Черное солнце

Анна Шнейдер, 2019

Январь 1933 года. Из Лондона в Берлин, где к власти только что пришли нацисты, выехал автомобиль, как две капли воды похожий на "Grosser Mercedes", на котором в Берлине имеет право ездить только Грубер и его приближенные. Но за рулем этого "Мерседеса" – разведчики британской службы "Ми-6", которые должны выполнить очень непростое задание, чему их история из прошлого, кажется, лишь мешает. Содержит нецензурную брань.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

2.1

Милн замер, словно проверяя, верно ли он расслышал слова Элисон. Улыбка, не успев начаться, соскользнула с его губ, и через мгновение он уже кружил Элис по комнате, смотря на нее, — впервые, — снизу вверх. От неожиданности она вскрикнула, крепко схватила Эдварда за плечи и растерянно улыбнулась. Но вот кружение кончилось так же внезапно, как и началось.

Эдвард осторожно, будто в один миг Эл стала хрупкой фарфоровой куклой, опустил ее на ковер, с нежностью глядя на нее.

— Я дурак! Наверное, тебе вредно… Его голос снизился до шепота, от волнения он задерживал дыхание и, сам того не замечая, говорил обрывками фраз, снова и снова глядя на Эл. Длинные пальцы Эдварда осторожно обводили каждую черту ее лица, неровное дыхание едва уловимыми волнами касалось кожи.

— Боже мой, Эл, малыш!

В уголке его глаза собралась слеза и быстро, — он не успел заметить как, — упала вниз. Элисон дотронулась до слезы, стирая ее след, как делал Эдвард, если она плакала. Но когда Милн потянулся к ней, чтобы поцеловать, узкие ладони легли на его грудь, устанавливая барьер между ними. Светлая бровь нахмурилась, удивляясь этому жесту, голубые глаза непонимающе взглянули на девушку, которая отрицательно покачала головой.

— Разберись с Ханной, сейчас я ничего не могу тебе обещать.

Уголок ее полных губ приподнялся в неловкой улыбке, как если бы хотел извиниться за такое поведение, и опустился вниз, мелко вздрагивая. Элисон вышла из библиотеки и скоро в гостиной послышался звон, — фрау Кельнер, как и обещала, добралась до новогодней ели, и теперь быстро снимала с ее раскинутых в разные стороны веток игрушки.

Когда Эдвард быстрым шагом вошел в гостиную, ёлка была почти полностью освобождена от стеклянных шаров и мишуры. Элисон, не заботясь о сохранности украшений, которым нацисты так старательно пытались придать новый особый смысл, разводя по радио долгие эфиры о древнем значении света и огня, встав на стул, сбрасывала в коробку все, что попадалось ей под руку. Огромная ель быстро становилась такой, какой была до всего этого маскарада — темно-зеленая, с пушистыми бархатными ветками, она вызывала улыбку и восхищение. Вот только бы Элисон смогла дотянуться до огромной уродливой звезды на верхушке! Девушка вытянулась во весь свой небольшой рост, привстала на носки, — еще чуть-чуть, и она схватит прозрачную вершину, в неровной поверхности которой ее лицо отражалось одним огромным выпуклым глазом… и нога подвернулась, она падала назад, и, не окажись Милна рядом, Элисон угодила бы прямо в коробку с ёлочными игрушками, среди которых было заметно множество черных крючьев свастики.

Эдвард снова, почти так же, как несколько минут назад, аккуратно поставил Элисон на пол, быстрым взглядом проверяя, все ли с ней в порядке, и только после этого выдохнул, — долго, нервными толчками.

Смутившись, она отошла к столу, который Кайла уже накрыла к праздничному ужину. Уверенная, что хозяйке это понравится, домработница выставила в центре стола большое блюдо с печеньем, форма которого напрочь отбила у Элисон остатки аппетита. Покрытые шоколадной глазурью, мелкие свастики, выпеченные в специальных формах, чей выпуск был увеличен специально к Рождеству, полностью повторяли черные знаки с флагов, развешанных по всему Берлину буквально на каждом шагу.

Прежде чем начать говорить, Милн прочистил горло, но на первых словах его голос все равно звучал хрипло.

— Мне нужно уехать, я вернусь к полуночи. Постарайся за это время не навредить себе и… ребенку.

Элисон слышала, как он прошел в прихожую. За плотным шуршанием пальто вскоре послышался ласковый щелчок дверного замка. Элис выпустила из пальцев печенье, упираясь рукой в белую скатерть, Левая ладонь накрыла правую, стараясь унять дрожь.

***

Если бы ему сказали, что этот маршрут преодолеть менее, чем за шесть часов невозможно, он оскалил бы свои белые зубы, — в насмешку над теми, кто не верит в способности «Мерседеса», — точно такого же, как у маленького фюрера с черной челкой, слетавшей на его круглый лоб нелепой кляксой всякий раз, когда он мотал головой из стороны в сторону. Пятьсот четыре километра по прямой, разделяющие Берлин и Мюнхен, Кельнер преодолел за два часа пятьдесят минут. Еще две минуты и тридцать секунд ушло на то, чтобы доехать до того кафе, в котором он и Агна останавливались на обратном пути в Берлин, после посещения лагеря в Дахау.

Ханна Ланг.

Харри не знал, где именно он сегодня найдет ее, но в том, что найдет, лично у него сомнений не было. Словно следопыт, идущий тропами, на которых только он способен был видеть оставленные знаки, Кельнер зашел в кафе и остановился на пороге, тяжелым взглядом осматривая зал. Его ноздри раздувались от быстрого дыхания, словно он уже учуял запах добычи.

Впрочем, так оно и было, потому что Ханна Ланг стояла у барной стойки, справа от него. Улыбаясь бармену, она слегка вытянула губы, очевидно, произнося слово «zwei», потому что после этого слова она оглянулась на девушку, сидевшую за столиком позади нее. Кельнер бесшумно подошел к Ханне и остановился за ее спиной так близко, что она едва не облила его светлым пивом, когда повернулась, намереваясь вернуться на свое место за столиком. Пена в кружке качнулась в сторону Харри и лизнула его черное пальто своим белым задорным язычком, оставляя на память о себе пивной запах. Перекрывая Ханне путь, Кельнер внимательно вглядывался в ее лицо. Когда-то оно казалось ему красивым, но теперь в этом и было препятствие: оно было слишком красивым. Приторным, как сладкая вата, которую так хочется попробовать в начале, но от которой еще скорее хочется пить.

Усмешка растянулась на губах Харри, — с жаждой у него были особые отношения. После Марокко он не подпускал ее к себе, предпочитая и вовсе не есть сладостей, тем более тех, к которым так быстро терялся вкус и желание.

Ханна радостно улыбнулась ему, точно такой же улыбкой, как тогда, в Дахау.

— Харри!

Блондинка растерянно, с радостью, посмотрела на Кельнера, и, наконец сообразив, поставила кружки с пивом на соседний столик, улыбаясь еще шире.

— Как я рада тебя видеть! Выпьешь с нами?

Ханна кивнула в сторону своей знакомой, и перевела вопросительный взгляд на блондина.

— Нет времени. Мне нужно поговорить с тобой.

Светлые глаза фройляйн Ланг весело блеснули, она быстро прошла к столику, сняла со спинки стула пальто, и что-то коротко шепнув девушке, ожидавшей ее, улыбнулась, подхватила сумочку и прошла мимо Харри, останавливаясь впереди него.

Взгляд через плечо, и вот уже Кельнер следует за ней. Как легко!

— Где мы можем спокойно поговорить?

Ханна наслаждалась хмурым видом Харри и не спешила с ответом. Подойдя к нему совсем близко, она чуть-чуть приподнялась на носки. Под черными туфельками зашуршал гравий. Губы в красной помаде, оставляя на мочке его уха легкие следы, с жаром прошептали:

— У меня.

Кельнер кивнул, и пошел к «Мерседесу». Открыв дверь с пассажирской стороны, он подождал, пока Ханна, которую роскошный автомобиль привел в громкий восторг, устраивалась на сидении.

Она разглядывала отделку автомобиля, прикасалась к каждой детали и радостно улыбалась, снова и снова обращая свое лицо к Харри. Деревянные панели, кожаные сидения, музыкальный проигрыватель — Ханна прикоснулась ко всему. На лакированных деревянных панелях от ее изящных пальцев оставались легкие следы, которые, впрочем, мгновенно исчезали, стоило им только отразиться на поверхности.

В какой-то момент руки Ханны обвились вокруг Харри, и в темноте автомобиля послышался шепот:

— Так о каком срочном деле ты хотел со мной поговорить, если не удержался, и приехал ко мне в Рождество… — красавица поцеловала Харри в шею, отчего жилка на ней напряглась и дернулась, — …оставив свою маленькую жену дома? — она рассмеялась, слегка покусывая мочку его уха.

Харри шумно вдохнул воздух, отодвинулся от Ханны и достал из внутреннего кармана пальто коробку с портсигаром:

— Это ты сделала?

Серебряная крышка переливалась в отблесках уличного света. Губы Ланг довольно изогнулись, она стукнула острым ногтем по крышке и взглянула на сосредоточенный профиль Кельнера.

— Отвези меня, пожалуйста, домой, я очень устала, в лагере сегодня был трудный день. Улица Таль, 19. Холодный дом.

Сглотнув, Кельнер нажал на кнопку зажигания, и мотор «Мерседеса» довольно зарокотал.

Дорога до старого центра Мюнхена заняла совсем немного времени, и скоро Харри и Ханна остановились у нужного дома, расположенного сразу за старой Ратушей. Её острый шпиль по-прежнему указывал в небо. Переживший несколько веков, начиная с четырнадцатого, и огромное множество людей, которые с большой высоты неизменно, на протяжении сотен лет, выглядели по-прежнему крохотно, шпиль молча приветствовал незнакомую пару, до которой, впрочем, ему тоже не было никакого дела. Стоило входной двери закрыться за ними, как круглые часы на вершине башни пробили полночь.

— Выпьешь?

Ханна прошла в комнату, на ходу снимая туфли и отбрасывая их в сторону.

Харри отрицательно покачал головой.

— Нет времени.

— О, это я уже слышала, Кельнер! Блондинка откинулась на спинку высокого кресла и со смехом посмотрела на мужчину.

— Какой ты стал скучный, Харри! Раньше ты был гораздо веселее… ладно-ладно!

Ханна улыбнулась, когда Кельнер сделал по направлению к ней пару шагов.

— Это я привезла в модный дом портсигар. Согласись, это хороший подарок, мне обидно, что ты забыл его, когда уезжал от меня в прошлый раз. Поэтому… — блондинка выставила вперед длинные ноги и спустилась в кресле еще ниже, правой рукой расстегивая полупрозрачную блузку. — … я попросила Альму передать подарок тебе.

Блестящие голубые глаза, смеясь, смотрели на Кельнера. При виде его плотно сжатых губ, они заискрились еще больше.

— Агна. Мою жену зовут Агна.

— Пусть так, — прошептала Ханна, вытягивая ногу и касаясь пальцами стопы Харри. — Я все равно не верю, что ты женат на ней. Она же совсем еще девочка, почти ребенок. А я, — Ланг наклонилась вперед, чтобы Харри лучше рассмотрел ее грудь, — нет. Помнишь, как мы занимались любовью в том доме, прямо на ковре, у камина? Я тогда снова зашила твой шрам, который тебе разрезали в уличной драке, а ты… тогда ты был гораздо сговорчивее, Харри. И веселее. Гораздо…

Кельнер прикрыл глаза, и резко наклонившись к Ханне, прижал ее к спинке кресла.

— Да что с тобой?! Что с тобой стало?

Он тряхнул ее за плечи, и женский хохот раскатился по комнате. Несколько минут Ханна молча изучала злое лицо Кельнера, а затем отвернулась, стягивая на груди расстегнутые половинки блузки.

— Все меняется, Харри. Я изменилась тоже.

Кельнер замотал головой, словно отгоняя ее слова.

— Я ничего не хочу знать о тебе, Ханна.

Быстро осмотрев богато обставленную гостиную, он в упор посмотрел на бывшую любовницу.

— У тебя ни черта не получится. Я люблю ее, и с этим ни ты, и никто другой ничего не сделает. Мы оба прекрасно знаем, что у тебя есть довольно состоятельный любовник, чтобы… — Харри махнул рукой в сторону, будто адресуясь к комнате. — … содержать тебя и все это. Так было во время наших встреч, так, уверен, есть и сейчас.

При слове «любовник» Ханна изменилась в лице и нервно сглотнула.

— Именно поэтому ты меня бросил, Харри. Прошу тебя, пожалуйста…

— Нет! — лицо Кельнера исказилось. — Не смей подходить к моей жене. И оставь свои дешевые трюки для того, с кем ты спишь. Понятно?

Харри резко выпрямил руки и вытянулся во весь рост. На его высоких скулах горели красные пятна. Ханна нервно сжалась в кресле, и в комнате повисла тишина.

— Да, — губы со смазанной помадой разлепились, и он скорее понял, чем расслышал ответ.

Кельнер прошелся по большой гостиной, одернул воротник пальто, и снова вернулся к Ханне. Она по-прежнему сидела в кресле, неуклюже сжавшись, только теперь обнимая себя за плечи.

— Он заставляет меня, Харри.

Глаза, полные слез, с отчаяньем посмотрели на Кельнера. Харри присел перед Ханной.

— Кто?

Теперь его голос звучал тихо и так мягко, что слезы быстро-быстро побежали по щекам Ханны. Кельнер осторожно положил руку на ее плечо. — Я могу тебе помочь?

— Нет! Нет, не можешь! Он готовит что-то страшное, Харри. Они, они-и-и-и-и…

Ханна крепко обняла Харри и громко заплакала. И вдруг, замерев, с силой оттолкнула его от себя, отчего он едва не упал на спину.

— Уходи! Уходи сейчас же! Они там! Взгляд Ханны стал безумным, она толкала и била Харри.

— Они там! Ты должен быть дома!

***

«Ты должен быть дома!».

Эдвард все еще бормотал эту фразу себе под нос, когда вламывался в дом Харри и Агны. На первом этаже особняка было темно и тихо. Он поднес левое запястье к лицу, но в окружающей тьме не смог различить положение стрелок на часах.

«Ты должен быть дома!».

Ступеньки лестницы скрипнули под его тяжелым шагом и затихли. В правой руке Эдварда узким лучом засветился карманный фонарь. Ступая как можно тише, он обошел все комнаты второго этажа, начиная со спальни. Ничего.

И никого.

Его Эл исчезла.

Милн сбежал по лестнице вниз, рванул дверь на себя, и замер на пороге, едва не врезавшись в двух мужчин. Один из них выкинул горящую сигарету в сторону и посмотрел на Эдварда с улыбкой. Харри Кёльнер не успел ничего спросить, — когда его руки одним ловким движением оказались завернуты за спину и скованы наручниками, вопросы задавать больше не требовалось.

Забранные решетками окна высокого грузовика не позволяли хорошо рассмотреть дорогу, по которой его и еще семерых человек, среди которых было две женщины, везли. И без того шаткий грузовик сильно трясло на булыжных мостовых, отчего скованные по рукам узники сильно бились о стены, разбивая лица в кровь.

Улица Принца Альбрехта, 8.

Огромное здание, где уютно расположилась тайная государственная полиция, в желтых отблесках ночных фонарей казалось еще внушительнее, чем при свете дня. Плачущих женщин выволокли на улицу первыми. Передав их в руки охраны, ожидавшей у входа в здание, которое, как и всё в тысячелетнем рейхе, призвано было поразить воображение зрителя своим масштабом, конвоиры вернулись за мужчинами.

Кельнера вывели последним и толкнули в спину. Под кольцами наручников его запястья давно стерлись, а из губы, разбитой в дороге, еще сочилась кровь, но все это было неважно перед одной мыслью.

«Где Эл?».

Кельнер послушно молчал, осматривая по пути, — насколько позволяло зрение, — коридоры гестапо, где усердно боролись с противниками режима. До той части здания, где проводили допросы, преимущественно ночные, было еще далеко. Но его вели именно туда, потому что чем дальше они продвигались по многочисленным коридорам, тем чаще и отчетливее были слышны сначала выкрики, а потом и хрипы допрашиваемых. Он и двое его конвоиров шли по огромному залу. Громадные окна, справа и слева от которых были развешаны флаги со свастикой, сочились темнотой. Харри прошел мимо бюстов Грубера и Гиринга, на секунду задержав взгляд на ухмылке последнего, учредившего славную тайную полицию почти год назад. И снова вспомнил Эл: то, как дрогнула ее рука, когда он предложил ей выстрелить в него после нападения пьяного рейхсмаршала.

«Где ты?».

Должно быть, эти слова Харри произнес вслух, — один из полицейских ударил его прикладом в спину и дернул в сторону.

— Schweigen!

И он снова замолчал, морщась от боли и спрашивая себя снова и снова — где Эл, где Эл, где Эл?

Словно отвечая на его мысли, из коридора, ведущего направо, послышался женский крик, и сердце Кельнера сжалось. Он потерял контроль, ему казалось только одно — они мучают Эл, и все крики, доносящиеся из бесчисленных, — близких, далеких и подвальных камер, — это все она, это ее голос!..

Когда новый женский всхлип донесся до него, он быстро обернулся, словно действительно ожидал увидеть Элисон Эшби.

Белое платье и шляпка с вуалью.

Но ее не было. Никого не было. Только призрачный ночной крик. Может быть, последний, — столько боли и нечеловеческого страдания было в нем. Сколько пыток способен вынести человек? От чего это зависит? Он хотел задать этот вопрос своим охранникам, но они не удостоили его взгляда, — лишь втолкнули в одну из камер и, встав на пороге, сообщили о доставке на допрос Харри Кельнера.

Те, кто был в комнате, ждали его. Эдвард запомнил улыбки на их лицах и в следующую секунду уже забыл о них и обо всем на свете. Справа от него, на стуле, сидела Эл. Милн счастливо улыбнулся и замотал головой, пытаясь этим движением откинуть с лица растрепавшиеся волосы. И когда ему это удалось, он, наконец, смог рассмотреть фигуру Элисон.

Темно-синее платье с белой линией на воротничке, которое она так часто носила дома, было расстегнуто до талии, а вырез белой сорочки засыпали капли крови. Милн или Кельнер, словно раздваиваясь, зашевелил губами, надеясь привлечь ее внимание, но услышал только одно:

— Schweigen!

Человек в черной форме, проследив за взглядом блондина, подошел к стулу, на котором сидела Элисон, и ударил коленом по его спинке, отчего она выпрыгнула вперед, неестественно выгибая спину девушки. Скованные за спиной руки Элисон напряглись еще сильнее, до предела, из ее груди вылетел хрип.

— Я Харри Кельнер, сотрудник компании «Байер» в Берлине. На каком основании вы задержали меня и мою жену?

Эдвард неотрывно смотрел на офицера в черной форме, уговаривая себя не поворачиваться вправо, чтобы ещё больше не навредить Эл, себе и… ребенку..

— Ну да, а я — Херманн Гиринг! Офицер рассмеялся, и присел на край письменного стола, наблюдая за Кельнером.

— Приятно познакомиться, герр Кельнер, я — рейхсминистр авиации! Тонкая рука взлетела вверх, выдавая в воздухе движение, с каким много веков назад поданные кланялись королю. — Кто вы? — мишура слетела с голоса, теперь он звучал чеканно, словно единый шаг сотен ног на очередном праздничном параде.

— Я уже сказал вам, что я — Харри Кельнер, сотрудник фирмы «Байер» в Берлине.

Офицер наклонился вперед.

— Надо же! Посмотри, Шульц, как они разговаривают, и какие только знают слова: «на каком основании», «задержаны»…

Снова послышался смех, раскатистый и громкий, на два голоса, — полицейский, стоящий у двери, вторил смеху первого.

Должно быть, это и был тот самый Шульц. Кельнер повернул голову, чтобы посмотреть на него, когда получил мощный удар в висок слева. Его голова дёрнулась и наклонилась вперёд. Пачкая кожу и белую рубашку, из раны на виске побежала кровь.

Первый гестаповец зло выругался, рассматривая замазанный кровью Кельнера кастет.

— Ублюдок!

Рука в черном кителе размахнулась, ударяя Кельнера по другому виску. Голова Харри, которая под светом яркой потолочной лампочки казалась неестественно белой, снова дёрнулась. Светлые волосы быстро пропитались кровью. Теперь ее было так много, что офицер, изобразив на своём лице крайнюю брезгливость, отошёл от блондина подальше.

Опустившись на стул, он подал знак Шульцу, и тот, подняв с пола ведро, облил Харри ледяной водой. Кельнер задохнулся и закашлялся, пытаясь увернуться или закрыться руками. Но руки были по-прежнему скованы наручниками, и потому он только нелепо скорчился на стуле, западая на правую сторону.

Подождав несколько минут, первый офицер положил на стол грязный кастет, и снова вернулся к Харри.

— Я рад, что вы усвоили урок, и больше не задаёте вопросов. Все… — он принялся ходить вокруг блондина, с улыбкой рассматривая неподвижную фигуру Агны. — …рано или поздно усваивают урок. Вот и ваша жена тоже его усвоила. Я надеюсь.

«Гиринг» подошел к девушке, которая все еще была без сознания. Отдав новый знак Шульцу, он подождал, пока тот подтолкнул стул с Агной к столу, и направил слепящий свет от настольной лампы ей в лицо.

Девушка медленно пошевелилась, дернула скованными руками и посмотрела туда, где должно было быть лицо полицейского, хотя слишком яркий свет мешал ей разглядеть его. Он долго рассматривал Агну, будто решая какую-то занимательную задачу, и взяв ее за подбородок, повернул голову девушки из стороны в сторону. Кровь уже перестала бежать из раны над бровью, но глубокий порез сильно изменил ее лицо, отчего, должно быть, лже-министр счел фрау Кельнер некрасивой, и потому вряд ли достойной быть изнасилованной истинным арийцем.

Железный колокол настольной лампы отвернулся от лица девушки, и она прерывисто вздохнула, даже попыталась улыбнуться, но разбитые губы, спекшиеся от крови, почти не шевелились.

— Скажите, что же мне с вами сделать, фрау Кельнер? Вы и ваш муж ужасно несговорчивые, я бы даже сказал, скучные: говорите одно и то же, повторяя без конца: «Байер», «Кельнер», «Кельнер», «Байер»…

Гестаповец поднес указательный палец к губам и замолчал.

— Придумал! Шульц!

Он азартно взглянул на второго полицейского.

— Включите обогреватель, пусть он немного согреет фрау, она наверняка продрогла в камере, все-таки четыре часа…

«Гиринг» отошел к дальней стене и с интересом следил, как его коллега ловко включает обогреватель на полную мощность. Когда тот раскалился до предела, и Шульц с шипением отдернул руку от защитной решетки, Агну сняли со стула, уложили на живот рядом с обогревателем, предварительно развернув ее голову в сторону решетки, и снова защелкнули железные наручники за спиной. Когда она с неясным звуком попыталась отодвинуться в сторону, Шульц занес над ней ногу в черном блестящем сапоге.

И замер.

«Гиринг», увлеченно наблюдавший за происходящим, громко выругался, и быстро зашагал к двери, на ходу ругая того, кто посмел мешать ему во время допроса.

Дверь резко дернулась, и теперь уже друг Шульца застыл по стойке «смирно», провожая огромными от страха глазами секретаря самого Рудольфа Дильса, руководителя гестапо. Секретарь передал офицеру обрывок белой бумаги, дождался, пока тот прочел слово, написанное от руки, вскинул руку в нужном жесте, и удалился.

— Освободи!

«Гиринг» скомкал листок и швырнул его в мусорное ведро под столом.

— Обоих!

Шульц непонимающе взглянул сначала на напарника, а потом на Агну Кельнер, которую ему не удалось вдоволь помучить, хотя он очень этого хотел, ведь это он привез ее сюда. Вздохнув, он наклонился к девушке, освободил ее от наручников и вывел в полутемный коридор, где она медленно начала оседать вниз, стоило ему отпустить ее.

— Этого тоже! Они не те!

Первый офицер пнул стул, на котором сидел Харри, и, сжав руки на груди, отвернулся к стене, а затем раздраженно взъерошил волосы, отчего идеальный пробор сломался и спрятался где-то в жидких волосах, слишком сильно смазанных бриолином.

Шульц вытолкал Кельнера в коридор, и, быстро подхватив под руку Агну, поволок их к выходу из здания. Они долго шли — полутемными, темными и слишком яркими коридорами. Смрадный воздух кружил вокруг, создавая иллюзию свежести. Но, может быть, именно благодаря ему, Харри начал приходить в себя, с трудом поворачивая голову из стороны в сторону, и пытаясь понять, что происходит. Ему повезло больше, чем Агне, которую Шульц тащил с явным усилием, очень досадуя на это обстоятельство.

К тому моменту, когда гестаповец выбросил их на улицу, к Харри вернулось достаточно сил, чтобы попытаться смягчить удар, который Агна получила при падении на булыжную мостовую.

***

Говорят, страх удивительно действует на человека. Эдварду Милну было плевать на это, он не думал о том, что именно заставило его преодолеть собственную боль, и, сцепив от напряжения зубы, оторвать Элисон от стертых до блеска камней.

С разбитой головой и с залитым кровью лицом он тащился по алой от восхода улице, изредка посматривая на Эл, — в надежде, что она уже пришла в себя.

Высокая арка между двумя домами отчего-то показалась ему знакомой, и он медленно повернул к ней. Время ужасно сжалось, убегая вперед, и на путь, который он раньше легко преодолел бы за минуту, сейчас ушло целых одиннадцать. Если быть точным, как самый настоящий немец, — одиннадцать минут и девять секунд: он проверил время по циферблату разбитых наручных часов. Наконец, полумрак арки вновь сменился светом красного солнца. Судя по тому, как медленно оно поднималось в небо, ему вряд ли хотелось светить в этот день над Берлином, который и без его багряных красок все больше становился красным.

У подъезда старого двухэтажного дома Харри встретился какой-то старик, всплеснувший руками при виде двух окровавленных фигур. Кельнер медленно поплелся по направлению к нему, губы его шевелились, пытаясь произнести «я — немец!»: он рассчитывал, что эта фраза успокоит встречных людей, и они помогут Эл, которая по-прежнему лежала на его руках без сознания.

Но вот старик развернулся, ударил толстой палкой в землю и нелепо побежал прочь. Из переулка выглянула женщина с пустой корзиной, но заметив страшную пару, скрылась в том же направлении, что и седой старик.

Ноги Харри задрожали, и он резко упал на колени, склоняясь над Эл. Если бы не кровь и раны на ее лице, могло показаться, что она просто спит. Кельнер прижал девушку к груди, накрывая ее своим телом, и затрясся в беззвучных, страшных рыданиях. Его слезы падали на лицо Элисон, отчего застывшая кровь ожила, и мутными, розовыми каплями побежала вниз. Эдвард гладил девушку по волосам и светлой коже, раз за разом повторяя нелепые слова: «Прости меня… я… немец… помогите… прости… не-не…мец… по-мо..по-мо…».

Он не знал, сколько прошло времени — минута или целый день, когда женская рука опустилась на его плечо. Легкое прикосновение ничего не дало, — сгорбленный мужчина с грязными волосами не обратил на него никакого внимания. Тогда рука отпрянула от его плеча, отошла в сторону, быстро-быстро махнула, и вернулась к плечу Милна.

Крепкий мужчина подошел к нему, и попытался забрать у него Эл, но Эдвард лишь в безумии вцепился в девушку, отказываясь разжать руки. И только после того, как женские ладони осторожно обняли его за голову, а голос несколько раз настойчиво и спокойно повторил, что перед ним — Кайла, и она хочет помочь ему и Агне, Эдвард Милн медленно расцепил пальцы, и разрешил мужу Кайлы забрать у него Элисон Эшби.

2.2

Ветер мягкими, незримыми волнами окутывал лицо Харри, когда он подошел к Дану и остановился позади него. Кельнер глубоко вдохнул свежий январский воздух и закрыл глаза, наслаждаясь тем, как раннее солнце прикасается своими лучами к его коже. Время замерло, и только робкие трели утренних птиц напоминали о том, что оно движется. Вот к резкому выкрику сойки присоединился хор каких-то птиц, голосов которых Харри не смог различить.

— Уезжайте.

Голос Дану прозвучал ближе, и Харри показалось, что муж Кайлы повернул голову вправо. Он нехотя открыл глаза, щурясь от ярких солнечных лучей.

— Я пришел сказать вам спасибо, Дану. Вам и Кайле. Если бы не вы…

— Уезжайте скорее! Вы здесь уже три дня!

Дану оглянулся на Кельнера, втаптывая в землю носком старого ботинка сигаретный окурок. Глаза его горели ненавистью, когда он перевел взгляд на блестящую обувь немца.

–…Ребенок не выжил бы.

Лицо Харри вытянулось, и он посмотрел прямо в темно-карие глаза Дану, чуть наклонив голову вниз.

— И Агна тоже. Спасибо вам, вы нас спасли.

— Велика радость, — спасать нацистов!

Мужчина зло смотрел на блондина, буравя взглядом его худое, осунувшееся лицо до тех пор, пока Кельнер сам не отвел глаза в сторону, может быть, пытаясь различить в дали линию горизонта. Потом тощий кивнул, будто признаваясь в чем-то, и к удивлению Дану, хлопнул его по плечу, наклоняясь к нему так близко, что сказанные слова были слышны только им двоим.

— Если мы такие нацисты, то почему мы попали в гестапо?

По лицу Харри расплылась широкая улыбка, чуть подрагивающая в уголках тонких губ, и Дану со страхом подумал, что о Кельнере у него сложилось правильное мнение: псих — он псих и есть.

— Спасибо за помощь, Дану. Я ваш должник.

Немец снова, на этот раз еще сильнее, хлопнул мужа Кайлы по плечу, и пошел обратно, к их дому, в котором он и Агна провели несколько дней, приходя в себя после посещения тайной полиции.

Дану Кац обернулся, удивленно разглядывая высокую фигуру Харри. Пиджак, вычищенный Кайлой от крови, висел на его широких плечах, а из висков все еще сочилась кровь, проступая небольшими пятнами через белую повязку на голове. Кац вспомнил то утро, когда торопливо занес его маленькую жену в их бедный дом.

Она была без сознания, и при каждом шаге Дану ее тело подрагивало в его руках, словно фигурка обездвиженной куклы. Сначала ему не было жаль их, — он оставил бы их там же, где они и были, — прямо на зимней улице, в порывах холодного ветра, который становился сильнее с каждой минутой, и осыпал пешеходов крупными хлопьями снега. Но Кайла… Кайла была такой упрямой! И слишком доброй. Если бы не она, он оставил бы их на улице, честное слово! Дану и его жена были евреями, и неприятности им были не нужны. А чего еще можно ждать от этих нацистов? Дану долго препирался с Кайлой, прежде чем подойти к Кельнерам, у которых она работала уже несколько месяцев.

И она не выдержала: закутавшись в платок, выбежала на улицу, и косо, под порывами сильного ветра, побежала к чему-то, лежащему на земле.

А потом звала его, — кричала и махала руками. Дану не хотел идти, — им не нужны неприятности, но Кайла! Она все стояла и стояла там, у какого-то черного мешка на земле, и звала мужа по имени, хотя ее голос уносил ветер, и его совсем не было слышно.

Чертыхнувшись, Кац все-таки вышел во двор дома, и быстрым твердым шагом пошел по направлению к Кайле. Она перестала звать его и махать рукой только тогда, когда увидела коренастую фигуру мужа прямо перед собой.

Короткая радостная улыбка на миг осветила ее смуглое лицо, и взглядом больших карих глаз она указала на мешок, который, — когда Дану наклонился ближе к земле, — оказался человеком.

Дрожащий, в крови и слезах, он что-то судорожно сжимал в руках, и Дану все еще хорошо помнил, как из разбитых губ сгорбленного над землей «мешка», вместе с кровью и слюной вылетали какие-то звуки, похожие на бред сумасшедшего.

— По-мо-по-мо… а-а-а-ааа…

Кац не был сентиментальным, но даже ему стало не по себе, когда он услышал эти, едва похожие на речь, стоны. А когда, присев перед окровавленным человеком на корточки, он различил в его скрюченных до судороги руках тело девушки, Дану почувствовал, как глаза его от изумления становятся больше, и кожа на макушке отъезжает назад. Может быть, именно тогда ему стало жаль этих пришельцев.

Может быть.

— Быстрее, быстрее!

Кайла торопила Дану, размахивая руками. Она явно хотела помочь мужу, но не знала, с какой стороны подступиться к троице: дрожащему блондину, чьи волосы и лицо были залиты кровью, девушке, лежавшей у него на руках без сознания и онемевшему в удивлении мужу.

Наконец, Дану пришел в себя, оглянулся по сторонам, придвинулся к блондину и попытался забрать у него девушку. Но это оказалось не так легко, как рассчитывал Кац. Мужчина, еще недавно издали показавшийся Дану мешком, с какой-то невероятной силой вцепился в ее тело, притягивая его еще ближе к себе, и закрывая собой от посторонних глаз.

Первая попытка.

Вторая.

Третья.

В растерянности Кац развел руками в стороны и посмотрел на Кайлу, жестом подтверждая, что он ничего не может сделать с этим раненым психом, который отказывался от какой-либо помощи, и только сильнее сжимался в нелепую фигуру, сидя прямо на земле.

Если бы не Кайла.

Дану молча наблюдал за тем, как она наклоняется к раненому, и что-то тихо шепчет ему в лицо. Блондин пытался отвернуться от Кайлы, но она поймала его голову, и, крепко обняв руками, вынудила посмотреть ей в глаза. Немец дернулся, как от удара, — Кайла задела его раны на висках, не нарочно причиняя ему острую боль, от которой незнакомого Дану мужчину пронзило, словно током.

Он слышал, как Кайла, испугавшись, назвала блондина по имени, извиняясь за то, что сделала ему больно, а потом быстро-быстро зашептала ему какие-то фразы, которые Дану не смог разобрать.

Должно быть, они успокоили пришельца, потому что он наконец-то разжал руки, пусть медленно и нерешительно, но достаточно для того, чтобы Кац сумел забрать из его скрюченных пальцев девушку.

Взяв ее на руки, Дану удивился тому, какая она легкая. Скосив блестящие глаза на лицо девушки, которое, как и лицо незнакомца, было в крови, он быстро отметил про себя, что она рыжая, и еще скорее побежал к дому.

Хотя, если честно, он не рассчитывал, что она жива.

Почему он положил ее на большой деревянный стол? Дану не знал. Не мог объяснить. Наверное, сумасшествие пришельца передалось и ему.

Он едва успел поправить голову девушки, как в доме послышались торопливые шаги Кайлы и тяжелые, шаркающие — того психа. Когда в ярком свете кухонных ламп показалась его высокая тощая фигура, в голове Дану мелькнул вопрос: как в таком состоянии он смог дотащиться до них, да еще и с девушкой на руках?

Кац чуть не спросил об этом вслух, но Кайла громко крикнула, привлекая его внимание. Вода, полотенца, бинты! И следить за тем, чтобы раненый псих не потерял сознание. Последним ему совсем не хотелось заниматься, и Дану застыл на мгновение, обдумывая, как лучше отказаться от этой обязанности. Но Кайла крикнула снова, и он побежал. Споткнулся на пороге кухни, и чуть не упал, но, ощущая страх жены, который явно слышался в ее голосе, Дану быстро выпрямился и убежал в комнату.

Когда он вернулся, блондин сидел на стуле, и, не шевелясь, в упор смотрел на рыжую девушку. Изредка он переводил взгляд на Кайлу и на быстрые, уверенные движения ее рук.

Посмотрев на немца, Кац поразился взгляду его глаз. Невероятно яркие даже в залитой электрическим светом кухне, они горели каким-то неистовым светом. Белки глаз неровно окрасились кровью, должно быть, от ран на висках, подумал тогда Дану, внимательнее рассматривая блондина, что-то беззвучно шептавшего перед телом девушки, которая все еще была без сознания. А потом случилось то, о чем предупреждала Кайла: псих начал терять сознание. Глаза его медленно закатились вверх и он бесформенно осел на стуле, свесив руки вдоль тела.

Кайла не заметила этого, слишком занятая осмотром рыжей, а Дану, опасаясь гнева жены, все-таки пришлось подойти к блондину, и встряхнуть его за плечи. Но это не помогло, — Кац только замазался кровью, когда от толчка голова психа повернулась в его сторону, оставляя на руке мужчины кровавый смазанный след. Тогда Дану пришлось, тяжело вздохнув, наклониться над психом, и отхлестать его по щекам, на которых уже была видна мелкая, светлая щетина.

Если бы кто-нибудь спросил Дану, он ответил бы, что приводил нациста в чувство не без удовольствия: удары по щекам были достаточно резкими и сильными, чтобы после нескольких пощечин блондин смог очнуться.

— Слава богу!

Голос Кайлы, полный облегчения, разнесся по кухне легким эхо, и она с улыбкой взглянула на мужа.

— С ней все будет хорошо. И с ребенком тоже.

Кац недоуменно посмотрел на жену.

— С ребенком? Но… — он указал рукой на блондина, подтверждая, что здесь нет никакого ребенка.

— Дану, она беременна! — Кайла на мгновение закрыла глаза, прошептав, как показалось Дану, что-то вроде благодарности, и велела ему отнести рыжую девушку в их спальню.

Снова взяв незнакомку на руки, Кац заметил, что ее запястья перевязаны, а рана над бровью обработана какой-то жирной мазью. Им очень повезло, подумал он, что Кайла — профессиональный врач. И пусть сейчас, благодаря новым порядкам, она не могла работать по профессии, и нанялась домработницей в дом этих богатых нацистов, врачом она была хорошим.

И если Кайла сказала, что с девушкой все будет хорошо, значит, это правда.

Дану осторожно уложил девушку на кровать и вернулся на кухню, где на этот раз его жена ухаживала за раненым психом. Он знал, что блондину хорошо досталось еще до того, как Кайла сказала, что его голова сильно разбита. Женщина легко двигалась вокруг раненого, умело обрабатывая раны сначала на одном, а потом на другом виске. Когда Кайла уже заканчивала бинтовать голову блондина, который по ее словам был не кем-нибудь, а самим Харри Кельнером, в доме которого она работала, псих вдруг странно дернулся и посмотрел на Кайлу снизу вверх, долгим, неотрывным взглядом. Губы его что-то шепнули, и из внешнего угла глаза быстрой строчкой вниз побежала капля. Дану видел, как Кайла взглянула на блондина и прошептала:

— С ней все хорошо. Агна жива, и ребенок тоже.

Псих еще немного посмотрел на Кайлу, а потом закрыл глаза и улыбнулся, коротко кивнув. Лицо его сморщилось от боли, что могло значить, что адреналин, бушевавший в крови все последние часы, начал утихать.

Кельнер явно хотел что-то сказать, но не смог, и, опустив взгляд вниз, удивленно рассматривал свои запястья, которые были перевязаны в точности так же, как у Агны.

Закончив, Кайла положила на кухонный стол остатки бинта, и оглянулась на Дану, который и без слов понял все: белого психа нужно было отвести в спальню и тоже уложить на кровать.

Если бы не Кайла.

Крякнув под тяжестью тела Кельнера, который неожиданно для Дану оказался очень высоким, — хотя может быть, так ему показалось в сравнении с его собственным ростом, — Кац медленно повел его в направлении своей супружеской спальни. Уложив длинного психа на белое покрывало, и поморщившись при виде двух перевязанных людей, неровно дышавших рядом друг с другом на их с Кайлой кровати, Дану вышел из комнаты и облегченно вздохнул. Странно, что он так устал, ведь на самом деле с того момента, как они обнаружили недалеко от дома эту пару, прошло чуть больше часа.

Дану снова выругался, напоминая себе, что это не просто «пара», а пара нацистов. Стало быть, у бога все хорошо с иронией, если в Рождество он привел их сюда, в еврейский дом. И заставил Дану помогать им.

— Спасибо! — Кайла обняла и поцеловала мужа. — Они хорошие люди, поверь мне. Это о них я тебе рассказывала.

— Они нацисты! — прошипел Дану, и осекся, замечая печальный взгляд жены.

— Вряд ли настоящие нацисты берут на работу бедную еврейку в отличие от всех остальных, — Кайла строго посмотрела на мужа. — Не будь дураком, Кац. Если бы не они, мы бы давно умерли с голоду!

Она отошла от него, побросала в медицинский лоток инструменты, остатки ваты, бинтов и пластыря, и вышла из кухни, зло стуча каблуками туфель.

***

Никаких вещей у Харри и Агны с собой не было, а потому сборы были недолгими. Харри как раз подошел к полуоткрытой двери спальни, чтобы сообщить, что их уже ждет такси, когда услышал:

— Он знает?

Кельнер различил голос Кайлы, и остановился у двери, сам не зная, почему ждет от Агны ответа на вопрос, содержания которого он даже не понимает.

В пространстве между дверью и косяком он увидел профиль жены — кончик носа, склоненный вниз и задорные темные кудряшки. Они затанцевали из стороны в сторону, когда девушка отрицательно покачала головой:

— Нет. Я боюсь сказать ему.

Согнув указательный палец, Харри звонко постучал в дверь и остановился на пороге. При виде Кельнера Кайла покраснела, и, опустив голову вниз, вышла из спальни так быстро, что ему даже не нужно было просить ее оставить его наедине с Агной, которая сидела все в том же положении, — задумчиво глядя на свои руки и полукружья глубоких следов, оставленных наручниками на запястьях.

Под весом Милна кровать прогнулась, и Эл почувствовала, как его прохладная рука коснулась ее щеки.

— Все хорошо? — Эдвард говорил шепотом.

Он всегда так делал, когда они оставались одни. Элисон любила эти моменты: ей казалось, что у них есть общая тайна, известная только им двоим, и больше никто не способен ее разгадать. А еще она думала, будто шепот Эдварда защищает ее от всего зла, которое только может быть в этом огромном, странном мире. Но так было раньше, а теперь она едва удержалась, чтобы снова не заплакать, сама не зная от чего именно: физическая боль уже меньше тревожила ее, а сердце… в него она еще не заглядывала.

Элисон кивнула, и крепко обняла Эдварда.

Вдох застрял в груди, она никак не могла сделать выдох, — получалась только какая-то нервная судорога, и только когда Эд положил ей руку на спину, между лопаток, она смогла выдохнуть. И все-таки заплакать. Они надолго обняли друг друга, а потом Эдвард, немного отстранившись, положил руку на живот Эл, и осторожно погладил его. От этого прикосновения девушка сжалась, и, опираясь на руки, отодвинулась от него..

— В чем дело? Тебе больно?

Он отвел руку в сторону, рассматривая бледное лицо Элис.

Кудряшки снова отрицательно заплясали в разные стороны.

С улицы послышался клаксон такси, и Кельнеры, поправив покрывало на кровати Кайлы и Дану, вышли из спальни, снова поблагодарили хозяев, и выглянули из маленького дома на улицу, где их нетерпеливо дожидался таксист.

Дорога до Груневальда заняла около тридцати минут, — время, которого было вполне достаточно для разговора. Но сколько бы Милн не порывался задать Элисон мучивший его вопрос, он этого так и не сделал. Однако стоило им зайти в гостиную дома Кельнеров, как слова вылетели сами собой.

— О чем ты говорила с Кайлой?

Девушка медленно повернулась к Эдварду и устало посмотрела на него.

— Мы можем поговорить позже? Я очень устала.

Милн знал, что Элисон говорит правду, и лучше было бы не настаивать на разговоре именно сейчас, но ему не терпелось услышать ответ.

Она крепче взялась за витые деревянные перила лестницы и поднялась на первую ступеньку.

— Пожалуйста, ответь мне. — Милн подошел к девушке, и крепко взял ее за руку. — Я помогу тебе.

— Ты и так делаешь для меня слишком много, Харри. Помогаешь, даже когда я не прошу о помощи. И я очень благодарна тебе. Но сейчас, — Элисон провела пальцами по вершине скулы Милна. — Ты не можешь помочь, мне просто очень страшно.

— Они не тронут тебя! — с жаром шепнул Милн, сжимая руку Элис.

— Ну да… — она печально улыбнулась, оглядываясь на входную дверь. — Знаешь, мне кажется, что чем чаще я встречаюсь с ними, тем меньше боюсь. Хотя… — девушка прикоснулась к следам на запястьях, выглядывающих из-под рукавов пальто. — Может, мне только так кажется. Но дело не в них, Харри.

Обескровленные губы Элисон сжались в одну узкую линию, и до слуха Милна донеслись быстрые слова:

— Я боюсь рожать ребенка здесь.

Все так же стоя на ступеньке лестницы, девушка вытянулась, словно кто-то невидимый приказал ей встать по стойке «смирно!», и робко посмотрела на изменившееся лицо Эдварда.

Он замолчал на несколько долгих, длинных минут, медленно прошелся по гостиной, и вернулся к ней, остановившись перед ступенькой, на которой она стояла не шевелясь.

— Что ты говоришь, Агна?

Милн покачал головой из стороны в сторону, и его виски пробил новый приступ боли, от которого он болезненно поморщился, а между его бровями пролегла ломаная линия.

— Что ты говоришь? Как ты можешь?

Эдвард взял Эл за плечи, и с такой силой тряхнул ее, что голова девушки закачалась из стороны в сторону.

— Как ты можешь?!

От крика в ушах зазвенело, и Элисон едва не упала, вовремя успев схватиться за край широких перил. Эдвард смотрел на нее в упор и не видел ее лица. Взгляд голубых глаз, сгорая тем же огнем, что уже раньше испугал Дану, смотрел в открытую только ему даль, не замечая ни Эл, ни всего остального, что окружало Милна.

— Признайся, — его голос стал вкрадчивым, и по спине девушки пробежала волна страха. — Ты просто не хочешь ребенка от меня, да? В этом все дело?

Эдвард навис над Элисон, и рассмеялся, проведя большим пальцем по ее сухим губам.

— Считаешь себя лучше меня?

Девушка нервно вздохнула и покачала головой.

— Мне страшно рожать ребенка здесь, Харри!

Эдвард был так близко к ней, что Элисон не хватало воздуха. Как не хватало сил хотя бы на попытку отодвинуть его в сторону, чтобы вздохнуть полной грудью. Голова Эл начала сильно кружиться, и она заговорила очень быстро, чтобы успеть сказать все, что тревожило ее, о чем она постоянно думала, начиная с того момента, когда узнала о своей беременности.

— Если… родится мальчик, он попадет в «Груберюгенд», а если де-е-вочка… она… станет потом рожать арийцев, словно племенная кобыла, радуясь любому, кто ее захочет и-ли… изнасилует. Ты знаешь, каково это, Харри? Тебя когда-нибудь пытались изнасиловать? Н-не… не смотри на меня так, я знаю, что многие из них… они… — не ты. Они не защищают, Харри, они калечат и бьют. И… война…

Элисон облизала пересохшие губы. Взяв Милна за воротник пальто, она слабо потянула Эдварда на себя.

— А если будет война… как думаешь… наш мальчик выживет? А девочка? Что… что ты молчишь, Кель… что ты…

Эл замолчала, и, с трудом наступив ногой на следующую ступеньку, начала медленный и шаткий подъем вверх по лестнице.

***

— Черт возьми, чем они заняты, Баве?!

Начальник внешней разведки развел руками.

— На связь не выходят, информацию не предоставляют. Сколько они находятся в Берлине?

— Го-о-д. Почти…

Рид Баве прочистил горло и ослабил узел галстука.

— В этом месяце будет год, как Эдвард Милн и Элисон Эшби находятся в Берлине.

Генерал обвел покрасневшими от бессонницы глазами кабинет начальника и снова посмотрел на свои руки.

— И за этот год мы не узнали ничего ценного, Рид! Ни-че-го! Вот я и спрашиваю тебя: чем занимаются твои агенты под самым носом у Грубера?! Голос начальника взревел, поднимаясь к высокому потолку кабинета.

— Мы урежем их содержание в Берлине. Да-а-а, да!

Хью Синклер утвердительно кивнул головой и довольно скрестил руки на животе.

— Сэр, это ни к чему не приведет, — начал Баве после небольшой паузы. — Финансово эти резиденты мало зависят от нашей разведки. Все, чем они обязаны нам, фактически сводится к тому, что перед поездкой в Берлин им был предоставлен в пользование так называемый Grosser Mercedes, анонимно заказанный нашими людьми у Daimler-Benz AG. Не скрою, автомобиль шикарный, в точности такой же, как у Грубера, но… — Рид развел руки в стороны. — Это всё, оба резидента, и Милн, и Эшби, из состоятельных семей, и…

Синклер торопливо взмахнул рукой, приказывая своему подчиненному молчать.

— Перед их назначением в Берлин ты сказал мне, Рид, — проницательные глаза сэра Хью обратились к генералу, — что Милн — один из твоих лучших агентов. Так что же он за все это время сообщил нам? Про девчонку я не спрашиваю, насколько я помню, это ее первое задание, смешно было бы ожидать от нее хоть что-то вразумительное.

Баве снова ослабил галстук и нервно сглотнул слюну.

— Довольно много, сэр. Я бы сказал, — с учетом нынешней обстановки, — очень много. Я напомню вам, что в первый же день своего пребывания в Берлине агенты столкнулись с министром Гирингом. Из их последующих донесений я делаю вывод, что они, вернее, Элисон Эшби… понравилась рейхсмаршалу, иначе бы он не стал приглашать их на вечера, где собирается только избранный круг Грубера. Может быть, это, как и предполагают сами резиденты, было сделано только ради забавы, но на сегодняшний день они лично знакомы с приближенными фюрера. Милн занимает должность сотрудника филиала фармацевтической компании «Байер», влиятельной в плане промышленности Германии настолько, что, по сути, ее руководители, вместе с Круппом и небольшим кругом других промышленников, диктуют Груберу свои условия. Милн также предполагает, что Карл Дуйсберг, глава «Байер», наряду с руководителями других компаний, спонсирует партию Грубера, НСДАП. Но власть его еще не настолько прочная, чтобы…

— Короче, Рид.

Синклер поднялся из кресла и отошел к высокому окну, из которого открывался великолепный вид на город. Но короче не получилось, потому что Рид Баве, — неожиданно для самого себя, — подробно рассказал сэру Хью Синклеру обо всем, что ему следовало знать относительно пребывания Милна и Эшби в столице Германии. Кроме того, напомнил он, — будто это могло быть не очевидно для руководителя внешней разведки Великобритании, — разведчика, чья работа часто не бывает быстрой, нигде не ждут. Тем более его не ждут в Берлине, к которому сейчас, так или иначе, приковано внимание всего мира, хотя он, этот мир, старательно делает вид, что это совсем не так.

Все это сказано к тому, заметил Баве, что присутствие иностранных нелегалов-разведчиков в нынешней Германии, а тем более с таким заданием, какое получили эти двое — попытка внедрения в ближайший круг Грубера, — чрезвычайно опасно, и не может быть выполнено «быстро» просто потому, что никто не может знать, насколько это в принципе возможно. У этих разведчиков, — подчеркнул Баве, указав на папки с личными делами Милна и Эшби, — все получается гораздо лучше, чем можно было бы ожидать, а потому сокращение бюджета, выделяемого на содержание агентов или, что многократно хуже, закрытие миссии и отзыв агентов из Берлина, лишит Ми-6 одного из главных источников оперативной информации о том, что сегодня происходит в столице Рейха.

Увлекшись рассказом, — что с генералом бывало не так уж часто, просто потому, что ему было скучно, а разведка и опасность, пусть и преследовавшие уже других, а не его лично, убивали эту скуку, — Рид Баве разложил перед адмиралом наиболее важные, на его взгляд, донесения агентов: описание верхушки Рейха, от Гиринга и до Гиббельса, вплоть до того момента, как последний, танцуя с Эшби на одном из вечеров, предложил ей работу в доме мод, который курирует его супруга, красавица Магда; вылазка Эдварда и Элисон в лагерь Дахау и далее, далее, далее, — вплоть до новой шифровки Милна, полученной сорок минут назад, в которой он сообщал, что в ближайшем кругу Грубера все последнее время обсуждаются одни и те же слухи относительно подготовки чрезвычайной, масштабной операции. Никаких точных данных у Милна еще не было, но слухи о ней повторялись разными людьми настолько часто, что, по его мнению, к ним стоило прислушаться.

— А этот лагерь, в Дахау, что ты думаешь об этой информации?

Синклер подошел к Баве, и остановился перед ним, скрестив руки на груди.

— Возможно ли, чтобы лагерь, такой, как его описывают твои агенты, был создан за столь короткий срок, менее чем за два месяца с момента прихода Грубера к власти? И насколько вероятно, что там происходит именно то, о чем они сообщают?

— Если честно, адмирал, сведения о лагере и мне кажутся преувеличенными. Власть может быть жестокой, но не настолько. Тем более, в целом у нас очень хорошие отношения с Берлином…

Баве вытянулся перед адмиралом и щелкнул каблуками.

— Да, да… ну что ж, у каждого бывают ошибки.

Глаза Синклера, похожие на глаза мудрой жабы, позволили себе немного улыбнуться.

— Мы оставим агентов в Берлине, но прежде вызови их сюда под предлогом того, что их миссия окончена. Посмотрим, что они еще нам расскажут, если их напугать.

***

Первая полоса «Фолькишер беобахтер» молчаливо поприветствовала Харри огромной фотографией фюрера и жирным готическим шрифтом, после которого следовала статья о том, как славно было отмечено первое Рождество Третьего Рейха.

— Je t’emmerde!

Фрау Кельнер смяла главную нацистскую газету и отшвырнула подальше от себя, вздрогнув при виде мужа.

— Обычно ты говоришь «merde!», Кельнер рассмеялся.

— Тебе лучше знать, Харри.

Губы девушки растянулись в искусственной улыбке, она поднялась из-за стола, оглянулась по сторонам, и, убедившись, что Кайлы нет в столовой, наклонилась к нему.

— Ты отправил сообщение?

Голова Харри утвердительно опустилась вниз.

— Надеюсь, ты не сообщал о том, что я беременна? — Агна положила ладонь на край стола и тяжело вздохнула. — Это мое личное дело.

— Нет… твое личное дело?

Светлая бровь поднялась и застыла на занятой высоте.

— Да! Мое личное дело, Кельнер. Но спасибо, что не сообщил. И да, в следующий раз, когда будешь отправлять информацию в Центр, потрудись сказать об этом мне.

Девушка начала обходить стул, на котором сидел Харри, когда он резко схватил ее за руку.

— Что это значит, Агна? Что ты придумала?

— «Что это значит, Агна?», «Как ты можешь, Агна?», «Что ты говоришь, Агна?», «Считаешь себя лучше меня, Агна?», «Что ты придумала, Агна?»

Фрау Кельнер попыталась вывернуть руку из хватки мужа, но у нее ничего не вышло, и она звонко рассмеялась.

— Слишком много вопросов, герр Кельнер, но… — она с улыбкой наблюдала за тем, как Харри быстро поднимается и снова, как несколько дней назад, нависает над ней. — … у тебя ничего не получится, я тебя не боюсь.

Резко опустив локоть вниз, Агна освободилась от руки Харри, и вышла из дома.

Глаза Кельнера сузились. От удара по столу фарфоровый сервиз задрожал и зазвенел на разные голоса, а Харри молча наблюдал за тем, как Агна садиться в машину и выезжает на дорогу.

Рабочий день Агны в доме мод, впрочем, как и день Харри на заводе «Байер» прошел до идиотизма нормально. Каждый из них придумал несколько причин для своего недавнего, трехдневного, отсутствия. Но на заводе, похоже, всем было на это плевать, — подчиненный Кельнера встретил Харри так же, как и всегда: пожав руку, он коротко и четко доложил ему о том, что поставки героина и аспирина в аптеки города планируется увеличить. Далее следовал подробный и скучный доклад о повседневных рутинных делах, и беспокойство Кельнера о том, почему его отсутствие было воспринято так спокойно, если не исчезло вовсе, то, по крайней мере, стало меньше.

И пока он выслушивал монолог о том, какие бумаги ему следует подписать в первую очередь, его жена, утверждая окончательные эскизы новой, весенне-летней коллекции для женщин, с удивлением отметила про себя, что даже Магда Гиббельс не выказала никакого недовольства по поводу ее отсутствия в модном доме. Наоборот, при виде Агны супруга крохотного министра улыбнулась, — видимо, настолько доброжелательно, насколько позволял ее характер, но ее глаза по-прежнему остались «ледяными», — как однажды о них сказал какой-то эсесовец. В конце дня, привычно обходя свои владения, Магда спросила у Агны, все ли с ней в порядке. И, получив утвердительный ответ, кивнула, возвращаясь в кабинет.

И когда Элисон уже показалось, что все события этого дня исчерпаны, а впереди ее ждет только поездка в Груневальд и вкусный ужин, приготовленный Кайлой, она столкнулась с Гирингом: на том же самом месте, что и в прошлый раз.

Правда, теперь она успела сесть в салон «Хорьха», но при виде тучной фигуры поднялась с сидения, придерживая рукой дверцу автомобиля. Один только взгляд на министра, медленно подходившего к ней, заставил ее нервничать.

Ладони Агны вспотели, сердце забилось гулко и часто, но уличные фонари все еще горели очень ярко, и когда Гиринг остановился напротив нее, она еще успела подумать, что, может быть, на их свет не стоит слишком рассчитывать.

— Добрый вечер, фрау Кельнер.

Гиринг, по своему обыкновению, церемонно произносил слова.

В вечерней темноте Агна видела лишь половину его лица, но, — она была уверена, — глумливая улыбка, как и прежде, исказила в этот момент его тонкие губы.

— Приношу вам мои извинения.

— Ваши… что?

Голос девушки прозвучал хрипло, может быть, от огромного удивления. В конце концов, не каждый день от учредителя тайной полиции можно услышать извинения, по крайней мере, словесные. Козырек форменной фуражки Гиринга блеснул в луче электрического света, и Агна почувствовала, как по ее щеке проходит волна от его дыхания.

— Мне сказали, вы были в гестапо. Прошу извинить моих ребят, они ошиблись. У них сейчас очень много работы.

Улыбка, показавшаяся на рыхлом лице министра, должно быть, могла обворожить многих женщин. Тех, кто на многочисленных шествиях и парадах, захлебываясь слезами и настоящими истериками, вытягивал руки вперед, — в нацистском приветствии, и в надежде на то, что, может быть именно сегодня им удастся прикоснуться к одеждам того, кого они боготворили.

Агна не нашлась с ответом и только коротко кивнула, делая шаг к открытой дверце «Хорьха». Гиринг смерил ее довольным взглядом, прикоснулся к краю козырька, и, по своей привычке, исчез в темноте. Фрау Кельнер долго вглядывалась в вечернюю темноту, — туда, куда ушел рейхсмаршал. Волна судорог, начавшись с лодыжек, прошла по ее ногам, выкручивая мышцы. А потом резко заболел живот, и Агна, вскрикнув, упала на водительское сидение.

***

— «Ты должен быть дома!»

Харри влетел в квартиру Ханны так быстро, что она едва успела отойти в сторону.

— «Он готовит что-то страшное». Так ты сказала в прошлый раз. Почему? Кельнер резко развернулся, рассматривая лицо Ланг.

— Я… я не одна, Харри!

Блондинка плотнее запахнула шелковый халат с рисунком из темно-розовых пионов, и испуганно посмотрела на бывшего любовника.

— Не ври мне. Ты слишком долго шла к двери. Что вполне достаточно для того, чтобы успеть поправить волосы и накрасить губы.

Мужчина с ухмылкой наблюдал за тем, как наигранный страх расслабляет лицо красавицы, и на ее губы наползает улыбка.

— Так что все это значит? Кто «он» и что «страшное» он готовит?

Вместо ответа Ханна подошла к Кельнеру и прикоснулась к его вискам.

— У тебя кровь. Что случилось?

На этот раз испуг блондинки выглядел убедительнее. «Какая разница, настоящий ее страх или нет?» — подумал Харри.

— Что тебе известно?

«Я тебя не боюсь!».

Ханна медленно зашагала по комнате, зная, что Кельнер внимательно наблюдает за ней, и мысленно радуясь тому, что сейчас, — она это знала, — она выглядит очень соблазнительно. Помедлив несколько минут, Ланг вернулась к Харри, медленно прошептав ему на ухо:

— Па-па.

Кельнер непонимающе взглянул на Ханну.

— Ну же, Харри! Теперь ты и загадки разучился отгадывать?

Глаза Ланг горели насмешкой.

— Мне, как ты говоришь, известно кое-что, как раз то… — ее пальцы медленно развязали пояс халата, а потом пробежали по груди Кельнера, быстро снимая с его плеч пальто и плотный пиджак, остановились на шее и снова побежали вниз, расстегивая маленькие белые пуговицы рубашки. — …что тебе нужно. Ты знаешь, кого называют «папой»?

Ханна рассмеялась, глядя на замкнутое лицо Харри.

— Хочешь, я дам тебе подсказку?

Ее поцелуй оставил на шее Кельнера красный след от помады, и она довольно улыбнулась, когда услышала хриплое:

— Хо… хочу.

— Там я ношу белый халат, а «папа»… придумал все, что там есть.

«Мне страшно рожать ребенка здесь, Харри!».

— Лагерь Дахау? Эйке?

Кельнер отодвинул от себя Ханну, приподнимая ее лицо за подбородок. — Это он готовит что-то страшное?

Красавица кивнула, снова обнимая Харри.

— Им кое-кто мешает, мой дорогой. Им мешает Рём… и они готовы его убрать.

Ханна в замешательстве посмотрела на мужчину, и снова улыбнулась.

— Но не будем о грустном. Это их игры, пусть делают, что хотят. А я буду делать то, что хочу я.

Ее рука легла на обнаженную грудь Кельнера и начала медленно спускаться вниз.

«Я боюсь рожать ребенка… это мое личное дело!».

— Я хочу тебя. А она… она тебя хочет?

Ланг расстегнула пояс его брюк и поцеловала Харри в губы.

Нет.

Харри обнял Ханну и ответил на ее поцелуй.

Ты должен быть дома!

Ступеньки лестницы скрипнули под его тяжелым шагом, и затихли. В правой руке Эдварда узким лучом засветился карманный фонарь. Ступая как можно тише, он обошел все комнаты второго этажа, начиная со спальни. Ничего.

И никого.

Его Эл исчезла.

Улица Принца Альбрехта, 8.

Где Эл?

Человек в черной форме, проследив за взглядом блондина, подошел к стулу, на котором сидела Элисон, и ударил коленом по его спинке, отчего она странно выгнулась вперед, неестественно выгибая спину девушки. Скованные за спиной руки Эл напряглись еще сильнее, до предела, из ее груди вылетел хрип.

Ну да, а я — сам Гиринг!

Schweigen! Schweigen! Schweigen!

Это похоже на клятву, не так ли?

Агна делает глубокий вдох и закрывает глаза.

Посмотри, посмотри на меня! Посмотри на меня своими глазами!

Нервное дыхание Гиббельса обдает ее жаром, а влажные поцелуи оставляют на коже слюну. Не веря собственной удаче и совершенно обезумев, он пытается руками, взглядом и губами охватить как можно больше тела Агны, и от дикого вожделения его трясет, словно в лихорадке. Вот Агна открывает глаза и смотрит вверх, вытягивая шею. Горячая слеза катится по ее щеке и падает вниз. В приступе страсти карлик сжимает ее лицо обеими руками, с силой опускает вниз вздернутый подбородок… Ее спина неестественно выгибается вперед, Эдварду остается до нее пара шагов, он хватает Гиббельса за воротник пиджака, стягивая его на худой шее министра… Жажда душит Милна, как удавка. Тело Себастьяна Трюдо скорчено судорогой на холодном песке.

Ты хочешь жить, мальчик?

Плеть в руке Гиринга заносится над ним, но он не чувствует удара. Только кивай головой Себ, только кивай головой. Рейхсмаршал смотрит на него черными глазами и безумно хохочет, а там, справа от него, они мучают Эл. Себ переводит взгляд на Гиринга, — по лицу министра потоком бежит кровь, марая парадный белый мундир.

Его любимый, такой никто еще не носил!

Женщина опускается на колени перед маленьким Херманном, ласково гладит его по волосам.

Мой дорогой сын станет великим человеком. Или великим и добрым, или великим и злым.

Гиббельс склоняется над обнаженной Элис. Его Элис!

Эдвард тянет к ней руку, но горло ссохлось от жажды, язык отказывается ему служить.

Хрип-хрип-хрип…

Ты хочешь жить, мальчик?

Концом свернутой плети Гиринг приподнимает за подбородок голову Себастьяна Трюдо.

У тебя кровь, что случилось?

Эдвард прикасается к разбитым вискам. Слишком много крови! Она бежит красной волной на его руки, на холодный ночной песок… яркий прожектор бьет потоком света ему в глаза. Справа от него в голодном безумии трясется овчарка.

Что ты хочешь, мальчик?

Он хочет, чтобы Эл отпустили.

Ответ неверный, Эдвард Милн. Скажи мне лучше, а она тебя хочет? Светлые волосы Ханны Ланг выглядят совсем белыми в свете лагерного прожектора. Она смеется, глядя на Кельнера и его потрескавшиеся от жажды губы.

«Я боюсь, Харри! Ты хочешь воды?Ты должен быть дома!».

Ланг склонилась над ним, закрывая обзор.

— Ты хочешь воды?

Кельнер рывком садится в постели, одним резким движением прижимая Ханну за горло к белой простыни. Она хрипит, бьется в испуге, и он ее отпускает.

— Харри, что с тобой?!

Ее глаза блестят, она ничего не понимает, только пугается, и молча наблюдает за тем, как он быстро поднимается с постели, натягивает брюки и рубашку, поднимает с пола пиджак, пальто, ботинки. Хлопок по карманам, кивок светлой головы и, несколько секунд спустя, — шум отъезжающей от дома машины.

***

— Автомобиль фрау обнаружили недалеко от нашей больницы. Мы предполагаем, что часть пути она смогла проехать самостоятельно, но когда фрау Кельнер стало совсем плохо, и она уже потеряла сознание, ее заметил мужчина. Он и привез вашу жену к нам. Сейчас она вне опасности, но, к нашему огромному сожалению, ребенка спасти не удалось. Просто удивительно, как она смогла сама…

Харри Кельнер с трудом понимал слова врача.

На дорогу от дома Ханны Ланг до Груневальда у него ушло два часа и сорок пять минут. На пять минут меньше, чем в прошлый раз. И точно так же, как в прошлый раз, гостиная в доме Кельнеров оказалась пустой, — только на блестящем столике у двери лежала записка от Кайлы.

«Фрау Агна в «Шарите», я еду туда».

Написано торопливо, с ошибками. Заводя «Мерседес», Милн посмеялся над собственной педантичностью: даже сейчас его наблюдательность, заточенная годами разведки, продолжает верно служить ему. В больнице он встретил плачущую Кайлу Кац. Это нормально, напомнил он себе, глядя на ее опухшее от слез лицо. Нормально, когда люди плачут, — они плачут, когда им страшно. Кайла плакала. А Элис научилась этому только недавно. Она сама сказала об этом однажды, и улыбнулась, все еще шмыгая носом.

Кайла рассказала, что пришла к ним домой раньше обычного, — трамвай приехал в Груневальд необычно быстро, и, чтобы не ждать на улице, она позволила себе воспользоваться давним предложением Агны, и зашла в дом. Потом зазвонил телефон, усталый мужской голос со вздохом сообщил ей, что фрау Агна Кельнер поступила в больницу «Шарите» в тяжелом состоянии.

С тех пор прошло двенадцать часов.

И вот теперь врач, может быть, тот самый, что звонил к ним домой, сказал Харри, что ребенок умер.

Но Эл жива.

Мозг Милна работал против него. Так, сопоставив события минувших вечера и ночи, он с детальной педантичностью сообщил Эдварду, что, по его расчетам, в то время, когда Элисон стало плохо, он занимался сексом с Ханной Ланг.

— Je t’emmerde!

— Простите?

Врач вопросительно взглянул на Харри.

— Герр Кельнер, вам плохо?

Нет, нет, заверил его Харри, — с ним все в порядке. Он просто изменил той, которую любил, потерял ребенка и едва не потерял ее. Но с ним все в порядке, ведь он все еще хороший разведчик. С новым заданием от Баве в кармане, которое он успел расшифровать перед тем, как поехал сюда: «Приезжайте в Лондон. Срочно».

2.3

Элисон вздрогнула и проснулась. Солнечные лучи резко светили в узкое больничное окно, заставляя ее открыть глаза и осмотреться: белые стены, белый потолок.

— Видишь, ничего необычного… — тихо прошептала она сама себе, снова закрывая глаза.

Странные сны не оставляли ее ни на секунду, и у нее не было сил с ними бороться. Рука Эл скользнула вниз, упираясь во что-то. Нужно было снова открыть глаза.

Поморщившись от боли во всем теле, Элисон медленно повернула голову влево. В этой стороне солнца было меньше, и она облегченно вздохнула, ускользая от лучей, и чувствуя, как они, не дотянувшись, оставляют ее в покое прохладной тени. С третьей попытки ей удалось сфокусировать взгляд на стенах палаты, неотличимых друг от друга. Если бы не дверь, которая, впрочем, была такой же белой, она не знала бы, как отсюда выбраться.

Но как она попала сюда?

Голова заболела, стоило ей начать вспоминать о том, что было до того, как она оказалась в больничной палате. Пустая попытка. «Лучше просто осмотреться», — подумала она.

Ее взгляд остановился на спящем Милне. Он заснул сидя на стуле и наклонившись вперед, — положив голову на кровать, рядом с ней. Элис осторожно улыбнулась, надеясь, что хотя бы это движение не вызовет в теле ноющей боли, и погладила Эдварда по волосам, долго наблюдая за тем, как светлые на кончиках, они постепенно меняют тон, темнея у корней и напоминая оттенком полевой мёд. Эл наслаждалась ощущением того, как они мягко скользят сквозь ее пальцы. А потом она посмотрела на узкую, бугристую полосу.

Шрам.

Едва касаясь, она осторожно очертила его пальцем, ведя от окончания шрама — к виску, туда, где он когда-то начался, и почти вплотную подходил к новым ранам Милна, оставшимся после допроса в гестапо. Следы от кастета заживали быстро, но все еще немного кровоточили, частично покрытые багровой коркой. Медленно наклонившись вниз, Элис поцеловала шрамы, и откинулась на подушки, снова закрывая глаза, — голова даже от небольшого наклона сильно закружилась, а низ живота стянуло спазмами, словно железными обручами, снова опрокидывая ее в ноющую, медленную боль.

…Это все были глупости, — она и сама не понимала, почему так ведет себя с Эдвардом, и когда через несколько минут после его ухода в дверь постучали, Элис радостно подумала, что это он: вернулся, и передумал уезжать в Рождество. Быстро повернув ручку на входной двери, Эл застыла, не успев ничего сказать. Зато двое мужчин в черной красивой форме, похоже, чувствовали себя прекрасно, когда, оглядев ее с ног до головы, медленно прошли в дом, и остановились так близко от нее, что в ярком свете электрических ламп она не могла четко рассмотреть их лиц: вместо того, чтобы ясно осветить их, лампы скрадывали углы и овалы гестаповских ищеек.

Так, у одного из них, черные провалы, казалось, высосали левый глаз и всю левую половину лица, а у второго закрались под нижние веки, высвечивая их чернотой, и делая глаза такими же черными.

Это заняло всего несколько секунд, но ни тогда, ни потом Эл не могла сказать, почему она так четко запомнила именно этот момент. Может быть, размышляла она, это потому, что в следующий миг все изменилось: и ее, резко развернув лицом к стене, обыскали?

По крайней мере, так это назвали они. Элисон успела заметить, как красиво переливаются серебряные нашивки на их черной форме, а потом, все еще удивляясь этому дикому сочетанию зла и красоты, почувствовала, как руки одного из гестаповцев скользят по ее телу, задерживаясь на груди и талии.

— Дай я!

Голос прозвучал совсем близко, и руки другого полицейского ощупали ее тело, скользя и поднимая темно-синюю ткань платья.

К горлу подступил ком, и Элис попыталась сглотнуть его как можно тише, ничем не нарушая почти полную тишину, в которой слышались только движения мужчин, скрип сапог и едва различимое шуршание от соприкосновения мужских рук с ее платьем, на котором не было ни одного кармашка, а единственными «потайными» отделами можно было считать разве что белый кружевной воротничок с брошью у длинной шеи и такие же манжеты на рукавах.

Она хорошо помнила, как ее снова ловко повернули, и сально усмехаясь в испуганное лицо, бросили в нее пальто, резко сорвав его с вешалки, отчего петля на воротнике порвалась, и оно упало к ногам Эл черной бесформенной лужей. Она ничего не спрашивала. Это было ни к чему, и, к тому же, огромный страх, скрутивший горло, и, — как казалось Эл, — все внутренности, не давал ей говорить. Страх проговориться. Сказать не то. Быть понятой не так.

Девушка с трудом надевала пальто, долго путаясь в рукавах, чем изрядно разозлила поздних гостей. Не выдержав, один из них шагнул к ней, и ударил по лицу. От тяжелой пощечины левая половина лица разгорелась огнем, на глазах выступили слезы, но Эл выдержала первую волну боли, запрещая себе прижимать ладонь к щеке: ей казалось, что так она покажет им, что ей больно, даст повод для смеха. Поэтому она, смирив желание прикоснуться к щеке, только посмотрела на ударившего ее мужчину блестящим взглядом, и крепче сжала губы.

— Пойдем, некогда! — крикнул второй, и Агну Кельнер выволокли из дома, предварительно защелкнув на ее запястьях наручники.

Этот щелчок от двух замков она слышала и сейчас, беспокойно мотая разгоряченной головой из стороны в сторону, в больничной палате «Шарите».

Потом ее, и еще нескольких людей, бывших вместе с ней в кузове грузовика, долго везли в главное здание гестапо. Элис видела, как от тряски на булыжных мостовых люди болтались по кузову из стороны в сторону, и была рада тому, что, сидя спиной к окну, она успела зацепиться пальцами за какую-то железную перекладину, которая теперь не давала ей пораниться. Да, перехватывать поручень приходилось очень часто, — судорожно и быстро, больно выворачивая в сторону правую руку, но Элисон считала, что ей очень повезло, и всю дорогу старалась думать только об одном: они успели схватить Харри Кельнера, или он уехал до их прихода?..

***

— Какая ты глупая, Элисон Эшби! — со смехом сказала высокая темноволосая девочка, вырывая у одной из одноклассниц, окруживших их, тетрадь, в которой были личные записи Эл.

— Только послушайте!

Скривив мокрые губы, тощая громко произнесла: «А потом он меня поцеловал! Знаю, это такие глупости, но все теперь кажется таким невероятным… может быть, он тоже меня любит?». От хохота волосы на голове одноклассницы Элисон, — которую про себя она называла Шваброй, — упали назад, за спину своей хозяйки. Благодаря эху, в коридоре с высокими сводами колледжа Челтенхэм, раздался оглушительный смех семи девчонок. Одернув форменную клетчатую юбку, Элисон сделала новую попытку вырвать из костлявых рук Швабры свой дневник, но ей это не удалось. Зато веселье одноклассницы стало еще громче.

— Смотри, Марта, она хочет забрать у меня свой дневник!

Швабра помахала тетрадью перед лицом Элисон, злорадно улыбаясь, и прекрасно зная, что невысокая Эшби не сможет ей помешать.

— Ты правильно сделала, когда взяла у нее эту тетрадь. Теперь наша милая Элли будет знать, что доверять никому нельзя… да и кому можно доверять, если тебя никто не любит? Правда, мисс Эшби, психованная сиротка? Родители умерли, брат бросил, а теперь и Эдвард! — Темноволосая произнесла это имя с приторным придыханием, видимо, претендуя на искусную актерскую игру. — Ты правда думаешь, — Швабра скривилась, наклоняясь к Элисон и высовывая язык изо рта, — что тебя может кто-то любить?

Эшби схватила одноклассницу за длинные распущенные волосы, и со всей силы дернула вниз. А когда Швабра, ошалевшая от боли и неожиданности, начала клониться в ее сторону, рыжая девчонка толкнула ее коленом в живот.

— Дрянь! — Эшби с ненавистью посмотрела на Швабру, скрюченную от боли.

Обведя бешеным взглядом всех ее подруг, Элис добавила:

— Не смейте меня трогать!

Клетчатая юбка задела Швабру по лицу, и исчезла из поля зрения. Маленькие каблуки черных лаковых туфель отдавались гулким эхом в ушах онемевших девчонок: оно стучало дробью все время, пока Эшби грозно шагала по галерее, сжав в руке тетрадь с голубой обложкой.

Оказалось, она провела в подвальной камере гестапо четыре часа: Эл помнила, как один из тех двоих, что забрали ее из дома, сказал об этом.

Шульц.

Это он с усмешкой смотрел на нее. Это он бросил в нее пальто. Это он дал ей пощечину, от которой на щеке Эл остался четкий след от его толстых пальцев.

Это он запер ее в камере. Хотя в этом не было особой необходимости: люди, с которыми она оказалась заперта в душном подвальном квадрате, были больше похожи на бесплотные тени, чем на тех, кто способен устроить мятеж и выбраться на свободу. Новенькие, как она, еще пытались быть поплотнее, оставаться людьми, но их спесь быстро сбивали. Палками, плетью, ремнями. В соседней камере вместо стен была решетка. Она позволяла не только хорошо слышать, но и видеть то, что происходило за ее толстыми железными прутьями. Тактика устрашения гестапо.

Человек на стуле. Его руки связаны так же, как скоро будут связаны руки Агны Кельнер, — за спиной. Чтобы мог дернуться, но — не вздохнуть. Вместо голоса — бормотание воды в горле, и отчаянные попытки избавиться от железной воронки, вставленной в рот. Человек захлебывается и шипит. Пытается что-то сказать, но на самом деле только стонет и мычит. Когда Элис, неотрывно следившую за ним воспаленными глазами, выталкивают из камеры, он все еще жив: она слышит, как он хрипит, пытаясь увернуться от воды.

Но вот цвет стен постепенно меняется, — от темных, много раз крашенных, — и все-таки тайно-кровавых под многими слоями краски, — они становятся сначала синими, а потом невероятно белыми. «Значит, здесь не убивают» — скользит в мыслях Эл.

Агну Кельнер приводят в кабинет, сажают на стул, пытаются завести скованные руки за спину. Но тот, кто позже назовет себя «Гирингом» и будет много смеяться, — «прямо как Швабра», — крикнет на Шульца и добавит:

— Не ломайте руки! Она нам нужна!

«Вы с ума сошли, юнкер?» — звучит в ее памяти голос Эдварда.

Элисон морщится, пытаясь вспомнить, когда он сказал эту фразу. Ну конечно. Дахау. Она видела, как он испугался, когда охранник замахнулся на нее: с какой силой он вцепился в руку мальчишки. Еще чуть-чуть повернуть, и…

«Гиринг» ударил ее, рассекая бровь, и теплая кровь невесомо побежала вниз, красиво приземляясь каплями на белый воротник платья.

Кап-кап.

Как, как?

— Как вас зовут?

«Министр» ходил взад и вперед как метроном, — так громко стуча сапогами, что ей хотелось попросить его сесть. Она как раз собиралась сказать ему об этом, как дверь открылась, и в затхлый смрад кабинета ворвался воздух из коридора. Эл постаралась повернуть голову влево, ближе к зазвучавшим голосам. Опять не получилось. Почему он ей не верит?

Агна, Агна, Агна.

Она уже столько раз назвала свое имя, и так громко, как только могла.

Слушая свой голос, говорящий про Агну-Агну-Агну, Элис мысленно хвалила себя: только Агна. Эл нет. Эл никто не любит. Они, одноклассницы, долго дразнили ее. Как тогда, в галерее. Всегда примерно также: иногда больше, иногда меньше. «Психованная сиротка». Эл казалось, что это слишком длинно для удачного прозвища. То ли дело «Швабра»: коротко, и сразу понятно, о ком речь. Они не пытались с ней дружить, и она долго этому удивлялась — «почему?», «за что?» — такие вопросы она снова и снова задавала себе, гуляя в свободное время по галереям и паркам, разбитым рядом с колледжем. Сначала ей казалось, что с ней не дружат, потому что она из богатой семьи. Потом, — потому что она хорошо учится. Или потому, что все вокруг часто говорили ей, что она очень красивая.

— Ты странная, Эшби. Психованная сиротка, вот ты кто! Никто не хочет с тобой дружить!

Тогда Швабра выхватила у нее из рук новый учебник, пытаясь разорвать его. Но прежде, чем ей это удалось, Элисон схватила с парты ее книгу и ударила одноклассницу по голове.

— Эшби! Вон из класса!

Учительница развернула указку в сторону Эл, словно длинный деревянный перст, и держала ее так до тех пор, пока Элисон, зло сверкнув зелеными глазами, не ушла.

— Дрянная девчонка! — раздалось ей вслед.

Но однажды Эл перестала их слушать. Время шло, а они говорили одно и то же, редко меняя даже интонации, с которыми выкрикивали оскорбления в ее адрес. И все было бы хорошо, ведь чем старше становилась Элис, тем более замкнутой, и вместе с тем независимой, она росла. Но… «психованная сиротка!». На «психованную» ей было плевать, — она и сама знала, что у нее взрывной характер, который, впрочем, служил ей отличной защитой от нападений: хоть сверстников, хоть старших, — неважно. Она не боялась отвечать взрослым на равных, она даже перестала бояться Швабру.

Она боялась одиночества. Может быть, это было странно — быть всегда одной, и бояться этого, и все же…

«Гиринг» уже дважды ударил Эдварда, а она все еще была без сознания.

Ну же, Эл! Где твои силы?

Почему ты такая слабая?

Вынырнув из обморока, она увидела комнату. А чуть ниже, там, дальше — Эдварда.

Может быть, он тоже меня любит?

Какая ты глупая, Элисон Эшби!

Она повернула голову влево, чуть-чуть, но достаточно, чтобы видеть, как шевелятся в шепоте его губы.

Что ты говоришь, Эд? Скажи громче, я не слышу.

Горячая слеза опять бежит по лицу.

Эл, ну же! Сколько можно плакать? Перестань, иначе он подумает, что ты плакса!..

«Так оно и есть, я — плакса…».

Почему ее уносит от Эдварда? Это река? Она тонет? Чьи-то руки опускают ее вниз, и внезапно тело расслабляется. Странно, что нет больше ненастоящего Гиринга или Шульца, — куда они ушли? Она смогла сбежать?

Жар электрических ламп. Это хуже воронки с водой?

Она просыпается от прикосновения. Белая рука гладит ее по щеке. Когда взгляд проясняется, она снова видит перед собой Эдварда, и слабая улыбка растягивает ее губы в стороны. Почему-то он весь — белый. Кроме белых волос — белая голова, а теперь и руки.

Не плачь, Эдвард, все хорошо.

И все было хорошо: они остались целыми, вернулись домой. Да, глупо поссорились, но она не хотела причинять вред ребенку.

Вред?

Рука Эл опускается на живот. Перед тем, как заснуть под наркозом, она смотрит на врача. Он старый и сморщенно-белый. Совсем седой. А глаза — удивительные. Добрые и мудрые. Глаза, которые говорят то, что пока не могут произнести губы. Вот и он, седой лунь, горько качает головой, когда медсестра спрашивает его про их малыша. Медленный поклон над Эл, и перед тем, как она закроет глаза, Элис еще успевает заметить, как светло-голубой глаз доктора подергивается слезой. Как морская волна. Интересно, знает ли он, что седой лунь — это хищная птица?

Эл знает. Знает, что малыш не выжил.

Неужели он плачет из-за меня?

— Какая ты глупая, Элисон Эшби! Тебя никто не любит, это ты во всем виновата!

Элисон согласна. Она кивает головой и закрывает глаза.

2.4.

— Харри?

Агна остановилась на нижней ступени лестницы, удивленно глядя на мужа.

— Что ты делаешь?

Плечи Кельнера чуть вздрогнули при звуке ее голоса. Обернувшись, он с улыбкой ответил:

— Я думал, что успею до того, как ты спустишься вниз.

Внимательно осмотрев новую входную дверь, которая теперь украшала их дом в Груневальде, и проверив замки, он поднялся с колен, поправил рукава рубашки, подвернутые до локтей, и подошел к Агне.

— Не совсем такая, как в твоей лондонской квартире, но тоже с витражными стеклами. И замки. Новые, мне сказали, очень надежные.

Девушка улыбнулась, разглядывая красивое лицо Харри.

— Выглядит так, словно узор рисовали эльфы. Сначала пианино, сделанное на заказ, теперь витраж… герр Кельнер, вы странно себя ведете. Что происходит?

— Я… — Харри посмотрел вниз, избегая взгляда Агны. — Я хотел сказать тебе… — отстранившись, он положил руки на плечи ее плечи, снова и снова нервно проводя большим пальцем по бархатному рукаву ее платья.

— Что? Что случилось?

«Я переспал с Ханной», — фраза мелькнула перед мысленным взором Милна, и убежала, обжигая его стыдом. Натянуто улыбнувшись, Кельнер проговорил вслух:

— Ночью ты опять говорила во сне.

Агна опустила голову вниз.

— Что я сказала?

Теперь она отклонилась назад, сжимая губы в жесткую линию.

— Агна, это не твоя вина.

— Харри, что я сказала?

Голос Милна прозвучал нехотя, совсем тихо:

— «Это я его убила».

Помолчав, он горячо сказал:

— Ты ни в чем не виновата, слышишь? Ни в чем! Это просто случай!

— Случайностей не бывает, Харри. Я боялась его появления, и потому он умер. Это я виновата, прости меня!

— Нет! — Кельнер упрямо затряс головой. — Мы говорили об этом столько раз! Это не твоя вина! Не твоя!

Обняв ее, он нервно выдохнул, крепче сжимая Агну в объятьях. Так, словно хотел собрать ее в одно целое, и цельность эта зависела лишь от силы его рук. Кайла, выглянув из кухни, смущенно посмотрела на них, и, встретившись взглядом с Кельнером, кивнула, давая понять, что завтрак готов. Ему пришлось отпустить Агну, но во взгляде, которым он посмотрел на нее, идущую на шаг впереди, смешались горечь, стыд и что-то вроде пары капель облегчения.

Завтрак прошел в молчании, под звон столовых приборов фирмы «Золинген». Тяжелые, с позолотой, они вызывали улыбку и восхищение, их было приятно держать в руках, а красота, с которой они были сделаны, будила смутную надежду на то, что люди, способные ее создать, не способны на нацизм.

Положив белую салфетку на край стола, Агна отодвинула стул.

— Я хочу поговорить с тобой вечером.

Она поцеловала Харри, и направилась к двери, но, не дойдя до нее нескольких шагов, остановилась, поворачиваясь к нему.

— Напомни, что ты сказал про меня в доме мод фрау Гиббельс?

— Что ты в больнице, — последовал быстрый ответ.

— И больше ничего?

— Ничего, я не говорил, что… — Кельнер замолчал, не зная, как закончить фразу.

Но этого и не потребовалось, потому что Агна коротко кивнула, сказала «спасибо», и вышла из дома. А Кельнер снова остался в столовой, как в тот самый день, когда после мелкой ссоры, за которую он себя до сих пор не мог простить, она точно так же, как сейчас, села в машину и поехала на работу. Только платье на ней было другое. И ребенок был жив. И Эдвард еще не предал ее.

С той ночи, которую Харри провел с Ханной, прошло несколько недель. Его можно было бы счесть педантом, но дело было не в этом, — он считал время по привычке. Но если бы его спросили, зачем он это делает, вряд ли бы он смог ответить. После ночи в Холодном доме он больше не встречался с Ланг, и она перестала искать встреч с ним, что привело его к мысли о четком плане, который был у нее относительно него. Мысль о том, что его использовали, мало занимала Милна: в конце концов, в этом он с Ханной был на равных.

Но все прошедшее с тех пор время показало Эдварду то, о чем он не мог забыть: он предал Эл. Неумолкающий стыд, следующий за этим фактом, бил в его памяти и сердце нудным и мерным колоколом, не разрешая забывать и о том, когда именно он предал Элис. Не желая скрывать правду он, тем не менее, все чаще откладывал признание. Сначала повторяя себе, что Эл все еще слишком слаба после допроса в гестапо и выкидыша, а позже, когда ее выписали из больницы, — что ей нужно время, чтобы прийти в себя.

На самом деле, он просто боялся. Он очень любил и очень боялся потерять Эл.

После того, как Агна уехала, Кельнер еще долго сидел за столом, расчерчивая по скатерти рукоятью столового ножа какие-то знаки. Движения были резкими, обрывистыми. В какой-то момент, уже находясь в глубокой задумчивости, которая недавно так испугала Эл, — в эти минуты он словно смотрел сквозь людей и само пространство, — Харри поднес лезвие ножа к руке, остановив его чуть ниже сгиба локтя. Надрез можно было сделать мгновенно: рукав рубашки был по-прежнему закатан, а фирма «Золинген» славилась тем, что их лезвия, — будь то лезвие бритвенного станка или столового ножа, — одни из самых острых. Хорошо различимая вена была прямо под ножом: стоит только посильнее надавить, и… Харри со злостью отшвырнул в сторону нож, и он, слетев со стола, звонко упал на паркетный пол. Резко подняв голову, Кельнер с отвращением взглянул на свое отражение в зеркале, и, опрокинув стул, вышел из дома.

***

Вечером, после ухода Кайлы, Милн, уже по давней привычке, обошел весь дом в поисках подслушивающих устройств. Ничего не найдя, он вернулся в библиотеку, где Элис читала книгу. Услышав Эдварда, она спросила:

— Что ты знаешь о Стиве?

Заметив его непонимающий взгляд, девушка добавила:

— Может, он что-то говорил о своих планах после окончания Итона или… каким он был?

Эдвард внимательно посмотрел на Элис.

— Обычным, Эл. Он был обычным. Говорил, что хочет возглавить фирму вашего отца. И, насколько я знаю, он это и сделал, и все шло хорошо…

Элис вздохнула.

— Я знаю только, что после Итона он вернулся в Ливерпуль, чтобы занять в компании место, которое раньше принадлежало папе. Он писал мне письма, когда я училась в колледже, рассказывал, что если дело пойдет дальше так же успешно, то «железные дороги довезут тебя до самой луны, Эл»…

Она устало опустилась в кресло, закрыла глаза и продолжила:

— Но они не довезли… Стив управлял компанией вместе с компаньоном папы, Джорджем Стивенсоном, и сейчас я все чаще думаю…

Здесь ее голос дрогнул, и она замолчала на несколько секунд, но, упрямо покачав головой, заговорила снова, резким движением убирая за ухо непослушную прядь волос.

–…Думаю, что… если Стивенсон не захотел делить управление компанией со Стивом, и… и… убил его?

Она закрыла лицо руками и замолчала.

— Это только страх, Эл, — прозвучал рядом с ней голос Милна. — Ты действительно считаешь, что Стивенсон мог так поступить? Да он был бы первым подозреваемым, если бы все случилось так, как ты говоришь!

Эл покачала головой.

— Я не знаю, что думать. И что делать…

— Иди ко мне.

Эдвард наклонился и обнял Элис. Ее ладони, за которыми она спрятала свое лицо, уткнулись в плечо Милна, и после нескольких всхлипов Эл надолго затихла, а Эдвард не торопил ее. Она отклонилась назад, только для того, чтобы крепко обнять его, — и снова затихла, крепко сжав в кулак ворот его рубашки, расстегнутой у горла. Прошло много времени, прежде чем Эл отпустила его, и Эдвард шепнул:

— Ты об этом хотела со мной поговорить?

— Да.

Девушка уперлась подбородком в плечо Милна и медленно открыла заплаканные глаза.

— Если хочешь, мы можем поехать в Лондон, а потом, после разговора с Баве, — в Ливерпуль. Ты сможешь увидеться со своей тетей и узнать, есть ли новости о брате.

Элис отклонилась назад.

— Правда?!

Ее взгляд заблестел радостью, но вот в зеленых глазах скользнула какая-то мысль, и улыбка слетела с лица.

— Ты сам сказал, что уже отправил Баве шифровку с отказом от поездки в Лондон. Это и правда очень опасно, и… что мы скажем здесь? Какой предлог придумать для этой поездки? А если нас не выпустят?

— Эл, — Милн мягко взял ее за подбородок, заглядывая в глаза. — Они не могут нас не выпустить, все получится, решайся!

— Нет! — Элисон резко поднялась из кресла. — Это очень опасно, мы не можем! Не можем!

— Эл…

— Нет, ничего не выйдет! Даже если у нас получится уехать и вернуться, они потом придут за нами снова, и снова заберут в гестапо, и это уже не будет «ошибкой», как сказал Гиринг. Хотя я и в нее не верю.

***

— Как это «не приедут»?! — Рид Баве уставился на офицера. — Коттлер, вы идиот?! Как они могут не приехать, когда я отдал им приказ?!

Генерал развернулся в кресле, и кожаная обивка с готовностью отозвалась на его движения противным скрипом, который разнесся по всему кабинету. Лицевой протез Баве начал медленно ползти вниз, обнажая разъеденную газом половину лица.

Он получил ранение в апреле 1917 года, в той самой «бойне Нивеля», когда против официальных ста шестидесяти трех тысяч погибших немцев одни только англичане потеряли сто шестьдесят тысяч человек, не считая ста восьмидесяти — союзной Франции, и пяти — русского экспедиционного корпуса. Риду было тогда двадцать три. Он добровольцем ушел на фронт, и с нетерпением рвался в каждую битву, пока звон в ушах, контузии, пули и осколки не выбили из него всю эту бравадную муть. Выходит, он был немногим младше сегодняшнего Милна, этого сумасшедшего, который смеет ему, генералу Баве, ветерану Великой войны, присылать на протяжении двух месяцев одну и туже дрянную шифровку: «приехать не можем». Да кем он себя возомнил, кретин?!

Баве снова возмущенно поерзал в кресле, но с усмешкой подумал о том, что у этого агента крепкий удар и выдержка, — ведь хватает же ему наглости не подчиняться приказам начальства. А если он что-то знает о поручении Синклера?.. Но откуда?

— Прочитай еще раз, полностью.

Генерал махнул рукой в сторону застывшего в страхе офицера, и сигаретный пепел серо-белой крошкой просыпался на паркет.

— «П-п-приезд в Аа-а-аннн..» — снова, с возрастающим страхом начал секретарь.

Баве закатил глаза, спрашивая всех богов мира о том, почему ему все чаще попадаются такие идиоты, как этот Коттлер?! Что он, Рид Баве, не сделал не так, в чем виноват? Слишком часто ходит в бордели? Забыл подать милостыню уличному попрошайке? Не попробовал пирог жены?

— Громко и четко! Читай, черт тебя подери!

«Приезд считаю невозможным из-за сложной обстановки в Берлине. Уехав отсюда, мы рискуем потерять или нарушить нынешние связи, и навлечь на себя подозрения. В гестапо уже были, не понравилось. Грубер готовит убийство Эрнста Рёма, о сроках пока неизвестно. В Лондон не приедем.

Француз».

— «В Лондон не приедем»… как же! Рид хлопнул в ладоши и посмотрел на мальчишку-докладчика.

— Когда мы отправляем им следующую шифровку?

— В смысле, от-т-вет? — запинаясь, уточнил бедолага.

— Это они отвечают мне, а я, я — задаю вопросы и отдаю п-п-п…!

Баве взбесился так сильно, что гневная тирада закончилась сильным кашлем. Когда приступ утих, он продолжил чуть тише.

— Так когда?

— Не ранее, чем через три дня, генерал! — Коттлер щёлкнул каблуками сапог, пытаясь произвести хорошее впечатление.

— Три дня… много, Коттлер, много… но! — Баве засмеялся. — Делать нечего, придется ждать. Свободен!

Офицер направился к двери, но Баве остановил его.

— Коттлер, напомни, сколько раз мы получаем от них подобные ответы?

— Этот пятый, мой генерал!

Рид махнул рукой, наконец-то выпуская офицера из своих мягких генеральских лап.

— Пятый раз…сукин ты сын!

А в это время «сукин сын», — Эдвард Милн для Великобритании, Себастьян Трюдо для Франции или тот, кого в Берлине знали как Харри Кельнера, стоя на углу Александеплатц, выбирал букет для своей жены. Выбор был обычным: темно-красные розы. Переступив с ноги на ногу, Харри подумал, что, может быть, следовало выбрать другие цветы, но Эл любила именно такие розы, и даже если они будут выглядеть банально, она все равно его извинит, тем более сегодня, — 15 февраля, когда Харри Кельнер пригласил Агну Кельнер в лучший берлинский ресторан, Zur letzten Instanz, чтобы отпраздновать первую годовщину со дня их свадьбы.

Солнце светило Кельнеру прямо в лоб, и он был совершенно ослеплен предвкушением прекрасного вечера. Ресторан располагался на Вайзенштрассе 14-16 и славился сначала своей давней историей, которая началась в 1621 году, и успела накормить очень многих исторических лиц, в том числе самого Наполеона, а потом и великолепной кухней: суп с креветками, свиная рулька с гороховым пюре, яйца, фаршированные ветчиной, домашний яблочный пирог с ванилью и холодным кремом… вне всяких сомнений, — это будет замечательный вечер.

Перебежав узкую дорогу, Харри остановился, поправил волосы, и перепрыгнув ступеньку, вошел в ресторан, где его уже ждала Агна.

Осмотрев зал, Кельнер улыбнулся при виде жены. Она сидела за дальним столиком у стены, в центре которого уютно горела белая свеча, а чуть дальше, за ее спиной, на окне стояла фигура какой-то богини: Харри было лень разбирать какой именно, — ее левая рука была поднята вверх, а меч, зажатый в правой, упирался в землю.

Увидев Харри, Агна мягко улыбнулась, и сердце Кельнера-Милна, которого и в Берлине и в Лондоне считали сумасшедшим, забилось летучим стаккато. Легкий поцелуй в губы, смешанный с улыбками Харри и Агны, еще не закончился, а услужливый официант уже стоял позади них, с вазой, наполненной водой.

— Для букета фрау, — с торжественной улыбкой добавил он, и, отчего-то изобразив неловкий поклон, протянул им меню.

Рассмеявшись, Агна поблагодарила официанта, и принялась изучать предложенный список, а Харри украдкой наблюдая за ней, весело хмыкал каждый раз, когда, — видимо, встретив в меню блюдо, которое ей не нравилось, — она забавно морщила нос, и опускала глаза вниз, в поисках чего-нибудь другого.

Вскоре на столе появился заказ: домашний яблочный пирог перед Агной и свиная рулька — перед Харри. Из напитков они выбрали «Зект», вернее, — как дотошно напомнил Харри слишком услужливому официанту, который принялся было подробно рассказывать им обо всех существующих видах шампанского, — «Винцерзект».

— Отличный выбор, герр… — у Харри не было никакого желания называть свою фамилию, и официант в отчаянии замолчал, переводя взгляд на его красивую спутницу. — Шампанское мы подаем в узких высоких бокалах. Какие вы предпочитаете, фрау, — прямые или в форме тюльпана?

Прижав пальцы к губам, чтобы не рассмеяться и не обидеть официанта, которого, судя по значку, прикрепленному к форме, звали Людвиг, Агна, едва сдерживая смех, ответила:

— В форме тюльпана, пожалуйста.

Людвиг просиял, улыбаясь в ответ. И кто знает, сколько бы еще продлилась возникшая пауза, если бы не красноречивое хмыканье неприветливого спутника фрау. Извинившись, Людвиг направился к барной стойке, успев прошептать: «Mein Gott, надеюсь, он ей не муж!». Агна, услышав замечание, развеселилась еще больше, и, запрокинув голову вверх, звонко рассмеялась, привлекая внимание окружающих, а Харри, пробурчав что-то в ответ, занялся поисками сигарет.

— Я забыл спички, сейчас вернусь.

— Харри… — начала Агна, показывая на зажженную в центре столика свечу, но он был уже далеко и не услышал ее.

— Вы так очаровательны, фрау Кельнер!

Фройляйн Ланг остановилась рядом с Агной, и ядовито улыбнулась, успев оценить все, что только может заинтересовать одну женщину в другой: фигура, красная помада и красное платье, сияющее счастьем лицо, и, наконец, цветы. От взгляда Ханны ничто не ускользнуло, и, завершив свое небольшое исследование, она снова взглянула на жену Кельнера.

— Наверное, у вас особый случай, если Харри дарит вам цветы? По крайней мере, мне он ничего не дарил во время нашей недавней встречи, хотя мы провели ночь вместе, и я сообщила ему весьма ценную информацию.

Ланг протянула руку к букету роз, и, нежно погладив краешек бордового лепестка, оторвала и скомкала его. Заглянув в глаза Агны, она медленно произнесла.

— Так похоже на кровь на висках Харри! Ну, знаете, эти раны… как, уже зажили?

Губы Агны открылись и закрылись, не выдав никакого вразумительного ответа, а на щеках выступили яркие пятна румянца.

— Вижу, для вас это стало новостью? Это, должно быть, не слишком приятно, — узнавать об измене мужа?

Блондинка рассмеялась, довольным взглядом наблюдая за все большим смятением Агны.

— Следите за Харри лучше, моя дорогая.

Наклонившись к фрау Кельнер, Ханна с удовольствием добавила, что желает ей и Харри приятного вечера. Аромат приторно-сладких духов Ланг еще витал в воздухе, когда Кельнер вернулся к столику с зажженной сигаретой. Он сел на свое прежнее место, напротив жены.

— Сегодня замечательный вечер, не находишь?

Харри посмотрел на Агну, любуясь тем, как пламя свечи отбрасывает тени на ее лицо. Она кивнула, растягивая губы в закрытой улыбке, и встала из-за стола. Сняв с вешалки черное пальто, девушка неторопливо надела его, тщательно завязала широкий пояс на талии, и, посмотрев на удивленного мужа, тихо сказала:

— Лучше не бывает.

Массивное обручальное кольцо Агны засверкало потоком искр, когда она аккуратно сняла его и положила на стол перед Харри.

Девушка не торопясь вышла из ресторана и резко побежала по улице, стуча каблуками туфель. Тряхнув головой, и что-то прошептав себе под нос, Кельнер выбежал за ней, осматривая бульвар и противоположную от ресторана улицу, но Берлин, ставший ужасно шумным и многолюдным с тех пор как Грубер пришел к власти, спрятал ее от него.

***

Агна бежала изо всех сил, не разбирая дороги. Перебежав мост, она резко остановилась, не в силах двигаться дальше: от слишком быстрого бега дыхание сбилось, а область под ребрами словно пронзило острыми иглами. Она согнулась пополам, и ее вырвало, — только желчью, потому что поужинать в ресторане она так и не успела, лишь выпила бокал шампанского. Достав из сумочки платок, она тщательно вытерла губы, медленно выпрямилась и огляделась. Перед ней величественной панорамой расположился Старый музей. Подойдя ближе, Эл начала читать надпись, вынесенную на фасад здания: «Omnigenae et artivm libera…». Ее губы медленно шевелились, пока она читала фразу на латыни, пытаясь вспомнить перевод. Буквы и слова сливались в одно целое, и она, разозлившись, подумала, что никогда не любила латынь.

«Это Эдвард знает этот мертвый язык».

Закусив губу до крови, Эл направилась к широкой лестнице, но когда, наконец, дошла до нее, поняла, что у нее нет сил подняться по ступеням. Солнце горело нещадно, словно прожигая кожу на голове, и Эл вспомнила, что ее шляпа осталась в ресторане. Махнув рукой, она сделала шаг в сторону и споткнулась.

Какая-то женщина посмотрела на нее, и даже что-то начала говорить, но Элис не поняла слов: все окружающие звуки слились в жуткую какофонию, летая над ее головой словно рой назойливых пчел. Она с трудом села на скамью, и, опустив голову вниз, закрыла уши руками.

Когда жужжание пчел стихло, Элис поднялась и зашагала в сторону отеля, который был совсем близко: за год, проведенный в Берлине, она сумела неплохо изучить город, а чтобы не привлекать внимание во время наблюдений за берлинцами или за тем, кто казался ей подозрительным, и мог, как она думала, следить за ней, Агна всегда носила с собой карту города. Свернутая в несколько раз, она была не больше четверти газетного листа, и не раз выручала ее. Именно из этой карты она узнала о Старом и Бранденбургском музеях, и об отеле, до которого теперь ей осталось дойти всего несколько шагов.

Переступив порог отеля, поприветствовавшего ее звоном дверного колокольчика, Агна почувствовала новый приступ слабости. К счастью, метрдотель, заметив ее состояние, не стал задавать лишних вопросов, и, быстро оформив нужные бумаги, протянул ей ключ от номера.

Дверь плавно закрылась за ее спиной. Сумочка упала на пол, туфли удалось снять с третьей попытки, а пальто так и повисло на плечах. Агна легла на кровать, медленно перевернулась на спину и развязала пояс на талии. Голова снова ужасно кружилась, глаза закрывались сами собой, но ей казалось, что пояс нужно непременно развязать: это он, как змея, сдавливал ее живот, скручивая все внутри одним невыносимым жгутом. Но вот ей становится легче, она медленно дышит и проваливается то ли в обморок, то ли в сон.

***

Эдвард обыскал все ближайшие переулки и арки. Подъезжая к светофору, он вдруг понял, где может быть Элис, и, не дожидаясь зеленого сигнала, круто развернул машину, оставляя за собой след от шин, сумасшедший слитый звук автомобильных клаксонов и недвусмысленную ругань водителей.

Кайла открыла дверь и поежилась от порыва ветра. Перед ней был Кельнер. Задыхаясь, он пробовал что-то спросить, но дыхание было слишком сбивчивым, и он долго тянул только одну букву: «Ааа…!». Она подумала, что он снова ранен, и шагнула ему навстречу, но он вытянул руку вперед, останавливая ее. Наконец, у него получилось договориться с собственными легкими, и он хрипло выдохнул:

— А…гна… здесь?

Кайла обеспокоенно покачала головой.

— Ее здесь нет, герр Кельнер. Если хотите, осмотрите дом.

Она уже развернулась, отступая в сторону и пропуская Харри вперед, но он, отмахнувшись, пошел прочь. Мотор «Мерседеса» взревел, Кельнер умчался прочь.

…Он искал ее всю ночь, но так и не смог найти, снова и снова, как заезженную пластинку, повторяя одни и те же вопросы: «Куда ты пошла? Куда ты могла пойти?». Не различая времени, Эдвард кружил на машине по беспокойно спящему Берлину. Солнце проснулось и разбудило первых людей, медленно ползущих по тротуарам улиц, а он, смотря на себя в зеркало, начал говорить сам с собой.

Получалась, конечно, одна чушь, — невразумительная, как у пьяного. Бензина в баке не осталось, и мотор «Мерседеса» заглох, не довезя водителя до дома. Выйдя из машины, Милн со всей силы пнул колесо автомобиля, зашипел от боли в ноге и поплелся домой. Поднимаясь по лестнице, он думал о том, где сегодня станет искать Элис, и застыл на верхней ступени, глядя на приоткрытую дверь спальни, где Эл, стоя посреди комнаты, разбрасывала в разные стороны свою одежду.

Сделав вдох и выдох до предела легких, Эдвард резко зашагал в сторону спальни, но, будто передумав, остановился на пороге, достал сигареты и закурил, сквозь дым рассматривая фигуру Элис, завернутую в белое полотенце. В свете раннего солнца, уже заглянувшего в окно, ее мокрые волосы казались темнее обычного, а вода, собираясь на кончиках, падала вниз, оставляя бесцветные, блестящие капли на плечах и спине Элис.

— Может, объяснишь, что происходит?

Вздрогнув от голоса Милна, Эл молча продолжила разбирать одежду.

— Агна?

Эл, не взглянув на Эдварда, вернулась к раскрытому шкафу. Остановившись перед ним, она упорно делала вид, что рассматривает одежду, и по-прежнему чувствовала на себе взгляд Милна. Пристальный, в первые минуты он медленно осматривал ее, а теперь застыл в одной точке на спине Эл, — между лопаток, на небольшом пространстве нежной кожи, прикосновение к которой всегда действовало на Элис успокаивающе. Милн, конечно, знал об этом. Именно его прикосновение к этой точке всегда утешало ее, помогая ей дышать и легче переживать острую боль. Элис заставила себя стоять на месте. Смотреть на Эдварда она не могла.

Одна минута.

Две.

Три.

Пять.

Надежда на то, что Милну надоест ждать, и он просто уйдет, оставит ее в покое, не оправдалась. Он был здесь, за ее спиной. Безмолвный, как всегда бесшумный, злой и надменный. Закрыв глаза, Элис сделала глубокий вдох и такой же глубокой, очень медленный, выдох. Не поворачиваясь, она, как можно спокойнее, произнесла:

— Выйди, мне нужно одеться.

Фраза прозвучала так, как хотела Эл: отстраненно, спокойно, холодно. И это можно было бы считать маленькой победой или свидетельством того, что она смогла успокоиться, если бы ее рука, которой она держалась за шкаф, не дрогнула, выдавая невероятное волнение. Посмотрев на руку, Элис резко вытянула ее вдоль тела, но тут же схватилась за узел полотенца, завязанного на груди.

— Одеться?

Милн переспросил так, будто стал глухим. — Ты убегаешь из ресторана, не сказав ни слова, неизвестно где проводишь ночь, появляешься утром и говоришь, что тебе «нужно одеться»?! Я объехал весь город, пока искал тебя!

— Выйди!

Эл бросила на него блестящий взгляд, отвернулась, сорвала с плечиков блузку и брезгливо посмотрев на нее, швырнула на кровать. Старательно размяв сигарету в пепельнице, оставленной на тумбочке с той стороны кровати, где он спал, Милн, быстро взглянув на Элис, подошел к ней и грубо схватил за руку, разворачивая лицом к себе.

— Какого черта, Эл?!

От неожиданности ее повело в сторону, и она наконец-то посмотрела на Милна, хотя в этом взгляде было больше растерянности и удивления от грубого жеста, чем злости. Элис поморщилась от боли, и нервно сглотнула, спрашивая хриплым, сорвавшимся голосом:

— Ты спал с Ханной, когда мы были женаты?

Хватка на руке ослабла, Эдвард беспомощно и нелепо оглянулся по сторонам, опустил голову вниз, потом вдруг резко поднял ее, и посмотрел на Эл.

— Да.

— Когда?

— Ли́са, не надо.

— Когда?

Она вплотную приблизилась к нему, схватила за рубашку, и потянула вниз.

— Это ничего не значит!

— Когда?

Милн шумно вздохнул и медленно произнес:

— В тот вечер, когда ты потеряла ребенка.

Повисла долгая пауза.

Милн видел, как в глазах Элис собираются слезы, — словно мелкие волны у моря, с каждым мгновением они становились все больше и больше, а потом вышли за край, — прозрачные, соленые и горячие.

— Прости меня! — зашептал Эдвард, проводя дрожащими пальцами по ее щеке.

— Не смей называть меня «Ли́са», так звал меня только Стив!

Встряхнув Милна, — как ей показалось, сильнее, — Элис другой рукой схватилась за полотенце, которое уже сползло вниз, обнажая ее маленькую, красивую грудь. Взгляд Эдварда загорелся, и он застыл на месте, завороженно глядя на Эл. Глаза его с великой, печальной нежностью медленно скользили по фигуре и груди Элис, по ее светлой, нежной коже. Не смея коснуться, Милн приблизил руку к плавному плечу девушки, но когда она, смутившись, поправила полотенце, он отвел глаза в сторону. Элис отпустила Эдварда, и его рубашка теперь выглядела так, будто из нее хотели надуть воздушный шарик, но ткань оказалась слишком тяжелой для этого, и, зря скомкав, ее бросили и убежали дальше, в поисках более подходящего материала.

***

Эдвард надеялся, что они смогут поговорить на следующий день, когда первая злость Элис утихнет. И не то, чтобы он сильно ошибся, — скорее, не слишком хорошо предугадал ее действия, потому что в следующие несколько дней, — к его немалому удивлению, — она выстроила свой распорядок дня так, чтобы как можно меньше встречаться с ним. Теперь он завтракал без нее, и на все его вопросы Кайла отвечала одним или двумя-тремя словами: «уехала», «будет поздно», «ничего не сказала». Конечно, о том, куда она уезжает с утра пораньше, он мог спросить и саму Эл, но для этого ему сначала нужно было ее увидеть, что теперь, учитывая недавний разговор, стало большой редкостью.

В один из таких дней Эл приехала домой раньше обычного. Радостная и возбужденная, она тихо напевала какую-то песенку, когда столкнулась в коридоре с Эдвардом. Улыбнувшись чему-то, она оглянулась, остановила взгляд на газете, зажатой в его руке, и хмыкнула, словно спрашивая: «Как тебе не надоело таскаться с этой нацистской чушью?». Проследив за взглядом, он тоже посмотрел на газету с жирными готическими заголовками, положил ее на столик и пошел следом за Элис, которая уже настраивала радиоприемник на волну, где передавали музыкальные концерты.

Время шло, а концерт все не начинался. Вместо этого Кельнеры долго слушали, как где-то далеко, надрываясь в механических радиоволнах, Йозеф Гиббельс выступал с новыми воззваниями.

Повернувшись, Эл взглянула на закрытую дверь, заметила Эдварда и пожала плечом. В правой руке у нее был зажат листок с какими-то записями. Она перечитала написанное, зажгла спичку, и положив листок в глубокую пепельницу, медленно подожгла его с двух сторон. Язычки пламени, переходя из синего в желтый, резво побежали по плотной бумаге, и скоро от написанного ничего не осталось. Высыпав пепел в камин, Элис присела перед ним, перемешивая пепел. Потом поднялась, расправила широкую юбку и шагнула вперед, где Милн, словно часовой на посту, стоял без движения.

— Я видел записку. О какой поездке в Лондон идет речь?

Элис подняла на него глаза и весело рассмеялась:

— Харри, ты говоришь как телеграфный столб.

Она улыбнулась.

— Я уезжаю в Лондон, герр Кельнер. И так как возвращаться сюда не планирую, то…

Эшби помолчала.

–… Была рада познакомиться. Не могу сказать, что работать с вами мне понравилось, но было довольно занимательно. Обещаю, — голос Эл зазвучал торжественно, словно было Рождество, и она обращалась к гражданам Соединенного Королевства вместо королевы-матери, — что никому ничего не скажу!

Эдвард скрестил руки на груди и прислонился к двери.

— Не припомню в сообщениях ничего подобного.

— И не нужно, Кельнер. Я вернусь в Лондон, скажу, что не хочу больше служить на благо отечества, и вы снова будете работать в гордом одиночестве. Надеюсь, останетесь здесь и разделите свою жизнь с Ханной Ланг. Глаза Элис заблестели, она даже попыталась сделать книксен, но запуталась в своих двух ногах и эффектно упала на пол, громко хохоча.

Милн наклонился над ней, пытаясь поднять, но она оттолкнула его руки, и осталась лежать на ковре, устраиваясь поудобнее.

— Жаль, что ты мне не веришь, Харри. Я же не могу врать тебе, — старшему, такому большому агенту!

Элис подняла руки и попыталась изобразить в воздухе необъятную, — судя по изображенным очертаниям, — фигуру Эдварда, но снова рассмеялась, раскинув руки в стороны.

— Сама фрау Гиббельс отпускает меня, Кельнер. Представляешь, она помнит, — тут Эл подняла руку, вытягивая вверх указательный палец, — что Агна мечтала пройти обучение у Аликс Бартон!

Девушка приподнялась, опираясь на локти, и улыбнулась все еще немому Эдварду.

— Это модельер, если ты вдруг не знаешь. И вот Агну Кельнер официально отпускают в Лондон. Поэтому скоро я уезжаю.

Последнюю фразу Эл произнесла шепотом, затем поднялась и подошла к двери, рассматривая лицо Эдварда. Он отошел в сторону, пропуская ее, и о чем-то сосредоточенно размышляя.

***

Харри Кельнер успел на рейс Берлин-Лондон только благодаря тому, что самолет задержали на четыре часа. А за эти четыре часа он, — благословение полному баку и быстрым шинам «Гроссер-Мерседеса», — узнал, что несколько работниц дома мод Магды Гиббельс, среди которых была фрау Агна Кельнер, действительно сегодня вечером вылетают в Лондон, для того, чтобы принять участие в обучении, организованном Аликс Бартон. Позже она станет легендой модного мира, — мадам Гре, и войдет в историю как «королева драпировок». И если к каждой складке на платье, носившим ее имя, мадам предъявляла строгие требования, заключавшиеся в красоте и элегантности, то Милну уже на втором отрезке его внезапного маршрута потребовалась молниеносная скорость, — как физическая, так и мыслительная. Именно благодаря последней он вспомнил о командировке в Лондон, в которую никто не горел желанием отправляться.

Несколько дней назад решать нудные дела о взаимных поставках лекарственных препаратов поручили его коллеге, с которым теперь Кельнеру очень нужно было поменяться местами. К удаче Харри, этот вопрос решился легко и быстро, — начальство не было против, а коллега, узнав, что остается в Берлине, пожал Харри руку, и горячо поблагодарил за избавление от нежеланных обязанностей.

Подбегая к центральному входу в аэропорт, Кельнера был уверен, что достиг цели. Но когда выяснилось, что все билеты на нужный ему рейс проданы, и что даже заплатив тройную цену, он не сможет вылететь этим рейсом в Лондон, Харри заметно притих. Даже мысли, такие быстрые и находчивые на протяжении всего этого пути, теперь отказывались помогать ему. Пассажиры рейса «Берлин-Лондон» уже выстраивались в ленивую очередь, медленно подползая к выходу из терминала, а герр Кельнер все еще был без билета.

Фройляйн за стойкой регистрации, которую он до этого несколько раз уговаривал помочь ему вылететь в столицу Королевства, вздохнула при виде беспокойного мужчины и закрыла окошко перед его носом. Отказываясь верить, что сегодня вечером, через несколько часов, именно ему не суждено увидеть Биг-Бен, Харри подбежал к упитанному мужчине, который десятью минутами ранее, благодаря его же заботам, уже разбогател, и вновь взмолил о помощи. Но верный служитель аэропорта только развел пухлыми руками в стороны, потому что заоблачная для него сумма уже звенела у него в кармане, а взять еще больше у сумасшедшего блондина ему не позволили ошметки совести.

Кельнер медленно выдохнул и растер лицо ладонями. Он как раз начал думать, что «всё кон…», как вдруг кого-то, кто стоял в черепашьей очереди на нужный ему рейс, вырвало. Прямо на блестящий, подобно зеркалу, пол шикарного и самого большого аэропорта Темпельхов, который останется берлинцам на очень долгую память и будет катать их по миру до невероятного 2008 года.

Звук, который услышал Харри, — да и все, кто был поблизости, — прозвучал так, что Кельнер не сомневался: человек, издавший его, сначала вывернулся наизнанку, а потом ввернулся обратно. Так оно было или нет, он, конечно, проверять не стал. Но убедившись, что теперь одно место в самолете будет свободным, он ринулся к стойке регистрации так стремительно, что девушке, которую до этого от него спасало закрытое окошко, не оставалось ничего иного, как оформить Харри Кельнера на рейс до Лондона, и, указав на все такую же медленно ползущую вперед очередь, радоваться, что этот белый высокий псих с блестящими от беспокойства глазами, наконец-то от нее отстал.

***

Похоже, пассажир, который в последние минуты перед вылетом рейса Берлин-Лондон решил вывернуться наизнанку в аэропорту нерушимой Германии, продолжал приносить Милну удачу: его место в салоне самолета, располагалось рядом с тем, где сидела Эл. Он наблюдал за ней, не рискуя быть замеченным, — еще до того, как шасси оторвались от аэродрома в Темпельхов, она заснула и проснулась только тогда, когда стюардесса попросила пассажиров пристегнуть ремни и приготовиться к посадке в аэропорту Кройдон.

Милн догнал Элис на выходе из терминала, и предложил проводить домой, но она, посмотрев на него как на вездесущего призрака, появления которого в эту минуту точно не ожидалось, смерила его острым взглядом, и после короткого молчания объявила, что он может ехать куда угодно, — она отправляется на встречу с Баве. И Эдвард Милн, который, к слову сказать, был вполне осязаемым, — по меньшей мере, потому, что окружающие люди видели его предельно четко, — поймал высокое темно-синее такси Austin, и предложил Элисон Эшби, — если, конечно, ее это не слишком сильно убьет, — доехать до генерала в его компании.

Судя по тому, что Элисон села в такси, — правда, проигнорировав галантно протянутую ей в помощь руку, — умирать она не планировала. Лондон шумел голосами прохожих, громкими фразами уличных торговцев и автомобильными клаксонами.

Взрослые люди и непоседливые мальчишки почти так же, как в Берлине, переходили улицы с одной стороны на другую, но во всем этом было одно невидимое отличие от столицы Третьего Рейха: тишина. Лондон мог шуметь как угодно громко, — голосами людей, лаем собак, руганью продавцов или плачем детей, но в сравнении с Берлином он оставался таким тихим, что в первые минуты Элис, словно зачарованная, медленно следила за всем, что происходило по ту сторону автомобильного стекла, не понимая толком, что случилось. А дело заключалось просто в том, что в Лондоне не было Грубера и калеки, министра пропаганды, орущего на Берлин и всю Германию день и ночь напролет.

Генерал встретил их излишне радостно, в той привычной для него эксцентричной манере, которую Эдвард и Элис уже успели забыть. По тому, как они зашли в кабинет Баве, было видно, что большие дороги и перелеты давно стали для Милна обычным делом. Но Элис выглядела так, как будто переступив порог кабинета Баве, она оказалась в ином, потустороннем измерении. Ее лицо было серьезным и растерянным, но, даже несмотря на некоторую бледность, Эшби вызвала в Баве непривычное даже для него оживление, и когда он подошел к ней, чтобы потрясти ее руки в приветствии, обнять и поцеловать в обе щеки, внешне она не высказала никакого удивления, все еще оглядываясь по сторонам просторного кабинета. Оставив вступления и громкие слова соплякам-офицерам или самым высшим эшелонам власти, Рид Баве перевел оживленный взгляд с Эшби на Милна, и, растерев ладони, приготовился слушать новости, доставленные прямо из Столицы Мира.

Все еще удивляясь отсутствующему взгляду Эл, Милн начал свой доклад об обстановке в Берлине с общих сведений, которые наверняка уже были известны генералу.

— Оставшиеся противники Грубера ждут смерти президента Гинденбурга: они надеются, что это поможет свержению фюрера. Учитывая состояние здоровья, ждать им осталось не так уж долго…

— А Грубер? — быстро спросил Баве, подгоняя Милна.

— Ему нужна поддержка армии и штурмовых отрядов, иначе оппозиция может стать опасной.

— Насколько сильно нужна?Генерал сомкнул руки в треугольник, увенчав его вершину своей круглой головой.

Эдвард прочистил горло, помолчал, взвешивая каждое последующее слово, и, посмотрев на Рида Баве в упор, четко произнес:

— Позарез. Как и Эрнст Рём, начальник штурмовиков. Уже сейчас ему подчиняется более трех миллионов человек, а это значительно превосходит те силы, которые служат Груберу.

— Великолепно!

Баве всплеснул руками, перевел взгляд на молчаливую Элисон, и снова спросил Милна:

— А Гиринг? Я помню, вы — он сделал непонятное движение руками по кривому кругу, которое, видимо, означало, что он говорит о Милне и Эшби, — много сообщали о нем, особенно в первое время.

При имени рейхсмаршала Эл резко повернула голову в сторону Эдварда, а он, наклонившись вперед, ровно ответил:

— Сейчас ему подчиняется только гестапо в Пруссии, все остальные подразделения этой организации взял под свое начало Генрих Гиллер. По сведениям, которые мне удалось достать, — на этих словах Эл, подразумевая Ханну Ланг, коротко рассмеялась, внимательно рассматривая свои руки, — Грубер дал главе гестапо личное поручение: собрать компромат на Рёма и его друзей.

— Но зачем же? — протянул Баве, поднося палец к подбородку.

— Генерал, вы правда такой идиот, или настолько плохо играете свою роль? Если так, то вам стоило бы взять уроки актерского мастерства у Рудольфа Валентино. Жаль, что он уже умер.

Если бы громы и молнии могли разрываться в тишине, то это был бы тот самый случай. Рид Баве и Эдвард Милн в немом изумлении уставились на Элисон, повернув головы в ее сторону как по команде, одновременно. А она продолжила:

— Грубер хочет избавиться от Рёма, только и всего.

Поморщившись, Элисон грациозно поднялась со стула и надела пальто, явно собираясь уходить.

— Мне это все надоело, я ухожу из «Ми-6».

От этих слов Баве, еще не успевший реанимироваться после первого словесного выпада в свою сторону, окончательно растерялся, теряя на глазах все свое достоинство начальника.

— Зачем же вы приехали?

— Сказать, что я больше не работаю в разведке.

— Но-о… по-почему?! А как же мое объявление о том, что ваше задание окончено, и вы должны вернуться из Берлина в Лондон?

Генерал расставил руки в разные стороны, что выглядело так, будто через секунду он рухнет на колени прямо посреди кабинета и начнет молиться господу богу.

— Что?! — на этот раз не сдержался Милн, поднимаясь со стула и вытягиваясь во весь свой великанский, — с точки зрения небольшого Баве, — рост. — Задание окончено?! Да вы тут что, с ума сошли?! Выдернуть нас из Берлина, чтобы сказать, что все закончено, вот так, без предупреждения?!

Мужчины пораженно смотрели друг на друга, пока с той стороны, где стояла Эшби, не раздался веселый хохот.

— Ну… во-о-от, видите-е-е, — задыхаясь от смеха, пыталась сказать она, — все-е-е к лучшему!

Приступ веселья внезапно стих, и в абсолютной тишине она повторила:

— Генерал, я не шучу. Можете закрывать это задание или придумывать новое, мне наплевать. Из меня вышел плохой агент, я ничего не умею, и если бы не Милн, я провалила бы все ваши поручения еще в январе прошлого года. Поэтому я ухожу из разведки. Наверняка нужно подписать бумаги об увольнении, это я сделаю позже, сейчас мне нужно уехать.

Резко развернувшись на каблуках, Элис вышла из кабинета.

Не говоря ни слова, Баве грузно опустился в кресло, открыл тумбочку, и, плеснув в бокал бренди, залпом осушил его, жестом приглашая Милна присоединиться к нему. Но тот отрицательно покачал головой и, снова посмотрев на дверь, через которую только что вышла Эшби, предпочел закурить, затянувшись до треска сигареты.

— Ты знал? Что происходит?

— То же самое я хотел спросить у вас, генерал, — медленно протянул Эдвард, отвечая на второй вопрос, — вам не кажется, что это очень дурная шутка: закрывать задание в Берлине?

Маленький генерал замахал руками на Эдварда.

— Ладно-ладно, признаю, это было слишком. Все дело в том, что Синклер поручил мне «проверить» вас. Согласен, — он тяжело вздохнул, — это была глупость… но если я пошутил, то она?..

Милн покачал головой не вынимая сигарету изо рта.

— Как бы там ни было, ваше задание продолжается, и эта девчонка мне нужна в Берлине. Поэтому делай что хочешь, но верни ее. — Рид замолчал, чему-то улыбнувшись. — Не знаю, что ты там с ней сделал, или она сразу такой была, но, — он пошло рассмеялся, — девчонка просто огненная!

— Это очень забавно, генерал.

— Уверяю тебя, если бы я все еще мог бегать так же быстро, как раньше, она бы от меня не ушла.

Рид налил новую порцию виски, но пить не стал, судя по его мечтательному взгляду, очарованный какими-то своими фантазиями.

— Я о том, как настойчиво вы и многие другие, даже в Берлине, отказываетесь видеть в Грубере опасную, реальную силу.

— Он всего лишь ефрейтор, временно получивший власть!

Усмехнувшись, по привычке, краем губ, Милн внимательно посмотрел на Баве.

— Знаете, что недавно сказал пьяный Рём?

Генерал отрицательно закачал головой, и Эдвард продолжил:

— «То, что рассказал этот смешной ефрейтор, нас совершенно не касается! Если мы не сработаемся с Грубером, то прекрасно обойдемся и без него». Вам не кажется, генерал, что все это может обойтись слишком дорого?

***

В Ливерпуле было только шесть утра, когда Элис постучала в дверь дома, в котором она провела свое детство. Сначала послышался звон разбитых тарелок, а потом — приглушенные причитания ее тёти. Кэтлин Финн открыла дверь, растерянно глядя на раннего гостя, и закричала так громко, что Эл вздрогнула и рассмеялась.

— Элис?! Моя Элис?

Кэтлин крепко обняла Эл и надолго замолчала, но, опомнившись, отошла назад.

— Ах, я глупая! Что же мы стоим здесь, на пороге? Проходи, проходи скорее! — приговаривала она, взяв племянницу за руку.

Элис улыбнулась, чувствуя, как наворачиваются слёзы. Она не была в этом доме шесть лет, и, глядя сейчас на Кэтлин, думала, что за это время здесь вряд ли что-то изменилось: все тот же уютный солнечный свет, скользящий сквозь низкое окно, укладывает свои лучи на кресло, в котором тётя любит заниматься рукоделием. «Мои глаза уже не те!» — часто говорила она, сетуя, что не может вышивать так же быстро, как раньше.

Словно отвечая на мысли Эл, с кухни потянулся знакомый аромат.

— Сконы! Ты по-прежнему печешь их каждое утро?

Кэтлин задорно рассмеялась, глядя на племянницу.

— А как же иначе?

Она подошла к девушке и крепко сжала ее руки.

— Я так рада тебя видеть, так рада, что ты дома!

На ее глазах выступили слезы, и она быстро смахнула их рукой.

— Я тоже, тётя, я тоже… — прошептала Элис, крепко ее обнимая.

Они долго пили чай на кухне, и, забыв о завтраке, все больше болтали и смеялись, пересказывая друг другу то важные новости, то воспоминания из детства Эл и Стива. Узнав, что Элис пробудет в Ливерпуле «всего неделю!», Кэтлин успела и расстроиться из-за столь короткого визита племянницы, и обрадоваться тому, что снова может обнять эту рыжую непоседу, кудряшки которой она раньше так долго по утрам пыталась заплести в аккуратные косы.

— Ты очень изменилась, — заметила Кэтлин.

— Это хорошо или плохо? — с веселым смехом спросила Эл, сама не сумевшая разобраться в тоне ее голоса.

Тетя отложила вышивку в сторону, и внимательно посмотрела на девушку.

— Моя дорогая, что у тебя случилось?

Элис попыталась улыбнуться, но почувствовала, как к глазами поступают слезы. «Прекрати, Эл!» — мысленно ругала она себя, крепче сжимая руки, но слезы все равно бежали по лицу все чаще и чаще.

— Не нужно прятаться.

Кэтлин положила теплую руку на судорожно сцепленные пальцы Элис, и мягко попросила:

— Расскажи мне о нем.

Эл взглянула на нее огромными от удивления глазами, и женщина мягко засмеялась:

— Я уже слишком старая, чтобы не понять, что происходит на самом деле.

Она замолчала, но увидев, что племянница все еще не решается довериться ей, добавила:

— Ты с детства была такой: маленькая, колючая и замкнутая для большого мира, но, — она похлопала девушку по руке, — я знаю, что ты очень добрая, ранимая и отважная.

На переплетенные женские руки закапали слёзы. После долгого молчания Кэтлин услышала:

— Я очень хочу рассказать тебе, но я… не могу. Не могу, понимаешь?

— Скажи мне только, ты его любишь?

Горло Эл перехватило судорогой, и женщина сильнее сжала ее руки, наклонившись вперед, почти касаясь лбом ее головы.

— Любишь?

— Да!

Это слово, такое маленькое, с тяжелым, горячим вздохом слетело с губ Эл, вызывая улыбку на лице ее тети.

— Тогда все будет хорошо, маленькая Ли́са.

Кэтлин произнесла это точно так, как это делал Стив, и плечи Эл задрожали. Из ее груди вырвался стон, и женщина изумилась тому, как долго, и как много девушка могла держать замкнутой в сердце такую боль. Когда дыхание восстановилось, Эл робко посмотрела на тетю.

— А Стив? Он был здесь?

Вместо ответа Кэтлин заботливо погладила ее по волосам, и, решившись, произнесла:

— Нет. Но он писал мне, спрашивал про тебя.

Предупреждая поток слов, вот-вот готовый сорваться с раскрытых в удивлении губ Эл, она добавила:

— Про него ходят скверные слухи.

— Какие слухи? О чем? Он жив?!

— Жив, конечно, жив. С ним все в порядке, насколько мне известно. А слухи… — тетя помолчала, — после окончания Итона он вернулся сюда, начал управлять компанией вашего отца наравне с его компаньоном, Джорджем Стивенсоном. Но два года назад мистера Стивенсона убили, виновных так и не нашли, а со временем имя Стива начало обрастать разными слухами. Говорят, что он сейчас в Европе, может быть, даже в Италии. Или во Франции, связался с кем-то… в убийстве подозревают его, считают, что тогда, после большого скандала с мистером Джорджем он не сдержался и…

Кэтлин отпила воды из стакана, и торопливо продолжила:

— А год назад я получила от него письмо, он спрашивал о тебе, о том, где ты. Мне показалось, что он хотел тебя увидеть.

Элис встала из высокого кресла и медленно прошлась по комнате. Обняв себя за плечи, она, наконец, спросила:

— Но почему он сам мне не написал?! Я уже два года ничего не знаю о нем! Убийство?! Стив?

Подбежав к тете, Эл опустилась перед ней на колени.

— Неужели ты думаешь, что он мог убить? Это же Стив! Он всегда защищал меня в детстве, говорил, что я могу ему доверять!

Тетя хотела обнять ее, но Эл, смотря в какую-то точку за ее плечом, говорила все быстрее и быстрее.

— Он любит футбол и твой вишневый пирог, он… он научил меня стрелять из рогатки и играть в футбол… нет, не может! Он не может сделать ничего такого, Кэтлин, ничего такого!

— Я знаю, моя дорогая, я знаю, — повторяла тетя, обнимая Элис. — Стив был хорошим мальчиком.

— Он и сейчас хороший! — с горячностью заявила Эл.

— Конечно. К тому же, не стоит верить всему, что говорят.

Весь следующий день Эл ходила по дому не находя себе места. Письмо Стива, которое он написал тёте, она успела выучить наизусть: «…Как там Эл? И где она сейчас? В этом году ей исполняется восемнадцать, совсем взрослая!». А на вопрос о том, почему Кэтлин раньше не сообщила ей новости о брате, услышала: «Я и подумать не могла, что он перестал отвечать на твои письма из колледжа, а потом… милая, я и сама не знала, где ты». Вечером, не выдержав в Ливерпуле и трех дней, Элис быстро собрала свои немногие вещи, и, поцеловав на прощание расстроенную тётю, уехала в Лондон, где вот уже несколько дней ее выжидал Эдвард: все его догадки о том, куда она могла поехать, оказались ложными, и все, что он мог делать, — это подпирать своими широкими плечами дверь ее квартиры на Клот-Фэйр-стрит.

***

Милн проснулся от громкой музыки. Растерев глаза, он вытянул руки вверх, почти сразу же упираясь ими в крышу автомобиля и сонно отметил про себя, что если Эл не вернется, и он продолжит спать в машине, то совсем скоро водительское кресло станет для него удобнее кровати. Стрелка на циферблате часов застыла на цифре «4», а музыка продолжала звучать легкой, красивой волной, выбегая на улицу, как теперь заметил Эдвард, наклонив голову, из приоткрытой двери в квартире Элис.

Переступая порог дома, Милн засунул руку в карман пальто и вытащил пистолет, готовый к выстрелу, — стоило только снять его с предохранителя. Ступая мягко и беззвучно, он быстро обошел первый этаж, но не заметил ничего необычного. Половица на верхней площадке второго этажа скрипнула под его весом, и, отойдя ближе к стене, он заглянул в спальню. Мелодия, похожая на сказочную, продолжала звучать из большого граммофона, который стоял прямо на полу. Милн успел заметить уголки конвертов, в которых продавали пластинки, и перевел взгляд вправо, где были разбросаны осколки тех пластинок, которым повезло меньше. Вдруг на черные, острые осколки, подсвеченные электрическим светом откуда-то сверху и справа, наступила нога, оторвалась от пола и исчезла из поля зрения Милна. Через несколько секунд в комнате раздался оглушительный грохот, и первое, что увидел влетевший в спальню Эдвард, была Элис. Сильно покачиваясь на стуле, она вцепилась рукой в дверцу шкафа и удивленно смотрела вниз, на большой деревянный короб. Разбившись при ударе об пол, он щедро рассыпал перед Эдвардом ноты, записные книжки, тетради и письма, целое море писем.

Спрыгнув со стула, Эл прикоснулась к разбитому виску, с выражением досады смотря на свои пальцы, измазанные в крови.

— Черт!

Оглянувшись по сторонам, она не нашла ничего, чем можно было бы промокнуть рану, и, махнув рукой, опустилась на пол рядом с разбитым ящиком. Эдвард, которого она до сих пор не заметила, хотел дать знать о своем присутствии, но что-то в движениях и в выражении лица Элис насторожило его, и он тихо опустил руку, уже занесенную для стука в дверь, продолжая наблюдать за девушкой. Мелодия, которую он услышал еще на улице, закончилась, и пластинка с недовольным шипением закрутилась в проигрывателе.

Выпустив из рук письма, Элис повернулась к граммофону, встала на колени и передвинула иглу. Черный блестящий диск закружился снова, в комнате зазвучала новая мелодия, — светлая и печальная, она гораздо больше подходила к этому странному раннему утру в Лондоне.

— Это Элгар. Его тоже зовут Эдвард, как тебя.

Элис посмотрела на Милна большими блестящими глазами и продолжила перебирать конверты с письмами. Сделав шаг вперед, он присел перед ней, прикасаясь к ее ране на виске.

— У тебя кровь, Эл.

— А у тебя? Твои раны зажили?

Она придвинулась к Эдварду, положила руки ему на голову, склоняясь по очереди к вискам, сначала слева, потом справа. Наслаждаясь ее прикосновением, Эдвард устало закрыл глаза.

— Ханна спросила меня в ресторане, как твои раны, и я поняла, что не знаю, как они теперь.

Элис выпрямилась, возвращаясь в прежнее положение.

— Когда вернешься, передай ей, что все в порядке.

Резко вытащив из открытого конверта письмо, она начала его читать, беззвучно шевеля губами.

— Ты тоже должна вернуться, Эл. Разреши мне тебе помочь, — сказал Милн, имея ввиду кровь, все еще бежавшую по ее лицу.

— Нет, — она покачала головой. — Лучше скажи, зачем ты пришел?

Неестественно блестящий взгляд пробежал по лицу Милна в ожидании ответа. Какое-то смутное предчувствие нашло на него, когда он внимательнее всмотрелся в эти чудесные, темно-зеленые глаза.

— Чтобы сказать, что ты не можешь уйти. Баве против. И я… я хочу, чтобы ты осталась.

Элис поднялась на ноги.

— Подожди, мне нужно кое-что сделать.

Она вышла, шлепая босыми ногами по полу, и Милн, который и без ее просьбы не собирался никуда уходить, тяжело вздохнул, снова осматривая комнату. Здесь был беспорядок, но какой-то странный, как будто случайный, похожий на тот, — как в их спальне в Груневальд — разбросанная одежда, разбитие пластинки, ящик с письмами… взгляд Эдварда зацепился за угол тетради в голубой обложке, похожую на те, в которых он писал в колледже.

«…Сегодня я получила письмо от Стива! Но его я прочитаю потом, сначала, как всегда, я прочитала записку от Эдварда Милна. Помнишь, он обещал, что напишет мне правила игры в футбол? Так вот, он выполнил обещание, и теперь у меня есть его забавный рисунок, где нарисовано футбольное поле и игроки обеих команд…»

Запись оборвалась, а внизу этого же листа рукой Эл было аккуратно выведено «Элисон Милн». Эдвард долго смотрел на запись, перечитывая ее снова и снова, и почти физически ощущая, как давняя головоломка, которую он уже и не думал собрать, начала сама подбирать нужные детали. Неужели Эл действительно была влюблена в него? А он?.. Он не помнил ни своего обещания написать ей правила игры, ни своих рисунков, вложенных в письмо Стива, но он до сих пор отчетливо видел Элис такой, какой она была в первый день их встречи здесь, в Лондоне. Утром того дня он едва успел вернуться из Берлина, где снова разыгрывал из себя Харри Кельнера, который тогда и не подозревал о том, что скоро ему предстоит жениться.

— Ты читаешь мои дневники?

Элис остановилась на пороге комнаты.

Посмотрев на нее, Эдвард отметил, что волосы на виске девушки стали влажными, и следы крови исчезли. Но из раны снова, друг за другом, побежали вниз узкие красные капли.

— Да, — хрипло ответил он, и мысль о том, что с девушкой что-то не так, снова забилась где-то в глубине его сознания.

Эл стала бледной и еще более беспокойной, на лбу выступили крупные капли пота, а блестящие глаза хаотично осматривали комнату. Облизав сухие губы, она подошла к Эдварду, вытащила из его руки тетрадь со своими записями, отбросила ее в сторону, прильнула к Милну всем телом и поцеловала в губы.

Кровь забилась в его голове горячими волнами. Крепко обняв Эл, он приподнял ее, сцепил руки, почти слепо, на ощупь, пронес по комнате, пока ее спина не коснулась дверцы высокого шкафа, — того, с которого совсем недавно упал тяжелый деревянный ящик.

Эдвард торопливо расстегнул лиф ее платья, с жадностью покрывая поцелуями тело Элис. Прерывистое дыхание коснулось его лица. Она целовала его медленно, — и страстно, и нежно, и в какой-то момент Эдварду показалось: его сердце не выдержит этих безумных, прерывистых тактов, сбивающих вдох и выдох в рваную нить. И чем дольше она целовала его, тем больше он желал продлить это безумное наслаждение, которое, казалось, рушило все преграды, отделяющие одно сердце от другого. Не заметив, как поцелуи Эл изменились, Милн продолжал целовать ее в ответ, все крепче сжимая в объятьях. И вдруг Элис, больно укусив его за губу, открыла глаза и, смеясь, оттолкнула Эдварда, расслабленного нежностью и лаской, от себя.

— Ее ты целовал так же? Или так ты реагируешь на каждую?

Глаза Эл разгорелись ярче. Прерывисто вздохнув, дрожащими пальцами, она начала застегивать пуговицы на платье, когда Эдвард, ошеломленно, — как будто издалека, — смотря на нее, коснулся ее руки, — там, где от его пальцев остались следы с момента их утреннего разговора в Груневальде.

— Прости меня.

Эл неловко наклонилась, пытаясь пройти под рукой Милна, и из кармана платья что-то выпало, укатилось за ворох бумаг. Со страхом посмотрев на Эдварда, она начала разбрасывать в разные стороны письма, ноты и осколки разбитых пластинок, но он оказался быстрее, и прочитав надпись на найденном флаконе, побледнел.

— Решила стать наркоманкой, Эл? Ты хоть знаешь, как на организм действует эта дрянь?! Где ты взяла первитин?

— Слишком много вопросов, Эдвард. Это же ты учился на врача, изучал химию, вот и расскажи мне про эти таблетки, которые, кстати, в Берлине никто не называет наркотиками, — их даже выписывают кормящим матерям, и считают обыкновенным крепким кофе.

— Но у тебя нет ребенка! — резко сказал Милн и замолчал.

Но было уже слишком поздно.

— Не смущайся, Эдвард!

Элис засмеялась, останавливаясь, и завела руки за спину. Затянув платье на спине, она продемонстрировала абсолютно плоский живот и тонкую талию.

— Ребенка и правда нет. Сначала был, а теперь нет…

Она замолчала, опустив глаза вниз.

— Ничего не получилось, Эдвард… Почему ты мне ничего не сказал? Ждал, когда я все узнаю от нее? Или наоборот надеялся, что я ничего не узнаю?

— Элис, пожалуйста! Давай… — Эдвард остановился, пытаясь подобрать нужные слова. — Я не знал, как сказать тебе, я… струсил. Я боюсь тебя потерять! Но я хотел, чтобы ты знала правду, я собирался…

Зеленые глаза с усмешкой взглянули на него.

— Решил облегчить свою совесть за мой счет, Милн? Рассказать «правду»? Я надеюсь, это вся правда или есть что-то еще?

Элис устало закрыла глаза, обнимая себя за голову и пытаясь унять боль.

–…Вряд ли у нас что-то получится, Эдвард. Понимаешь, я совсем не умею любить.

— Но здесь ты… — Милн отыскал все ту же тетрадь в голубой обложке. — …ты пишешь, что любишь меня. Это — правда?

— Да, — Элис говорила, не отводя от его лица пристальный взгляд. — Но это было очень давно, а сейчас слишком больно. И я не знаю, не понимаю, что происходит.

Она провела рукой по плечу и задрожала. Сделав круг по комнате, Элис резко остановилась.

— Ты сказал, что хочешь, чтобы я осталась?

— Да.

— Я вернусь, но при одном условии.

Эдвард облегченно вздохнул и улыбнулся, но стоило ему услышать следующую фразу, как улыбка сползла с лица.

— Харри и Агна Кельнер должны развестись.

2.5

Вздохнув, Эл перевернула подушку на холодную сторону, и устало закрыла глаза. Она снова не могла заснуть. Сквозь неплотно задернутые шторы в окно проникал свет от электрических фонарей. Преломляясь в темноте спальни, он становился светлее, укладываясь на ковре и стенах комнаты мягкими светлыми линиями, длинными, словно лучи прожектора. Элис следила за одним из таких лучей.

Пробежав сквозь стекло в оконной раме, луч осмотрелся в окружившей его тьме так робко и бледно, словно боялся, что черный цвет поглотит его и заставит исчезнуть. Но проходили секунды, за ними — минуты, а он все не таял и не исчезал. Задумчиво остановившись на месте, в круглом светлом отблеске на ковре, луч подбежал к дверце шкафа, и, осмелев, — ярко, со всей силы, на которую, может быть, он был способен, — высветил ее своим сиянием: лаковый угол приоткрытой дверцы, за которой жили платья Элис, и красивую резную ручку на двери платяного шкафа.

Проследив за электрическим лучом блестящими глазами, Элис отвернулась. Но луч не был глупым: он успел заметить этот тревожный взгляд. Может, именно этой девушке принадлежал ковер, и даже весь этот шкаф, и, увидев, что он без приглашения проник в ее спальню, она разозлилась? Беззвучно пробежав по стене, луч остановился прямо над темными волосами девушки. Конечно, в темноте все могло казаться черным, но отчего-то луч был уверен, что ее волосы темные, но не черные. Желая это проверить, он наклонился ближе, и высветил кончики коротких волос. Увидев, что волосы — темно-рыжие, как густой огонь, луч восхищенно вспыхнул и разгорелся еще ярче. Ему хотелось зашипеть, хотя бы чуть-чуть, чтобы выразить свой восторг и дать ей знать, что ее волосы — такого чудесного цвета, который ему еще не приходилось освещать прежде.

Да, наверняка все дело было в его молодости и неопытности, ведь он стал заглядывать в это окно совсем недавно, — чуть больше месяца назад, после установки нового высокого уличного фонаря, от которого он мог тянуться в разные окна, проникать сквозь стекла в рамах, и путешествовать по комнатам. Но ни этой девушки, ни ее оранжевых кудряшек он отчего-то раньше здесь не замечал.

Луч задумчиво постоял на месте, и скользнул еще дальше, к лицу Элис. Ему стало любопытно, как она выглядит, и он засветился на месте, осторожно, чтобы не испугать ее своим слишком ярким свечением. Протянувшись вперед узкой линией, он загорелся в полную силу, выхватывая из темноты бледную кожу девушки. Луч очень долго наблюдал за ней, а вот она все никак не отзывалась на его свечение.

Это его удивило. Ведь обычно люди, и большие, и маленькие, — стоило ему проникнуть в их комнаты, — быстро просыпались от его света и недовольно морщились в темноте, закрывая руками сонные, помятые лица. Но это лицо не было помятым, и не было сонным. Оно было только отчего-то очень грустным и печальным. Луч понял это, когда зацепился за каплю на щеке девушки. Капля медленно скатилась вниз, пересекая его свечение, а потом девушка быстро смахнула ее куда-то в сторону, и она исчезла. Но на ее месте появилась новая, а за ней — еще и еще. Они бежали по лицу неровными прозрачными дорожками, — вниз и в сторону, и, оставляя за собой следы, снова и снова исчезали за ладонью девушки с бледной кожей и темно-рыжими, как огонь, волосами.

Луч подкрался ближе, отмечая своим сиянием ее красивые глаза, которые от слез поменяли цвет, и стали еще ярче. Теперь они светились темно-зеленым, как густая трава, растревоженная порывами ночного, грозного ветра. А потом… потом луч исчез, потому что несмотря на темноту комнаты, за оком стало светло, и фонарь, от которого он разбегался по комнатам дома на Клот-Фэйр-стрит, выключили.

***

Эдвард заметил Эл сразу, как только она вышла из-за угла дома. На ней было черное платье с вышитым красным цветком и светлое пальто. Здесь, в Лондоне, она почему-то перестала носить шляпки, и, отходя от стены здания, которое в это утро он выбрал в качестве наблюдательного пункта, Эдвард с удовольствием наблюдал за тем, как рыжие волосы Элис блестят в лучах утреннего солнца.

На какое-то время она пропала из виду, скрытая толпой прохожих, но через несколько секунд он снова ее увидел, быстро отмечая про себя все детали внешнего облика: торопливый шаг, большую папку, которую Элис прижала к груди и держала за край, очевидно, для того, чтобы ее содержимое не выпало на тротуар, и улыбку, с которой она смотрела в сторону, на девушку, шагающую рядом с ней. Они увлеченно о чем-то говорили, — пару раз до Милна донесся их громкий смех, — а потом он вышел вперед, и Эл, которая до этого момента его не замечала, врезалась в Эдварда. Смех оборвался, папка упала на землю, укрывая ее рисунками, нанесенными на большие белые листы.

— Ты?..

В первую секунду, от неожиданности, Элис посмотрела на Милна растерянно. Но вот взгляд переменился, стал печальным, злым и замкнутым. Она замолчала и присела, торопливо собирая рисунки. А ее знакомая с интересом смотрела на блондина, который, присев напротив Эл, помогал ей собрать бумаги. Аккуратно сложив листы, он протянул папку Элис, и она вырвала ее из его рук.

— Агна, ты нас не представишь? — спросила девушка, рассматривая лицо Милна, который при звуке псевдонима Элис удивленно, с улыбкой, посмотрел на «фрау Кельнер».

— Нет времени, — резко ответила Эл, избегая внимательного взгляда голубых глаз. — Пойдем, мы опаздываем.

Эшби обошла Милна и успела сделать пару шагов, когда услышала за своей спиной вежливую фразу:

— Харри Кельнер. Приятно познакомиться.

— Как… а разве…

Девушка перевела удивленный взгляд с блондина на Агну, которая, недвусмысленно посмотрев на Кельнера, добавила, разглядывая его лицо:

— Случайность. Однофамильцы.

— Но, может быть, пригласим его на сегодняшний вечер?

Не дождавшись ответа Агны, которая ушла вперед, и теперь ожидала зеленого сигнала светофора, ее знакомая быстро пояснила, доставая из сумочки приглашение и протягивая его Харри:

— Прошу простить ее, обычно она… сегодня в Кенсингтонском дворце состоится торжественный вечер, приходите! Я тоже там буду!

Девушка покраснела и оглянулась в поисках Агны, которая успела уйти далеко вперед.

— Я обязательно приду, спасибо!

Кельнер улыбнулся, наблюдая за тем, как его однофамилица быстро шагает по противоположной стороне улицы. Он перехватил ее взгляд, когда она украдкой взглянула на него. Отвернувшись, Элис побежала вперед, вспугнув стаю утренних птиц, завтракавших хлебными крошками у пекарни, и, испугавшись поднятого ими шума, который состоял из клокотанья и резких взмахов множества крыльев, скрылась за поворотом.

***

Залы Кенсингтонского дворца, открытые для посещений королевой Викторией еще в 1899 году, были залиты светом. Немногочисленные гости, приглашенные на закрытый вечер модельера Аликс Бартон, — будущей мадам Гре, — который она устроила в завершении своего курса для начинающих модельеров из Великобритании и нескольких других европейских стран, неспешно скользили по блестящему паркету парадных комнат, любуясь их роскошным убранством. Показав на входе приглашение, любезно подаренное ему сегодня утром, Эдвард прошел через главные двери дворца, надеясь перед началом вечера найти Элисон и поговорить с ней. Отвечая улыбками на приветствия незнакомых ему людей, он обошел несколько комнат, но ни Элис, ни той девушки, которую он видел с ней сегодня утром, Милн так и не нашел. Когда время аперитива подошло к концу, гостей пригласили в небольшую залу, где по случаю торжества была установлена сцена, окруженная столиками.

На некоторых из них Милн заметил таблички с цифрами от одного до пяти. На столиках поменьше, очевидно, предназначенных для гостей, не было никаких обозначений, и, оглянувшись по сторонам, он сел за один из дальних, под номером двадцать семь. Официант, до этого безмолвно стоявший у двери, подошел к нему, интересуясь, не желает ли он заказать что-нибудь из напитков, и Милн попросил принести бутылку шампанского и два бокала.

«В форме тюльпана, пожалуйста».

Верхний свет погас и теперь лица и фигуры гостей освещались только небольшими светильниками, установленными в центре каждого стола. На сцену вышла невысокая женщина. Остановившись у стойки с микрофоном, она неторопливо осмотрела зал строгим взглядом темно-карих глаз, и, помолчав, начала свою речь, в которой, после того, как Аликс Бартон, — а это была именно она, — представилась, было сказано о моде как об искусстве.

–…Мода способна удивительно тонко передать любовь. Любовь к красоте человеческого, женского тела. На протяжении нескольких недель я обучала начинающих модельеров тому, что умею и люблю сама, прививая им любовь к изысканному стилю и навыки скульптурного обращения с тканью. В последние годы некоторые известные кутюрье, такие как Мадлен Вионне и Жан Пату, ввели популярную сейчас технику, основанную на драпировке по косой. Тому, насколько чувственным может стать наряд благодаря умелой драпировке, и посвящен сегодняшний вечер.

Я привыкла драпировать ткани на моделях, а не на безжизненных манекенах, и то, что сейчас вы увидите как самые обычные, на первый взгляд, отрезы материи, станет на ваших глазах великолепными платьями. Наряды, в которых девушки выйдут на сцену, сделаны ими, а я, если сочту платье достойным, добавлю к нему драпировку. И прежде, чем мы начнем, я прошу поднять руки тех гостей, которые желают выступить в качестве жюри этого небольшого конкурса.

Мадам Бартон замолчала в ожидании ответов, а гости, удивленно переглядываясь, начали обсуждать это неожиданное предложение, которое застало Милна как раз в тот момент, когда официант принес его заказ, — ведерко с шампанским, засыпанное крупными кубиками льда, и два высоких бокала. Следуя интуиции, на секунду остановившей его пульс, Эдвард вскинул руку вверх, и стал первым среди жюри конкурса. Он неторопливо прошел по залу под общие аплодисменты, занимая место за центральным столом в первом ряду, на котором были разложены те самые таблички, которые он уже заметил раньше. Перевернув одну из них, он увидел цифру «5», и модельер, словно прочитав его мысли, пояснила, что на табличках указаны баллы, которые члены жюри должны будут выставить каждому из семи представленных сегодня платьев. Примеру Милна последовали еще несколько человек, и скоро все свободные места в жюри были заняты. Вечер объявили открытым.

Девушки выходили на сцену поочередно. Сначала они делали полный проход перед гостями, демонстрируя свои собственные платья, созданные под руководством Аликс Бартон, и, вернувшись к центру сцены, останавливались. Их педагог, критично осмотрев платье, либо объясняла, почему на той или иной модели сделать драпировку невозможно, либо, — что служило негласным признанием способностей ученицы, — подходила к девушке, и, похожая на бойкого маленького воробья, добавляла к платью драпировку. Пальцы мадам Бартон колдовали над тканью так быстро, порывисто и страстно, что даже если у дам, бывших среди гостей, и возникало желание подсмотреть данную технику, чтобы позже применить ее для своих нарядов, это казалось едва ли возможным.

Агна Кельнер была последней, седьмой участницей показа. Она вышла на сцену в длинном вечернем платье ярко-оранжевого цвета. Левое плечо осталось обнаженным, а на талии уже была сделана небольшая драпировка, в которой основная, оранжевая ткань платья была переплетена в широкие жгуты с темно-фиолетовой тканью той же фактуры. В полной тишине девушка медленно прошла по сцене и, вернувшись к ее центру, остановилась прямо напротив Милна, замершего на своем месте с тех пор, как она вышла из-за кулис. Сердце громко отбивало глубокие удары где-то в груди, и они были такими шумными, что Милну казалось, будто их слышат все вокруг. Весь его мир вытянулся в линию. На одном конце этой черты была Элис в чудесном платье, подчеркнувшим ее редкую, аристократичную красоту, — светлый тон кожи и рыжие волосы, которые в сочетании с платьем казались огненными, и в отблесках мягкого света блестели темно-красными и желтыми искрами. А на другом окончании черты стоял он сам, Эдвард Милн, — неотрывно наблюдающий каждое движение Эл, — от первого плавного шага до легкого, едва заметного, дрожания тонких пальцев, когда мадам Бартон, рассмотрев ее платье, подошла ближе, и начала делать драпировку на груди.

Эдвард видел, как при первом прикосновении модельера к платью, Элисон вздрогнула, закрыла глаза и что-то прошептала.

И в этот миг, — каким бы пошлым и изношенным ни было это сравнение за все время, что существует мир, и каким бы новым оно не казалось для того, кто полюбил впервые, — для Эдварда Эл была подобна божеству, — неземному, невероятно прекрасному, и наблюдать за ней здесь, на земле, было сродни галлюцинации или разгоряченному наваждению, а может, и тому, и другому одновременно.

Милн нервно сглотнул, когда Аликс Бартон, отступив в сторону, показала зрителям свою драпировку. Сплетенная из тонких, узких складок ткани, она начиналась на правом плече Эл, и, пробегая по лифу платья наискосок, великолепно, идеально вплеталась в драпировку, уже сделанную «фрау Кельнер» на талии. Зал зазвучал аплодисментами, а модельер и модель улыбнулись зрителям со сцены. Когда овации стихли, жюри выставили оценки последней конкурсантке, и, по итогам показа, именно она стала победительницей этого маленького показа мод. В завершение вечера мадам Бартон объявила танец, и ушла за кулисы.

Милн подошел к сцене, намереваясь пригласить Элис, но перед ней уже стоял другой мужчина. Вытянув руку вперед, он как раз был в процессе произнесения долгого и галантного приглашения на танец. Оглянувшись на Милна, и сбитый со взятого им тона сначала хмыканьем блондина, а потом и его взглядом, в значении которого можно было ошибиться только будучи полным идиотом, мужчина неловко отошел в сторону, освобождая путь. Эдвард, как и его предшественник, протянул руку Элис, но она, проигнорировав его жест, подошла к лестнице и, приподняв подол платья, спустилась со сцены.

— По-прежнему не оставляете другим выбора, герр Кельнер? Убеждены, что из всех будут выбирать только вас?

Элис усмехнулась и прошла мимо. Она была в центре зала, когда Эдвард взял ее за руку и увел в танец. Окруженная другими парами, Эл не успела понять, что происходит, и машинально положила руку на плечо Милна. Обнимая ее за талию гораздо сильнее, чем того требовал танец, Милн неотрывно смотрел на Элис. На ее плотно сжатые, полные губы, и глаза, направленные вверх и в сторону, — куда угодно, только чтобы избежать его взгляда; на ямочку у основания шеи, в которой быстрыми толчками бился пульс, и которая, — когда Элис повернулась, — выделила на шее изящную линию, уходящую вверх; на грудь, которая от прерывистого дыхания поднималась слишком часто, и светлую кожу, — обнаженную на плече, и бледную, — на красивом лице, созданным из тонких черт.

— Выслушай меня, Эл, пожалуйста.

Темно-зеленые глаза посмотрели на Милна.

— Теперь ты хочешь со мной говорить?

Элис убрала руку с плеча Эдварда, выставляя ее как барьер между ними, и почти вырвалась из его объятий, когда к ним подошла Аликс Бартон.

— Простите, что помешала. Агна, я приношу вам свои извинения. Когда вы появились в моей учебной группе, я была настроена к вам весьма скептически, даже враждебно. Виной всему мое неприятие… Германии, — мадам Бартон помолчала, — сегодняшней Германии. Но вы, — она окинула острым взглядом фигуру девушки, — приятное исключение. У вас есть чувство красоты и вкус. Для модельера это очень важно, и я желаю вам удачи.

— Спасибо, мадам!

Агна радостно улыбнулась, с благодарностью смотря на педагога. Аликс кивнула и перевела взгляд на блондина.

— Вы очень красивый мужчина, — позвольте говорить без обиняков.

Мадам Бартон сделала шаг вперед, собираясь уйти, но, повернувшись к застывшей на месте паре, добавила:

— А вместе вы просто прекрасны.

Темные глаза Аликс внимательно разглядывали Агну и Харри.

— Берегите друг друга.

После этих слов женщина обошла танцующих и вышла из залы, а Элис, растерянно улыбнувшись, посмотрела на Эдварда.

— Я выслушаю тебя. Только не здесь.

Она оглянулась на дверь, которая выходила в сад. Обрадованный переменой, Милн крепко сжал ее ладонь, и повел за собой.

***

Как только они вышли, Элис, отстранив руку Милна, пошла впереди, останавливаясь у высокой живой изгороди, и проводя кончиками пальцев по мелким бутонам цветов. Эдвард, не успев остановиться, и больше не сдерживая себя и не делая паузы, быстро проговорил:

— Я люблю тебя, Эл. Всегда любил, с первого дня нашей встречи, здесь, в Лондоне.

Он остановился рядом с ней.

— Я не хочу, не могу без тебя. Ты мне очень нужна. Я скучаю по тебе.

— Этого мало, Эдвард.

— Что?

Милн нахмурился, непонимающе глядя на нее.

— «Я люблю тебя». Этого мало. Ты говоришь, что полюбил меня в первый же день. Если это правда, то почему твоя любовь ко мне не помешала тебе переспать с Ханной? — глухим голосом спросила Элис, сосредоточенно рассматривая цветы.֫

— Это ошибка, Эл. Моя страшная, глупая ошибка. Я предал тебя, и мне очень жаль. Не проходит ни дня, чтобы я не думал о тебе, о нашей жизни в Берлине. Мое предательство не дает мне покоя, и я это заслужил.

Элис сорвала крохотный темно-розовый бутон, и посмотрела на Милна через плечо блестящими от слез глазами.

— Это всегда так, да?

— Как?.. Что, Эл?

Дрожащие губы Элис растянулись в мучительной улыбке, едва успевшей показаться на ее лице.

— Это. Все это… измена, ложь, признание, боль, раскаяние, слезы, и прощение… это всегда так, да? Всегда, Эдвард?

— Я… — растерянно, шепотом протянул Милн, не находя слов, не зная, что сказать.

— С начала времен, для всех и всегда, правда? Ничего нового, «с кем не бывает!», да? — Элис посмотрела на Милна, и горько заплакала, прижимая руку к груди. — Я не хочу так, Эдвард, не хочу! Не хочу этой боли, не хочу, чтобы ты просил у меня прощения, не хочу, чтобы ты ждал его или считал себя обязанным. Зачем причинять такую боль, если любишь?… Это так больно, так больно!

Элис задрожала и схватилась рукой за изгородь, удерживая равновесие.

Почувствовав, что Эдвард обнимает ее, она сжалась всем телом, отстраняясь от него как можно дальше. Милн отступил назад, с болью наблюдая за ней.

— В тот вечер я потеряла нашего ребенка. Я знаю, это моя вина, хотя ты и говорил обратное, но мысль о том, что он умер тогда, когда ты…

Элис замолчала, не в силах закончить фразу. Горло свело судорогой. Наступила долгая, мучительная тишина, прерываемая только хриплым дыханием Эл. Придя в себя, она быстро, единым дыханием, произнесла:

— Когда ты спал с ней, с этим… — она оглянулась на Эдварда, — я не знаю, что делать. И я не знаю, как верить тебе. Ты просил верить тебе, но я не могу, у меня больше не получается.

Снова послышались судорожные, рваные всхлипы, после которых Элис, собрав силы, сказала:

— И нет больше никакой нашей жизни в Берлине. Этот город… он… как будто на другой планете, кровавой и мрачной. Я туда больше не вернусь. Нет!

Элис покачала головой, убирая волосы от лица.

— Эл, прошу, прости меня!

Девушка посмотрела на Милна, и в ее взгляде было столько боли и горечи, столько сочувствия к себе, к нему, к ним обоим, запутавшимся во всем, что у Милна перехватило дыхание.

— Эл…

— Знаешь, что самое гадкое?

Проследив за тем, как по лицу Эдварда скатилась и упала слеза, Элис сдавленно прошептала:

— Я не могу тебя ненавидеть, Эдвард Милн. У меня это тоже не получается. — Элис усмехнулась. — Я пробовала.

Она подняла глаза вверх, заглядывая в бледное, больное лицо Милна.

— Ты еще любишь ее?

— Нет! — Эдвард так резко затряс головой, словно это движение могло помочь ему уничтожить даже само предположение о том, что он любит Ханну. — Я никогда ее не любил. Мы поссорились с тобой в тот вечер, ты сказала, что боишься рожать, боишься за ребенка, и я…

Он сделал глубокий вдох, быстро, одним ударом, заканчивая фразу:

— Решил, что ты не любишь меня, и не хочешь этого ребенка, потому что он — от меня, и я…

— Ты… — Эл задохнулась и схватилась за горло. — …Так меня понял, да?! Я сказала, что боюсь за него, но не говорила, что не хочу его!

— Я знаю, Эл, знаю! Прости меня!

Элис засмеялась, и почувствовала, как огромная усталость наваливается, вытягивая из нее силы.

— Я не успокоюсь, пока ты меня не простишь, — горячо прошептал Милн, глядя на нее.

— Делай, что хочешь, ты абсолютно свободен. Скоро ты уедешь в Берлин, а оттуда тебе будет довольно сложно следить за мной, как было неделю назад или сегодня утром.

По молчанию Эдварда Элис поняла, что застала его врасплох.

— Или ты думал, я ничего не замечаю?

Милн закрыл глаза и с отчаянием спросил:

— Тогда зачем ты назвалась Агной Кельнер здесь, в Лондоне, если не хочешь возвращаться в Германию?

— Потому что это Агна Кельнер ходила на занятия к мадам Бартон. И потому что будет жаль, если у Харри Кельнера, когда он снова приедет в Берлин, будут неприятности из-за такой ерунды. Хотя гестапо достаточно и меньшего, сам знаешь. — Эл передернула плечами от холодного ветра. — Просто скажи им, что с Агной что-нибудь случилось, или что она оказалась негодной женой, изменявшей Харри, истинному арийцу, с каждым встречным… недавно я слышала, как Магда Гиббельс сказала, что с точки зрения настоящего патриота Германии бесплодие женщины недопустимо… скажи им это, они проглотят.

— Нет! Эл!

Заметив, как она вздрогнула от холода, Милн снял смокинг и укрыл им Элис, задерживая ее в своих руках как можно дольше, чтобы успеть достучаться до ее сердца.

— Что мне сделать, чтобы ты простила меня?!

От подступившей боли ее лицо снова исказилось. Элис отошла от Милна, еще раз посмотрела на него, и убежала.

2.6

Было около шести утра, когда Элис вошла в кабинет генерала Баве. От стука каблуков и громких торопливых шагов Коттлера, бежавшего следом за ней, Рид вздрогнул и случайно сбросил со стола свой лицевой протез. Накладка, днем закрывавшая половину его лица и раздробленный нос, похожая на бабочку плавной, причудливой формы, со стуком упала на пол.

— Какого чер… — Баве сонно посмотрел на Эшби, перевел взгляд на протез, и резко отвернулся. — Вас не учили хорошим манерам Эшби?! По какому праву вы врываетесь в мой кабинет без предупреждения в такую рань?!

Генерал кричал, сидя на стуле. Его очки, как и протез, лежали на полу, и Баве слепо шарил рукой по паркету, раздражаясь с каждой секундой все больше. Быстро обогнув стол, Элис присела перед генералом, протягивая ему в одной руке протез, а в другой — очки. Руки ее слегка дрожали, когда она вытягивала их вперед.

— Прошу простить, что испугал вас своим внешним видом!

Рид хлопнул себя по ноге, вырывая у Элис протез и очки. Снова отвернувшись от нее, он молча смотрел на свои руки. В правой — очки, в левой — эта чертова маска, похожая кусок пластилина, выдержанный в формальдегиде, она казалась слишком бледной, но на самом деле ее цвет «идеально повторял тон кожи» Баве, как заверила его Анна Лэдд, — скульптор, изготовившая ее для него по индивидуальному заказу.

Индивидуальный заказ.

Битва при Сомме, газ в Ипре, сжигающий внутренности, — это ведь тоже «индивидуальный заказ»? Черт бы подрал этих немцев! Уйдя вслед за своими мыслями, Баве долго, недвижно сидел в своем генеральском кресле. Наконец, тихие шаги Эшби вернули его из воспоминаний в действительность, и он быстро нацепил прохладную маску на лицо, и сверху, — на появившийся благодаря ей нос, — очки.

— Извините, генерал. Мне не стоило приходить так внезапно.

Элис остановилась перед Баве, и в поле его зрения появился подол платья, напомнивший ему своим цветом кожуру спелого апельсина.

— Да, вам не стоило!..

Рид закашлялся и наклонился вперед. Апельсиновое платье почему-то не исчезло, а, наоборот, даже, кажется, приблизилось к нему, покачиваясь перед ним яркой, мягкой волной. И откуда-то сверху, — как знать, может, с самого неба? — до него долетел вопрос:

— Я могу вам помочь?

Ему хотелось выругаться. Закричать во всю силу поврежденных хлором легких, чтобы она проваливала отсюда к чертовой матери! Выругаться грязно, по-солдатски. Как тогда, в окопах, среди таких же, как он, измазанных грязью, кровью и мочой, новобранцев. Рид сделал глубокий вдох. С тех пор прошло много лет.Он даже умудрился стать генералом. А генералы тем и отличаются от перепуганных солдат, что ругаются не всегда, как того хочется.

Мутные ото сна глаза Баве остановились на Элисон Эшби. Губы, отказавшись подчиниться генералу, довольно чмокнули, когда мозг, быстро проанализировав ее внешний вид, доложил ему по всей форме, что она по-прежнему весьма привлекательна. Впрочем, он это помнил еще с первой встречи. Вот она, стоит перед ним, чуть наклонившись вперед, и смотрит на него с таким выражением, словно и правда хочет помочь. Не отвечая на ее вопрос, Рид трясет тяжелой головой, и спрашивает именно то, что интересует его в этот момент больше всего на свете:

— Вам разве не страшно?

Его рука рисует в воздухе поломанный круг, пытаясь адресоваться к увечьям лица, уже скрытым полумаской и очками так искусно, что их почти не видно. Но апельсиновая девочка молчит, смотрит на него все с тем же вроде-бы-сожалением, и чуть-чуть качает головой.

Конец ознакомительного фрагмента.