дававшей идти там, где было выше всего и удобней, было десять шагов. Не настоящих, обычных шагов, а семенящих, придавленных. Значит, метра три-четыре. В луче фонарика было видно вперед десятки, если не сотни этих колышков. На десяток колышков попадался выступ бетона в стене с обеих сторон — вроде пары полуколонн, опор, поддерживавших свод. Дальше — казалось, что и колышки, и опоры не просто исчезают, сливаются с тьмой, которую не в силах одолеть тощий пучок света, а именно сворачивают. Влево. Но самым жутким было то, что ход шел вниз.

Вниз, несомненно вниз. Бывший фрезеровщик понял это, когда заметил, что по стенкам стекают капли воды. Здесь было ощутимо теплее, чем снаружи. Ходьба тоже согревала, но и сам воздух подземного хода был теплым. Капли воды собирались на полу в лужицы, и от лужицы до лужицы текли струйки. Туда же, куда шел и он сам. Вот уже и не видно стало железных профилей на бетоне. Весь пол залит водой. Оглянулся — везде вода. Такой ужас резанул изнутри, по горлу, под дых, что вырвалось:

— А-а-а!

Опомнился. Повернул и пошел назад. В болото — нельзя. Вокруг же сплошное болото. Какой бы ни был прочный бетон, сквозь любой просочится. Вода дырочку найдет. Метро в Питере почему не затапливает? Насосы откачивают. А когда не осилили насосы, плывун пошел, на площади Мужества, так и метро тоже затопило. Размыв. Были бы и здесь насосы — их бы было слышно. А тут тишина, аж на уши давит. Значит, вниз нельзя, все, что внизу, все затоплено. Но теперь он идет вверх, непрерывно и явно вверх. Против течения.

Остановился перед проклятой проволокой. Теперь она пересекала путь, и ее надо было перешагнуть.

Вниз — ее же не было?

Постоял, подумал. Отходит от продольной влево. Наклонно, словно бы ныряя под стену, уходя в угол, образованный стеной и полом. Значит, мог пройти справа от нее и не обратить внимания. А как же он сейчас… Ну да, перешагивал ее несколько раз, обходя лужи, подходил и к стенам, смотрел, нет ли чего похожего на выход. На уровне колен, зараза такая, очень неудобно перешагивать согнувшись. Занес уже ногу, шатнулся и схватился за выступ стены, похожий на полуколонну.

Пронизало всего, жигануло, как током. Охнул, отдернул руку. Даже отпрыгнул.

Посмотрел на руку. Четко видно: припечаталась кожа. Будто взялся за небольшой горячий предмет. Это в подземелье-то, где по стенам течет. Присунулся к стене ближе. Посветил фонариком. Елки-палки! В полуколонну замурована, прямо в бетон, металлическая бляха. Сияет как новая. Квадратная. Но идя вниз, ее не увидеть — притоплена в поверхность бетона со стороны, обращенной под уклон. И — вырезан контур лежачей восьмерки!

Та самая штука, что уже много дней глаза ему мозолит. Вот она откуда.

Распахнул куртку. В джинсовке, во внутреннем кармане. Вытащил горсть. На всех все видно, в тепле лежат, у тела. Лазер, лазер, ушастая, еще лазер… Ненужные совал обратно — очень неудобно сразу фонарик держать и плитки перебирать. Вот она!

Поднес ближе к железке — просто сравнить. Раздалось негромкое свистящее «уууть!», железка блеснула, заиграла словно собственным светом — лиловое, голубое, зеленое, желтое, оранжевое, ослепительно-белое. Ярко-черные тени упали на миг от полуколонны-опоры, от колышков, от проволоки, от его собственной фигуры. Потом осталось только тихое светло-голубоватое свечение контура квадрата и контура лежачей восьмерки, свистящий звук сменился негромким уверенным костяным пощелкиваньем. И бетонная стена начала отодвигаться. Обозначилась щель между полуколонной и прямым звеном стены, еще одна — на прямом участке. Кусок стены метра полтора шириной медленно пошел вглубь. Оттуда задуло теплом и тем самым запахом, напоминавшим запах приборов в давешней полунаучной конторочке.

Дальше, дальше, дальше, совершенно беззвучно. Нет, все-таки не совсем. Тихий-тихий, на пределе слышимости, посвист, явно не механического происхождения. Из телевизора похожие звуки, бывает, идут. Бетонная глыба на глазах Густава уходила вглубь, в стену, потом движение вглубь прекратилось и сменилось движением вправо. Стала видна толщина стены. Метр, не меньше. Открылся проем. Абсолютно черный. Все шире и шире. К еле слышному посвисту прибавился отчетливый скрежет металла по камню, иногда переходивший в звуки сродни струнным. Проволока, уходившая под стену, в угол, образованный полом и стеной, точнее — отодвигающейся бетонной плитой, выпрямилась со звоном. Теперь она уходила в темноту открывавшегося бокового прохода точно так же, как вдоль того хода, по которому Густав только что прошел туда и обратно.

Точно, да не точно. Колышков там не было. Натянутая проволока шла в воздухе не провисая, сколько хватало света фонаря.

Ничего напоминающего рельсы тоже не было. Ровный бетонный пол.

Бетонная плита закончила движение, все звуки смолкли окончательно, осталось только хриплое, запаленное дыхание Густава — вдруг, неожиданно для самого себя, он заметил, что дышит так, будто пробежал километров пять.

Попытался унять колотивший его страх. Не получалось. Достал складной нож, обмотал рукоятку носовым платком. Дотронулся. Слегка отблеснула голубым гравировка. Ага. Как-то реагирует на металл. Может, и под током. Поднес плитку со знаком лазера. То же, только блеснуло белым. Другую, с непонятным ушастым обозначением. И на эту — белый отсвет. Идти туда или не идти — яснее не делалось.

То есть было вполне ясно, что нельзя. У кого может быть в распоряжении такая техника? Тут и думать не надо. У вояк. У военморов в первую очередь. Пушка, которая стояла в части неподалеку, не то на боевом дежурстве, не то уже как музейный экспонат, и в которую снаряды заряжать надо было механической лебедкой, — это было сильное впечатление детства, Густав налазился на нее вдосталь. Вот и тут — такие же, как та лебедка, механические ворота. И даже не механические — звуков-то механических, скрипов там или чего-то похожего, не было же. Электронные… Нет, а кроме шуток — как оно висит и как двигается? Моща у них, у заразы, — наверно, хватит поезд в лепешку размазать. И полбеды, если ход приведет к военморам, в какой-нибудь орудийный погреб. Ну что ему сделают морячки? Даже на гауптвахту, «на губу», как они это называют, не посадят. Он штатский. Посмеются и отпустят. Стрелять в него тем более никто не соберется, если еще есть чем стрелять. Там же одна учебка осталась. А вот если какие-нибудь ушлые прапорщики, «есть такая профессия — родину расхищать», уже загнали этот погреб уголовникам-капиталистам, людям с толстой мошной — вот тогда есть чего бояться. Как они убивают неугодных — разное рассказывают. Гибнуть и вообще-то тошно, а уж если судьба попавшегося в этом ходу — стать потехой для их шестерок или «куклой» для отработки приемов их бойцами… Нет, лучше не давать воли воображению. Тем более что самый вероятный вариант — там вообще нет никого живых, он войдет, а бетонная махина закроется за его спиной, захлопнет, как в мышеловке, и это будет хуже, чем в яме. Из ямы можно кричать или фонариком махать. И есть шанс, что услышат или увидят. Хоть какой-то. А здесь шансов нуль.

Значит, нужно отдохнуть — тут на полу вроде сухо. В теплом месте отдохнуть, на теплом ветерке. Может быть, дождаться утра. И идти в яму, кричать, сигналить. Камешки наверх кидать, дымокур устроить — Густав не курил, но зажигалку с собой носил. Огонь бывает нужен для самого разного. Застегнул джинсовку, оправил ее, чтобы по карманам ничего не выпирало, не топорщилось, и только было собрался застегнуть и верхнюю куртку, как услышал далекий грохот падения чего-то тяжелого. Потом возню, шорох, рокот, как будто сыпали картошку в ведро, и наконец, безбожно искаженное эхом подземелья:

— Кто здесь, сдавайся, стрелять буду!

На автомате метнулся — исчезнуть! Влетел в боковой ход. За плиту. Черт, задел ботинком проволоку! Нет, ничего. Током не бьет, не жжется. Уф. Погасил фонарик. Так страшнее, но тот, кто кричал, кто бы он ни был, тоже не сразу решится — в полную тьму.

Видел ли он свет фонарика? Или кричал только потому, что мопед стоит? Если не видел — это шанс.

Упавший — или спрыгнувший в яму — тем временем, наверно, прислушивался. Может быть, ощупывал стены — доносился только слабый шорох. Двинулся снова — рокот оказался дробью шагов. Еще раз крикнул «сдавайся, бросай оружие». Нестерпимо резко ударил по ушам щелчок — выстрелил-таки, исполнил угрозу. Заунывный вой, многоступенчатое эхо. Затрепетал в темноте бледный отсвет — очевидно, у преследователя тоже был фонарь. Густав прислонился к бетону, чтобы не делать лишних движений, не топтаться, не шуршать одеждой. И тут бетонная плита сдвинулась с места. Дернулся судорожно, отскочил. Зажигать фонарик больше не решался, но различил во мраке подземелья тихий, еле слышный свист — уже зная, что он означает. Плита закрывала боковой ход, отрезала Густава от погони — но и отступление тоже было отрезано. Только вперед, в неизвестность.

Еле ощутимый — даже не звук, а по-особому, тупо вздрогнул воздух. «Пумм!» Густав понял: плита сомкнулась со стеной. Этот звук означал, что смыкание герметически плотно. Теперь даже в воздухе Густав был ограничен, располагая только тем, который есть в подземном ходе. Но беспросветность этой догадки была нарушена еле заметным, нежным сиянием, разгоравшимся все ярче. Будто на пол, параллельно стенам, легла тонкая желтоватая полоска. И — вдаль, теряясь во тьме. Нагнулся — и увидел: светилась проволока.

Осторожно поднес руку. Не греет. Присел на корточки, пытаясь рассмотреть, — даже сам не смог бы сказать, что именно, какие подробности надеется различить. Проволока засветилась ярче. Отпрянул в изумлении — свет приглох, потускнел. Снова присел, как можно ближе к проволоке лицом и корпусом. Опять ярче. А что тут думать? Все события крайних дней — не последних, черт возьми, еще покувыркаемся! — все случившееся на предыдущей неделе говорило за одно предположение. Плитки. Снова полез в карман.

Свет… Наверно, знак лазера и есть знак света. Взял одну такую в руку, выпрямился, поднес к проволоке. Засияло гораздо ярче фонарика. Стали видны и стены, и пол. Здесь он был совершенно сух.

Но даже на сухом полу сидеть здесь Густаву как-то не улыбалось. Хотя только что собирался отдохнуть. А после бегства за эти неприветливые ворота чувствовал себя совсем измочаленным. Там, всего в метре, — вооруженная погоня. Да, метр бетона. Да, такого, что ни звука. Но там вооруженная погоня. Надо уходить, удаляться, увеличивать, насколько удастся, расстояние между дулом и спиной.

Ботинки громко топали. Эхо беззастенчиво усиливало звук, к тому же размазывая его, делая нечетким, вихляющим. Столь же громко, с привизгом, шаркали джинсы. Проволока удалялась в темноту, все так же вися в воздухе, все так же светясь желтовато. Как настольная лампа в виде старинного уличного фонаря, возле которой Густав часто делал уроки в детстве. Эта мысль, неизвестно откуда вынырнув, словно рассеяла страх. Теперь Густав мог думать о чем угодно. Например, смотреть по сторонам. И замечать подробности. Например: в этом отростке подземелья бетон стен казался другой фактуры — более гладкой, почти лоснящейся. Потолок был выше. Не так сильно нужно было пригибаться, просто не задирать голову. Ширина хода была меньше, метра полтора от силы — можно было руками достать до обеих стен сразу. И другая форма свода — верхняя часть стены переходила в свод без малейшего излома, без угла.

Сколько он уже идет, Густав не знал. Часы остановились еще при падении в яму. Сначала они показывали девятнадцать — пятьдесят девять, даже смешно делалось: не ровно восемь вечера, а без минуты восемь. Потом что-то, видимо, засбоило снова, и стали показывать невозможное: девятнадцать — девяносто девять. Поле секунд ничего не показывало, дата и день недели зияли пустотой. Отсчитывать пройденное расстояние здесь было не по чем. Ни колышков, поддерживающих проволоку, ни полуколонн, как в том ходе, что начинался в яме. Оставалось считать шаги. «Даже если не начал этого сразу», — подумал Густав. Но почти тут же сбился и махнул рукой на эту затею. Да и зачем? Усталость почти прошла, дышалось тут легко, только запах, похожий на запах лаборатории, полной электроизмерительных приборов, был отчетлив и как будто даже становился сильнее.

«Может быть, проволока так пахнет?» — подумал Густав. Наклонился и понюхал. Нет, источник запаха был не здесь.

И откуда-то издали все время тянуло сквозняком. Как в метро. Значит, там работает насос? То есть там кто-то есть? Или хоть что-то. Кроме надоевшего уже коридора. Сколько он может тянуться, ведь ничего бесконечного не бывает! Разве что в космосе, а он-то на земле. Даже в подземелье. Во была воинская мощь у Советского Союза, какие подземелья вырыли, и никто посторонний не знал — а кабы такую мощь в мирных целях? Давно бы мы все америки задавили, засыпали углем, чугуном и минудобрениями — они бы в подпол мызнули и высунуться боялись. Вот как он сейчас в этой норе. Однако сколько же еще ему переть?

Тем не менее пер и пер. Передвигать ноги становилось все труднее, начал донимать голод, а особенно жажда. В подземелье было сухо, так сухо, что и во рту пересохло до шкрябанья. Старался держать рот закрытым, чтобы не сох попусту. Но то и дело разевал его от спешки, от нетерпения. Прибавлял и прибавлял шагу, насколько мог. То и дело останавливался, переводил дух. Разок обронил плитку — проволока резко пригасла, даже испугался. Поднял, присунул вплотную — нет, тьфу-тьфу, без повреждений. Светится.

Тупик встал перед глазами неожиданно. Бетонная вертикальная гладь. Тонкий металлический прут, на который была намотана светящаяся проволока, уходил в пол и в потолок. Два закутка по сторонам хода. Остановился, чуть не ткнувшись в стену лбом. Постоял, подышал. Ноги уже не волоклись. Чтобы сдвинуться с места, потребовалось рвущее жилы усилие — мешок картошки поднять и то во времена оны давалось легче. А сдвинуть было надо. Где-то тут — электронный замок, открываемый плитками. Уже не сомневался: ими.

Вынул по штуке каждого вида — с лежачей восьмеркой, со знаком лазера и с ушастым рисунком, похожим на Винни-Пуха и на мыльные пузыри. Зажал в кулаке и принялся водить им по стенам закутка слева. Ничего. Обшарил все стены — ни малейшего шевеления. Подумал и поводил кулаком еще и по потолку. Тоже нуль реакции. По полу для очистки совести попробовать? Не смог сидеть на корточках — повалился на коленки. Но и тут ждала неудача.

В правом закутке тоже ни намека на какой-либо замок. Густав перевел дух, сидя на полу. Хотя не мерз, даже разгорелись щеки от быстрой ходьбы, но настылость бетона сразу ощутилась сквозь джинсы, и челюсти мелко завибрировали. Сидеть так до морковкина заговенья не стоило. Еле-еле встал, подавляя искушение схватиться за металлический прут. А если к нему попробовать поднести? Попробовал. Снизу доверху безрезультатно.

Чтобы дотянуться до верха, пришлось разогнуться. Это потребовало совсем уж запредельного усилия, даже в глазах потемнело, желтоватая проволока завертелась колесом, на миг увидел себя словно в круглой решетчатой будке из желтых полос. Закрыл глаза — только тогда унялось. Лечь боялся: а вдруг не удастся встать потом. «Вот влетел так влетел!» — стрельнуло вдруг в голове. Сзади перец с огнестрелом, впереди тупик, и вокруг подземелье, где ни воды, ни еды.

Да, но вода была сзади. Если бы удалось отвалить снова ту плиту в подземном ходе с уклоном… И — под уклон. Тогда можно прийти к воде.

Чуть не дернул назад. Два шага, нерешительных, но все-таки сделал. Стоп. Да стоп же! Нельзя. Сил уже нет. И потом, не может подземный ход с такой могучей технической начинкой вести в никуда. Это явно ворота, только на запоре. «Доищись, как отпираются, заслужи не сдохнуть, человек ты или падаль?» — плеснуло вдруг горячей злостью по щекам.

Достал ножик. Взял рукоятку сквозь рукав и потрогал металлический прут. Проблеснуло голубым. И проволока перемигнулась — желтоватое свечение сменилось на голубое. Отсунул ножик — опять желтое. Прут тоже в системе. Допереть бы, в системе чего.

Думал, думал, думал. До опупения. В какой-то момент опять почудился звук. Тихий, тишайший посвист. Даже не посвист, а звон. На невероятно высокой ноте. Затаил дыхание. Так и есть — звучал прут. Почти неслышно позванивал. Густав опять вынул ножик, поднес вплотную кончик лезвия. Не засветился! Но проволока погасла, а лезвие ножа тоненько зазвенело, задребезжало о прут, усилив и изменив тон звука. Нож звучал явно ниже, уверенней. Отдернул нож, вырвал из кармана дрожащей рукой горсть плиток. Поднес. Какая — нужная, черт возьми? Прут запел еще гуще, мелодичным струнным аккордом. Густав выматерился шепотом, бросил всю горсть на пол, стал выковыривать из кармана что не поместилось. Наконец собрал в пригоршне все, что осталось после рынка. Поднес опять, касаясь металла уголками оберток. Мелодия стала громкой и красивой, теперь звучал не один аккорд — прут наигрывал какой-то мотив. Потом музыка стихла. Опять еле слышное тоненькое, на пределе воспринимаемой высоты, посвистыванье. И все.

Но ведь получилось же! Или эта штука, как и та дверь, одноразовая? Может, запустилась программа — и все, если не отработала до конца, не открыла ворот, значит, и не откроет, пока с той стороны не заметят, что было срабатывание, и не сбросят принудительно. А сколько ждать, пока заметят? На сколько его еще хватит? Рот распух, всякое движение языком, даже ругнуться, причиняло боль. Оступился неловко — бабах! Ударился головой о прут. Перед глазами вспыхнули белые звезды, и все исчезло. Когда опять смог видеть — обнаружил, что полусидит-полулежит, навалившись на прут, в обнимку с ним и с проволокой, которая только что светилась и чуть ли не жглась. А она уже не светится. Черно-глянцевая, уходит в такую же непроницаемую, угольную тьму коридора, по которому он пришел. А свет падает из проема впереди.

Из проема. Это выход. Он старался не думать о том, что — только вероятный выход. Выход. Сидеть — это смерть. Если не от пули того, кто кричал «сдавайся, стреляю», то от жажды и голода. Сидеть — железно смерть, идти вперед — шанс на жизнь.

И Густав поднялся, цепляясь дрожавшими даже от такого копеечного усилия пальцами за прут. Постоял, подождал, пока перестанут разбегаться перед глазами разноцветные круги. И двинулся в проем. В прямоугольник белого, совершенно солнечного света.

Именно в прямоугольник. Коридор, в который он вступил, не имел свода. Широкий, метра три — почти вся стена тупика, на которой бывший фрезеровщик недавно искал логический замок, теперь отсутствовала, гостеприимно поднятая. Был виден ее низ. Сложный, на вид не металлический, а скорее пластмассовый профиль. За ней, то есть за подъемными воротами, — такие же, как с внешней стороны, два закутка по бокам. Дальше, справа, стоял вертикально цилиндр, частично утопленный в стену, — выдавались примерно две трети его окружности. И от вертикального цилиндра ответвлялась горизонтальная, также частично утопленная в стену труба. Ее круглый бок виден был очень намеком, то место, где она сшивалась с цилиндром, тоже торчало из стены на очень малую долю. Поддавшись невольному любопытству — а как оно соединяется? — Густав сделал шаг к месту стыка, и подъемные ворота начали опускаться. С таким же тихим, еле различимым свистом, какой он слыхивал и раньше. Там, во внешнем тоннеле.

Паника охватила на миг, запрыгала горошинами в ребрах. Сейчас — хлоп, и взаперти! Метнулся к воротам. Те замерли на полпути. Можно нагнуться и поднырнуть, оказаться снаружи. Можно. Но страшно. А если продолжат опускаться? В них тоже чуть не метр толщины. Да ну, зачем им его давить? — думал Густав. И тут же: а кому это «им»? Дурилке пластмассовой? И потом. Закрываются, если отойти, — значит, есть датчик движения. Фотоэлемент какой-нибудь. Значит, есть и управлялка, ЭВМ или компьютер. Хорошо, что его заметили, нечего ему делать снаружи, не под землю ему, а к людям надо — там вода и жизнь.

Отошел на два шага. Ворота продолжили плавное движение вниз, дошли до полу, раздалась негромкая короткая музыкальная трель — тюррлю! — потом что-то похожее на тихий чмок, и все. Зато донесся, тоже деликатный, но явственный свист из цилиндра.

Больше никаких звуков не было, и Густав насколько мог уверенно двинулся по коридору, слегка пошаркивая по пластиковому светло-серому полу неровной, мраморной раскраски. Было светло, свет шел прямо от потолка, будто сияла мягко и матово вся его белая поверхность. Или светильники находились по ту сторону, а сам потолок только рассеивал. Стена, заключавшая в себе трубу, была тоже светло-серой, но скорее напоминала металл, чем камень. Как пластмасса, только отгальваненная — до сокращения бывший работник опытного производства навидался таких фокусов. Противоположная стена была зеленоватой, со слегка шершавым покрытием, теплым на ощупь. И в ней, метрах в пятидесяти, виднелось что-то вроде двери.

Добрел и опять остановился в нерешительности. Такие замки видеть доводилось. Там же, на опытном производстве. Стержень, уходящий в пол и изгибом — в стену, две конических шестерни, рычаг. Сама дверь с высоченным порогом и не вполне прямоугольная — заовалена по углам. То есть занесло в контору, похожую на бывшую родную? Хорошо бы! Налег на рычаг. Пошла! Шестерни катились друг по дружке, приятно рокоча, словно признавая своего. Дверь открылась. За ней была ниша, в которой размещалось нечто наподобие монитора с клавиатурой. Только клавиатура не выпирала из ниши, не образовывала горизонтальную поверхность, на которую можно было бы положить руки, а была приляпана к стене под монитором, в одной плоскости с ним.

Вот только клавиш с такими знаками Густав в жизни не видывал.

Не только не похоже на русские буквы, но и не латиница. Даже не китайские иероглифы, которых за последние лет восемь он навидался во всех видах. Каждый символ похож на закругленный квадрат, и внутри разрисовано. Какие еще бывают буквы? Вот, говорят, у ваххабитов этих долбаных, террористов свои — так какие? Что, если это они? Во влип!

«Да ну, — снова остановил он себя. — Такое подземелье — это ж не бункер даже, как про Великую Отечественную рассказывают, — находят до сих пор, что от немцев осталось. Это целый завод. Целое метро. И чтоб какие-то чучмеки на ишаках смогли такое построить за считаные месяцы и никто ничего не заметил — рассказывайте сказки! Потому что раньше, при СССР, не позволили бы, а лет семь назад не до того им было».

Значит, это не по-ваххабитски. Будя паниковать. А главное, там ни людей, ни воды.

Собрался дальше, но тут экран монитора сам засветился. Густав увидел довольно большую комнату. Столы. Три стоячие чертежные доски вдоль стен. В техникуме такие были — кульманы. Сам на таком не чертил, на простой доске чертил. А вот в бывшей родной конторе заходил, случалось, где наука сидела, — там на таких чертили. И стены как покрашены. Это ж ни днем, ни ночью не перепутать. До высоты человеческого роста, примерно — краска, типа масляная, а выше — побелка. Точно как в школе и в техникуме. И там работают! Двое чертят, один в углу за компом — самого компа и не видно, под столом, наверно. Клава не плоская, а покатая, монитор огромный, видимо, просто телевизор, — и еще трое над какой-то железкой посреди комнаты трудятся. Стол, обитый черным. Или лакированный. Разбирают что-то, оно все в масле, подложили ветошь, и видно, как с железяки на нее течет.

— Эй, ребят! — крикнул, не сдержался. Слабенько вышло, сипло. И закашлял. Потому что горло совсем уже в фанерку превратилось. И язык почти не ворочается, стукает деревянным стуком. Еле-еле смог сглотнуть, унять кашель.

Если это телевизор… Если там висит камера, где эти ребята работают, а сюда транслируется… Тут же охранник должен быть. Или попка типа мастера, прораба — следить за этими, работают они там или балду пинают. Где он? Густав постучал по двери. Оказалась из пластика, но вышло звучно — эхо по коридору пошло гулкое. Кричать больше не решался. По экрану монитора побежали помехи — от стука, от сотрясения или от чего уж там. Временами комната, где работали, исчезала, и вместо нее появлялось непонятное — выпуклая поверхность, мощенная шестиугольными плитками, отливает сине-лиловым, и похоже, там верхнего освещения нет. Темно, только эти плитки светятся отраженным блеском, а вокруг чернота, сполохи… или помехи, россыпь точек, как метель. Нет, туда точно не надо. Там воды не найти. Продолжал колотить. Громче не получалось. Где народ? Воды! Воды!

Никого.

Коридор длинный. Вперед уходит так, что все сбегается в точку. Идти дальше?

Попробовал потыкать в кнопки. Может, покажет план помещения? Если бы удалось добраться до тех работничков! Знать бы: знаки — это буквы или обозначения каких-нибудь функций. Ни одного привычного знака, ни одного, могущего иметь хоть какой-нибудь понятный смысл. И кнопки не нажимались. Вроде бывают кнопки, которые не нажимаются, не механические. Там, чтобы понять, нажалось или не нажалось, только по действию на экране отслеживать. А тут никакого действия. Нет, вот — погас совсем. И зазвенело за спиной. Все время посвистывало, а тут — резко так. Оглянулся. В круглой трубе, вмурованной в стену напротив, было открыто окошко. Овальное. Звон шел оттуда. Вот — высунулись рычаги-манипуляторы. Они как будто протягивали Густаву пластмассовый желоб. Метра два в длину. Пустой.

Решился потрогать. Таки пластмасса. Это значит, понажимал он на клавиши, и глупая пластмаска подает ему… что набрать, то и подаст? Похоже. А есть там вода, среди этих чертовых символов? Рычаги втянулись внутрь трубы. Заглянул туда — отверстие позволяло, плечи прошли свободно, труба имела почти метр в диаметре. По ней дул ветер. Явно не просто сквозняк — уж очень мощно и целенаправленно он дул. От входа, через который вошел Густав, куда-то внутрь, в недра загадочного подземелья. Окошко открыто — щиток, кусок цилиндрической поверхности, выдвинут наружу, а вот и рычаги, и желоб внутри. Постучал по трубе. Шум вышел неслабый. Только без толку. Никто не шел на грохот. И вода оставалась все так же недосягаема.

Пошарил по карманам. Нет, плитки — нет, с ними расставаться пока не стоит. А вот… Достал кошелек. Из него вынул сторублевую, устаревшую уже монету. Таскал с собой, рассчитывая втюхать кому-нибудь. Была не была. Разжал пальцы.

Ни стука, ни звона. Монета осталась висеть в воздухе, чуть покачиваясь. По окружности окошка побежали, замигали бледно-лиловые огоньки. Отстранился. Как только убрал голову из окошка — оно плавно, но быстро закрылось безо всякого видимого следа или шва, и раздался мягкий, но хорошо слышный свист. Не было никаких сомнений — монета отправилась куда-то в путь. Пневмопочта. Вот как.

А как часто ее сортируют, эту почту? Чаще, чем приходят смотреть в этот телевизор, или реже? Густав был уже готов сам прыгнуть в трубу и лететь хоть к черту в пасть, лишь бы там нашлась вода. Или кофе. Или чай… Да что там, и на болотную муть, вроде той, что плескалась на полу во внешнем тоннеле, Густав сейчас был бы согласен.

Оглянулся на телевизор. Там мигал красным шестиугольник! Внутри шестиугольного контура мигало такое же красное многоточие. Только точек было не три, а четыре.

Значит, он смог просигналить о своем появлении. Сейчас придут, и…

Да, но ведь неизвестно, кто придет. Те, кто умеет читать закорючки в скругленных квадратиках? Ему-то нужны те, кто работает с чертежами и замасленной железякой, — вот с ними точно получится договориться, каким бы тарабарским ни был их родной язык. Навезли гастарбайтеров, охранников! Даже монитор с клавой на их саксаульском. Нет, надо попробовать добраться до той комнаты раньше, чем доберутся до него.

Зашарил глазами по незнакомой клавиатуре. Квадратики, квадратики… Нет. Не все одни квадратики. Под левой рукой — вот они, похоже на цифры. Одна точка, две, три, четыре, знак вроде тире. И следующий ряд клавиш: тире и точка над ней, тире и две точки… Нажал клавишу с четырьмя точками. Мигание прекратилось. Теперь на экране был коридор, в котором он стоял! Ворота. Телекамера смотрит на ворота. Вертикальный цилиндр, отходящая от него горизонтальная труба. То место, где экран, камере не видно, она где-то в потолке. А вот эта клавиша, с разомкнутым кругом? Тоже не квадратик. И от букв отдельно, если это буквы, и от цифр. Нажал.

Результат превзошел все ожидания. Изображение на экране сдвинулось. Камера вращалась. Он увидел открытую дверь с шестеренками, свою спину, ссутуленную перед монитором. А потом снова — мигание шестиугольника, многоточие из четырех точек, но теперь внизу экрана была еще строка из нескольких разных квадратиков, с разными кракозябрами внутри. Монитор выплюнул информацию для чтения, но бывший работник научно-опытной конторы не знал того алфавита, которым она была написана.

Итак, место, где он находится, имеет обозначение в виде четырех точек. Номер четыре, для простоты. А то бюро или мастерская, где работали? Нажал одну точку. Номер первый. И увидел помещение с увешанной мониторами стеной. Значит, верно понял. Но туда ему точно не надо. Поспешно нажал два тире друг над другом. Перед глазами заколыхалась зелень. Сад-огород какой-то. Грядки. Нет, ящики. И желоб, по которому течет вода.

Вот куда надо-то! А как туда попасть? Клавиша с разомкнутым кругом была функциональная — значит, видимо, остальные рядом тоже. Что значит, например, фигура, похожая на полумесяц, но выпуклостью вверх и с разрывом посередине? А что — похожая на каплю? Или пятиугольник?

Нажал каплю. Изображение исчезло. Пустой, голый экран. И бело-серый колеблющийся свет. Поплыло в голове. Густав и так плохо стоял на ногах — накатил острый страх свалиться, и все, каюк. Как отыграть обратно, чтоб чертова машинка прекратила гипнотизировать, где в этой логике «UNDO»? Снова ткнул «два тире». Уф! Зелень вся на месте.

Его всего прошиб жар. Именно что не пот, а жар — видимо, потеть было уже нечем. Только сейчас заметил, что все еще в уличной куртке, хоть и нараспашку. Снял куртку. Показалась очень тяжелой — руки еле держали. Сунул под мышку, руку в карман — так держится само. Перевел дух. Подумал еще и нажал нечто похожее на знак «Мерседеса». Только без кружка. Или на перевернутую букву Y. Очень уж напоминает идущего человека. Вдруг? Сад-огород сжался, задвинулся в левый верхний угол экрана. А на всем экране появился тот же знак, похожий на «Мерседес», только большой, синий и лежащий на боку. Нет, не лежащий. Мигает так, будто перебирает ногами. Идет снизу вверх. Вот — встал. Рядом нарисовалось многоточие. Три синих точки. Потом все исчезло, потом «мерседес» снова заперебирал ходулями, справа налево. Мигнул — одна точка. Потом завращался синий круг. Перестал вращаться, в нем изобразилось тире. И напоследок — синий шестиугольник с двумя тире.

Что значат два тире, Густав уже догадывался. Если одна, две, три, четыре точки, потом тире, то тире значит пятерку, а два тире — десять. Это место, где зелень и вода, обозначено номером десять. Шестиугольник — видимо, просто символ определенного места. Соответствует понятию «точка» или «помещение». Он сам в четвертой точке, и система просигналила, что там что-то случилось, а нужно ему в десятую точку. Прямо вперед, а потом… три… чего три? Ладно. Упремся — разберемся.

Дверь на шестеренках закрывать не стал. Потащился по коридору, озираясь. Вот еще одна дверь. Тоже слева, как и та, с телевизором. Механизма с шестеренками нет. Просто заоваленный прямоугольный контур. Светится — перебегают синие огоньки. Может быть, три точки значили три двери? То есть должна быть еще одна. Поволок ноги дальше. Дальше, еще, еще. Вот третья. Тоже без всяких приспособлений для открывания, тоже синие огоньки. Но, может быть, открывается сама?

Подошел вплотную. Не дрогнула. Стал доставать из карманов джинсовки так выручавшие его уже много раз плитки. Вот — все. Двадцать две. Пригоршней поднес к двери, поводил, поносил вдоль мерцающего синим контура. Без толку. Навалился всем телом.

Вдруг просто-напросто открывается внутрь. Сколько раз видал: кекс какой-нибудь воюет с дверью магазина. Дергает-дергает, а надо толкнуть. Нет, и этот фокус не помогает. А что, если считаются только такие двери, с синей подсветкой? Та, где был монитор, — другая, типа хозяйственная, там нет входа никуда, просто ниша. Вот и не считается. Тогда надо дальше.

— Пр-роклятье! — выдохнул он почти вслух. Опять закашлялся, но до третьей светящейся синим двери оказалось ближе. Стена левая, поворот налево… Все как на схеме. Если считать то, что он видел на экране, схемой. Подошел вплотную. Дверь открылась, как давеча лючок для пневмопочты: заоваленный прямоугольник отделился от стены, вынесся чуть вперед, потом влево. Вот только рычагов не было никаких. Закругленная по углам прямоугольная плита выехала из стены и сместилась влево, вися в воздухе.

Густаву было уже очень не до чудес. Как оно так получается — потом, потом. Шагнул, еле перенеся ногу через высоченный порог. Тихий свист за спиной, чмок. Уже слышал. Двери здесь закрываются так. Герметично. Дальше вроде была одна точка — первая дверь от этой? Справа, слева? Не помнил. Дверей было три. Все одинаково мигали синим по контуру. Одна отличалась. Вела не в прямую, ровную стену, а в цилиндр, похожий на тот, что был у входных ворот.

На экране он видел вращающийся синий круг. Это что — ему надо туда?

Подтащился вплотную. Почти навалился. Открылось. Высунулись рычаги, выдвинули ему под ноги круглую площадку. Полметра-метр шириной. Только-только встать. Встал не колеблясь. Зелень и вода колыхались перед глазами. Площадка поехала, дверь закрылась, темнота — глаз коли, в пятки снизу ударило — едва не упал, ветер, свист и потрескиванье, дыбящее волосы. Но длилось это секунду. Дверь открылась, площадка сработала. Точно! Зелень — грядки-ящики, как теплица в рекламе, рядом желоб, и журчит вода.

Кинулся, себя не помня. Но тотчас опамятовался. Вдруг это не вода, а какая-нибудь химическая гадость для полива? Сунул палец. На ощупь — вода. Лизнул. Пресная. Нагнулся, понюхал. Ничем вредным не пахнет. Припал со всей страстью изжаждавшегося, глотал шумно, со стонами и подвывами, огромными глотками, до боли в горле и где-то ниже.

— Хватит! — раздалось за спиной со странным присвистом на звуке «т».

Глава 3. Следствие: собрать головоломку

— Домой пойдут только женщины и только семейные, на одни сутки, — раздался в коридоре голос начальника лаборатории.

Лаборатория занимала почти целый этаж. Считалось даже, что она там не одна. А много разных. И дактилоскопическая, и трасологическая, и токсикологическая, и материаловедческая — тоже не одна каморка, а несколько, с кучей испытательного оборудования под стать хорошему современному заводу. Поэтому сотрудники не сидели где-то в одной большой халупе, где бы разом можно было это сообщить. И начальник шел по коридору и повторял новость перед открытыми и закрытыми дверьми. Потому что некоторые нельзя было открывать во время определенных стадий исследования.

Надя услышала сразу. Собираться надо было тоже сразу. Пока не передумали.

Тем более что как раз у нее была пауза. Принтер, отпечатав рапорт о свойствах упаковки плитки неизвестного назначения из неизвестного материала, инвентарный такой-то, замигал, что в нем нет бумаги. Положить бумагу, и все. Можно одеваться.

Большой город никогда не спит. На Литейном было хоть и не по-пиковому шумно, однако и не пусто. Проезжую часть и тротуары покрывал молодой снежок. С неба продолжало сыпать — негусто, но ощутимо. За то время, которое понадобилось, чтобы дойти до «Чернышевской», верх Надиной шинели, погоны, фуражка — все покрылось тонким белым слоем. Вниз, в метро, до «Ветеранов». Троллейбус. Вот и дверь квартиры на Корзуна.

— Мама! Ура-а-а! — раздалось из квартиры еще даже до того, как замок поддался повороту ключа.

Обнять Лёньку, ответить на его «мам, ты снежная мамобаба» вперемешку с подпрыгиваньями и чмоками в обе щеки, скинуть шинель и сапоги, вымыть руки и присоединиться к последним приготовлениям салатов — на все это ушло едва ли больше пяти минут. Время в Надиной голове тикало как бы автоматически, без отдельного усилия мозгов. Оливье был уже готов — Игорь постарался; горячее исходило вкусным паром на плите — Жанна Михайловна, как обычно, не подкачала. Из намеченного оставалось приготовить салат из свеклы. Надя сунула в руки Лёньке чеснокодавилку. Первый раз в жизни сын допущен за новогодний стол со взрослыми. Ученик, первоклассник. Значит, должен принимать участие в приготовлениях. Сама взялась за терку. Возникла горка свеклы, куда Лёнька с полнейшим восторгом вывалил чесночную кашицу. Смешать. Сверху — укроп из домашней банки огурцов. Все. Нарезать хлеб — и можно на стол. Лёнька уже таскает посуду.

— Электрон на орбите, — сказал Игорь. — Везде одновременно…

— Товарищи, там уж президент! — донесся голос Валентина Дмитриевича из большой комнаты.

— Все, идем, па, — отозвался Игорь, а Надя добавила:

— Только переоденусь в нарядное.

Президент говорил необычное. Он приносил извинения народу. Если бы Надю спросили, какие слова находятся под безусловным запретом, — она бы, ни секунды не колеблясь, ответила: извините, приношу извинения, прошу прощения. То есть — да, штатские люди должны уметь пользоваться этими словами. Знать, когда их надлежит произносить. И как. С сожалением, с выражением покорности, опустив взгляд. Лёнька, например, обучен. Жанна Михайловна с Валентином Дмитриевичем тоже иногда говорят что-то вроде «это ж просто извините меня!» и прочее. Но государственный служащий не должен унижать себя произнесением таких слов — с ним унизится вся Россия. Еще недавно бывшая Советским Союзом. Беспримерное унижение! И поэтому ни под каким видом нельзя его повторять, ни в мельчайшей детали. А уж лицу такого масштаба, лицу страны буквально — не пристало тем более. Мысли Нади никак не могли свернуть со служебной колеи. Лёнька прыгает перед телевизором — недопустимо, там же выступает президент! А цыкать не хочется. Пускай у ребенка будет праздник. Вот разве что…

— Если неинтересно, — полушепотом сказала она, притянув его к себе, — то вот давай реши головоломку. Загадочная картинка. Что это такое?

На первом попавшемся листке бумаги случайным карандашом нарисовала она расчерченное на клеточки поле. Одиннадцать клеток друг над дружкой, по вертикали. Заштрихованные, темные. Отделены друг от друга белыми поясками. Рядом еще столбец из одиннадцати клеток, но белых, разделенных черными линиями. Лишь одна клетка в столбце, четвертая снизу, заштрихована. Рядом — снова такой же столбец, как первый. Сверху — прямоугольник, перекрывающий все три столбца, как балка, как плоская крыша. Белый, с черными границами. И сунула Лёньке. Только сегодня, прежде чем уйти домой, формировала и распечатывала такую таблицу. Срисовывая для рапорта с упаковки плитки неизвестного назначения из неизвестного материала, инвентарный такой-то.

Лёнька сразу схватил, уткнулся, задумался. Надя перевела дух, а свекор сказал:

— Самое время выпить за уходящий год. Чтобы все вот это не тащить в новый.

— Лёнчик, тебе салатика или свеколки? — спросила Жанна Михайловна, но внук весь был в клетчатой табличке, даже за стол не сел, — так и стоял столбом посреди комнаты.

Закусывая тост за «уходящий пусть уйдет», Игорь спросил:

— Это вот, — и кивнул в телевизор, словно боднул воздух, — из-за взрыва? Нам-то повезло, у нас одна форточка треснула, а там-то, дальше… На работе не говорят? Или секрет?

— Мам, это как девчонки играют! Классики! — озвучил Лёнька.

— Неправильно, — на автомате ответила Надя. — Там два ряда клеток, и всех клеток десять, а тут много. Сколько, кстати? Ты такое число проходил, знаешь. А про секрет — значит, такой секрет, что и нам не говорят.

На экране телевизора уже были часы Спасской башни, раздался хроматический бой курантов — «бом, бом, бобом — подам». Валентин Дмитриевич разлил шампанское. Под двенадцать ударов выпили, даже Лёнька со страшно серьезной физиономией чокнулся со всеми компотом. И въелись в оливье. Только Лёнька опять нарушил тишину, выкрикнув:

— Это шкаф! Эти полки полные, где серое, а эти пустые!

— Не угадал, — снова ответила Надя. — А ножки где? У шкафа-то ножки бывают.

Лёнька слегка сник, но снова вскинулся:

— Не, не обязательно! В школе есть, где нету ножек, там книги! А если не угадал, тогда это игра в пятнадцать! Только тут больше пятнадцати! Тридцать три!

— Молодец, ешь давай. И всегда-всегда угадывай в новом году. — И Надя продолжала уминать оливье. А в голове вертелось: шкаф. То есть таких плиток должно быть много, они должны лежать друг на дружке. Такие, как та, что была в упаковке. Одни черные, другие белые. И что-то сверху. Или игра. Только в ней погибших около тысячи, а по больницам двенадцать с лишним тысяч. То есть не игра, а, может быть, карта? Где цветом выделены квадраты… определенные. Или план расположения чего-то. В чем-то вроде ящичков. «Повторяюсь, — подумала Надя, — шкаф — уже было, а ящик — тот же шкаф». Оливье исчез — не заметила как.

Валентин Дмитриевич налил водочки — за служебные успехи и за несокращение в наступившем году его родного НИИ, в ход пошли огурчики и свекла с чесноком. Новый год катился по привычным рельсам, а в Надиной голове продолжало тикать: на отдых осталось двадцать часов, лучше явиться на службу раньше, подать рапорт о вероятном использовании плитки неизвестного назначения из неизвестного материала, инвентарный такой-то.

Утро первого января было ясным. Заиндевелые кроны сосен — зелень, оправленная в серебро, на серебряно-голубом небе, где-то там, в необозримости, переходившем в залив. Машина взмыла по крутой дуге нового виадука — не было бы счастья, да несчастье помогло. В ноябре начисто снесло штормом кусок шоссе в область вдоль залива. И вечное «денег нет» перестало быть универсальным оправданием всякого бездействия. Шоссе за месяц переложили, подняли как можно повыше на виадук над железной дорогой. Аж внутри у Марины зашлось. Так, наверно, бывает, когда летят в космос.

Амелину же совсем не до красот пейзажа было. На коленях у него пухло возвышалась папка — «Дело № 315/99 о сопротивлении властям», — выданная ему в Безносове. Смысл того, что читал сейчас Михаил Степанович, заключался в следующем. Двадцать седьмого декабря в Ужовской поселковой администрации четырнадцать человек вломились силой в кабинет мэра и принудили того отдать ряд распоряжений. А потом выволокли из кабинета, протащили по поселку и принудили совершить действия, направленные на обеспечение исполнения этих распоряжений. В ходе перечисленных противоправных действий был причинен материальный ущерб: поврежден необратимо, до неремонтопригодности, телефонный аппарат, выломана дверь в кабинет с разрушением дверной коробки, разломаны рабочий стол и шкаф мэра. И разграблено кафе-бистро. А также нанесены побои двум гражданам. Причем сам мэр физически не пострадал. Результаты этих действий — то, что опрошенные считали результатами, — были такие: двум гражданам передали ключи от квартир, ранее незаконно у них изъятые. Появились подписи мэра и других согласующих лиц на документах, устанавливающих право собственности на землю. Для трех многодетных семей. А также на документах, разрешающих предпринимательскую деятельность. Из поселка исчез некий приезжий из одной бывшей союзной республики, юридически — владелец гостевого дома и кафе-бистро, а фактически — гроза местных девушек и молодых женщин. Перечисление было длинным, и заканчивалось оно сообщением о принятии прокуратурой на расследование как раз злоупотреблений мэра. Так что весьма, весьма противоправных действий…

Заявление в милицию, ставшее первопричиной открытия дела, подал один из попавших под раздачу — местный заведующий земотделом. Некто Порадеев. Он сразу после случившегося снял побои — вот справка, перечислены гематомы и ссадины. Больше ничего. Вывод: били умелые люди. Знатоки. Узнать: спортсмены, уголовники или работники силовых ведомств, возможно — бывшие, пометил себе Амелин. И еще пометил: почему, например, в случае похищения школьницы сразу начались какие-то меры, а тут — сопротивление властям, а мер никаких не предпринято? Опросили, дело завели — и тишина.

Зачем вообще ему это дело? Хасанбаев — мусульманин, избитый фигурантами, разве что. Так из материалов следует, что не мусульманин, а царек и сластолюбец. Не вяжется с фанатизмом, с подпольщиной, борьбой, как ни крути, за идеалы. Пускай дикарские. Высоких технологий тоже никаким боком не задействовано. Пустышка.

Машина уже летела через спящее праздничным утренним сном Ужово. Тронул шофера за плечо:

— К детдому сверни.

— А хрен его знает, где это. — И машина свернула к станции.

Пара вопросов — железнодорожники люди круглосуточные — пара неочевидных кренделей по поселковым колдобинам, ворота, вывеска — детский дом. Постучал.

— У детей подъем и завтрак.

Помахал удостоверением.

— Только вчера к вам привезли девочку…

Неприветливое, как из осины топором тесаное лицо служащей стало еще угрюмей:

— Не имею права. Хоть сам президент. Карантин, в районе эпидемия, в Гусятине!

— А тут не президент, а гораздо важнее. Родная мама. Поэтому документы, пожалуйста. О том, что карантин. Марина Сергеевна! — обернулся Амелин.

Марина подошла, осторожно переставляя тапки, чтобы не набрать снегу. Зябко передернулась. Служащая что-то проворчала насчет приказа директора.

— Директор вчера и сегодня празднует, как все нормальные люди. Вот постановление на передачу несовершеннолетней Нореш Александры Августовны ее матери Нореш Марине Сергеевне. Поэтому не выдумывать, а исполнять! — голос Амелина стал безжизненным и тяжелым.

— Да не вчера, — пыталась отбуркиваться служащая. — На днях, в Гусятине. Тропическая инфекция. Полсотни народу заболело, чё, прикалываюсь я, что ли? — Окошко в воротах с грохотом захлопнулось, шаркающие ее шаги удалились.

— Врет, — донеслось из машины. Это подал голос безносовский лейтенант милиции Загребин. — Нету инфекции. Не нашли. Директор перестраховывается.

— Что за история, Алексей? — Амелин всем корпусом повернулся к милиционеру.

— А-а, сразу много человек чесаться начали. Тамошняя фершальша отзвонилась, чин чинариком, и в соседнюю медчасть, какого-то главноуправления Минздрава, и в район. Ну и все. Затихло.

— Когда воду отключили, что ли? — вспомнил Амелин рассказанное Мариной.

— Ну да. Двадцать девятого перекрыли, а тридцатого без бани-то и зачесались. Водопровод тут вообще на живульку. То и дело рвется, и какая в нем хрень течет — ни богу, ни черту неведомо. Как перекроют за неуплату — так гидроудар, порыв, и все сначала.

«Вода, опять вода», — словно щелкнуло в амелинской голове. Фершальша. Фельдшер? В деле о похищении тоже фигурирует. Пометил себе: поговорить. Тем временем за воротами снова возникло шарканье. Приблизилось.

— Вот приказ директора.

Наметанным глазом Амелин увидел: подпись подверстана на ксероксе.

— Подпись поддельная. Сейчас прикажу лейтенанту милиции товарищу Загребину ломать вор-р-рота, — навыки исполнения служебных ариозо пригождались. Служащая побледнела, залепетала и исчезла, снова хлопнув ставнем. Через некоторое время вышла, ведя за руку малюсенькую девчурку, волочившуюся за ней, как собачонка на привязи.

Хотя бы одно хорошее дело сделано. «Начать наступивший год с хорошего дела, — подумал Амелин, — если бы приметы всегда сбывались, а особенно добрые приметы!» Девчушка, разбуженная слишком резко, сидела на коленях у матери и хлопала серыми, почти как у матери, растерянно и радостно светящимися глазами. Может быть, мамаша поможет как-то продвинуть расследование гнусной истории с миллионом — или больше — тонн гексогена, чуть не тысячей погибших и прочее сопутствующее.

— С тридцатого на тридцать первое, — уверенно сказала невысокая, округлая тетенька с лицом, похожим на блин, с почти что тремя подбородками.

— И сколько было человек?

— Двадцать семь.

— А записи какие-нибудь, истории болезни, велись?

— Ну вот, журнал есть, смотрите.

Михаил Степанович полистал журнал, представляющий собой самую обыкновенную амбарную книгу — толстокорый синий переплет, жирно разграфленные листы. Несколько однотипных записей, одна дата — тридцатое декабря. Жалобы на колющую боль — эта фраза повторялась во всех них. Но их же не двадцать семь, даже на глаз.

— Тут не двадцать семь записей. Только одиннадцать.

— По телефону еще были.

Покосился на этот самый телефон. Старенький, зеленый, дисковый. Как будто за последние десять, да что десять — все двадцать лет ничто не изменилось. Он в школу бегал, а эта розовая герань, наверное, так же цвела на окошке. Этот же шкаф стоял, с медицинским имуществом, эта же вешалка — стержень на трех ножках, сверху крючья для одежды. Этот же стол, покрытый клеенкой в голубую клетку. Самовара только не хватает. В таких местах люди не очень пунктуально ведут документацию — полагаются на неформальное «все всех знают». Представителя областного санэпидуправления, за которого он себя выдавал, такая картина радовать, конечно, не может, можно разразиться гневной речью, но у него другая задача. Фельдшер Опарина знает весь поселок, знает, кто с какими хворями сюда ходит, знает семьи своих больных: кто у кого женился, родился, поступил учиться и прочее.

— Вот вам лист бумаги — напишите, пожалуйста, фамилии тех, кто к вам обратился тридцатого по телефону и не вписан в книгу.

Пишет. Бегло, без заминок. Дождался, пока дописала до конца. Фамилии Худякова нет ни на листе, ни в книге.

— А что это вы Худякову упустили?

Посмотрела пристально. Глаза, карие с прозеленью, сделались занозистыми.

— Не обращалась Худякова.

— У меня другие сведения, — сказал Амелин с нажимом.

— Не знаю, от кого такие. Не обращалась.

— От райотдела милиции. Почему такое несовпадение? Есть что скрывать?

— У-у, какой вы сердитый, Михаил Степаныч! Вот возьму и обижусь. Ну были у нее дела с милицией. Так она перед ними ничем не виноватая, это ее какая-то нечисть унесла, а потом принесла. Уж без вас затрепали-затаскали девчонку. А так нечего тут Худяковой делать. В космос разве что медосмотр проходить. Ну, так это не у меня, там аппаратура.

Умудряются же такие тетеньки столько говорить — и ничего не сказать.

— Почему в ваших записях не упоминается о невозможности поддержания гигиены из-за отключения воды?

— Я записываю жалобы. И что наблюдаю объективно. Клинику. Про воду никто ничего не жаловался, случаев гигиенической запущенности не было.

— И никто вам не говорил, что, допустим, чем-то не тем умылся? Никто-никто? Худякова же в речку упала, а там и паразиты могут водиться, и химическое загрязнение.

— Михал Степаныч, а вы, часом, не из главноуправления Минздрава? — И фельдшерица показала пальцем куда-то за плечо, в сторону ближайшего городка — бывшего ЗАТО. — Это там со всей страны народ, со Средней Азии, вот там — да. А у нас? Да в декабре? Никогда не бывало. Приезжали из лаборатории после Чернобыля, из Москвы, шуровали в речке нашей, загрязнение бытовыми отходами — и все. И потом, одна она искупалась. А чтоб двадцать семь человек? Быть такого не может! А там, в номерном-то городке, вообще чудеса творятся в решете и без решета. Склеивают человека, даже если машиной раскатало, руки-ноги-черепушку, за неделю склеят — и как не было ничо. А у нас как от веку было, так и есть. И чтоб в нашей речке паразиты, да зимой, да чтоб у всего поселка — быть такого не может!

— Тогда надо исключить инфекционное происхождение заболевания! У вас под носом двадцать семь человек ходят и распространяют неизвестный микроорганизм. Что делать-то, знаете, небось? Медик, как-никак! До свидания!

Вышел на деревянное крыльцо — видывал такие только в детстве, в книжках со сказками. Дверь мягко, но сильно хлопнула на пружине.

А Алевтина Прокофьевна осталась думать. Исключить инфекцию — это значит доказать, что эти двадцать семь никак между собой не общались. А как докажешь? Как, кстати, сейчас те, кто обращался? Сняла трубку, повертела диск.

— Але! Ты, что ль, Николавна? Отпраздновали? Сыниша-то твой как?

На том конце раздалось успокоительное бурчание. Ночь и утро поохал, дескать, потом отоспался и к празднику был как огурчик.

— Маринованный корнишон, — хехекнули в трубке. — С собственной грядки.

Еще три-четыре таких же утешительных разговора. Сомнений не было. Неизвестная болезнь прошла, не оставив никакого следа.

Впрочем — что значит «никакого»? Может, болезнь прошла, а бациллоносительство осталось. Если она была заразная. Это ж только анализом.

После праздника, значит, опять туда, в медсанчасть звонить. Или в Безносово.

Михаил Степанович тоже думал. Анализ воды и осадка от воды представлялся ему все более необходимым. Загрязнение неизвестным химическим агентом. Известным, судя по тому, что кто-то, предположительно Худяковы, очищал воду. Агент вызывает колющие боли в коже и мышцах. Здесь и была лаборатория, в которой…? Или выше по течению Оя. Была или есть. И неизвестный планер, самолет или что там было — тоже здесь. А что говорила фельдшерица про склеивание человека?

— Лёх, — они уже были на «ты», — Лёх, а что за авария была с пострадавшим? Его потом в медсанчасть в бывшее ЗАТО отвезли.

— Да несколько таких было. Мы, если что, сразу туда звоним — оттуда скорая всегда приедет, а районная не всегда.

— Тяжелая авария, с переломами. Руки, ноги, череп. Не помнишь? Вроде бы пешеход. Наезд. — В голове Амелина всплыло сказанное фельдшерицей: «даже если машиной раскатало».

— А-а. Это ты, наверное, про этот гребаный перекресток. Виновник скрылся, — Загребин развел руками. — Это висяк.

А и найдут — так сидеть не будет. Откупится. Там БМВ был. Боевая машина вымогателей, — припечатал еще на русском устном и сплюнул. — А человека калекой сделали.

Амелин послушал и пометил: первое — последствия аварии, номерная медсанчасть. Второе — колодцы. И тут запиликал мобильный телефон. Шеф. Предупреждает: «посылаю рапорты, срочно ознакомиться». Чтобы лично Шилов, в праздничный день… Не слезают там с них, тоже. А уж он прессует нижних.

— Пусть едет в Гусятино. Есть у него мобильный? Возможно, придется — до бывшего ЗАТО, у меня следующий пункт там. Есть указания на наличие химической лаборатории.

Шеф отбился — значит, можно набрать городской номер, названный Опариной.

— Во-первых, с Новым годом. Во-вторых, извините, что беспокою в праздник по пустякам. Я из энного Главного управления, меня интересует, что было предпринято по поводу эпидемии в Гусятине.

— А-а, взаимно. У нас, у медиков, праздников не бывает. Этой историей вроде Валерий Фёдорович занимался…

Что важнее — прочитать очередную бумажку или переговорить с живым человеком, посмотреть в глаза, на руки, на походку и повадку, — для Амелина было не вопрос. Валерий Фёдорович Конышев. Домашний телефон. Спасибо. Набрал.

— С Новым годом! Можно Валерия Фёдоровича?

— Это я, — ответил буркающий, глуховатый, слегка гундосый баритон на том конце. — А с кем, простите…?

— Меня зовут Михаил Степанович, я по линии главного управления, курирую программу изучения факторов профессиональной вредности. Простите, мы бы могли сегодня встретиться? Если вы ничем не связаны. К вам будет два рабочих вопроса.

— Собирался встретиться с товарищами. А-а, приезжайте!

Перезвонить еще одному безносовскому милиционеру. Пусть догоняет. Отдать бумажку? Уже в Ужове? Ладно, подождем. Действительно — десяти минут не прошло, как раздался треск мотоциклетного мотора. Весь затянутый в байкерские доспехи парень, милицейская принадлежность которого едва угадывалась, жестом курьера из старого советского фильма подал Амелину прозрачную папку-файл с тонкой пачечкой бумаги и умчался в солнечно-яркую, золотую зимнюю белизну, унося на седле лейтенанта Лёху Загребина. Хорошо, хоть документы не выхватил из-под носа. Там еще есть над чем подумать.

До городка, бывшего ЗАТО, двадцать три километра. Только-только хватило разобрать почерк инспектора безносовского РОВД Томилина Сергея Константиновича. Факты лейтенант Томилин сообщал и вправду неординарные.

«…преследуя предполагаемого убийцу, который уходил от погони на мопеде марки “Рига” госномер ЛЕВ 19–89, на служебном автомобиле доехал до 63-го км автодороги Санкт-Петербург — Ручьи, где след мопеда свернул в лес. Сообщив по служебной связи, оставил автомобиль и продолжал преследование пешком. След привел к колодцу, частично скрытому дерном и ветками, которые не выдержали моего веса при приближении к краю. Очутившись в колодце, я обнаружил мопед “Рига” с указанным госномером. От колодца продолжал преследование по бетонированному подземному коридору, ориентируясь на отсветы, замеченные мною в одном из двух его направлений. Отдав приказ “бросай оружие, стрелять буду” и сделав один предупредительный выстрел, я продолжал движение, но отсветы, предположительно от карманного фонаря, погасли, и злоумышленник затаился в темноте. Примерно в полутора километрах от колодца (расстояние оценил по времени прохождения, около 15 минут) увидел в стене слева по ходу вертикальную щель от пола до потолка, шириной примерно сантиметров двадцать, которая закрылась на моих глазах. При ощупывании, простукивании стены и т. п. пустоты или запорных устройств ворот и т. д. обнаружено не было. В выступе стены рядом с местом, где было замечено закрывание щели, обнаружил металлическую вставку, находящуюся под напряжением, т. к. дотронувшись до нее, испытал электрический удар. Вставка имеет выбитое в металле изображение замкнутой кривой сложной формы, похожее на цифру 8, лежащую горизонтально».

Далее шло описание попыток взломать эту металлическую вставку. Томилин вернулся к мопеду, взял сумку для инструмента, подвешенную к седлу, и пробовал действовать отвертками и чеканом, имевшимися там. А напоследок попробовал прострелить металл. Инструменты, как гласил рапорт, не оставили на нем даже следа, а пуля при выстреле в упор сделала лишь маленькую, глубиной меньше миллиметра, круглую вмятину.

Добросовестный лейтенант осмотрел коридор и дальше таинственной вставки. Дошел до места, где на полу скопился слой воды около пяти сантиметров толщиной, и, «не имея непромокаемой обуви, не пошел дальше. До этого места все стены осмотрены внимательно, никаких дверей, ниш, необычных устройств, табличек и т. п. не замечено. На полу имеются металлические, на вид стальные полосы, предполагаемое назначение — рельсы, а также вбиты вертикально стоящие круглые столбики толщиной около 2–3 см, между которыми натянута проволока толщиной около 3 мм. Перекусить проволоку кусачками, взятыми из сумки, находившейся при мопеде, оказалось невозможно: режущие кромки кусачек при попытке перекусывания деформировались, на проволоке не осталось даже следа. Похожая проволока уходит в стену коридора там, где было замечено закрывание щели. На залитом водой участке видимый характер коридора сохраняется.

Конец ознакомительного фрагмента.