Спички судьбы. I часть: «Чурель! Чарель!» (Велимир Хлебников)

«Люди, когда они любят…»

Люди, когда они любят,

Делающие длинные взгляды

И испускающие длинные вздохи.

Звери, когда они любят,

Наливающие в глаза муть

И делающие удила из пены.

Солнца, когда они любят,

Закрывающие ночи тканью из земель

И шествующие с пляской к своему другу.

Боги, когда они любят,

Замыкающие в меру трепет вселенной,

Как Пушкин — жар любви горничной Волконского.

«Мы чаруемся и чураемся…»

Мы чаруемся и чураемся.

Там чаруясь, здесь чураясь.

То чурахарь, то чарахарь.

Здесь чуриль, там чариль.

Из чурыни взор чарыни.

Есть чуравель, есть чаравель.

Чарари! Чурари!

Чурель! Чарель!

Чареса и чуреса.

И чурайся, и чаруйся.

«Я славлю лёт его насилий…»

Я славлю лёт его насилий,

Тех крыл, что в даль меня носили,

Свод синезначимой свободы,

Под круги солнечных ободий,

Туда, под самый-самый верх,

Где вечно песен белый стерх.

«Вечер. Тени…»

Вечер. Тени.

Сени. Лени.

Мы сидели, вечер пья.

В каждом глазе — бег оленя,

В каждом взоре — лёт копья.

И когда на закате кипела вселенская ярь,

Из лавчонки вылетел мальчонка,

Провожаемый возгласом: «Жарь!»

И скорее справа, чем правый,

Я был более слово, чем слева.

«Стенал я, любил я, своей называл…»

Стенал я, любил я, своей называл

Ту, чья невинность в сказку вошла,

Ту, что о мне лишь цвела и жила

И счастью нас отдала ‹…›

Но Крысолов верховный «крыса» вскрикнул

И кинулся, лаем длившись, за «крысой» —

И вот уже в липах небога,

И зыбятся свечи у гроба.

«Бобэоби пелись губы…»

Бобэоби пелись губы,

Вээоми пелись взоры,

Пиээо пелись брови,

Лиэээй пелся облик,

Гзи-гзи-гзэо пелась цепь.

Так на холсте каких-то соответствий

Вне протяжения жило Лицо.

Вам

Могилы вольности — Каргебиль и Гуниб

Были соразделителями со мной единых зрелищ,

И, за столом присутствуя, они б

Мне не воскликнули б: «Что, что, товарищ, мелешь?»

Боец, боровшийся, не поборов чуму,

Пал около дороги круторогий бык,

Чтобы невопрошающих — к чему?

Узнать дух с радостью владык.

Когда наших коней то бег, то рысь вспугнули их,

Чару рассеянно-гордых орлов,

Ветер, неосязуемый для нас и тих,

Вздымал их царственно на гордый лов.

Вселенной повинуяся указу,

Вздымался гор ряд долгий.

И путешествовал по Кавказу,

И думал о далекой Волге.

Конь, закинув резво шею,

Скакал по легкой складке бездны.

С ужасом, в борьбе невольной хорошея,

Я думал, что заниматься числами над бездною полезно.

Невольно числа и слагал,

Как бы возвратясь ко дням творенья,

И вычислил, когда последний галл

Умрет, не получив удовлетворенья.

Далёко в пропасти шумит река,

К ней бело-красные просыпались мела́,

Я думал о природе, что дика

И страшной прелестью мила.

Я думал о России, которая сменой тундр, тайги, степей

Похожа на один божественно звучащий стих,

И в это время воздух освободился от цепей

И смолк, погас и стих.

И вдруг на веселой площадке,

Которая, на городскую торговку цветами похожа,

Зная, как городские люди к цвету падки,

Весело предлагала цвет свой прохожим, —

Увидел я камень, камню подобный, под коим пророк

Похоронен; скошен он над плитой и увенчан чалмой.

И мощи старинной раковины, изогнуты в козлиный рог,

На камне выступали; казалось, образ бога камень

увенчал мой.

Среди гольцов, на одинокой поляне,

Где дикий жертвенник дикому богу готов,

Я как бы присутствовал на моляне

Священному камню священных цветов.

Свершался предо мной таинственный обряд.

Склоняли голову цветы,

Закат был пламенем объят,

С раздумьем вечером свиты́…

Какой, какой тысячекост,

Грознокрылат, полуморской,

Над морем островом подъемлет хвост,

Полунеземной объят тоской?

Тогда живая и быстроглазая ракушка была его свидетель,

Ныне — уже умерший, но, как и раньше, зоркий камень,

Цветы обступили его, как учителя дети,

Его — взиравшего веками.

И ныне он, как с новгородичами, беседует о водяном

И, как Садко, берет на руки ветхогусли —

Теперь, когда Кавказом, моря ощеренным дном,

В нем жизни сны давно потускли.

Так, среди «Записки кушетки» и «Нежный Иосиф»,

«Подвиги Александрам» ваяете чудесными руками —

Как среди цветов колосьев

С рогом чудесным виден камень.

То было более чем случай:

Цветы молилися, казалось, пред времен давно

прошедших слом

О доле нежной, о доле лучшей:

Луга топтались их ослом.

Здесь лег войною меч Искандров,

Здесь юноша загнал народы в медь,

Здесь истребил победителя леса ндрав

И уловил народы в сеть.

«Там, где жили свиристели…»

Там, где жили свиристели,

Где качались тихо ели,

Пролетели, улетели

Стая легких времирей.

Где шумели тихо ели,

Где поюны крик пропели,

Пролетели, улетели

Стая легких времирей.

В беспорядке диком теней,

Где, как морок старых дней,

Закружились, зазвенели

Стая легких времирей.

Стая легких времирей!

Ты поюнна и вабна,

Душу ты пьянишь, как струны,

В сердце входишь, как волна!

Ну же, звонкие поюны,

Славу легких времирей!

«И я свирел в свою свирель…»

И я свирел в свою свирель,

И мир хотел в свою хотель.

Мне послушные свивались звезды в плавный кружеток.

И свирел в свою свирель, выполняя мира рок.

«Огнивом-сечивом высек я мир…»

Огнивом-сечивом высек я мир,

И зыбку-улыбку к устам я поднес,

И куревом-маревом дол озарил,

И сладкую дымность о бывшем вознес.

«Мне спойте про девушек чистых…»

Мне спойте про девушек чистых,

Сих спорщиц с черемухой-деревом,

Про юношей стройно-плечистых:

Есть среди вас они — знаю и верю вам.

«Мизинич, миг…»

Мизинич, миг,

Скользнув средь двух часов,

Мне создал поцелуйный лик,

И крик страстей, и звон оков.

Его, лаская, отпустил,

О нем я память сохранил,

О мальчике кудрявом.

И в час работ,

И в час забавы

О нем я нежно вспоминаю

И, ласкою отменной провожая,

Зову, прошу:

«Будь гостем дорогим!»

«Кому сказатеньки…»

Кому сказатеньки,

Как важно жила барынька?

Нет, не важная барыня,

А, так сказать, лягушечка:

Толста, низка и в сарафане,

И дружбу вела большевитую

С сосновыми князьями.

И зеркальные топила

Обозначили следы,

Где она весной ступила,

Дева ветреной воды.

«Крылышкуя золотописьмом…»

Крылышкуя золотописьмом

Тончайших жил,

Кузнечик в кузов пуза уложил

Прибрежных много трав и вер.

«Пинь, пинь, пинь!» — тарарахнул зинзивер.

О, лебедиво!

О, озари!

«Чудовище — жилец вершин…»

Чудовище — жилец вершин

С ужасным задом —

Схватило несшую кувшин

С прелестным взглядом.

Она качалась, точно плод,

В ветвях косматых рук.

Чудовище, урод,

Довольно, тешит свой досуг.

Опыт жеманного

Я нахожу, что очаровательная погода,

И я прошу милую ручку

Изящно переставить ударение,

Чтобы было так: смерть с кузовком идет по года́.

Вон там на дорожке белый встал и стоит виденнега!

Вечер ли? Дерево ль? Прихоть моя?

Ах, позвольте мне это слово в виде неги!

К нему я подхожу с шагом изящным и отменным.

И, кланяясь, зову: если вы не отрицаете значения

любви чар,

То я зову вас на вечер.

Там будут барышни и панны,

А стаканы в руках будут пенны.

Ловя руками тучку,

Ветер получает удар ея, и не я,

А согласно махнувшие в глазах светляки

Мне говорят, что сношенья с загробным миром легки.

«Вы помните о городе, обиженном в чуде…»

Вы помните о городе, обиженном в чуде,

Чей звук так мило нежит слух

И взятый из языка старинной чуди.

Зовет увидеть вас пастух

С свирелью сельской (есть много неги в сельском

имени),

Молочный скот с обильным выменем,

Немного робкий перейти реку, журчащий брод.

Все это нам передал в названьи чужой народ.

Пастух с свирелью из березовой коры

Ныне замолк за грохотом иной поры.

Где раньше возглас раздавался мальчишески —

прекрасных труб,

Там ныне выси застит дыма смольный чуб.

Где отражался в водах отсвет коровьих ног,

Над рекой там перекинут моста железный полувенок.

Раздору, плахам — вчера и нынче — город ясли.

В нем дружбы пепел и зола, истлев, погасли.

Когда-то, понурив голову, стрелец безмолвно

шествовал за плахой.

Не о нем ли в толпе многоголосой девичий

голос заплакал?

В прежних сил закат,

К работе призван кат.

А впрочем, все страшней и проще:

С плодами тел казенных на полях не вырастают рощи.

Казнь отведена в глубь тайного двора —

Здесь на нее взирает детвора.

Когда толпа шумит и веселится,

Передо мной всегда казненных лица.

Так и теперь: на небе ясном тучка —

Я помню о тебе, боярин непокорный Кучка!

«В тебе, любимый город…»

В тебе, любимый город,

Старушки что-то есть.

Уселась на свой короб

И думает поесть.

Косынкой замахнулась — косынка не простая:

От и до края летит птиц черная стая.

«Я не знаю, Земля кружится или нет…»

Я не знаю, Земля кружится или нет,

Это зависит, уложится ли в строчку слово.

Я не знаю, были ли мо<ими> бабушкой и дедом

Обезьяны, т<ак> к<ак> я не знаю, хочется ли мне

сладкого или кислого.

Но я знаю, что я хочу кипеть и хочу, чтобы солнце

И жилу моей руки соединила общая дрожь.

Но я хочу, чтобы луч звезды целовал луч моего глаза,

Как олень оленя (о, их прекрасные глаза!).

Но я хочу, чтобы, когда я трепещу, общий трепет

приобщился вселенной.

И я хочу верить, что есть что-то, что остается,

Когда косу любимой девушки заменить, напр<имер>,

временем.

Я хочу вынести за скобки общего множителя,

соединяющего меня,

Солнце, небо, жемчужную пыль.

Трущобы

Были наполнены звуком трущобы,

Лес и звенел и стонал,

Чтобы

Зверя охотник копьем доконал.

Олень, олень, зачем он тяжко

В рогах глагол любви несет?

Стрелы вспорхнула медь на ляжку,

И не ошибочен расчет.

Сейчас он сломит ноги оземь

И смерть увидит прозорливо,

И кони скажут говорливо:

«Нет, не напрасно стройных возим».

Напрасно прелестью движений

И красотой немного девьего лица

Избегнуть ты стремился поражений,

Копьем искавших беглеца.

Все ближе конское дыханье

И ниже рог твоих висенье,

И чаще лука трепыханье,

Оленю нету, нет спасенья.

Но вдруг у него показались грива

И острый львиный коготь,

И беззаботно и игриво

Он показал искусство трогать.

Без несогласья и без крика

Они легли в свои гробы,

Он же стоял с осанкою владыки —

Были созерцаемы поникшие рабы.

«Мы желаем звездам тыкать…»

Мы желаем звездам тыкать,

Мы устали звездам выкать,

Мы узнали сладость рыкать.

Будьте грозны, как Остра́ница,

Платов и Бакланов,

Полно вам кланяться

Роже басурманов.

Пусть кричат вожаки,

Плюньте им в зенки!

Будьте в вере крепки,

Как Морозенки.

О, уподобьтесь Святославу —

Врагам сказал: «Иду на вы!»

Померкнувшую славу

Творите, северные львы.

С толпою прадедов за нами Ермак и Ослябя.

Вейся, вейся, русское знамя,

Веди через сушу и через хляби!

Туда, где дух отчизны вымер

И где неверия пустыня,

Идите грозно, как Владимир

Или с дружиною Добрыня.

«Мои глаза бредут, как осень…»

Мои глаза бредут, как осень,

По лиц чужим полям,

Но я хочу сказать вам — мира осям:

«Не позволя́м».

Хотел бы шляхтичем на сейме,

Руку положив на рукоятку сабли,

Тому, отсвет желаний чей мы,

Крикнуть, чтоб узы воль ослабли.

Так ясновельможный пан Сапега,

В гневе изумленном возрастая,

Видит, как на плечо белее снега

Меха надеты горностая.

И падает, шатаясь, пан

На обагренный свой жупан…

«Когда над полем зеленеет…»

Когда над полем зеленеет

Стеклянный вечер, след зари,

И небо, бледное вдали,

Вблизи задумчиво синеет,

Когда широкая зола

Угасшего кострища

Над входом в звездное кладбище

Огня ворота возвела, —

Тогда на белую свечу,

Мчась по текучему лучу,

Летит без воли мотылек.

Он грудью пламени коснется,

В волне огнистой окунется,

Гляди, гляди, и мертвый лег.

«Снежно-могучая краса…»

Снежно-могучая краса

С красивым сном широких глаз,

Твоя полночная коса

Предстала мне в безумный час.

Как обольстителен и черен

Сплетенный радостью венок,

Его оставил, верно, ворон,

В полете долгом одинок.

И стана белый этот снег

Не для того ли строго пышен,

Чтоб человеку человек

Был звук миров, был песнью слышен.

Ирония встреч

Ты высокомерно улыбнулась

На робкий приступ слов осады,

И ты пошла, не оглянулась,

Полна задумчивой досады.

Да! Дерзко королеву просить склонить

Блеск гордых губ.

Теперь я встретился. Угодно изменить

Судьбе тебя: ты изучала старый труп.

«Зеленый леший — бух лесиный…»

Зеленый леший — бух лесиный

Точил свирель,

Качались дикие осины,

Стенала благостная ель.

Лесным пахучим медом

Помазал кончик дня

И, руку протянув, мне лед дал,

Обманывая меня.

И глаз его — тоски сосулек —

Я не выносил упорный взгляд:

В них что-то просит, что-то су́лит

В упор представшего меня.

Вздымались руки-грабли,

Качалася кудель

И тела стан в морщинах дряблый,

И синяя видель.

Я был ненароком, спеша,

Мои млады лета,

И, хитро подмигнув, лешак

Толкнул меня: «Туда?»

«Когда умирают кони — дышат…»

Когда умирают кони — дышат,

Когда умирают травы — сохнут,

Когда умирают солнца — они гаснут,

Когда умирают люди — поют песни.

«Когда рога оленя подымаются над зеленью…»

Когда рога оленя подымаются над зеленью,

Они кажутся засохшее дерево.

Когда сердце н<о>чери обнажено в словах,

Бают: он безумен.

Па-люди

Птица, стремясь ввысь,

Летит к небу,

Панна, стремясь ввысь,

Носит высокие каблуки.

Когда у меня нет обуви,

Я иду на рынок и покупаю ее.

Когда у кого-нибудь нет носу,

Он покупает воску.

Когда у народа нет души,

Он идет к соседнему

И за плату приобретает ее —

Он, лишенный души!..

«Гонимый — кем, почем я знаю?…»

Гонимый — кем, почем я знаю?

Вопросом: поцелуев в жизни сколько?

Румынкой, дочерью Дуная,

Иль песнью лет про прелесть польки, —

Бегу в леса, ущелья, пропасти

И там живу сквозь птичий гам.

Как снежный сноп, сияют лопасти

Крыла, сверкавшего врагам.

Судеб виднеются колеса

С ужасным сонным людям свистом.

И я, как камень неба, несся

Путем не нашим и огнистым.

Люди изумленно изменяли лица,

Когда я падал у зари.

Одни просили удалиться,

А те молили: «Озари».

Над юга степью, где волы

Качают черные рога,

Туда, на север, где стволы

Поют, как с струнами дуга,

С венком из молний белый черт

Летел, крутя власы бородки:

Он слышит вой власатых морд

И слышит бой в сквородки.

Он говорил: «Я белый ворон, я одинок,

Но всё — и черную сомнений ношу,

И белой молнии венок —

Я за один лишь призрак брошу:

Взлететь в страну из серебра,

Стать звонким вестником добра».

У колодца расколоться

Так хотела бы вода,

Чтоб в болотце с позолотцей

Отразились повода.

Мчась, как узкая змея,

Так хотела бы струя,

Так хотела бы водица

Убегать и расходиться,

Чтоб, ценой работы добыты,

Зеленее стали чёботы,

Черноглазые, ея.

Шепот, ропот, неги стон,

Краска темная стыда,

Окна, избы с трех сторон,

Воют сытые стада.

В коромысле есть цветочек,

А на речке синей челн.

«На, возьми другой платочек,

Кошелек мой туго полн». —

«Кто он, кто он, что он хочет?

Руки дики и грубы!

Надо мною ли хохочет

Близко тятькиной избы?

Или? Или я отвечу

Чернооку молодцу, —

О, сомнений быстрых вече, —

Что пожалуюсь отцу?

Ах, юдоль моя гореть».

Но зачем устами ищем

Пыль, гонимую кладбищем,

Знойным пламенем стереть?

И в этот миг к пределам горшим

Летел я, сумрачный, как коршун.

Воззреньем старческим глядя на вид земных шумих,

Тогда в тот миг увидел их.

Из песен гайдамаков

«С нави́сня ан летит, бывало, горино́ж,

В заморских чёботах мелькают ноги,

А пани, над собой увидев нож,

На землю падает, целует ноги.

Из хлябей вынырнет усатый пан моржом,

Чтоб простонать: «Santa Maria!»

Мы ж, хлопцы, весело заржем

И топим камнями в глубинах Чартория.

Панов сплавляем по рекам,

А дочери ходили по рукам.

Была веселая пора,

И с ставкою большою шла игра.

Пани нам служит как прачка-наймитка,

А пан плывет, и ему на лицо садится кигитка».

— Нет, старче, то негоже:

Парча отстоит от рогожи.

Числа

Я всматриваюсь в вас, о, числа,

И вы мне видитесь одетыми в звери, в их шкурах,

Рукой опирающимися на вырванные дубы.

Вы даруете единство между змееобразным

движением

Хребта вселенной и пляской коромысла,

Вы позволяете понимать века, как быстрого

хохота зубы.

Мои сейчас вещеобразно разверзлися зеницы

Узнать, что будет Я, когда делимое его — единица.

Перевертень (Кукси, кум мук и скук)

Кони, топот, инок,

Но не речь, а черен он.

Идем, молод, долом меди.

Чин зван мечом навзничь.

Голод, чем меч долог?

Пал, а норов худ и дух во́рона лап.

А что? Я лов? Воля отча!

Яд, яд, дядя!

Иди, иди!

Мороз в узел, лезу взором.

Солов зов, воз волос.

Колесо. Жалко поклаж. Оселок.

Сани, плот и воз, зов и толп и нас.

Горд дох, ход дрог.

И лежу. Ужели?

Зол, гол лог лоз.

И к вам и трем с смерти мавки.

Семеро

1

Хребтом и обличьем зачем стал подобен коню,

Кому ты так ржешь и смотришь сердито?

Я дерзких красавиц давно уж люблю,

И вот обменил я стопу на копыто.

2

У девушек нет таких странных причуд,

Им ветреный отрок милее.

Здесь девы холодные сердцем живут,

То дщери великой Гилеи.

3

Гилеи великой знакомо мне имя,

Но зачем ты оставил свой плащ и штаны?

Мы предстанем перед ними,

Как степные скакуны.

4

Что же дальше будут делая,

Игорь, Игорь,

Что же дальше будут делая

С вами дщери сей страны?

Они сядут на нас, белые,

Товарищ и друг,

Они сядут на нас, белые,

И помчат на зов войны.

5

Сколько ж вас, кому охотней,

Борис, Борис,

Сколько ж вас, кому охотней

Жребий конский, не людской?

Семь могучих оборотней,

Товарищ и друг,

Семь могучих оборотней —

Нас, снедаемых тоской.

6

А если девичья конница,

Борис, Борис,

А если девичья конница

Бой окончит, успокоясь?

Страсти верен, каждый гонится,

Товарищ и друг,

Страсти верен, каждый гонится

Разрубить мечом их пояс.

7

Не ужасное ль в уме,

Борис, Борис,

Не ужасное ль в уме

Вы замыслили, о, братья?

Нет, покорны девы в тьме,

Товарищ и друг,

Нет, покорны девы в тьме —

Мы похитим меч и платья.

8

Но, похитив их мечи, что вам делать с их слезами,

Борис, Борис,

Но, похитив их мечи, что вам делать с их слезами?

То исконное оружие.

Мы горящими глазами,

Товарищ и друг,

Мы горящими глазами

Им ответим. Это средство — средств не хуже их.

9

Но зачем вам стало надо,

Борис, Борис,

Но зачем вам стало надо

Изменить красе лица?

Убивает всех пришельцев их громада,

Товарищ и друг,

Убивает всех пришельцев их громада,

Но нам люб скок беглеца.

10

Кратких кудрей, длинных влас,

Борис, Борис,

Кратких кудрей, длинных влас

Распри или вас достойны?

Этот спор чарует нас,

Товарищ и друг,

Этот спор чарует нас,

Ведут к счастью эти войны.

«Ночь, полная созвездий…»

Ночь, полная созвездий.

Какой судьбы, каких известий

Ты широко сияешь, книга?

Свободы или ига?

Какой прочесть мне должно жребий

На полночью широком небе?

«Где прободают тополя жесть…»

Где прободают тополя жесть

Осени тусклого паяца,

Где исчезает с неба тяжесть

И вас заставила смеяться,

Где под собранием овинов

Гудит равнинная земля,

Чтобы доходы счел Мордвинов,

Докладу верного внемля,

Где заезжий гость лягает пяткой,

Увы, несчастного в любви соперника,

Где тех и тех спасают прятки

От света серника,

Где под покровительством Януси

Живут индейки, куры, гуси,

Вы под заботами природы-тети

Здесь, тихоглазая, цветете.

«Небо, душно и пахнет сизью и выменем…»

Небо, душно и пахнет сизью и выменем.

О, полюбите, пощадите вы меня!

Я и так истекаю собою и вами,

Я и так уж распят степью и ивами.

«Мне мало надо!..»

Мне мало надо!

Краюшку хлеба

И каплю молока

Да это небо,

Да эти облака!

«О, черви земляные…»

О, черви земляные,

В барвиночном напитке

Зажгите водяные

Два камня в черной нитке.

Темной славы головня,

Не пустой и не постылый,

Но усталый и остылый,

Я сижу. Согрей меня.

На утесе моих плеч

Пусть лицо не шелохнется,

Но пусть рук поющих речь

Слуха рук моих коснется.

Ведь водою из барвинка

Я узнаю, все узнаю,

Надсмеялась ли косынка,

Что зима, растаяв с краю.

«И смелый товарищ шиповника…»

И смелый товарищ шиповника,

Как камень, блеснул

В лукавом слегка разговоре.

Не зная разгадки виновника,

Я с шумом подвинул свой стул.

Стал думать про море.

О, разговор невинный и лукавый,

Гадалкою разверзнутых страниц

Я в глубь смотрел, смущенный и цекавый,

В глубь пламени мерцающих зениц.

Бех. Басня

Знай, есть трава, нужна для мазей.

Она растет по граням грязей.

То есть рассказ о старых князях:

Когда груз лет был меньше стар,

Здесь билась Русь и сто татар.

С вязанкой жалоб и невзгод

Пришел на смену новый год.

Его помощники в свирели

Про дни весенние свистели

И щеки толстые надули,

И стали круглы, точно дули.

Но та́ земля забыла смех,

Лишь и день чумной здесь лебедь несся,

И кости бешено кричали: «Бех», —

Одеты зеленью из проса,

И кости звонко выли: «Да!

Мы будем помнить бой всегда».

Перуну

Над тобой носились беркута,

Порой садясь на бога грудь,

Когда миял ты, рея, омута,

На рыбьи наводя поселки жуть.

Бог, водами носимый,

Ячаньем встречен лебедей,

Не предопределил ли ты Цусимы

Роду низвергших тя людей?

Не знал ли ты, что некогда восстанем,

Как некая вселенной тень,

Когда гонимы быть устанем

И обретем в времёнах рень?

Сил синих снём,

Когда копьем мужья встречали,

Тебе не пел ли: «Мы не уснем

В иных времен начале»?

С тобой надежды верных плыли,

Тебя провожавших зовом «Боже»,

И как добычу тебя поделили были,

Когда взошел ты на песчаной рени ложе.

Как зверь влачит супруге снеди,

Текущий кровью жаркий кус,

Владимир не подарил ли так Рогнеде

Твой золоченый длинный ус?

Ты знаешь: путь изменит пря,

И станем верны, о, Перуне,

Когда желтой и белой силы пря

Перед тобой вновь объединит нас в уне.

Навьем возложенный на сани,

Как некогда ты проплыл Днепр —

Так ты окончил Перунепр,

Узнав вновь сладость всю касаний.

Утренняя прогулка

Лапой белой и медвеж<ь>ей

Друг из воздуха помажет,

И порыв метели свежий

Отошедшее расскажет.

Я пройтись остерегуся,

Общим обликом покат.

Слышу крик ночного гуся,

Где проехал самокат.

В оглоблях скривленных

Шагает Крепыш,

О, горы зеленых,

Сереющих крыш!

Но дважды тринадцать в уме.

Плохая поклажа в суме!

К знахарке идти за советом?

Я верю чертям и приметам!

В лесу. Словарь цветов

На эти златистые пижмы

Росистые волосы выжми.

Воскликнет насмешливо: «Только?»

Серьгою воздушная о́льха.

Калужниц больше черный холод,

Иди, позвал тебя Рогволод.

Коснется калужницы дремя,

И станет безоблачным время.

Ведь мною засушено дремя

На память о старых богах.

Тогда серебристое племя

Бродило на этих лугах.

Подъемля медовые хоботы,

Ждут ножку богинины чёботы.

И белые ель и березы,

И смотрят на небо дерезы.

В траве притаилась дурника,

И знахаря ждет молодика.

Чтоб злаком лугов молодиться,

Пришла на заре молодица.

Род конского черепа — кость,

К нему наклоняется жость.

Любите носить все те имена,

Что могут онежиться в Лялю.

Деревня сюда созвана,

В телеге везет свою кралю.

Лялю на лебеде

Если заметите,

Лучший на небе день

Крилей отметите.

И крикнет и цокнет весенняя кровь:

«Ляля на лебеде — Ляля любовь!»

Что юноши властной толпою

Везут на пути к водопою

Кралю своего села —

Она на цветах весела.

Желтые мрачны снопы

Праздничной возле толпы.

И ежели пивни захлопали

И песни вечерней любви,

Наверное, стройные тополи

Смотрят на праздник в пыли.

Под именем новым — Олеги,

Вышаты, Добрыни и Глебы

Везут конец дышла телеги,

Колосьями спрятанной в хлебы,

Своей голубой королевы.

Но и в цветы запрятав низ рук,

Та, смугла, встает, как призрак.

«Ты священна, Смуглороссья», —

Ей поют цветов колосья.

И пахло кругом мухомором и дремой,

И пролит был запах смертельных черемух.

Эй! Не будь сурова, не будь сурова,

Но будь проста, как вся дуброва.

«Меня проносят <на> <слоно>вых…»

Меня проносят <на> <слоно>вых

Носилках — слон девицедымный.

Меня все любят — Вишну новый,

Сплетя носилок призрак зимний.

Вы, мышцы слона, не затем ли

Повиснули в сказочных ловах,

Чтобы ласково лилась на земли,

Та падала, ласковый хобот.

Вы, белые призраки с черным,

Белее, белее вишенья,

Трепещ<е>те станом упорным,

Гибки, как ночные растения.

А я, Бодисатва на белом слоне,

Как раньше, задумчив и гибок.

Увидев то, дева ответ<ила> мне

Огнем благодарных улыбок.

Узнайте, что быть <тяжелым> слоном

Нигде, никогда не бесчестно.

И вы зачарован<ы> сном,

Сплетайтесь носилками тесно.

Волну клыка как трудно повторить,

Как трудно стать ногой широкой.

Песен с венками, свирелей завет,

Он с нами, на нас, синеокий.

Песнь смущенного

На полотне из камней

Я черную хвою увидел.

Мне казалось, руки ее нет костяней,

Стучится в мой жизненный выдел.

Так рано? А странно: костяком

Прийти к вам вечерком

И, руку простирая длинную,

Наполнить созвездьем гостиную.

Ночь в Галиции

Русалка

С досок старого дощаника

Я смотрю на травы дна,

В кресла белого песчаника

Я усядуся одна.

Оран, оран дикой костью

Край, куда идешь.

Ворон, ворон, чуешь гостью?

Мой, погибнешь, господине!

Витязь

Этот холод окаянный,

Дикий вой русалки пьяной.

Всюду визг и суматоха,

Оставаться стало плохо.

(Уходит.)

Песня ведьм

Ла-ла сов! Ли-ли соб!

Жун-жан — соб леле.

Соб леле! Ла, ла, соб.

Жун-жан! Жун-жан!

Русалки

(поют)

Иа ио цолк.

Цио иа паццо!

Пиц пацо! Пиц пацо!

Ио иа цолк!

Дынза, дынза, дынза!

Русалки

(держат в руке учебник Сахарова и поют по нему)

Между вишен и черешен

Наш мелькает образ грешен.

Иногда глаза проколет

Нам рыбачья острога,

А ручей несет, и холит,

И несет сквозь берега.

Пускай к пню тому прильнула

Туша белая овцы

И к свирели протянула

Обнаженные резцы.

Руахадо, рындо, рындо.

Шоно, шоно, шоно.

Пинцо, пинцо, пинцо.

Пац, пац, пац.

Похороны опришками товарища

«Гож нож!» — то клич боевой,

Теперь ты не живой.

Суровы легини́,

А лица их в тени.

Русалка

Кого несет их шайка,

Соседка, отгадай-ка.

Русалки

Ио иа цолк,

Ио иа цолк.

Пиц, пац, пацу,

Пиц, пац, паца.

Ио иа цолк, ио иа цолк,

Копоцамо, миногамо, пинцо, пинцо, пинцо!

Ведьмы

Шагадам, магадам, выкадам.

Чух, чух, чух.

Чух.

(Вытягиваются в косяк, как журавли, улетают.)

Разговаривающие галичники

Вон гуцул сюда идет,

В своей черной безрукавке.

Он живет

На горах с высокой Мавкой.

Люди видели намедни,

Темной ночью на заре,

Это верно и не бредни,

Там на камне-дикаре.

Узнай же! Мава черноброва,

Но мертвый уж, как лук, в руках:

Гадюку держите сурово,

И рыбья песня на устах.

А сзади кожи нет у ней,

Она шиповника красней,

Шагами хищными сильна,

С дугою властных глаз она,

И ими смотрится в упор,

А за ремнем у ней топор.

Улыбки нету откровеннее,

Да, ты ужасно, привидение.

«Усадьба ночью, чингисхань!..»

Усадьба ночью, чингисхань!

Шумите, синие березы.

Заря ночная, заратустрь!

А небо синее, моцарть!

И, сумрак облака, будь Гойя!

Ты ночью, облако, роопсь!

Но смерч улыбок пролетел лишь,

Когтями криков хохоча,

Тогда я видел палача

И озирал ночную, смел, тишь.

И вас я вызвал, смелоликих,

Вернул утопленниц из рек.

«Их незабудка громче крика», —

Ночному парусу изрек.

Еще плеснула сутки ось,

Идет вечерняя громада.

Мне снилась девушка-лосось

В волнах ночного водопада.

Пусть сосны бурей омамаены

И тучи движутся Батыя,

Идут слова, молчаний Каины, —

И эти падают святые.

И тяжкой походкой на каменный бал

С дружиною шел голубой Газдрубал.

«Ни хрупкие тени Японии…»

Ни хрупкие тени Японии,

Ни вы, сладкозвучные Индии дщери,

Не могут звучать похороннее,

Чем речи последней вечери.

Пред смертью жизнь мелькает снова,

Но очень скоро и иначе.

И это правило — основа

Для пляски смерти и удачи.

Зверь + число

Когда мерцает в ды́ме сел

Сверкнувший синим коромысел,

Проходит Та, как новый вымысел,

И бросит ум на берег чисел.

Воскликнул жрец: «О, дети, дети!» —

На речь афинского посла.

И ум, и мир, как плащ, одеты

На плечах строгого числа.

И если смертный морщит лоб

Над винно-пенным уравнением,

Узнайте: делает он, чтоб

Стать роста на небо растением.

Прочь застенок! Глаз не хмуря,

Огляните чисел лом.

Ведь уже трепещет буря,

Полупоймана числом.

Напишу в чернилах: верь!

Близок день, что всех возвысил!

И грядет бесшумно зверь

С парой белых нежных чисел!

Но, услышав нежный гомон

Этих уст и этих дней,

Он падет, как будто сломан,

На утесы меж камней.

«И снова глаза щегольнули…»

И снова глаза щегольнули

Жемчугом крупным своим

И просто и строго взглянули

На то, что мы часто таим.

Прекрасные жемчужные глаза,

Звенит в них утром войска «вашество».

За серебром бывают образа,

И им не веровать — неряшество.

Упорных глаз сверкающая резь

И серебристая воздушь.

В глазах: «Певец, иди и грезь!» —

Кроме меня, понять кому ж?

И вы, очаревна, внимая,

Блеснете глазами из льда.

Взошли вы, как солнце в погоду Мамая,

Над степью старою слов «никогда».

Пожар толпы погасит выход

Ваш. Там буду я, вам верен, близь,

Петь восхитительную прихоть

Одеть холодных камней низь.

Ужель, проходя по дорожке из мауни,

Вы спросите тоже: «Куда они?»

Пен пан

У вод я подумал о бесе

И о себе,

Над озером сидя на пне.

Со мной разговаривал пен пан

И взора озерного жемчуг

Бросает воздушный, могуч меж

Ивы,

Большой, как и вы.

И много невестнейших вдов вод

Преследовал ум мой, как овод,

Я, брезгая, брызгаю ими.

Мое восклицалося имя —

Шепча, изрицал его воздух.

Сквозь воздух умчаться не худ зов,

Я озеро бил на осколки

И после расспрашивал: «Сколько?»

И мир был прекрасно улыбен,

Но многого этого не было.

И свист пролетевших копыток

Напомнил мне много попыток

Прогнать исчезающий нечет

Среди исчезавших течений.

«Моих друзей летели сонмы…»

Моих друзей летели сонмы.

Их семеро, их семеро, их сто!

И после испустили стон мы.

Нас отразило властное ничто.

Дух облака, одетый в кожух,

Нас отразил, печально непохожих.

В года изученных продаж,

Где весь язык лишь «дам» и «дашь».

Теперь их грезный кубок вылит.

О, роковой ста милых вылет!

А вы, проходя по дорожке из мауни,

Ужели нас спросите тоже, куда они?

«Моя так разгадана книга лица…»

Моя так разгадана книга лица:

На белом, на белом — два серые зня!

За мною, как серая пигалица,

Тоскует Москвы простыня.

«О, если б Азия сушила волосами…»

О, если б Азия сушила волосами

Мне лицо — золотым и сухим полотенцем,

Когда я в студеном купаюсь ручье.

Ныне я, скромный пастух,

Косу плету из Рейна и Ганга и Хоанхо.

И коровий рожок лежит около —

Отпиленный рог и с скважиной звонкая трость.

«Вновь труду доверил руки…»

Вновь труду доверил руки

И доверил разум свой.

Он ослабил голос муки,

Неумолчный ночью вой.

Судьбы чертеж еще загадочный

Я перелистываю днями.

Блеснет забытыми заботами

Волнующая бровь,

Опять звенит работами

Неунывающая кровь.

«Где, как волосы девицыны…»

Где, как волосы девицыны,

Плещут реки, там в Царицыне,

Для неведомой судьбы, для неведомого боя,

Нагибалися дубы нам ненужной тетивою,

В пеший полк 93-й,

Я погиб, как гибнут дети.

«Татлин, тайновидец лопастей…»

Татлин, тайновидец лопастей

И винта певец суровый,

Из отряда солнцеловов.

Паутинный дол снастей

Он железною подковой

Рукой мертвой завязал.

В тайновиденье щипцы.

Смотрят, что он показал,

Онемевшие слепцы.

Так неслыханны и вещи

Жестяные кистью вещи.

«Веко к глазу прилепленно приставив…»

Веко к глазу прилепленно приставив,

Люди друг друга, быть может, целуют,

Быть может же, просто грызут.

Книга войны за зрачками пылает

Того, кто у пушки, с ружьем, но разут.

Потомок! От Костомарова позднего

Скитаясь до позднего Погодина,

Имя прочтете мое, темное, как среди звезд Нева,

Среди клюкву смерти проливших за то, чему имя старинное «родина»,

А имя мое страшней и тревожней

На столе пузырька

С парой костей у слов: «Осторожней,

Живые пока!»

Это вы, это вы тихо прочтете

О том, как ударил в лоб,

Точно кисть художника, дроби ком,

Я же с зеленым гробиком

У козырька

Пойду к доброй старой тете.

Сейчас все чары и насморк,

И даже брашна,

А там мне не будет страшно.

— На смерть!

«Ласок…»

Ласок

Груди среди травы,

Вы вся — дыханье знойных засух.

Под деревом стояли вы,

А косы

Жмут жгут жестоких жалоб в жёлоб,

И вы голубыми часами

Закутаны медной косой.

Жмут, жгут их медные струи.

А взор твой — это хата,

Где жмут веретено

Две мачехи и пряхи.

Я выпил вас полным стаканом,

Когда голубыми часами

Смотрели в железную даль.

А сосны ударили в щит

Своей зажурчавшей хвои,

Зажмуривши взоры старух.

И теперь

Жмут, жгут меня медные косы.

Харьковское Оно́

Где на олене суровый король

Вышел из сумрака северных зорь,

Где белое, белое — милая боль,

Точно грыз голубя милого хорь.

Где ищет белых мотыльков

Его суровое бревно,

И рядом темно молоко —

Так снежен конь. На нем Оно!

Оно струит, как темный мед,

Свои целуемые косы.

На гриве бьется. Кто поймет,

Что здесь живут великороссы?

Ее речными именами

Людей одену голоса я.

Нога качает стременами,

Желтея смугло и босая.

«Сияющая вольза…»

Сияющая вольза

Желаемых ресниц

И ласковая дольза

Ласкающих десниц.

Чезори голубые

И нрови своенравия.

О, мраво! Моя моролева,

На озере синем — мороль.

Ничтрусы — туда!

Где плачет зороль.

«Ветер — пение…»

Ветер — пение

Кого и о чем?

Нетерпение

Меча быть мячом.

Люди лелеют день смерти,

Точно любимый цветок.

В струны великих, поверьте,

Ныне играет Восток.

Быть может, нам новую гордость

Волшебник сияющих гор даст,

И, многих людей проводник,

Я разум одену, как белый ледник.

О свободе

Вихрем разумным, вихрем единым

Все за богиней — туда!

Люди крылом лебединым

Знамя проносят туда.

Жгучи свободы глаза,

Пламя в сравнении — холод!

Пусть на земле образа!

Новых построит их голод.

Двинемся, дружные, к песням!

Все за свободой — вперед!

Станем землею — воскреснем,

Каждый потом оживет!

Двинемся в путь очарованный,

Гулким внимая шагам.

Если же боги закованы,

Волю дадим и богам!

Жизнь

Росу вишневую меча

Ты сушишь волосом волнистым.

А здесь из смеха палача

Приходит тот, чей смех неистов.

То черноглазою гадалкой,

Многоглагольная, молчишь,

А то хохочущей русалкой

На бивне мамонта сидишь.

Он умер, подымая бивни,

Опять на небе виден Хорс.

Его живого знали ливни —

Теперь он глыба, он замерз.

Здесь скачешь ты, нежна, как зной,

Среди ножей, светла, как пламя,

Здесь облак выстрелов сквозной,

Из мертвых рук упало знамя.

Здесь ты поток времен убыстрила,

Скороговоркой судит плаха.

А здесь кровавой жертвой выстрела

Ложится жизни черепаха.

Здесь красных лебедей заря

Сверкает новыми крылами.

Там надпись старого царя

Засыпана песками.

Здесь скачешь вольной кобылицей

По семикрылому пути.

Здесь машешь алою столицей,

Точно последнее «прости».

«В этот день голубых медведе́й…»

В этот день голубых медведе́й,

Пробежавших по тихим ресницам,

Я провижу за синей водой

В чаше глаз приказанье проснуться.

На серебряной ложке протянутых глаз

Мне протянуто море и на нем буревестник;

И к шумящему морю, вижу, птичая Русь

Меж ресниц пролетит неизвестных.

Но моряной любес опрокинут

Чей-то парус в воде кругло-синей,

Но зато в безнадежное канут

Первый гром и путь дальше весенний.

«Весны пословицы и скороговорки…»

Весны пословицы и скороговорки

По книгам зимним проползли.

Глазами синими увидел зоркий

Записки сты́десной земли.

Сквозь полет золотистого мячика

Прямо в сеть тополевых тенет

В эти дни золотая мать-мачеха

Золотой черепашкой ползет.

«Весеннего Корана…»

Весеннего Корана

Веселый богослов,

Мой тополь спозаранок

Ждал утренних послов.

Как солнца рыболов,

В надмирную синюю тоню

Закинувши мрежи,

Он ловко ловит рев волов

И тучу ловит соню,

И летней бури запах свежий.

О, тополь-рыбак,

Станом зеленый,

Зеленые неводы

Ты мечешь столба.

И вот весенний бог

(Осетр удивленный)

Лежит на каждой лодке

У мокрого листа.

Открыла просьба: «Небо дай» —

Зеленые уста.

С сетями ловли бога

Великий Тополь

Ударом рога

Ударит о́ поле

Волною синей водки.

«Над глухонемой отчизной…»

Над глухонемой отчизной: «Не убей!»

И голубой станицей голубей

Пьяница пением посоха пуль,

Когда ворковало мычание гуль:

«Взвод, направо, разом пли!

Ошибиться не моги! Стой — пали!

Свобода и престол,

Вперед!»

И дева красная, открыв подол,

Кричит: «Стреляй в живот!

Смелее, прямо в пуп!»

Храма дальнего набат,

У забора из оград

Общий выстрел, дымов восемь —

«Этот выстрел невпопад!»

Громкий выстрелов раскат.

Восемнадцать быстрых весен

С песней падают назад.

Молот выстрелов прилежен,

И страницей ночи нежен,

По-русалочьи мятежен

Умный труп.

Тело раненой волчицы

С белой пеной на губах?

Пехотинца шаг стучится

Меж малиновых рубах.

Так дваждыпадшая лежала,

И ветра хладная рука

Покров суровый обнажала.

Я видел тебя, русалку восстаний,

Где стонут!

Случай

Напитка огненной смолой

Я развеселил суровый чай,

И Лиля разуму «долой»

Провозглашает невзначай.

И пара глаз на кованом затылке

Стоит на страже бытия.

Лепешки мудрые и вилки,

Цветов кудрявая и смелая семья.

Прозрачно-белой кривизной

Нас отражает самовар,

Его дыхание и зной,

И в небо падающий пар —

Всё бытия дает уроки,

<Закона требуя взамен> потоки.

Бег могучий, бег трескучий

Прямо к солнцу <держит> бык,

Смотрит тучей, сыплет кучей

Черных искр, грозить привык.

Добрый бык, небес не мучай,

Не дыши, как паровик.

Ведь без неба <видеть> нечем,

В чьи рога венками мечем.

«Точит деревья и тихо течет…»

Точит деревья и тихо течет

В синих рябинах вода.

Ветер бросает нечет и чёт,

Тихо стоят невода.

В воздухе мглистом испарина,

Где-то, не знают кручины,

Темный и смуглый выросли парень,

Рядом дивчина.

И только шум ночной осоки,

И только дрожь речного злака,

И кто-то бледный и высокий

Стоит, с дубровой одинаков.

«И черный рак на белом блюде…»

И черный рак на белом блюде

Поймал колосья синей ржи.

И разговоры о простуде,

О море праздности и лжи.

Но вот нечаянный звонок:

«Мы погибоша, аки обре!»

Как Цезарь некогда, до ног

Закройся занавесью. Добре!

Умри, родной мой. Взоры если

Тебя внимательно откроют,

Ты скажешь, развалясь на кресле:

«Я тот, кого не беспокоят».

Мои походы

Коней табун, людьми одетый,

Бежит назад, увидев море.

И моря страх, ему нет сметы,

Неодолимей детской кори.

Но имя веры, полное Сибирей,

Узнает снова Ермака —

Страна, где замер нежный вырей,

И сдастся древний замок А.

Плеск небытия за гранью Веры

Отбросил зеркалом меня.

О, моря грустные промеры

Разбойным взмахом кистеня!

«Собор грачей осенний…»

Собор грачей осенний,

Осенняя дума грачей.

Плетня звено плетений,

Сквозь ветер сон лучей.

Бросают в воздух стоны

Разумные уста.

Речной воды затоны

И снежный путь холста.

Три девушки пытали:

Чи парень я, чи нет?

А голуби летали,

Ведь им немного лет.

И всюду меркнет тень,

Ползет ко мне плетень.

Нет!

Праотец

Мешок из тюленей могучих на теле охотника,

Широко льются рыбьей кожи измятые покровы.

В чучеле сухого осетра стрелы

С орлиными перышками, дроты прямые и тонкие,

С камнем, кремнем зубчатым на носу вместо клюва

и парою перьев орлиных на хвосте.

Суровые могучие открыты глаза, длинные жестокие

волосы у охотника.

И лук в руке, с стрелою наготове, осторожно

вытянут вперед,

Подобно оку бога в сновидении, готовый ринуться

певучей смертью: Дззи!

На грубых круглых досках и ремнях ноги.

Кормление голубя

Вы пили теплое дыхание голубки,

И, вся смеясь, вы наглецом его назвали.

А он, вложив горбатый клюв в накрашенные губки

И трепеща крылом, считал вас голубем? Едва ли!

И стая иволог летела,

Как треугольник зорь, на тело,

Скрывая сумраком бровей

Зеркала утренних морей.

Те низко падали, как пение царей.

За их сияющей соломой,

Как воздухом погоды золотой,

Порою вздрагивал знакомый

Холма на землю лёт крутой.

И голубя малиновые лапки

В ее прическе утопали.

Он прилетел, осенне-зябкий.

Он у товарищей в опале.

«Сыновеет ночей синева…»

Сыновеет ночей синева,

Веет во всё любимое,

И кто-то томительно звал,

Про горести вечера думая.

Это было, когда золотые

Три звезды зажигались на лодках

И когда одинокая туя

Над могилой раскинула ветку.

Это было, когда великаны

Одевалися алой чалмой

И моряны порыв беззаконный,

Он прекрасен, не знал почему.

Это было, когда рыбаки

Запевали слова Одиссея

И на вале морском вдалеке

Крыло подымалось косое.

Город будущего

Здесь площади из горниц, в один слой,

Стеклянною страницею повисли,

Здесь камню сказано «долой»,

Когда пришли за властью мысли.

Прямоугольники, чурбаны из стекла,

Шары, углов, полей полет,

Прозрачные курганы, где легла

Толпа прозрачно-чистых сот,

Раскаты улиц странного чурбана

И лбы стены из белого бревна —

Мы входим в город Солнцестана,

Где только мера и длина.

Где небо пролито из синего кувшина,

Из рук русалки темной площади,

И алошарая вершина

Светла венком стеклянной проседи,

Ученым глазом в ночь иди!

Ее на небо устремленный глаз

В чернила ночи ярко пролит.

Сорвать покровы напоказ

Дворец для толп упорно волит,

Чтоб созерцать ряды созвездий

И углублять закон возмездий.

Где одинокая игла

На страже улицы угла,

Стеклянный путь покоя над покоем

Был зорким стражем тишины,

Со стен цветным прозрачным роем

Смотрели старцы-вещуны.

В потоке золотого, куполе,

Они смотрели, мудрецы,

Искали правду, пытали, глупо ли

С сынами сеть ведут отцы.

И шуму всего человечества

Внимало спокойное жречество.

Но книгой черных плоскостей

Разрежет город синеву,

И станет больше и синей

Пустотный ночи круг.

Над глубиной прозрачных улиц

В стекле тяжелом, в глубине

Священных лиц ряды тянулись

С огнем небес наедине.

Разрушив жизни грубый кокон,

Толпа прозрачно-светлых окон

Под шаровыми куполами

Былых видений табуны,

Былых времен расскажет сны.

В высоком и отвесном храме

Здесь рода смертного отцы

Взошли на купола концы,

Но лица их своим окном,

Как невод, не задержат свет<а>,

На черном вырезе хором

Стоит толпа людей завета.

Железные поля, что ходят на колесах

И возят мешок толп, бросая общей кучей,

Дворец стеклянный, прямей, че<м> старца посох,

Свою бросают ось, один на черных тучах.

Ремнями приводными живые ходят горницы,

Светелка за светелкою, серебряный набат,

Узнавшие неволю веселые затворницы,

Как нити голубые стеклянных гладких хат.

И, озаряя дол,

Верхушкой гордой цвел

Высокий горниц ствол.

Окутанный зарницей,

Стоит высот цевницей.

Отвесная хором нить,

Верхушкой сюда падай,

Я буду вечно помнить

Стены прозрачной радуй.

О, ветер города, размерно двигай

Здесь неводом ячеек и сетей,

А здесь страниц стеклянной книгой,

Здесь иглами осей,

Здесь лесом строгих плоскостей.

Дворцы-страницы, дворцы-книги,

Стеклянные развернутые книги,

Весь город — лист зеркальных окон,

Свирель в руке суровой рока.

И лямкою на шее бурлака

Влача устало небеса,

Ты мечешь в даль стеклянный дол,

Разрез страниц стеклянного объема

Широкой книгой открывал.

А здесь на вал окутал вал прозрачного холста,

Над полом громоздил устало пол,

Здесь речи лил сквозь львиные уста

И рос, как множество зеркального излома.

Слово о Эль

Когда судов широкий вес

Был пролит на груди,

Мы говорили: видишь, лямка

На шее бурлака.

Когда камней бесился бег,

Листом в долину упадая,

Мы говорили — то лавина.

Когда плеск волн, удар в моржа,

Мы говорили — это ласты.

Когда зимой снега хранили

Шаги ночные зверолова,

Мы говорили — это лыжи.

Когда волна лелеет челн

И носит ношу человека,

Мы говорили — это лодка.

Когда широкое копыто

В болотной тони держит лося,

Мы говорили — это лапа.

И про широкие рога

Мы говорили — лось и лань.

Через осипший пароход

Я увидал кривую лопасть:

Она толкала тяжесть вод,

И луч воды забыл, где пропасть.

Когда доска на груди воина

Ловила копья и стрелу,

Мы говорили — это латы.

Когда цветов широкий лист

Облавой ловит лёт луча,

Спички судьбы

Оглавление

* * *

Оглавление

* * *

Смотрите также