Bloodborne. Отголоски крови

Антология, 2023

Перед вами уникальный сборник, посвященный одной из самых ярких и запоминающихся игр компании FromSoftware – Bloodborne. Bloodborne – проект в жанре action-RPG, который произвел настоящий фурор в индустрии благодаря уникальной атмосфере, глубокому сюжету и захватывающему геймплею. Игрок погружается в мрачный мир Ярнама, где должен исследовать темные улицы, сражаться с чудовищами и раскрывать тайны этого загадочного места. Внутри вы найдете множество красочных иллюстраций, эссе и интервью, которые с самых разных сторон освещают мир, темы и идеи Bloodborne, а также ее культурное наследие. Это настоящая сокровищница для фанатов Bloodborne! В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Зачем ты пробудил меня?

Мне не раз доводилось слышать, что на все игры Хидэтаки Миядзаки — и особенно Bloodborne — повлиял один писатель: Г. Ф. Лавкрафт, славящийся любовью к циклопической архитектуре ^[8] и ужасным древним чудищам. В какой-то момент, как мне рассказывали, мир, который мы исследовали до сих пор, отклеивается от реальности, словно старые обои, и мы видим за этим скомканным фасадом древних богов, движимых неясными и непознаваемыми мотивами.

Уверен, что это правда, но я никогда и не заходил так далеко. Когда я включаю Bloodborne, меня неудержимо тянет в начальные локации, и когда я играю, повторяя свое путешествие по смертельно опасным улицам Ярнама — города на грани гибели в неверном свете погребальных костров охоты и заката, который окрашивает весь мир в цвет засохшей крови, — я думаю вовсе не о Лавкрафте. Я думаю о том, кто был до него. Я думаю о Роберте Льюисе Стивенсоне.

Это, стоит отметить, мое личное прочтение игры от FromSoftware, и заведомо пристрастное. Стивенсон — один из моих любимых писателей, запросто меняющий личины оборотень, от которого в один момент исходят детские стишки, а в другой — насмешливые путевые заметки. Оглядываясь назад, я понимаю, что какой-то свой Стивенсон был на каждом этапе моей жизни — в детстве я читал и перечитывал «Остров сокровищ», после двадцати впервые познакомился с его антропологическими работами о Южных морях — произведениями, которые в XIX веке, должно быть, казались до странности не соответствующими духу времени ^[9].

Если Стивенсон прошел со мной через всю жизнь, наверное, нет ничего удивительного, что и в странных играх он не отступает от меня ни на шаг. Но я считаю, что эта тема все-таки стоит внимания, потому что произведения Стивенсона — в частности, его повесть «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» — как бы показывают Bloodborne в интересном свете. На передний план вдруг выходят странные детали. Возникают новые гармонии. В конечном счете у меня такое ощущение, словно я узнал нечто, чего не узнал бы в другом случае.

Гармонии — это правильное слово, и, как я думаю, здесь их предостаточно. Интересно, например, что отправной точкой и для Bloodborne, и для «Хайда» становится судьбоносный сон. Bloodborne начинается со сна — медикаментозного транса (мы еще вернемся к этой теме), что с самого начала побуждает игрока задаться вопросом о природе происходящего. «Что бы ни случилось, — говорят нам в первые минуты игры, — все это покажется вам дурным сном…» Все? Действительно?

Если Bloodborne стремительно превращается в сон, то «Хайд», как известно, из сна явился. Это одна из величайших легенд литературы XIX века: однажды ночью Стивенсон спал и во сне закричал от ужаса. Когда жена Фанни разбудила его, писатель спросил: «Зачем ты меня разбудила? Мне снилась славная страшная сказка». Эта сказка — о респектабельном докторе Джекиле, который с помощью зелья превращается в мистера Хайда, нечто вроде фрейдовского «Оно» ^[10], и отдается своим самым темным позывам, — станет одним из самых известных произведений Стивенсона.

+++

Здесь сны — это двери: в них исчезают игроки и через них сбегают монстры. Входят и выходят. Думаю, дизайнеры FromSoftware с их богатым архитектурным воображением оценили бы этот образ, независимо от того, что из него выросло.

«Хайд» — это повесть, похожая на сон, и наиболее отчетливо это видно, пожалуй, в сеттинге, который притворяется Лондоном, но не показывает какого-либо рвения это притворство поддерживать. Как мистер Хайд не совсем мистер Хайд, так и Лондон не совсем Лондон. Стивенсон вырос в Эдинбурге, и город оставил на писателе свой отпечаток. Это по Эдинбургу гуляло воображение Стивенсона, сюда оно возвращалось, независимо от того, где он сам находился: на Самоа, где он умер, в США, где он женился, или даже в Борнмуте на южном побережье Великобритании, где увидел тот самый сон, после которого написал «Хайда». В то время писатель жил в доме под названием «Скерривор», который ненавидел (этот дом был разрушен во время Второй мировой войны, но план здания сохранился; в наши дни можно приехать туда, постоять в призрачных комнатах и без слов почувствовать себя дураком ^[11]).

Описания архитектуры и мелких деталей в хайдовском Лондоне наводят на мысли о стивенсоновском Эдинбурге. Этот город с его сложнейшим нагромождением зданий больше напоминает Эдинбург, чем Лондон, — и сыростью климата, и студентами на его улицах. В одном чудесном мотиве, с которого начинается повествование, доме с загадочной дверью, складывается столько всего разного, что голова кружится. Здесь и стивенсоновская тема двойственности человека и ее опасных перспектив, и истинное место действия повести — лабиринты шотландского города, где родился автор. И, конечно, здание, в которое просто так не попасть, — это то, что снова и снова видишь в Ярнаме, где путь всегда петляет, уводя в противоположную сторону, а затем возвращая туда же, откуда пришел, делает круг и выводит в знакомое место с неожиданной стороны.

+++

Bloodborne — не первая игра Миядзаки, которая привела меня в Эдинбург. Впервые я посетил этот город в интерпретации FromSoftware в оригинальной Dark Souls, когда он проглянул сквозь прохлады города нежити. Здесь за крепостными стенами открывалась паутина поднятых высоко над землей переулков и закутков, везде, куда ни глянь, — холодный серый камень и мох. Было ощущение прогулки на немалой высоте ^[12] и исследования места, где лежат старые кости, жаждущие разрушения. Это был Эдинбург в той же мере, что и Лордран, — Эдинбург, каким он запечатлен в светлой памяти или же живом воображении поклонника Стивенсона.

Но в случае Ярнама из Bloodborne город воплощен масштабнее. Здесь стоит уже не тусклое утро, а грязно-коричневый, болезненный закат.

Мостовые в нем встречаются с ограждениями из кованого чугуна и лестницами; архитектура готического возрождения создает прямо в городской черте отвесные обрывы и сумрачные низины. Город, прихотливо нарисованный рукой Миядзаки, опять взбирается на какие-то возвышенности — это, несомненно, Эдинбург XIX столетия, только слегка преувеличенный. Из-за сломанной кареты, загораживающей вход в переулок, выдвигается жуткий джентльмен: бандитского вида фигура, лицо скрыто под полями лоснящегося цилиндра. Не встречал ли я его раньше?

+++

Неудивительно, что, проводя время в Bloodborne, я не могу не думать о «Хайде». Но чем больше я играл и чем больше перечитывал стивенсоновскую повесть, тем больше думал о жизни самого Стивенсона и о том, как в нее вписываются произведения писателя. И со временем понял, что сны и город — это общие гармонии, связывающие воображение Миядзаки и Стивенсона. Но вот что по-настоящему связало для меня эти произведения: и Bloodborne, и «Хайд» завязаны на медицине и, как мне кажется, переплетении страха и увлеченности, которое медицина иногда поощряет.

Вернемся к тому самому сну Стивенсона. Детали того, что именно ему приснилось и насколько этот сон был на самом деле важен для книги, с годами забылись — но, по словам родных Стивенсона, ему приснился не столько мистер Хайд, сколько доктор Джекил, великосветский врач, который принимает свое снадобье и преображается. Доктор Джекил — настоящий злодей в этой истории.

Лекарство, назначенное Джекилом самому себе, является движущей силой сюжета: благодаря ему читатель может преодолеть воображаемый барьер и поверить, что один человек может быть двумя разными людьми — или, скорее, что два человека могут быть одним. Любопытно, что для этого Стивенсон выбрал не волшебство. Лекарство Джекила создано в лаборатории, процесс он подробно документирует в записях. Все происходящее — результат научного эксперимента.

Но все, конечно, не так просто. Зелье, которое пьет Джекил, — это, естественно, сюжетный прием, но это и важнейший тотемный элемент из первоначального сна Стивенсона, опирающийся на идею, не потерявшую силы и в наши дни: медицина может быть своего рода магией. А почему бы и нет? Мы возлагаем на нее огромные надежды, уповая, что она вылечит больных и вернет нам близких, — и при этом чаще всего не имеем ни малейшего представления о том, как она работает.

+++

Что же это за волшебство? Миядзаки сам не чужд магии — она пронизывает игры серии Dark Souls и освещает грандиозные просторы Elden Ring. Но в Bloodborne он, как и Стивенсон, решил поставить во главу угла медицину, а заодно и ее собственного Хайда — болезнь. Ярнам — это место, куда люди приезжают издалека, чтобы вылечиться через переливание крови ^[13].

Но к моменту прибытия игрока город оказывается во власти своеобразной пандемии — некая болезнь превращает людей в монстров а-ля мистер Хайд и одновременно создает атмосферу паранойи.

На улицах пылают костры и бродят группы охотников, и многие разговоры, которые на этом этапе ведет игрок, — тайные, полные взаимных подозрений перешептывания через запертые и заколоченные двери. Впервые встаем на ноги в этом мире мы не в одной из тюремных камер Dark Souls, а в помещении, которое совершенно точно является операционной, поднимаясь с металлического стола в окружении хирургических инструментов.

+++

Bloodborne работает на кровослужении: что обещает это странное лечение людям и откуда оно взялось? Но действие в игре, особенно на ранних ее этапах, двигает именно кровослужение и то, что оно делает с людьми. Возможно, как раз ярнамская медицина превращает людей в чудовищ, но сопутствующий ей страх едва ли не сильнее — это он заставляет горожан сбиваться в параноидальные стайки, прячущиеся в домах, опустошая улицы от всех, кроме самых смелых, самых смертоносных и самых отчаянных.

Стивенсону тоже пришлось иметь дело с медициной. Большую часть жизни он страдал некой болезнью, вызывавшей у него кровохарканье, — тогда ее принимали за туберкулез, но и сегодня она вызывает новые предположения и диагнозы. Это болезнь — и попытки ее вылечить — заставила писателя скитаться по Великобритании, а затем и по всему миру в поисках более чистого воздуха и благоприятного климата. Из-за нее он слег в постель, где играл на смятых простынях с оловянными солдатиками своего пасынка и написал многие свои лучшие произведения, включая «Хайда».

В наши дни «Хайд» известен во всем мире. По словам Клэр Харман, удивительного, проницательного и сочувствующего биографа Стивенсона, «эта история настолько глубоко укоренилась в популярной культуре, что уже почти не существует как литературное произведение». Такая слава привлекает внимание. Анализу «Хайда» посвящено великое множество страниц — они, в частности, описывают возможные прообразы мистера Хайда, начиная со знакомых самого Стивенсона и заканчивая такими историческими фигурами, как декан Броуди ^[14], краснодеревщик, который втайне от всех вел вторую, преступную жизнь. (В семье Стивенсона был сделанный Броуди предмет мебели, а сам он впоследствии написал пьесу о жизни преступного краснодеревщика.)

Придуманную Стивенсоном страшную историю несчетное число раз переосмысляли и пересказывали, переделывали для каждого поколения, изыскивали в ней идеи для интерпретаций. Фрейд нависает над Джекилом, что боится своих чистейших импульсов, но высвобождает их. На него неизбежно отбрасывает свою тень и Юнг. Но когда я читаю «Хайда» сегодня, меня больше всего поражает, что это творение человека, страдавшего хроническим заболеванием, причем заболеванием, которое то приходило, то уходило, — один рецидив за другим. Стивенсон был «профессиональным больным», и если он работал, лежа в постели из-за болезни, разве не должна эта болезнь и ее лечение также повлиять на его творчество, направить его воображение в определенное русло, придать не только силу, но и некоторую динамику отношениям доктора Джекила и мистера Хайда — отношениям, рожденным медициной, отчасти благодаря таинственному снадобью?

+++

Может показаться странным, что, представляя себе Ярнам, где герой без конца рубит и кромсает монстров, или бесчеловечную жестокость мистера Хайда, можно думать о медицине. Но медицине всегда сопутствовали и страх, и насилие — от первых египетских медицинских папирусов, где врачевателю предписывалось прощупывать рану пальцем и смотреть, не закричит ли пациент, до работ Уильяма Гарвея, который сумел убедить общественность, что его теория кровообращения верна, зарезав на сцене собаку и выпустив струю артериальной крови на публику в первых рядах.

И сейчас все так же. Генри Марш, нейрохирург, почувствовал, что нашел свое призвание, еще в студенческие годы, впервые став свидетелем операции и посчитав «ее контролируемое и альтруистическое насилие глубоко привлекательным». Он признается, что первое знакомство с нейрохирургией — когда Генри увидел сидящего на постели пациента с обритой наголо головой — показалось ему сценой из фильма ужасов.

Это мир «Хайда», выкованный из противоречий медицины, существовавшей до микробной теории и того особого момента, когда, по мнению историка Дэвида Вуттона, медицина как предприятие перестала вредить людям и начала им помогать.

И это мир Bloodborne — возможно, самая богатая его часть. Когда я впервые увидел героя Bloodborne на броской обложке коробки с игрой — спиной к зрителю, в кожаном плаще, с Пилой-топором и какими-то еще смертоносными механизмами в руках, — в моей голове прозвучал тоненький голосок и сказал одно слово: «Хирург».

«Хирург?» — удивился я.

Но именно это было сказано, и сказано уверенно. С тех пор я уже не могу прогнать эту мысль из головы.

Примечания

8

Постройки циклопической архитектуры обычно составлялись из массивных каменных валунов, удерживающих строение собственной силой тяжести без каких-либо соединяющих и скрепляющих растворов. Плиний в «Естественной истории» пишет, что Аристотель считал циклопов создателями подобных каменных башен. Самый известный образец такой архитектуры — Львиные ворота в Микенах. — Прим. науч. ред.

9

К концу второй половины столетия в Европе обрели популярность «этнографические экспозиции», также известные как «человеческие зоопарки», где в качестве экспонатов выставлялись жители Африки и Азии. Тексты Стивенсона, выучившего язык полинезийцев, были нетипичными для того времени, так как противоречили продвигаемым образам «дикарей», находящихся на эволюционной лестнице между приматами и белыми людьми. В «Береге Фалеза» местная девушка Юма представлена положительным героем — в Лондоне многие поклонники Стивенсона, включая Оскара Уайльда, были разочарованы этой работой. — Прим. науч. ред.

10

Оно, иногда Ид (лат. id, англ. it, нем. Es — «это») — одна из структур личности в психоанализе. Являет собой бессознательную часть психики, совокупность инстинктивных влечений. — Прим. лит. ред.

11

В 1950‑х годах на месте дома Скерривор был разбит мемориальный сад, в котором очертания стен старого дома отмечены невысокими ограждениями из камня; посетители могут переходить по саду по дорожкам и представлять, что находятся в той или иной комнате. — Прим. пер.

12

Эдинбург стоит на холмах. В частности, Эдинбургский замок возведен на Замковой скале, примерно в 80 метрах выше уровня городских предместий. — Прим. пер.

13

Помимо сходства между образами Джекила-Хайда и Отца Гаскойна из прошлой главы, у кровослужения в Bloodborne есть и прямой исторический предшественник — переливание крови от животных людям практиковалось в Европе XVII века. Одним из первопроходцев считается французский монах Жан-Батист Дени; в Англии наиболее известен врач Ричард Лоуэр. Как правило, после первого переливания пациентам становилось лучше, а после второго они умирали. — Прим. науч. ред.

14

Исторического краснодеревщика, который по ночам надевал маску и грабил прохожих, звали Уильям Броуди (1741–1788); он действительно носил титул декана (Deacon) — руководителя ремесленной гильдии. — Прим. пер.