Закон семьи

Анне Штерн, 2020

Берлин 1923 года. Берлинскую акушерку Хульду Гольд вызывают на роды, не подозревая, что вскоре ее исследовательские способности снова будут востребованы. Когда через несколько дней новорожденный исчезает, Хульда оказывается вовлеченной в его поиски. Чем упорнее Хульда идет по следам, тем сильнее сопротивление семьи: оказывается, у семьи есть свои секреты, которые бережно хранят от посторонних. В расследовании к Хульде снова присоединяется комиссар уголовного розыска Карл Норт, но их отношения испытывают серьезные трудности. Удастся ли им довести расследование до конца? Хульда не может разобраться в своих чувствах к мужчинам, к которым она не только неравнодушна, но и испытывает сильное притяжение. Останется ли она с комиссаром Карлом Нортом или сделает иной выбор? И с кем из мужчин она видит свое будущее?

7

Четверг, 25 октября 1923 г.

Хульда торопливо шла по переулку Шендельгассе. Был ранний вечер, но фонари еще не зажгли, и ей приходилось щуриться, чтобы разобрать дорогу. Наконец она добралась до улицы Гренадеров, которая точно так же, как и в предыдущий ее визит, была заполнена людьми и лошадиными повозками. Двое фонарщиков уже принялись за работу, и вокруг желтый газовых огней образовались туманные клубы.

Хульда тяжело дышала. С тех пор как час назад ее хозяйка появилась на пороге и, укоризненно подмигнув, возвестила: «Фройляйн Хульда, вашу персону снова требуют к моему телефону», она неслась по городу, чтобы своевременно оказаться в квартире Ротманов: у Тамар начались схватки. Если бы у акушерки был велосипед, она могла бы домчаться на нем до станции, пристегнуть там у специальной стойки и ехать дальше на электричке — это получилось бы гораздо бстрее. Но летом прошлого года Хульда лишилась велосипеда при нападении на нее, а на новый заработать не удалось.

Конечно, Хульда знала, что у первородящих схватки часто могут затянуться на несколько часов, а иногда даже дней. Однако сдавленный голос молодой женщины, которая, по всей видимости, в одиночку доковыляла до телефона-автомата, мгновенно вызвал у нее тревогу. Тамар едва могла говорить, только прерывисто дышала, а это, Хульда знала по опыту, означало прогрессирующую родовую деятельность. Из-за забастовок общественного транспорта электрички ходили лишь изредка, к тому же до того переполненными, что нужно было проталкиваться локтями, чтобы попасть внутрь. К счастью, отсутствием напористости Хульда не страдала. Но она, тем не менее, опоздала.

Со своей тяжелой сумкой Хульда добежала до въездных ворот и зашагала дальше по темным дворам. Распугав по дороге крыс, Хульда, перешагивая ступеньки через одну, с грохотом поднялась по лестнице. Еще на втором этаже она услышала крики Тамар — и из последних сил забарабанила в дверь.

Ей открыл молодой человек с озабоченным лицом, обрамленным золотистой бородой.

— Вы акушерка? — зачем-то спросил он. — Я Цви Ротман. Быстрее, пожалуйста, быстрее!

Хульда вошла, торопливо сняла пальто и прошла в кухню мыть руки. Муж Тамар следовал за нею по пятам.

— Почему не вы, а ваша жена звонила по телефону? — обратилась к нему Хульда, натирая пальцы твердым куском мыла, вернее, его жалкими остатками. — В таком состоянии Тамар больше нельзя было выходить на улицу.

— Да знаю я, знаю, — сказал Цви Ротман, чуть не плача. — Я в это время находился у раввина Рубина. Сегодня утром все было хорошо. Меня слишком поздно оповестили. Когда я пришел, ее состояние было то же, что и сейчас.

— Вы, я вижу, с большой охотой посещаете молельню, — заметила Хульда.

Молодой Ротман не успел ответить — новый протяжный стон донесся из каморки, в которой располагалась постель Тамар и Цви. Хульда тут же бросилась туда.

— Горячую воду! — через плечо скомандовала она молодому человеку. — И полотенца.

Войдя в тесный чулан, Хульда в страхе отшатнулась. По всему полу углем были начерчены черные кресты. Хульда перешагнула через них и опустилась на колени перед постелью.

Тамар лежала, скорчившись на смятых одеялах, ее грудь бурно вздымалась и опускалась. Платье было задрано, а спина мокрая от пота. Круглые глаза страдающей женщины оживились, когда она узнала Хульду.

— Помогите мне, — прошептала она хриплым голосом. — Пожалуйста, я не хочу умирать.

— Вы не умираете, Тамар. Кто нарисовал все эти кресты? — спросила Хульда, опомнившись.

— Я, — шепнула Тамар, облизывая покусанные губы. — У моего народа существует поверье, что они охраняют роженицу от дьявола. Но если он в меня уже вселился, то ничего не поможет. Он доберется до печени, сердца, легких и напоследок заберет моего ребенка.

— Здесь нет никакого дьявола, поджидающего вашего ребенка, — решительно заверила Хульда, успокаивающе касаясь ладонями плеч женщины. — Я об этом позабочусь, обещаю. Пусть только попробует подойти! Вот увидите, скоро вы будете держать в объятиях здорового ребенка. А сейчас вам придется поработать.

— Как мне не хватает мамы, — всхлипнула Тамар. — Она бы знала, что делать. Она бы послала за человеком, перешедшим Евфрат, и тогда легкие роды мне были бы обеспечены. Она бы завернула младенца в волчью шкуру, это бы его защитило.

— Ваш народ не обходится без колдовства, — проговорила Хульда мягко, словно обращалась к ребенку. — Ваш бог обязательно поможет такой мужественной женщине, как вы, и без волчьей шкуры.

Юная роженица задышала быстрее: наступили очередные схватки, и она закричала, надрывно, протяжно. Хульда обеспокоенно наблюдала за ней. Потом встала на колени между ног Тамар и, засунув руку под юбку, нащупала головку плода; теперь акушерке было ясно, почему Тамар так страдает.

— Плодный пузырь еще цел.

— Это плохо?

— Нет, не совсем. Просто ребенок пытается выйти наружу, ваш организм выталкивает его изо всех сил, но до тех пор, пока ребенок остается в пузыре, он не может выйти. Поэтому у вас сильные боли.

— Помогите мне, — вновь прошептала Тамар, умоляюще хватая Хульду за руку.

— Конечно, помогу. Все будет хорошо.

Хульда поднялась. У нее появилась идея, как немного отвлечь роженицу.

— Вы недавно рассказывали, что у вас раньше было другое имя. Когда вы жили в Смирне. Что это за имя?

— Что?

— Какое у вас было имя?

C секунду Хульда слышала лишь тяжелое дыхание. Наконец женщина прошептала:

— Анаит.

— Такого красивого имени мне еще не доводилось слышать, — сказала Хульда, копошась в своей сумке. — Что оно означает?

— Богиня плодородия.

Хульда улыбнулась:

— О-о, это же то, что нужно, голубушка. Сейчас вам надо набраться мужества. Столько мужества, сколько у богини, в честь которой вас назвали.

— Почему? — в голосе Тамары слышался страх.

— Мне придется чуточку вмешаться и вскрыть пузырь, — объяснила Хульда. — Такое мы делаем нечасто, обычно ждем, пока ребенок сам проложит себе путь, но в вашем случае будет лучше, если мы немного поможем. Вы сразу потеряете много воды, давление, причиняющее вам боль, спадет, но сокращения усилятся, и весьма внезапно.

— Я не смогу!

— Нет, вы сможете! Подумайте о своей матери, как бы она вами гордилась. Готовы?

Снова наступили схватки, Хульда зафиксировала их по напрягшимся шейным мускулам и шумному дыханию, словно женщина готовилась прыгнуть в бурлящую реку. Прищурившись, Тамар кивнула.

Быстрым движением Хульда вскрыла плодный пузырь инструментом. Хлынувшие воды намочили кровать.

Куда запропастился этот муж с полотенцами?

Тамар кричала, кричала до потери дыхания. Хульда знала, что скоро все закончится. Теперь, когда околоплодные воды отошли, схватки наступят с такой частотой, что между ними почти не будет передышки. Она подбадривала Тамар, уверяя, что та справится.

И в самом деле, через несколько минут появилась головка, а со следующей схваткой тельце скользнуло в руки Хульды. Младенец открыл крошечный ротик, но вместо того, чтобы, как большинство новорожденных, выразить криком свое недовольство грубым переходом из теплого кокона в огромный холодной мир, он только тихонечко всхлипнул.

— У вас сын, Тамар, как вы и предвидели, — вскричала Хульда. Она быстро протерла мокрое тельце полотенцем и провела осмотр. Затем перерезала пуповину и, укутав мальчика в теплое одеяло, хотела передать его Тамар. Однако роженица молча покачала головой, отвернулась и закрыла глаза. Казалось, она не хотела даже взглянуть на своего сына.

Ошарашенная Хульда покачала малыша, а затем вложила ему в рот мизинец — и маленькие, безукоризненный формы губки, сомкнувшись, начали увлеченно посасывать.

Умиротворение распространилось по тесному помещению.

— Можно войти? — донесся от двери голос.

Цви стоял рядом со стопкой полотенец в беспомощно опущенных руках. Он словно боялся быть отвергнутым.

— Проходите, — пригласила Хульда. — Вот ваш сын.

— Эйнгль, — благоговейно вымолвил он, протягивая руки.

Внезапно, словно призрак, в каморке возникла Рут Ротман.

— Дай мне ребенка, — скомандовала она и, отобрав у Хульды младенца, недоуменно осмотрелась. — Чем ты тут занималась? — спросила она невестку. — Экзорцизмом? Зачем вся эта грязь и сажа на полу? Тебе придется одной все отдраивать, клянусь.

— Мама, перестань, — вмешался Цви и слегка подтолкнул ее к выходу. — Отправляйся с ребенком в комнату, я останусь здесь. — Он опустился на колени рядом с женой. — Тамар, — шепнул он, отодвигая прядь волос с ее мокрого лица. — Как ты себя чувствуешь?

Она медленно кивнула, чисто машинально, как показалось Хульде. Ее красивое лицо снова исказила боль.

— Отходит послед, — проговорила Хульда. — Цви, вам лучше подождать снаружи.

Она знала, что в еврейских семьях не принято смотреть на жену во время родов. Это считалось нечистым. Послед относился к родовому процессу и в среде акушерок, которые только после его отхождения поздравляли новоиспеченных родителей.

Цви робко прокрался в коридор, и Хульда убедила Тамар, что надо поднатужиться в последний раз. Крупный орган, который многие месяцы питал ребенка в материнском чреве и теперь отслужил свое, она поймала в полотенце, принесенное молодым человеком. Послед был зрелищем не для слабонервных, поэтому Хульда прикрыла его, а затем погладила Тамар по голове.

— Ни одного разрыва, — сказала она. — Мне не нужно ни зашивать, ни обрабатывать раны, ничего. Вы образцовая роженица, Тамар. Или, лучше сказать, Анаит?

Едва уловимая улыбка скользнула по лицу изнуренной женщины.

— Можно я посплю? — спросила она. — Я так устала.

— Прежде я вас немного обмою и помогу переодеться в сухое, — ответила Хульда, — а потом принесу вам ребенка. Матери и сыну в первые часы после родов важно познакомиться поближе и привыкнуть друг к другу, несмотря на то, что такой кроха в первый момент вызывает страх.

Тамар взглянула на нее, горестно смеясь.

— В крохе меня ничего не пугает, — сказала она. — Он такой маленький, такой невинный. Но я боюсь любви. Того, что она сделает со мной. Что она делает со всеми нами. А вы нет?

Хульда уставилась на нее. Что-то сдавило ей горло, словно она подавилась слишком большим куском. Но, тем не менее, Хульда медленно кивнула и подтвердила:

— Да, мы все этого боимся.

Она наскоро обмыла роженицу, наполнила ее трусы тряпичными прокладками, помогла снять промокшее платье и теперь искала в ящике за занавеской чистую ночную сорочку.

— Я сейчас вернусь, — предупредила она.

Она неслышно прошла через кухню в коридор. Из гостиной доносились голоса, видимо, Цви разговаривал со своей матерью. Насколько она знала, отца семейства Аври сейчас не было в Берлине: он искал работу в пригороде. Хульда уже хотела пойти на голос, как заметила за стеклом кухонной двери чью-то тень. Приоткрыв ее, она увидела у окна незнакомца в белой вышитой кипе на затылке. На руках он держал спящего новорожденного младенца и нежно его убаюкивал. Мужчина затянул печальную мелодию. Голос его был красивым, густым, насыщенным. Хульда не знала эту песню. Теперь мужчина запел слова, еле слышно долетавшие через узкую комнату. Слов было мало, они повторялись снова и снова, как казалось Хульде, наподобие молитвы.

Она задержала дыхание, почему-то ей не хотелось, чтобы он замолкал.

Однако он заметил ее, потому что оборвал пение и обернулся. У него была короткая рыжеватая борода и темные глаза, теперь пристально изучающие Хульду.

Она поспешила прервать замешательство

— Добрый вечер, — сказала она, кашлянув. — Кто вы такой?

Мужчина шагнул к ней, младенец в его руках продолжал посапывать. Его крошечный вздернутый носик шевелился во сне, как у кролика.

— Я раввин, — представился мужчина, — Эзра Рубин.

— Хульда Гольд, — проговорила акушерка.

Раввин кивнул и посмотрел на Хульду. Глаза его смеялись.

— Драгоценный камень встретился с драгоценным металлом, — сказал он тихим голосом, который, тем не менее, без труда заполнил комнату. — Прекрасно, вы не находите? Словно смотришься в зеркало.

Хульда замялась. Что сейчас здесь делает раввин?

— Не рановато ли для обряда обрезания? — спросила она. — Я думала, у вас еще неделя в запасе.

— У вас? — переспросил раввин с ироничной задоринкой. — Почему не у нас? Разве вы не еврейка, фройляйн Гольд?

Она покачала головой:

— Ну… вообще-то да. Но я не считаю себя еврейкой.

Раввин Рубин негромко засмеялся — так шелестит на полу бархатный шлейф.

— Разве мы можем просто так выбирать, кто мы? Вы действительно верите в это, фройляйн? Я верю, что наши имена записаны в большую книгу судеб, и чем сильнее пытаешься не быть кем-то, тем сильнее становишься этим кем-то.

— Какие странные убеждения, — сказала Хульда. — Вы хотите знать, во что верю я? Я верю в действия, в решения, которые мы каждую секунду принимаем. А не в кандалы, которые наложены на нас от рождения.

Акушерка и раввин молча смотрели друг на друга. Хульде казалось, они меряют друг друга взглядами, словно ожидая следующего шахматного хода противника. «Но действительно ли мы противники?» — подумала она. Не найдя ответа на этот вопрос, она поинтересовалась:

— Что за песню вы только что пели?

— Небольшой псалом, — ответил Рубин. — Вы не говорите на идише?

Хульда помотала головой.

— Я этого и не ожидал. Это мертвый язык: мы, раввины, только в храме пробуждаем его к жизни, в словах Бога, в молитвах, в песнях. Евреи мира говорят на стольких языках, сколько существует стран. Стран, где их какое-то время не преследуют. Где их не изгоняют или убивают так долго, что они в состоянии перенять язык своего окружения.

— В Берлине никто не убивает евреев, — сказала Хульда. — В Германии их больше не преследуют.

— Я же говорю: лишь до тех пор, пока они не усвоят язык, — рассуждал Эзра Рубин. — Пока многие из нас, несмотря ни на что, продолжают думать, что переехали в благословенную страну. Однако нам не следует заблуждаться. Скоро наступит время для новой диаспоры. Вы не слышите, как машут крыльями в воздухе хищные птицы, не слышите, как точат сабли немцы?

Хульде сделалось смешно:

— Вы рассуждаете, как мой друг Берт. Умный человек, но ему везде мерещатся призраки. Он постоянно пророчит беду, говорит, что богачи скоро устроят диктатуру.

— Каждому умному мужчине, да и каждой женщине, следует не прогонять такие мысли, а понимать их как предупреждение, — не сдавался Эзра Рубин. — Прислушайтесь к своему другу. Вот ведь в чем дело, дорогая фройляйн Гольд, — он приблизил свое лицо к лицу Хульды, — как только националисты придут к власти, никто вас больше не станет спрашивать, хотите ли вы быть еврейкой. В их глазах вы будете ею.

Снова наступила неловкая тишина. Младенец чмокал во сне, его нежные щечки розовели. Хульда смотрела на него, задумавшись.

— Что означают эти слова на иврите в песне? — нарушила она тишину.

Раввин уже отошел, но терпкий аромат шафрана и табака, исходящий от его белой рубашки, висел в воздухе.

— «Ине ма тов у-ма наим шевет ахим гам яхад», — повторил Эзра короткий текст. И тут же перевел: — «Как хорошо и приятно сидеть вместе в кругу братьев». В тексте говорится об общине, понимаете? Там мы в надежных руках, среди своих, неизменно, день за днем.

— Красиво, — согласилась Хульда, растрогавшись.

— Да. — Эзра Рубин задумчиво посмотрел в темноту за окном. — Нам всем необходима сплоченность. Сплоченность и обязательства — это ключ к счастью. Ибо вне общины господствует одиночество, хаос, смерть.

К горлу Хульды подступил комок.

— Не каждому хочется жить в таком тесном общинном союзе, — тихо произнесла она. — Некоторых это ущемляет. А что делать с теми, кто стоит за дверью, просто так, потому что им не позволено быть частью этого? Почему их не впускают?

— У каждой общины свои правила, — ответил он. — Без них ничего не работает. Здесь, на улице Гренадеров, я отвечаю в том числе за соблюдение наших законов.

В голосе раввина вдруг появились стальные нотки, приятная мягкость исчезла. Он перестал укачивать малыша, который теперь засунул в рот кулачок и принялся жадно его посасывать.

— Ребенок голодный, ему нужна мать, — сказала Хульда, протянув руки. — Разрешите.

Казалось, раввин заколебался, как будто не хотел отдавать младенца. Наконец он протянул ей сверток. При этом рука Эзры коснулась Хульдиной, заставив ее чуть отпрянуть.

Взяв ребенка на руки, акушерка быстро протянула мизинец к ищущему детскому ротику, предотвращая плач. Не произнеся больше ни слова, она удалилась с ним из кухни и направилась в сторону чулана.

— Мир с вами, фройляйн Хульда, — уже в коридоре услышала она у себя за спиной голос раввина.

Конец ознакомительного фрагмента.