Восставшие из небытия. Антология писателей Ди-Пи и второй эмиграции.

Антология, 2021

Книга заслуженного деятеля науки РФ академика РАЕН В.В.Агеносова является первым в России собранием избранных произведений писателей послевоенной эмиграции и тех русских литераторов послеоктябрьской эмиграции, кто оказался после 1945 года лицами без гражданства (Ди-Пи – Displaced Persons). Все они в своей трудной судьбе сохранили любовь к России, к русскому человеку, веру в будущее своей родины. Ученому удалось дать краткие, но достаточно репрезентативные характеристики включенных в Антологию авторов, выбрать из обширного литературного наследия писателей Ди-Пи и второй волны эмиграции наиболее характерные произведения (или фрагменты больших романов и повестей) дающие представление о творческой индивидуальности каждого художника. Значительная часть авторов до сих пор неизвестна на родине. Антология В.В. Агеносова восполняет существенный пробел в истории русской литературы XX столетия. Книга рассчитана на любителей отечественной словесности, студентов и преподавателей гуманитарных вузов, исследователей культуры и литературы русской послевоенной диаспоры.

Березов (Акулыпин) Родион Михайлович

(1896–1988) — поэт, прозаик, мемуарист, публицист, артист-песенник

Родился в с. Виловатое (Поволжье) в семье крестьянина, был 13 ребенком. От матери — первой песельницы в деревне, от отца — балагура и рассказчика и старшего брата — гармониста усвоил любовь к песне и частушке, пляске, играл на балалайке.

С 1915 года до 1923 года работал учителем с. Сорочинском, г. Бузулуке, с. Виловатове, Самаре, Москве.

В 1923 году переехал в Москву и 2 года учился в Литературном институте им. Брюсова, входил в литературное объединение «Перевал». Был близким другом Сергея Есенина. Позднее написал о нем воспоминания («Новое русское слово», 16.11.1975). Дружил с Василием Наседкиным, Сергеем Клычковым и Петром Орешиным. Встречался с В. Маяковским, Б. Пастернаком, Демьяном Бедным, А. Твардовским, М. Волошиным, О. Мандельштамом, В. Мейерхольдом, И. Москвиным

В первый раз напечатался в уездной бузулукской газете «Свободное Слово» в марте 1917. Стихи (в том числе детские) писал в 1923 года, прозу — с 1925. Особый успех имел сборник «О чем шептала деревня» (1925). Его книги были замечены А. Воронским (1927) и М. Горьким (1929). Предисловие к его сборнику очерков «Развязанные снопы» (1927) написал Федор Раскольников. Пьесу «Окно в деревню» поставил В. Мейерхольд (1927).

Мобилизованный в 1941 г. по «писательскому призыву» в народное ополчение, 5 октября того же года в бою под Ельней попал в плен и был отправлен в Германию, после освобождения американскими войсками оказался в лагере для перемещенных лиц под Зальцбургом.

Р. Березов назвался поляком, уроженцем Люблинской губернии и примерно в 1950 г. переехал в Соединенные Штаты. Преподавал в школе военных переводчиков в Монтерее (штат Калифорния).

В 1953 году Березов принял баптистское вероисповедание.

После принятия закона о перемещенных лицах при оформлении документов признался, что скрыл свою истинную фамилию и гражданство. Против него было возбуждено уголовное дело, грозившее депортацией на родину. Лишь в 1958 году благодаря широкой защите общественности (в том числе А.Л. Толстой) сенатор Дж. Кеннеди внес в Палату представителей законопроект о легализации иммигрантов, которые при въезде дали о себе неправильные сведения, чтобы избежать выдачи большевикам по Ялтинскому договору между СССР и западными союзниками. Принятый закон позволил 25 тысячам бывших советских граждан, имевших, как тогда говорили, «березовскую болезнь», легализировать свою жизнь в Америке.

Последние годы жизни писатель провел в доме для престарелых, прикованный к постели, и скончался в 1988 году в Ашфорде (штат Коннектикут, США).

Березов — один из самых плодовитых авторов послевоенной эмиграции. Им написаны песни и частушки, воспоминания («Что было» и др.), целый ряд поэм на темы Ветхого и Нового Завета, роман «Разлука» (1970), сатирические рассказы — всего около 24 книг.

Уже заголовок первого сборника Березова «Веруй, надейся и жди» (1948) дает представление об оптимистическом мировосприятии автора, идущего как от фольклора, так и от христианской традиции. О добродетелях русских людей, их самоотверженности и религиозности писатель рассказал и в прозе («Русское сердце», 1954). Убеждение, что «где б ни был я, Господь со мною» и «я солдат из армии Господней» проходит через все творчество поэта. «На склоне лет, в чужой стране, / Когда кончается дорога, / Остались две отрады мне: / Писать стихи и славить Бога» («Две отрады», 1955), — писал Акульшин. «Мне хочется, чтоб в строчках расцвели / Все краски мира, все земные трели», — скажет он в одном стихотворении; «твори восторженно» — в другом. «В моей душе добро всегда сильнее зла», — напишет в статье «Вступление к словесным излияниям». Это не значит, что поэт не видит зло мира (в целом ряде его произведений рассказывается об этом), не испытывает ностальгию по утраченной родине, но он верит в «свободную Россию» («Будем верить», 1953; «Возвращение», 1954; «Наш путь», 1954 и др.). Березов уверен, что «все немудрые оковы» стряхнет «радость бытия». Даже драматический судьбоносный разговор ди-пийца с американским офицером Березов передает с мягким юмором («На скрининге»). И лишь в поздних сборниках поэта появятся «Грустные строки» и драматические сомнения в человеческой природе («Меньшее зло»).

Значительный интерес представляют мемуары писателя «Лебединая песня» (1978) содержащие воспоминания о С.А. Есенине и В.Э. Мейерхольде, Демьяне Бедном и А.Т. Твардовском, о жизни литературно-театральной Москвы 1920-30-х годов.

Сочинения

Веруй, надейся и жди. — Зальцбург, 1948.

Дождь и слезы. — С-Франциско, 1951.

Народные жемчужины. Рассказ и 555 частушек. — С-Франциско, 1951.

Далекое и близкое. — С-Франциско, 1952

Радость: стихи. — Лос-Анжелос, 1953

Русское сердце. — США Б.м.: Б.и., 1954

Песни души. Стихи. — С-Франциско, 1955

Золотая ракета. — 1956

Пророк. — С-Франциско, 1957

Что было. — С-Франциско, 1958

Йосиф Прекрасный. Сб. поэм на библейские сюжеты. — С-Франциско. 1959

Окно в Евангелие. — С-Франциско, 1960

Чудо (Сб. рассказов и стихов). — Н.-Й., 1960

Иов. Поэма о многострадальном Иове и о страданиях нашего времени. — Н.-Й., 1962

Красота. — Н.-Й., 1963

Вечно живет. Т. 1 — Н.-Й., 1965

Разлука. Т. 2.-Н.-Й., 1966

Все новое. — Монреаль, 1966

Раздумья. Лирика. — Калифорния, 1966.

До заката. Стихи. — Майами, 1973

Лебединая песня. — 1978

Лебединая песня: [Репринт, изд.]. — М.: Протестант, 1991.

До заката: [Стихи]. — М.: Протестант, 1993.

Публикации

Боль//Возр. 1971. № 233.

Год уничтожения //Возр. 1952. № 23; 1953. №№ 25–27.

Закрытые двери //Возр. 1956. № 54.

Отчаяние //Возр. 1950. № 9.

По советской провинции //НЖ. 1953. № 33.

Проданное на слом //Возр. 1956. № 52.

Сестра //Лит. совр. 1954.

Усталость //Возр. 1951. № 13.

Песня

В печали и в тревоге

Бегут за годом год.

Тропинки и дороги

Влекут всех нас вперёд.

В душе то грусть, то жалость,

То сумрак, то просвет.

С тоской всегда сражаясь,

Спешим купить билет.

Коль мыслей нет о смерти,

Исполнится мечта.

Друзья мои, поверьте,

В движеньи красота.

«Чужие страны, люди, города…»

Чужие страны, люди, города,

Но в полночь надо мною, как родные —

Стожары, Орион, Полярная Звезда,

Медведицы — орехи золотые.

В далеком детстве, летнею порой,

Я спал в телеге, на душистом сене,

А надо мной — веселый звездный рой,

И Млечный Путь в белесо-мутной пене.

Казалось, будто звезды говорят,

Что сделать, чтобы людям лучше стало…

Лишь утренняя, ранняя заря

Небесную беседу прекращала.

В войну, когда нас посылали в бой,

Веления Творца позабывая,

Как и всегда над нашей головой —

То звезды, то лазурь небес без края…

Где б ни был я, с какими бы людьми

Судьба меня в скитаньях ни сводила,

Я слышу глас неведомый: «Вонми,

Тебя ведет Божественная сила!»

1949

«Где жизнь творить — мне все равно…»

Где жизнь творить — мне все равно,

Где б ни был я, Господь со мною.

Им все ко благу решено:

В пустыне Он струит волною,

Во мраке Он горит звездой,

В алканьи щедро насыщает,

Идет за плугом бороздой,

В тюрьме несчастных навещает.

Порой неправдой потрясен,

Порою пытками измучен,

Я не погибну, если Он

Со мной в скитаньях неразлучен.

1950

Клубочек жизни

В хороший день — хорошие слова.

Душа поет, не плача, не стеная.

Перед глазами — неба синева

И живописность вечная земная.

Вдали стеной лиловые леса,

Вблизи луга и мотыльков порханье,

И облаков спешащих паруса,

Как в дни разлук платков и рук маханье.

Всю красоту и неба и земли

Не раз творцы великие воспели.

Мне хочется, чтоб в строчках расцвели

Все краски мира, все земные трели.

Как это сделать, Боже, подскажи,

Ведь Ты — Художник: нет таких на свете!

Что лучше синих васильков во ржи

И музыкальных птичьих междометий?

Я удивлен Твоею добротой

И щедростью, которой нет предела.

Мне жизни крикнуть хочется: «Постой!»

А жизнь летит, как до сих пор летела.

Остановить ее ничем нельзя,

Бесплодны все усилья и попытки.

Но пусть земная краткая стезя

Подобна будет золоченой нитке.

Та нить давно протянута к Творцу —

По рвам, горам, путям и бездорожьям…

Клубочек жизни катится к концу —

К той цели, что зовется Царством Божьим.

1963

Мечтатель

Мечтал я мальчиком — немало

Свершить в преклонные года.

Пора преклонная настала,

Но от свершений ни следа.

Мечты предстали заблужденьем,

Повержен счастья пьедестал.

И ныне стало наслажденьем:

Мечтать, чтоб мальчиком я стал.

Грустные строки

Земля, земля, безропотная странница,

О, как устала ты с людьми скорбеть.

Исчезну я, но красота останется,

И будут так же утром птицы петь…

Жизнь не замрет, лишь для меня, несмелого,

Закончится цветов и звезд парад.

Березка возле дома опустелого

Заплачет янтарями в листопад.

Навек замолкнут выступленья устные —

Что ж делать? Знать, всему — своя пора.

Ах, почему такие строки грустные

В тетрадь заносятся из под пера?

Меньшее зло

Святой Антоний льнул душой к святыне,

Упорством он боролся с сатаной

В безлюдной и безжизненной пустыне,

Где изнуряли и песок, и зной.

И одержав не малые победы,

Он к людям шел бороться со грехом,

Но на него обрушивались беды,

И сатана казался меньшим злом.

К пескам, колючкам, возвращаясь снова,

Он отдыхал душой и телом там

От яда человеческого слова

И от грехов, бегущих по пятам.

1973

Закон сердца

Немцы отступали.

— Где жена и дети? Успели эвакуироваться в первые дни войны или пережили оккупацию со всеми ее ужасами? — думал Николай Кораблев. — Повидаться бы со своими, пробыть вместе хоть полчаса, а потом снова гнать неприятеля — до Берлина и дальше… до полного уничтожения.

Как лейтенант запаса Николай Кораблев был мобилизован в первый день войны. Вечером на станции провожали жена и дети. Последний взлет белого платочка, машущие рученки малыша на руках матери, заплаканное лицо старшего… И с тех пор жизнь разделена на два не сообщающихся мира: ни одной открытки от него, ни коротенькой весточки от них. Был человек — и нет. Была семья — и остались только воспоминания.

Малыш при расставании умел говорить два слова: «Мама» и «Папа». Старший учился уже во втором классе. Прошло два года. Теперь, конечно, выросли, поумнели, погрустнели.

Жди меня — и я вернусь,

Только очень жди.

Кто не знал этого стихотворения наизусть среди бойцов и командиров?

Передовая часть приближалась к родному городу. Отступая, немцы сдерживали натиск атакующих, отдаляя желанные минуты свидания Николая Кораблева с семьей.

О, этот трепет всеобъемлющего нетерпения! Как будто горит дом, а в доме семья, и нет никого, кто бы вывел ее из пламени. Это сделает только он, но его не пускают.

— Потерпите еще день… еще час, — умоляет он всем напряжением любви.

Город занят. Но что это? Где улицы, скверы, красивые здания? Всюду развалины, обломки, угли, зола… А среди всего этого — бункера, окопы, блиндажи.

Николай бежит на свою улицу — «Имени Тимирязева», но улицы нет. Не уцелел ни один дом. Напротив была водопроводная колонка. Вот она. За домом был садик. От него остались обгорелые кустики.

Николай бродит по двору, среди обломков кирпичей. Найти бы хоть что-нибудь, напоминающее о своих… Вот корешок какой-то книги. Наклоняется. Поднимает. Разглядывает. Боже мой: это уголок от альбома с семейными фотографиями… Значит, ничего не успели вынести из дому. Что стало с ними? Где они? Спаслись или погибли? У кого спросить? Как напасть на след?

Тяжелое, жгучее, мешающее дышать разрастается в груди — отомстить! За все: за разорение, за гибель близких, за уничтожение родного гнезда, за горе и слезы!..

Каждая радио-передача вопит:

— Убей немца!

Плакаты, в тот же день развешанные на развалинах домов убеждают:

— Убей немца!

«Жди меня — и я вернусь»…

Но как могут ждать мертвые?..

— Мстить! Мстить без жалости! Без содрогания! Не может быть речи ни о какой человечности! Убью первого живого человека на немецкой земле, кто бы он ни был! Пусть девушка, пусть старуха, — все равно! Немцы убивали наших родных матерей и жен… Какое мы имеем право на милосердие?

Волна наступления, нарастая, катится на запад. Земля врага приближается. Скоро! Скоро!

Вся рота любит Николая Кораблева. Все знают о его решении — убить первую живую душу на немецкой земле.

— Товарищ командир, коль понадобится помощь, кликните меня.

— Спасибо, обойдусь без помощи!

Два года накаливалась местью душа. И вот наступил январь 1945 года. Отдан приказ:

— На Берлин!

Страшная техника, сокрушая все на своем пути, движется неумолимой лавиной. Все больнее заноза в душе Николая Кораблева:

— Убить на немецкой территории! Все убитые до сих пор в русских и польских пределах, не в счет!

Раннее утро. Какой-то хутор. Радио об'являет:

— Товарищи! Мы в пределах Германии! Николай бежит: «Не будет пощады!»…

Но вместо хутора — пепел, развалины, все сметено артиллерийским огнем. Ни одной живой души. Какая досада!..

Но что это за вздохи и стоны под досками упавшего забора?

— А, вылезай, голубчик!..

Мальчик. Лет десяти — бледный, изможденный, перепачканный, испуганный, качающийся от голода, холода и ужаса.

Николай Кораблев лихорадочно выхватывает из кобуры револьвер, а мальчик протягивает тонкую дрожащую рученку:

— Майн Герр… штикхен… брот… битте…

Опустилась рука с револьвером. Угас огонь, два года толкавший вперед. Вспомнился свой, старший. Ему теперь столько же. Может быть так же когда-то прятался под забором, так же умолял немецкого офицера о маленьком кусочке хлеба… Убил ли его за эту просьбу офицер?

— Как зовут?

Мальчику непонятен вопрос на чужом языке.

— Ну, Фриц, Петер, Пауль?..

Голодное существо догадывается: спрашивают имя.

— Иоганнес…

— Вон оно что… Иван, значит?.. И у меня такой же… И звать Ванькой… Как же я тебя убью?.. Повезло тебе, хлопец… Не подымается рука… Двухлетний накал — впустую… Ну, ничего, может быть это даже к лучшему… Есть хочешь?.. Во тебе сухари, копченая колбаса, шоколад…

Подбежали красноармейцы.

— Товарищ командир! Это что же значит? Хотели убить, а вместо этого отдали весь неприкосновенный запас?

— Мало ли чего болтает язык?.. У сердца свои законы и приказы… На сынишку похож… И зовут так же: Иваном.

— Гут морген, немецкий Ваня!

— Обманул тебя твой фюрер!

— Обещал весь мир, а дал погибель! — шумят красноармейцы, а сами закутывают мальчика в шинель, суют конфетки.

Грязное лицо малыша освещается подобием улыбки. В этом выражении надежда:

— Не убьют эти люди, о которых он слышал много страшного от родителей, учителей и священника.

1953 г.

На скрининге

Американец сидит за столом с бумагами. Подходит дипист. Молча приветствуют друг друга вежливыми поклонами. Американец жестом приглашает сесть.

А. Ду ю спик инглиш?

Д. Никс ферштейн.

А. Шпрехен зи дойч?

Д. Чуточку шпрехаю. Только самую малость.

А. Говорить по-русски? Я хоть и американец, но русского происхождения. Дома, в семье, мы говорим только по-русски. Расскажите откровенно о себе. Вы понимаете меня?

Д. Ну ещё бы! Кто ж русского языка не понимает! А насчёт откровенности не сумлевайтесь, всё будет точно, как в аптеке.

А. Значит, приступим к скринингу. Имя и фамилия?

(Дипист роется в карманах, что-то бормочет про себя)

Д. Да где ж она проклятущая?! Всё время в руках держал!

А. Вам понятен вопрос? Имя и фамилия?

(Дипист перестаёт шарить по карманам)

Д. Придётся, видно, без записки говорить. А-а…моё имя, стало быть, спрашиваете? — Иван, то есть нет, нет… — Осман. Осман Кату шкин.

А. Осман? А почему ж в прежней анкете написано: «Абдул»?

Д. Так-так, правильно! Абдул! Спасибо, что напомнили! Это я себя с батькой спутал. Батьку, действительно, Османом кликали, а меня — завсегда Абдулом.

А. Когда родились?

Д. Это знаю точно, никак не собьюсь. В год вступления на престол его императорского величества, государя императора Николай Александровича в 1894 году.

А. А месяц и число?

Д. Таких точностей не помню.

А. Где родились?

Д. Ну… в этой… как её… ну… в Турции!

А. О! Так вы, значит, турок?

Д. А как же. Самый, можно сказать, закоренелый.

А. И, конечно, говорите по-турецки?

Д. Не-а, это особая статья, уж больно трудный ихний язык. Ну, прям неподсильный для нашего брата.

А. А почему ж так хорошо говорите по-русски? Возможно, родились в Турции, а жили в Советском Союзе?

Д. Что вы, что вы, да я этого проклятого СССР никогда и в глаза-то не видал. А по-русски, ну как же не говорить, коли так уж испокон веков заведено? Как деды и прадеды… Нам, окромя русского, никакой другой язык в голову не лезет.

А. Хорошо. Пусть так. Значит, родились и проживали в Турции. Где именно? В какой местности?

Д. Турецкого названья не припомню, но говорю без обману, чта от Курска не менее 20 километров в сторону. Ежели говорить по-русски, то вроде как бы колхоз.

А. Колхоз? Недалеко от Курска? Так разве это в Турции?

Д. Извиняюсь, господин Скрининг, я малограмотный, географию не проходил, разве ж мыслимо все турецкие места удержать в голове наизусть?!

(Дипист опять шарит по карманам и достаёт бумажку)

Ага, вот она! Мне вчера наши ребята кое-что записали, что б я, значит, не растерялся.

А. Хорошо.

(Американец закуривает и угощает диписта. Последний читает бумажку).

Д. Так-так, вот, правильно. Абдул Катушкин, родился в 1894 году в забытом месяце, верно. Ну вот, и не Курск, а Карс! Видите? Почти то же самое, только у меня выговор-то не турецкий, а твёрдый, российский.

А. Ну, а колхоз?

Д. Да не колхоз! А видите — кишлак! Ах-ха-ха-ха! И придумают же названия! «Кишлак»!. Чудные эти турки! Право слово — чудные!

А. Чем занимались в Турции?

Д. И-и-и, чем! Был, как и все, самым рядовым колхоз…тьфу ты…э-э…самым рядовым турком, в полеводческой бригаде.

А. А до какого года?

Д. Да это уж не иначе как до 1939.

А. А дальше?

Д. А дальше тоже, как по нотам. Вот у меня всё тут записано. «С сентября 1939 года по сентябрь 1944 в польском городе с чесноком». Нет, погоди, что-то не так, с каким же чесноком… Васька спешил и плохо накорябал…

А. Может, Ченстохов?

(Дипист вглядывается в шпаргалку)

Д. Пра-авильно, Ченстохов! Это уж я сам виноват, не разобрал.

А. А в Германию как приехали, добровольно или принудительно?

Д. Да где там добровольно! Разве оттуда сам добровольно выдерешься?! Принудительно немцы вывезли, спасибо, всё-таки вытащили из того окаянного лиха.

А. А где работали в Германии?

Д. А мы все пятеро, земляки то есть к богатому бауэру под Мюнхеном.

А, Земляки? Значит, все турки?

Д. Какой там! — Все разные нации. Один я — турок. А Никита Сундуков — галичанин, Семен Вахромеев — итальянец, Матвей Чупоров — персиянин, Захар Овечкин — индус, а Васька Самородов — халдейского племени. Это мы все твёрдо заучили, пять вечеров бились.

А. Как вам жилось у бауэра?

Д. Да конечно, хвалить-то надо погодить, одначе всё-таки лучше, чем в окаянном колхо… то бишь… э-э…в кишлаке-то том самом… эх, да что там уж!., в советском раю-то, стало быть!

А. А с какого времени в лагере Ди Пи?

Д. Как все — с 1945 и по сей момент.

А. А обратно на родину хотите?

Д. Ох… и не спрашивайте. До чего хочется на родину, на родимую сторонушку, что, кажется, босиком бы, в ночь бы, в ненастье побежал бы туда, ведь там у меня, господин Скрынинг, жена осталась, детишки. Чай, понимаете?

А. Очень хорошо понимаю. Так можно хоть завтра?

Д. С превеликим удовольствием, хоть и сегодня, если сегодня там сатанинская власть сгинет в тартарары! А покуда она там существует, потуда и разговору нет. Понятно?

А. Ну а куда бы хотели?

Д. В любую страну, только не в большевицкую! На любую работу, только не к большевикам. Тут весь мой сказ и последнее слово. Хорошее, серьёзное слово.

А. Я прекрасно вас понимаю. Вы нас тоже должны понять. Зачем «Абдул», зачем «кишлак», зачем вся эта шутка?

Д. Милый ты мой, господин Скрынинг! Не шутка это, а с перепугу всё делается, Не знаешь, что придумать, в какую нацию записаться, чтоб на красную живодёрню не попасть. Знаете вы, как мы все намучились, как настрадались-то. Ну, а ежели пошло на чистоту-на совесть, завтра приду с утра и расскажу всё без утайки, как на исповеди, можно?

А. О кей.

Д. За сегодняшнее простите, завтра другое будет. До свиданья, добрый человек.

А. О' кей. До свиданья, до завтра.