Черное солнце

Анна Шнейдер, 2019

Январь 1933 года. Из Лондона в Берлин, где к власти только что пришли нацисты, выехал автомобиль, как две капли воды похожий на "Grosser Mercedes", на котором в Берлине имеет право ездить только Грубер и его приближенные. Но за рулем этого "Мерседеса" – разведчики британской службы "Ми-6", которые должны выполнить очень непростое задание, чему их история из прошлого, кажется, лишь мешает. Содержит нецензурную брань.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1.1

Сигаретный дым, зависший в кабинете, уже успел побледнеть и рассеяться, а ее все не было. Рид Баве шумно опустился в кожаное кресло и тихо крякнул, удобно устраиваясь в нем. Часы пронзительно отбили десять, и по всем гласным и негласным законам разведки, — да и простого человеческого терпения, — ждать дольше было невозможно. Баве уже собрался шумно и глубоко выдохнуть, как тяжелая дверь кабинета открылась и пропустила женщину.

Взглянув на нее, руководитель отдела засомневался в верности своей памяти, ведь согласно досье, новому агенту было всего восемнадцать, но перед ним была настоящая дама: элегантный костюм и шляпка с вуалью не давали в этом усомниться.

Поднявшись, Баве ловко застегнул мундир, и вышел из-за стола, на ходу протягивая руку для приветствия. И только подойдя ближе и заглянув в лицо девушки, он подумал, что с такой красавицей можно было бы проявить больше галантности. На мгновение ему даже захотелось ей подмигнуть. То ли от радости, что она не заметила его лицевого протеза, — а если и заметила, то никак этого не показала, — то ли просто потому, что в его подчинении теперь находилась она, Элисон Эшби, новый агент внешней разведки Великобритании. Но он вовремя опомнился, и, указав кратким жестом на стул, вернулся к своему креслу. Элисон села на указанное место и посмотрела на Баве.

«Забавно, — подумал он, — за окнами бушует 1933 год, воздух буквально разрывается на части от напряжения и скорой грозы», — о которой он, благодаря своему положению, знает гораздо больше других, — а эта девочка смотрит на него своими чистыми глазами так невозмутимо и кротко, что…

Стук пальцев по деревянному подлокотнику прервал размышления генерала.

— Мисс Эшби, это Эдвард Милн. С этого момента вы работаете в паре. И учтите, — Баве понизил голос и заговорил быстрее, — сейчас я назвал вас настоящими именами, но отныне и всегда, во время службы, вы должны обращаться друг к другу согласно вашим псевдонимам. Это ясно?

— Да, генерал, — четко ответил тот, кого Баве только что назвал Милном.

Рид посмотрел на Эшби, и она едва заметно кивнула. «А все-таки страшно отправлять ее туда» — мелькнуло в мыслях Баве. Его взгляд с сожалением скользнул по лицу девушки.

— Вы едете в Берлин. Завтра.

Слова генерала прозвучали в тишине кабинета почти как приговор. Все трое прекрасно понимали, что «завтра» — тридцать первое января, а сегодня, 30 января 1933 года в Германии произошло то, что вполне может перевернуть весь этот мир: Адольф Грубер получил власть. «И перевернет!» — успел подумать генерал. С шумом захлопнув папку, лежавшую перед ним, он быстро поднялся из-за стола.

— Шифровки вы получите сегодня в 17:15, по тому же каналу.

Баве остановился напротив разведчиков, и для них это означало, что встреча окончена. Эшби и Милн одновременно кивнули, и молча направились к двери. Казалось, что сейчас они выйдут из кабинета так же синхронно, но Милн задержался у двери, пропуская свою коллегу вперед, и бесшумно закрыл за собой дверь.

***

Выйдя из здания, они все также молча перешли на другую сторону улицы, и, оказавшись на Queen Anne’s Gate, остановились возле статуи королевы Анны. Эдвард услышал, как девушка тихо прочитала надпись на памятнике:

— Anna Regina… — и посмотрела вверх, но не на лицо королевы, а на маску в чалме, которая пялилась на них сверху жуткими пустыми глазницами.

— Мы встречались раньше? — Милн закурил сигарету, выпуская дым в сторону.

— Вы знали, что раньше здесь была благотворительная больница? — Эшби оглянулась и вопросительно посмотрела на него.

Эдвард усмехнулся краем тонких губ. Он мог ни о чем не спрашивать, — об Элисон Эшби он знал все, что ему следует знать в рамках их совместной работы. И все же, он, который до этого дня всегда работал один, до сих пор не мог привыкнуть к мысли о том, что отныне, — и кто знает, как долго? — у него есть напарник. Напарница. Милн поморщился от этого слова, прозвучавшего в его мыслях по-деревянному неповоротливо, и посмотрел на девушку. Почему у него снова такое чувство, будто он уже видел ее раньше? Какая-то нелепость. Такая же, как ее шляпка, — маленькая и черная, с короткой вуалью-сеточкой, наполовину скрывающей лицо, отчего ему казалось, что с ним говорит не сама Элисон, а только ее губы, накрашенные красной помадой, блестящей в лучах солнца. Милн приподнял бровь и сделал два шага вперед, приблизившись к Эшби.

— Я узнала тебя, Эд, — произнесла девушка с ударением на его имени. — Только не думала, что ты здесь.

Она кивнула в сторону здания, из которого они только что вышли, и с улыбкой посмотрела на мужчину. Милн с удивлением взглянул на девушку. Этого не может быть. Она?.. Эдвард так пристально вглядывался в ее лицо, что Элисон, не выдержав паузы и его слишком серьезного взгляда, звонко рассмеялась и подняла вуаль шляпки, изящно убирая сеточку наверх. Эдвард закрыл глаза, словно отказываясь им верить.

— Я должен был узнать тебя. По глазам.

Его суровое лицо немного смягчилось в свете теплой, растерянной улыбки. Пробежав по лицу Эдварда быстрой искрой, она почти сразу исчезла, уже ничем не выдавая своего недавнего присутствия. И только блеском, зажженным теперь в светло-голубых глазах Милна, улыбка с любопытством и недоверием подглядывала за рыжей девушкой. Милн хотел сказать что-то еще, что-то очень важное, — в его памяти одно воспоминание сменялось другим, — но не успел. Элисон ушла, коротко, с улыбкой, сказав:

— До встречи.

1.2

Пластинка затрещала мелкими искрами, и Элис услышала, как в дверь постучали. Тихо, едва слышно. Спрятав «Энфилд» за спину, она бесшумно подошла к дверному глазку. И выругалась. Потому что это был Эдвард. Зачем он пришел? Они же виделись всего несколько часов назад. Эл наблюдала за тем, как он поправляет воротник пальто, но, устав ждать, негромко назвала его по имени.

— Эдвард?

— Элис, нам нужно поговорить.

Нервно выдохнув, девушка повернула дверную ручку и отошла от двери.

Коридорная лампа тускло освещала Милна со спины, делая его фигуру еще выше и строже. И на мгновение Элис показалось, что это не он, и за ней пришли. От страха горло судорожно сжалось, она подняла голову высоко вверх, а руки безвольно опустились вдоль тела. И в правой все еще был зажат пистолет.

Но вот Эдвард сделал шаг вперед.

И еще.

Оглянулся по сторонам, убедился, что кроме них здесь никого нет, и тихо закрыл дверь.

А потом долго стоял и смотрел на Эл. Почти также чудесно, как тогда, на Рождество. И ей снова показалось, — правда, теперь другое, — он обнимает ее за плечи, улыбается и нежно целует. А она смотрит на него изумленными глазами, и не верит, что это — с ней. И чувствует спиной холод оконного стекла, и по коже бегут мурашки. И чем дольше длится их поцелуй, тем невероятнее становится ей оттого, что он, взрослый, целует ее. А для нее все впервые, и замирая от изумления, она все еще боится, что в гостиную вернется брат и увидит их. Страшнее этого, наверное, только то, что все это вдруг окажется неправдой, и уйдет, окажется сном.

Элисон отвела взгляд в сторону, и воспоминание прошло. Положив «Энфилд», она крепко сжала ворот халата. Громкий стук пистолета о каминную полку вывел Эдварда из задумчивости, и он виновато улыбнулся.

— Прости, что поздно. У меня сообщение от Баве.

Вместо ответа Элисон прошла мимо него к маленькому столику у окна, и, взяв в руки тяжелую пепельницу, повернулась.

— Вот «сообщение», — она указала на пепел в хрустальной полусфере. — Пришло десять минут назад. Тебе лучше уйти.

— Ты слышишь меня? Нам нужно идти, он ждет нас.

— Ждет? Нас?

Терпение Элис кончилось, она подошла к Эдварду, и, развернув Милна сначала вправо, а потом влево, быстро осмотрела карманы его пальто. И хотя в них ничего не было, кроме мелких шерстяных ворсинок, спичек и пачки сигарет Benson & Hedges, она упрямо продолжала обыскивать его. Эдвард ей не мешал, только весело смотрел на нее, злую и сосредоточенную, с блестящими глазами, которые Элисон упорно отводила в сторону. Игра была забавной, но в нее нельзя играть слишком долго. И когда девушка все с тем же злым воодушевлением отвернула левый край пальто, чтобы проверить внутренний карман, Эдвард мягко отстранил ее руку, сжав тонкие пальцы:

— Здесь ничего нет.

Ему вдруг захотелось продлить это мгновение, чтобы смотреть на нее еще дольше, вспоминать и снова запоминать красивые черты лица, которые стали изящнее и тоньше, чем несколько лет назад, когда Эл было всего тринадцать.

Девушка резко отошла от Эдварда и ушла в комнату напротив. Прошло несколько минут, она, переодевшись, вышла из спальни, готовая к встрече с Баве.

***

Снежные хлопья все еще искрились на ее накидке, когда Элисон и Эдвард вошли в кабинет генерала. И Рид совсем не был удивлен столь позднему визиту своих подопечных. Наоборот, при виде этой пары, он широко улыбнулся, привычным жестом поправил протез на правой половине лица, и театрально всплеснул руками.

— А вот и вы!

Баве весело смотрел на них, и Элисон отметила про себя, что он даже не хочет знать, зачем они пришли. Потому что это ему известно.

— Агенты! — Рид щелкнул каблуками сапог и подошел к ним вплотную. — Элисон Эшби, смею ли я надеяться, что вы не поверили Эдварду Милну, одному из наших лучших разведчиков?

Элисон не нашлась с ответом, и только коротко кивнула.

— Значит ли это, что вы пришли сюда ночью, чтобы узнать истинное содержание вашего задания?

Девушка снова кивнула, все меньше понимая происходящее, и Рид довольно засмеялся.

— Вам предстоит…

Он выдержал почти профессиональную паузу, наслаждаясь моментом.

–… Стать мужем и женой!

Генерал рассмеялся так весело, словно это была замечательная шутка. Но улыбка мгновенно исчезла с его лица, он наклонился к агентам и произнес:

— Эшби, вы прошли проверку. Поздравляю. Завтра вы и Милн едете в Берлин. И первое задание там — найти свидетелей для вашей, Агна и Харри Кёльнер, быстрой и скромной свадьбы.

Элисон посмотрела на Баве как на болванчика, который только и может, что нести чушь и глумливо улыбаться. Но каким бы сильным ни было ее удивление, одно она поняла точно — теперь он не шутит.

1.3

После ухода Милна и Эшби генерал долго ходил по кабинету, обдумывая все, что сейчас увидел и узнал. Не иначе как сами высшие силы, — если они, конечно, действуют в это мутное время, привели к нему Элисон Эшби. Иначе он никак не мог объяснить тот факт, что одно ее появление в Ми-6 стало решением давнего мучительного вопроса, а именно — как сделать из Эдварда Милна, агента внешней разведки Великобритании промышленника Харри Кёльнера так, чтобы и старая, и новая власть Берлина видела в нем истинного и непогрешимого немца?

До появления Эшби этот вопрос успел изрядно подпортить генералу нервы, но с приходом Элисон в отдел внешней разведки, все изменилось. И ответ был самым простым — Харри Кельнер и его очаровательная супруга, фрау Кельнер, едут в Берлин, где не только встретятся лицом к лицу с руинами Веймарской республики, но и с новыми порядками того, кто так и не окончил художественную школу, и за внешней улыбкой которого спрятана ненависть к Вене.

Баве считал, что эта ненависть — обыкновенная зловонная зависть человека к красоте, но делиться этими соображениями он ни с кем не собирался.

И сейчас, всматриваясь в ночную темноту за окном, он подумал, что, будет, конечно, очень жаль, если с фрау Кельнер что-нибудь случится, но даже если произойдет самое печальное, то с этим, он, генерал Рид Баве, уже ничего не может сделать — с’est la vie — как говорят французы, к тому же, самое главное, — это удачное проникновение Милна в политический круг Рейхстага.

В гараже на Сент-Джеймс-стрит ярко горел свет, но Эдвард не обращал на это внимания. О переулке мало кто знал, а узкий темный проход, увенчанный аркой, не привлекал мирных людей. Что же до тех, кто промышлял ночью, то Милн вполне мог дать им отпор. Он вернулся от Баве час назад. Но сначала проводил Элис до ее дома на Клот-Фэйр-стрит. А теперь готовил новый Mercedes-Benz 770 к завтрашней поездке в Берлин.

Элис.

Эл.

Эдвард до сих пор не мог привыкнуть к тому, что теперь они работают вместе. О том же, что им предстоит не просто работать вместе, но правдоподобно изобразить супружескую пару, он, никогда не думавший о женитьбе и семье, и вовсе не хотел размышлять всерьез. Но это необходимо сделать. И чем скорее, тем лучше. Милн кивнул, соглашаясь с промелькнувшей мыслью: да, он подумает об этом. Подумает обо всем, что может принести с собой эта перемена. Но не сейчас. Потому что сейчас, несмотря на всю его сдержанность и привычку к разведке, мысли слишком путаются, перескакивая как брошенные в стену мячи, с одного воспоминания на другое. Теперь не только он, но они, Эдвард Милн и Элисон Эшби — агенты разведки. К тому, что он — разведчик, Эдвард привык давно. И давно не задавал себе вопросов «из прошлой жизни», как он их про себя называл. Милн откинулся на спинку автомобильного кресла и улыбнулся.

Немного.

Ему предстоит жениться на Эл. На той самой Эл, которую он однажды поцеловал в ночь на Рождество, когда приехал вместе с ее братом Стивом к ним домой, в Ливерпуль. Он и

Стив когда-то были друзьями и вместе учились в Итоне.

То Рождество было сказочным.

И Элис была очень красивая, — юной, неземной, расцветающей красотой, которая и сама не подозревает о собственной силе. Надо как-нибудь сказать ей об этом, решил Эдвард, встряхивая головой, чтобы унять воспоминания. Он проверил сцепление и кивнул сам себе, — машина была в идеальном состоянии, можно было вернуться в дом, принять душ, собрать вещи и даже немного вздремнуть перед тем, как он поедет за Элис.

Элисон очнулась от треска и удивленно посмотрела на свою ладонь, изрезанную тонкими красными линиями. Еще одна ее привычка — замотать ладонь нитями и следить за тем, как бледнеет и немеет под ними кожа. Она часто так делала в детстве, когда волновалась. Прошло уже три часа, как Эл вернулась домой после встречи с Баве. Эдвард настоял на том, чтобы проводить ее, хотя она и не думала возражать. Ей было все равно: все ее мысли были заняты предстоящей поездкой в Берлин и свадьбой с Эдвардом. Вернее, с Харри Кельнером, сотрудником промышленной компании, который должен был войти в высший политический круг Рейха, а она, фрау Кельнер, обязана была всюду сопровождать супруга. Что из этого выйдет? И что с ней будет? А с Эдвардом? А что, если…натянутая нить врезалась в ладонь до крови и порвалась, но Элисон не заметила этого. Помедлив еще минуту, она резко поднялась из кресла. Пора собирать вещи.

Платья.

Много платьев.

Фрау Кельнер должна хорошо выглядеть.

1.4

Было четыре часа утра, когда «Мерседес-Бенц» подъехал к дому Элисон на Клот-Фэйр-стрит и плавно остановился. Эдвард знал, что ему нужно идти. Просто выйти из машины, пройти по узкой дорожке, усыпанной гравием, и постучать в дверь с рисунком, составленным из разноцветных стекол. А за дверью его должна ждать Эл, которой через несколько часов предстоит стать фрау Кельнер.

Эд все это знал, но не мог заставить себя выйти из машины.

«Еще десять секунд» — договорился он с собой, и сделал пару глубоких вдохов и выдохов. Окруженный сумерками, он дышал медленно и глубоко. Досчитав до пяти, и в последний раз ударив по тонкому рулевому колесу «Мерседеса», Милн одним рывком вытолкнул себя из автомобиля. Конечно, он мог бы посигналить. Или Элис могла выйти из дома чуть раньше и подождать его на улице, но Эдвард непременно хотел зайти за ней, постучать в ее дверь.

Поэтому, когда они прощались у этого дома всего несколько часов назад, после встречи с Баве, он сказал, что сам зайдет за Элисон. Почему это было для него так важно, он и сам не до конца понимал. Но знал по себе, что перед тем, как приступить к выполнению той или иной операции, он отключал свои мысли, предпочитая разбираться с ними позже, когда очередной этап задания будет выполнен, и он сможет обдумать все произошедшее наедине с самим собой.

Эдвард поднес руку к дверному позолоченному молотку, но что-то отвлекло его. Ветра не было, и не было ни одного звука, который бы мог насторожить Милна, но он все равно оглянулся. И там, в зимнем предрассветном небе, увидел ее.

Звезду. Она мерцала и снова пряталась за проплывающим облаком, а в черном небе, в которое близкий восход старательно подмешивал темно-алые краски, ее далекий свет казался чем-то невероятным, нездешним.

Эдвард посмотрел на небо, пригладил волосы и постучал в дверь. Сначала из дверного проема показалась рука с чемоданом, а вслед за ней — вся Эл. Не говоря ни слова, и только коротко кивнув ей, Милн забрал чемодан, легко подхватил второй, оставленный у порога, и отнес багаж в машину.

— «Мерседес-Бенц»? — тихо произнесла Элисон, и даже в темноте Эдвард заметил, как от удивления ее глаза стали еще больше.

— Да. Личное распоряжение Баве. Милн поправил зеркало заднего вида и выехал на дорогу.

— Но это же модель 770, на таком автомобиле мы не сможем приехать в Берлин незамеченными!

— Как фрау Кельнер вы должны знать, что незаметность не входит в наши планы.

Элисон расслышала в голосе Милна иронию, но не улыбнулась, слишком встревоженная всем происходящим. Он прав. Сотрудник фармацевтической компании «Байер» и его супруга не могут ездить на обычном автомобиле. Но модель, которой пользовался сам Грубер — это слишком!

Эшби уже хотела поделиться с Милном своими сомнениями, но Эдвард, вернее, Харри, с таким увлечением перечислял характеристики автомобиля, что она не стала его перебивать: ручная сборка, специальные отсеки для оружия, кожаные сидения, набитые исключительно гусиным пухом, скорость до ста восьмидесяти километров в час… Элисон могла бы удивляться этому чуду техники так же, как ее напарник, если бы все ее мысли не сводились к одному.

Она в разведке.

Они едут в Берлин.

Она выйдет замуж и будет играть роль жены.

В какой-то момент ей стало так страшно, что опустив руку на сидение, она начала беспорядочно водить ладонью по нему, но смутившись от того, что Эдвард может понять это превратно, Элис быстро спрятала руку в рукав пальто. А Милн, если и заметил что-то, то это точно не относилось к Эл, потому что все его внимание было приковано к дороге.

С начала их пути прошло больше трех часов. Они выехали за границу Фолкстона и теперь приближались к французскому городу Кале, когда Эдвард решил спросить о том, что не давало ему покоя с того дня, как он узнал в новом агенте Ми-6 Элисон Эшби.

— Мы можем поговорить?

Сообразив, как, должно быть, нелепо звучит этот вопрос, когда он уже произнесен вслух, Эдвард понял, что ошибся с началом беседы.

— О чем?

Элисон ответила слишком поспешно, и Милн подумал, что, возможно, она так же, как и он, хотела обсудить то, что происходило между ними.

— О нас.

Фраза повисла долгой паузой. Настолько долгой, что Эдвард уже решил, будто не дождется ответа. Но вот Эл, прямо посмотрев на его в профиль, прошептала:

— Не надо, Эд.

Скажи она что-нибудь другое, любую другую фразу и не таким тоном, он бы просто кивнул и молча продолжил вести машину, но именно этот шепот остановил его.

— «Не надо» чего, Эл?

— Всего. И не называй меня так, пожалуйста. Теперь я — Агна Кельнер.

— И как Харри Кельнер я должен знать, что происходит.

Эдвард бросил на Элисон быстрый взгляд, желая приободрить ее, но она только сильнее вжалась в сидение и отвернулась к окну. Машина остановилась. Прямо на дорожной полосе, по которой они ехали. Эдвард долго слушал, как всхлипывает Эл, а потом закрыл глаза, положив руки на рулевое колесо.

В Танжере, во время своей первой операции, он едва не подорвался на мине. Его спасло мгновение. Почти такое же, что произошло у дома Элис, — звезда в небе. Только в Танжере было много звезд, и он до сих пор чувствовал, как за ним, остановившимся поглазеть на них только на долю секунды, вспыхивает пламя взрыва. Парень из его группы погиб на месте, а его и еще двоих оглушило. Первая контузия. С тех пор он иногда слышит звон в ушах и чувствует как накатывает беспричинный ужас. А еще, с того дня, он всегда оглядывается на звезды, если чувствует, что они смотрят на него с самого неба.

***

Милн очнулся от того, что его трясли за плечо.

Элисон Эшби.

Зовет его по имени и смотрит с явной тревогой. Если бы он мог, он рассказал бы ей про звёзды в Танжере. Или в Фесе. В конце концов, они гораздо красивее тех, что светят над Великобританией. Так ему всегда казалось. О них стоит знать.

Эдвард вздохнул, приподнимаясь на сиденье, и хмуро осмотрелся вокруг. Время для сказок прошло, а из-за Эшби он и так стал слишком сентиментальным. Как будто такая сентиментальность была ему позволена. Резко отстранившись от Элисон, он повернул ключ в замке зажигания, и они продолжили путь к Кале, где их ждал отдых в гостинице и горячий завтрак.

Городок встретил Эдварда и Элис поздно вечером. И, словно извиняясь перед ними за долгий утомительный путь, который им пришлось проехать до встречи с ним, усыпал их фигуры пушистым февральским снегом, когда они шли от машины до дверей маленькой гостиницы на улице Рояль, которую позже назовут именем Роже Салангро.

Высокий худой метрдотель, увидев поздних постояльцев, без лишних слов вручил им ключ от номера на втором этаже, и когда, наконец, за ними закрылась дверь, Элисон первым делом сняла туфли и медленно начала ходить по ковру гостиной, разминая уставшие ноги. Она была так увлечена этим занятием, что не обратила внимания, как Эдвард, поставив чемоданы на пол, наблюдает за ней. Но когда Элисон взглянула на него, он отвел взгляд в сторону и прошел во вторую комнату, в которой была спальня.

— Ты хотел поговорить?

Элисон остановилась в дверном проеме.

— Нет, Агна. Уже нет.

Милн ослабил узел галстука и бросил на девушку быстрый взгляд через плечо.

Лампа, горевшая в гостиной, мягко освещала ее фигуру со спины, отчего Элисон могла сойти за ангела, неизвестно как слетевшего с неба прямо в этот гостиничный номер. Шелест юбки затих где-то совсем близко, и Эдвард почувствовал, что она стоит за его спиной.

— Что ты видел, когда мы остановились на дороге?

Милн вздрогнул и отошел к камину. Он не мог с ней говорить. Не здесь. Поэтому, круто развернувшись, Эдвард вышел из комнаты, вернулся в гостиную и снова надел пальто. Элисон прекрасно его поняла. Она тоже подошла к входной двери, оделась и первой вышла из номера. Дверной замок звонко щелкнул им вслед, когда Милн и Эшби выходили из гостиницы.

Эдвард долго рассматривал скульптуру Родена в центре пустынной площади, прежде чем заговорить.

— Мы должны быть осторожны, Агна. Очень осторожны.

— Я знаю… Харри.

Элисон прикоснулась к длинным одеждам медных скульптур, и убрала руку.

— Что я должна о тебе знать?

— Обо мне? В каком смысле?

Милн похлопал ладонями по карманам пальто в поисках сигарет.

— Мы же… Агна и Харри Кельнер.

— Да.

Кружок сигареты засветился ярко-оранжевым, и в темноте и тишине зимнего вечера стало слышно, как от сильной затяжки затрещала, сгорая, тонкая папиросная бумага.

— Если ты о том, что нам придется разыгрывать семейную пару, то тебе нечего бояться, я не причиню тебе вреда.

— Тогда о чем ты хотел поговорить?

После того, как Эдвард очнулся в машине по дороге в Кале, он не произнес ни слова. И Элисон беспокоилась за него. На ее вопросы он не отвечал, и взгляд его стал таким жестким, что, смотря на Милна, Эл подумала о том, понимает ли он, где сейчас находится?

— Харри?

Элис потянула Эдварда за рукав пальто, вынуждая повернуться.

— Что с тобой?

— Баве поставил тебя ко мне в пару из-за твоей внешности, Агна. Потому что ты очень красивая. И твоя красота слишком необычна для Германии. Впрочем, для Франции тоже.

В тусклом свете уличного фонаря Милн посмотрел сначала в глаза Элисон, а потом почти коснулся ее темно-рыжих волос, но убрал руку, снова глубоко затягиваясь сигаретой и выпуская дым вверх.

— Он рассчитывает, что ты станешь своеобразной приманкой для того круга, в котором нам предстоит вращаться. Прости, но ты должна это знать.

— Он думает, что я стану…?

Элисон не закончила фразу и перевела взгляд на центральную фигуру памятника, правая рука которой изящно и печально указывала в небо.

— Я не знаю, что он думает. Но предполагаю. Именно поэтому я прошу тебя доверять мне. Баве здесь нет, и он никогда не окажется в таком переплете, как мы с тобой, Агна. Никто из центра точно не знает, что сейчас происходит в Берлине, поэтому они и отправляют туда нас. И мы должны выжить.

Элисон закрыла глаза, чтобы Эдвард не заметил, как ей страшно, но даже из-под закрытых век слезы быстро сбегали по лицу и падали вниз. Он стер несколько капель с ее щек, и наклонившись, нежно поцеловал в губы.

— Нет… не надо.

Элисон осторожно провела рукой по отворотам пальто Эда, и пошла в сторону гостиницы.

1.5

Брюгге, Гент и Антверпен легли одной сплошной полосой, по которой иногда, — в общем, довольно часто, — я гнал все сто восемьдесят километров. На шоссе между городами мы редко встречали попутчиков. Скорость охлаждала разум и мне становилось легче. Как ко всему относилась Эл? Не знаю. Мы не разговаривали. Настолько, насколько это было возможно между двумя людьми, которые день за днем, на протяжении нескольких недель, находятся рядом друг с другом.

Наш Grosser Mercedes — «большой «Мерседес», как его называли в Берлине, — был великолепной машиной. Черный, элегантный, с отточенными линиями, блестящий на солнце. Я думаю, этот автомобиль нравился Эл, хотя она ни разу об этом не сказала, упрямо сохраняя молчание на протяжении всего пути, который нам оставалось преодолеть до Германии.

Уставая от дороги, она перебиралась на большое заднее сидение, где можно было неплохо выспаться. Так мы проезжали день за днем, следуя извилистыми поворотами загородных шоссе. Те дни были на удивление солнечными, и, если позволяла погода, мы опускали крышу «Мерседеса», который, превратившись в кабриолет, был больше похож на воздушный грозный корабль, спустившийся с неба, чем на машину, способную ездить по земле. Конечно, мы не могли постоянно находиться в дороге, и, по примеру Кале, останавливались в мелких гостиницах, где, самое большее, проводили сутки, а потом снова отправлялись в путь.

Я очень хотел поговорить с Эл. Но после Кале эта идея казалась еще более странной, чем прежде. Мне хотелось узнать новости о ее брате, Стиве, с которым я какое-то время общался, в годы нашей учебы в Итоне. Но как бы я ни старался, все мои вопросы о нем Элис настойчиво игнорировала: пожимала плечом и отворачивалась к окну.

После остановки в Кале она вела себя так, что я не мог ее понять. Конечно, было бы лестно думать, что так на нее подействовал мой поцелуй, — то, о чем я хотел бы пожалеть, но никогда не жалел, потому что с первого дня нашей встречи в кабинете Баве, и позже, наблюдая за ней, когда она с удивлением рассматривала маску в чалме над памятником королевы Анны, я хотел этого, хотел ее поцеловать; но я уверен, что не эта моя «вольность» была причиной ее переменчивого настроения.

Она смеялась и грустила, впадала в задумчивость или часами сидела почти неподвижно, накручивая на указательный палец длинную прядь волнистых волос.

Может быть, так проявлялось ее волнение перед тем, с чем ей предстояло встретиться в Германии, а может, это было совсем не так. Иногда мне казалось, что я слишком много думаю, и что можно было бы, хотя бы на некоторое время, разрешить себе быть таким же свободным, как Эл.

А она выглядела именно такой, — свободной и легкой, несмотря на все тревоги, раздирающие ее изнутри. И я завидовал ее свободе и наивности. Я забыл, что такое бывает. Но так было, действительно было. И если когда-нибудь кто-то вспомнит о нас, о тех, кто выжил или погиб в это беспокойное время, мне бы хотелось, чтобы они знали, что мы часто были счастливыми во время войны.

Даже Баве, получивший тяжелую контузию на полях Первой войны, и поражение газом, от которого он лишился половины лица, и потому вынужден был носить лицевой протез, и даже я, почти не помнивший себя прежним, — вольным мальчишкой, который творил всякие глупости, и форма Итона нисколько тому не мешала. Несмотря на все, что происходило с нами и вокруг нас, мы оставались людьми, желавшими любви и жизни.

Один день, — это было в Ганновере, почти в финале нашего автомобильного одинокого ралли, — Эл была особенно веселой. Мы остановились на обочине шоссе, и уже по привычке убрав крышу «Мерседеса», наслаждались солнцем, берлинером и горячим глювайном. Время словно остановилось, мы щурились от солнечных лучей, и Эл, наконец-то разговорившись, запрещала мне поднимать крышу автомобиля, со смехом отталкивая мою руку, если я хотел нажать на кнопку, чтобы закрыть машину. Убрав остатки еды в дорожную корзину, она устроилась на переднем сиденье и смотрела в небо. Между нами была та тишина, которая, возникнув, перерастает в доверие. Признаюсь, тогда я позволил настоящей минуте увлечь себя и просто сидел за рулем, ни о чем не думая. Как вдруг Эл вскрикнула и перегнулась через дверь «Мерседеса».

— Ты видел?!

Помню, я нахмурился и отрицательно покачал головой: я ничего не видел, мне было слишком хорошо в ту минуту, впервые за последние девять «взрослых» лет, что я провел в разведке. Эл выгнулась снова, указывая пальцем вверх, в небо, но все, что видел я — это ее счастливая улыбка, блеск глаз и плавные линии стройного тела.

— Это был черный стриж!

Она повернулась ко мне, и вдруг заметила, как ее стопы упираются в мое бедро. Прозвучало быстрое «прости!», и Эл, волнуясь, поправила юбку, «правильно» усаживаясь на сидении.

С той минуты веселье кончилось. Впереди нас ждал Брауншвайг, а за ним — Берлин, в канцелярии которого мы перестанем быть «женихом и невестой», и превратимся в Харри и Агну Кельнер, богатых немцев, которым нужно узнать, как пройти «наверх», в логово Грубера.

***

Два часа назад Эл скрылась за дверью ателье на Унтер-дер-линден, а я остался ждать ее в машине. Это было пятнадцатого февраля, с момента начала власти Грубера прошло почти две недели, и за это время Берлин успел сильно измениться. Флаги со свастикой, где кровавый круг обрамлял белый, приковывая внимание к черным крючьям в центре, трепал холодный ветер.

Но, несмотря на холод, на улицах было очень многолюдно, правда, как мне казалось, движения прохожих были резкими и хаотичными, как у марионеток, еще не привыкших к ниткам, связавшим их по рукам и ногам.

Дверной колокольчик мягко прозвенел, дверь открылась и пропустила Элис. На ней было свадебное платье и белая шляпка с вуалью, которая наполовину скрывала лицо.

Она улыбнулась мне, и села рядом, говоря, что теперь мы можем ехать на Александерплатц. Помню, что при взгляде на нее, еще более красивую, чем прежде, и очень взволнованную, — может быть, виной тому была обстановка всех последних дней, — я не знал, что сказать. Я застыл на месте, как немой соляной столб, и только молча смотрел на нее, пораженный ее сиянием.

Она улыбалась мне, — весело, открыто и чуть нервно, с дрожащим в улыбке уголком полных губ, — и явно ожидала от меня каких-нибудь слов. Но я, как это часто со мной бывает, молчал, не найдя подходящих слов, которые бы могли выразить… я схватился за руль, время прошло, и Элис перевела взгляд на дорогу, молча рассматривая прохожих.

Согласно заданию, свадьба Харри и Агны Кельнер должна была быть скромной, но со свидетелями. Не найдя никого из проходивших мимо людей на эти почетные должности, мы решили, что возле канцелярии, на самой оживленной берлинской улице, свидетелей будет более, чем достаточно.

Церемония прошла быстро и точно, четко уложившись в пятнадцать минут, которые были отведены на регистрацию каждой пары. Мы уже подходили к «Мерседесу», когда дорогу нам перешел высокий толстый мужчина. Он остановился перед нами и ждал, пока мы поравняемся с ним. При необходимости, я еще мог выстрелить в него из «Вальтера», но что было бы потом, когда меня схватили бы и обвинили в покушении, — или даже убийстве, — самого Херманна Гиринга? А передо мной и Эл стоял именно он, рейхсминистр авиации Третьего рейха.

Я не успел подумать о том, догадалась ли Элис, кто он, — искусственная улыбка раздвинула его губы, когда мы остановились рядом с ним. После обмена приветствиями Гиринг захотел узнать наши имена, и, оглянувшись на «Мерседес», улыбнулся еще шире.

Каково же было его удивление, когда я протянул ему паспорта Харри и Агны Кельнер и свидетельство о браке, заключенном только что. Казалось, что и истории про наш «Мерседес», сделанный по специальному заказу, он вполне поверил. В начале его смутило, что мы приехали на «машине фюрера», — так он выразился, потому что правом ездить на таких автомобилях обладали только высшие чины нынешней Германии.

Сказав «ну раз уж вы немцы!», Гиринг захохотал, поправил козырек серой фуражки, и вернул мне документы, пристально рассматривая Эл. Я почувствовал, как она вздрогнула и сжала мою руку. Потом, сделав легкое движение вперед, Элис очаровательно улыбнулась Гирингу и наклонила голову в знак благодарности. А он, звонко хлопнув в ладоши и глядя на нас долгим взглядом, ответил, что не оставит нас, пока не увидит поцелуй молодоженов.

Фраза была произнесена вполне благодушно, но за этим покровом был явно различим приказ. Мы посмотрели друг на друга, и когда я наклонился к Эл для поцелуя, она быстро закрыла глаза, чуть приподняв голову вверх. Ее губы были сухими, — совсем не такими я запомнил их с момента поцелуя в Кале. Дыхание Элис прервалось, она хотела сделать вдох и не могла.

И весь поцелуй вышел неловким и странным. Гиринг, снова рассмеявшись, махнул рукой, словно завершая свое выступление, и говоря, что мы — «настоящие молодожены, если целуемся так неуклюже». Прощаясь с нами, он выразил пожелание о новой встрече, которая должна была состояться этим же вечером, назвал адрес, подмигнул Элис и исчез в плотной толпе прохожих.

1.6

Гиринг давно растворился в толпе, но Элис все так же стояла на тротуаре, пытаясь разглядеть его среди прохожих. Холодный ветер играл вуалью ее белой шляпки, а она застыла на месте, словно в гуле уличной толпы ей одной было слышно то, что осталось тайной для всех остальных.

— Агна, пойдем, — наклонившись, сказал Харри.

Она скользнула рассеянным взглядом по лицу Эдварда, и снова начала рассматривать прохожих. Неужели она думала, что снова увидит Гиринга?

Вздохнув, Эдвард встал позади Элис, и, закрывая ее от колючего холода, взял за локоть.

— Но… где он?

Эл, словно очнувшись ото сна, с тревогой смотрела по сторонам.

— Пойдем, нам пора.

— Но куда он ушел? Это же…

— Я знаю, Агна.

Не желая идти, Элисон упиралась изо всех сил, и Эдварду пришлось приложить немало усилий, чтобы сдвинуть ее с места и не быть грубым. Может быть, сам Эдвард не рассчитал силу, а может быть Элис, забывшись, слишком сильно выворачивалась из его рук, но сходя с тротуара, она неловко повернулась и вскрикнула от боли в плече.

— Ты в порядке?

В голосе Милна послышалась тревога.

Они остановились у машины и посмотрели друг на друга, а затем Эл, взявшись поврежденной рукой за ручку автомобильной дверцы, рванула ее на себя. Новая волна боли пробила руку Эл током, — от кончиков пальцев до самого плеча, — но девушка, упрямо храня молчание, села в машину, спрятавшись в самом дальнем от водительского места углу. Убежище было смехотворным. Тем более, что у Эдварда не было никакого намерения говорить с Элисон, но, если подобрав под себя ноги и свернувшись в комок она чувствовала себя лучше, что ж, пусть. Развернув «запрещенный» автомобиль, Харри помчался в фешенебельный район Груневальд, где у новоиспеченной четы Кельнер был шикарный дом.

На часах было без четверти девять, когда Элис, одетая в темно-зеленое длинное платье, вышла из своей спальни, и с решительным видом направилась к радиоприемнику. Она долго искала нужную волну, но когда нашла, не услышала ничего, кроме музыки Вагнера.

— Опять!

Элис с такой злостью крутила ручку приемника, что гостиная наполнилась звуками радиопомех, извещая всех, кто только мог быть в доме, что на данной частоте эфиры отсутствуют.

— Иди к черту!

Ударив по крышке приемника правой рукой, Эл поморщилась от боли. Когда она уже запомнит, что утром повредила эту руку?

Словно отвечая на шум, вторая дверь, ведущая из гостиной в другую спальню, открылась, и на пороге показался Эдвард. Застегнув запонку, он оглядел гостиную, в которой Элис воевала с радио.

— Агна?

Эл оглянулась на Эдварда. Ей хотелось сказать, что она никакая не «Агна», но вовремя спохватилась.

— Эфир закончился.

— Да, только что. Я послушал музыку.

— И что же?

— Я не стану тебе отвечать, когда ты так злишься. Кроме того, нам пора.

— Ты все время говоришь одно и то же: «Нам пора», «нам надо идти», «пойдем»… мне это надоело!

Выражение лица Милна не изменилось, не считая того, что одна бровь немного приподнялась, напоминая крышу домика с детского рисунка. И если бы Элис знала Эдварда лучше, она бы поняла, что это забавное изменение в его лице — ничто иное, как предупреждение. Но фрау Кёльнер была слишком увлечена самой собой, чтобы заметить в этот момент что-то еще. Ступая бесшумно, Милн подошел к бару, спрятанному в большом глобусе, отвел крышку назад и уставился на графины и бутылки со спиртным разных видов и сортов.

— Сегодня важный вечер, Агна. Вполне вероятно, от того, как он пройдет, будет зависеть очень многое. Поэтому, если ты и дальше намерена вести себя как маленькая капризная девочка, то тебе лучше остаться дома.

— Я не хочу быть фрау Кельнер, — с горечью произнесла Элисон.

— Что ж… хотя бы в этом мы согласны друг с другом.

1.7

— Я могу помочь.

Элис остановилась за спиной Эдварда, наблюдая за тем, как он готовит машину к поездке.

— Я почти закончил.

Милн наклонился над пассажирским сидением, в котором обычно сидела Эл, и поднял с коврового покрытия крохотную мятую ромашку. Выпрямившись, он покрутил цветок в руке, и аккуратно положил его между двумя камнями.

— Можешь садиться в машину, Агна.

Дверца приятно щелкнула, закрываясь за девушкой, и она принялась расправлять вечернее платье.

Прошло уже несколько минут, Элис подумала, что Эдвард ждет, пока она закончит возиться с нарядом, но он молчал, задумавшись о чем-то своем.

— Харри, что случилось?

Эл коснулась локтя Милна, но он резко отдернул руку в сторону.

Послышался глубокий, медленный вдох.

— Сегодня утром, возле мэрии, мы с тобой видели Херманна Гиринга, «министра без портфеля», рейхсминистра авиации, или, что еще проще, — того, кто входит в ближайший круг Грубера. Сейчас мы едем в дом другого приближенного…

— Министра пропаганды, который тоже входит в этот круг, — в тон Эдварду продолжила Элисон. — Зачем ты говоришь мне это?

— Я хочу быть уверен, Агна Кельнер, что вы в полной мере понимаете, куда именно мы сейчас отправимся.

Милн так пристально посмотрел на Элисон, что она не выдержала его взгляда и отвела глаза в сторону.

— Ты все помнишь?

— Да. Я — Агна Кельнер, твоя жена. Сегодня утром мы поженились в мэрии, а в конце церемонии купили это.

Элис ткнула пальцем в книгу с заголовком «Mein Kampf» и угодила прямо в глаз Груберу. — Ты — Харри Кельнер, сотрудник…

— Где твое кольцо? — резко спросил Милн, прерывая Элисон.

Послышалось тихое «merde!», и зеленое платье исчезло в темноте. Элисон вернулась очень быстро. Вытянув вперед левую руку, она продемонстрировала Эдварду массивное обручальное кольцо, закрывшее всю фалангу ее безымянного пальца. Оно было сделано в форме ромба, острые вершины которого расходились вверх и вниз, а центр кольца, где соединялись грани, выполненные из золота и серебра, украшало множество бриллиантов.

Милн коротко кивнул и поднес руку к замку зажигания, когда Элисон спросила:

— Как мне себя вести?

— Просто хорошо сыграй свою роль. И притворись, что любишь меня.

***

Особняк на Рейсхканцлер-платц светился огнями, когда Харри и Агна Кельнер шли к широкой мраморной лестнице. Харри подал руку, и Агна, улыбаясь, сжала его ладонь.

— Я была влюблена в тебя. То Рождество, помнишь? И потом, долго после него.

Черные блестящие ботинки Кельнера застыли на месте.

— Я хотела, чтобы…

Громадная входная дверь особняка медленно отъехала в сторону и слова Элис, сказанные шепотом по-французски, исчезли в темноте. Служанка с дежурной улыбкой смотрела на то, как они медленно приближаются к дому ее хозяина Йозефа Гиббельса.

Фрау Кельнер любезно улыбнулась девушке, а Харри, сняв с плеч своей супруги накидку, расшитую золотой нитью по темно-зеленому бархату, застыл на месте, уставившись на спину Агны. На обнаженную красивым вырезом платья спину Агны.

Почти соприкасаясь с краями выреза, по спине девушки спускалась вниз тонкая золотая цепочка. Харри пробежал взглядом по спине Агны, удивляясь тому, как точно все грани цепочки образуют идеальный золотой треугольник, и, посмотрев на его перевернутую вершину, увидел ответ: внизу, в той точке, где сходились грани, раскачивался маленький бриллиант. Сверкая разноцветными огнями, он едва касался ложбинки на спине фрау Кельнер, и снова уходил назад, создавая эффект драгоценного маятника, к которому неизменно возвращался взгляд стороннего наблюдателя.

Тихо выругавшись, Кельнер прикрыл глаза. А открыв их, увидел как Агна, улыбаясь, идет навстречу Гирингу, который уже заметил и ждал ее. Левая ладонь министра скользнула по спине девушки и вернулась обратно, вытягиваясь вдоль толстого тела своего хозяина. Харри быстрым шагом прошел по гостиной, остановился рядом со своей женой и обнял ее за талию.

— А вот и он!

Министр, страдая манерами устаревшей театральности, широко улыбнулся Кельнеру, и, изучив его лицо за пару секунд, энергично выбросил вперед правую руку для приветствия. — А я подумал, вы не придете.

— Мы не могли пренебречь таким приглашением, — ответила Агна.

Ее голос прозвучал так близко, что Харри почувствовал дыхание девушки. Девушка перевела взгляд на мужа и чудесно улыбнулась ему.

— Рад это слышать, фрау Кельнер. Такой случайностью нельзя пренебрегать, тем более в день свадьбы.

Оркестр заиграл «Ich Steh mit Ruth gut», и последние слова Гиринг прокричал, наклонившись вплотную к Агне. Затем он отошел к большой группе гостей и Харри пригласил жену на танец.

Незатейливая песня звучала в точности как рождественские мелодии, и Агна очень старалась танцевать как можно лучше, хотя все время, что длился танец, ее не покидало ощущение нереальности происходящего. Музыка еще звучала, когда Гиббельс кривой, медленной походкой подошел к Кельнерам и остановил их танец. Не утруждая себя приветствиями, он остановился в двух шагах от Агны, разглядывая ее фигуру мертвым взглядом темных глаз, и сказал так громко, чтобы его слышало как можно больше гостей:

— Кто вы?

Повернувшись к Гиббельсу, и едва успев посмотреть на Харри, Агна ответила:

— Здравствуйте, министр. Я Агна Кельнер, а это мой супруг, Харри.

Восхищенный взгляд первого карлика Третьего Рейха остановился на темно-рыжих волосах Агны.

— Я знаю, что вы приехали в Берлин только сегодня утром. Для чего?

— Я назначен на должность в одном из филиалов фармацевтической компании «Байер», министр, — учтиво ответил Харри, переводя внимание министра пропаганды и просвещения на себя. — Моя супруга сопровождает меня в поездке. К тому же, мы не могли отказать себе в удовольствии пожениться в таком прекрасном городе, как Берлин.

Пепельно-черный взгляд Гиббельса обратился к Кельнеру, и в эту минуту к ним присоединился Гиринг.

— В самом деле, Йозеф! Я могу сам рассказать тебе о них буквально все.

Грузный министр рассмеялся собственной фразе, проверяя взглядом наличие улыбок на лицах Кельнеров. Их лица действительно улыбались, а большим пальцем левой руки, которую она завела за спину, Агна не переставая трогала обруч своего обручального кольца. Министры заговорили и медленным шагом ушли в противоположный угол зала. Отвечая своему коллеге, Гиббельс вдруг оглянулся на Агну, и вновь остановил на ней свой выжженный взгляд. Кольцо на безымянном пальце фрау Кельнер снова сдвинулось вперед.

***

Элисон забежала в свою комнату, на ходу закрывая дверь перед Милном. Но это не помогло: стеклянная дверная ручка, ударившись о стену, разбилась на мелкие осколки.

— Ответь мне!

— Нет, я не стану с тобой говорить, когда ты так злишься.

Элис вернула Милну его же слова, сказанные им несколько часов назад, и теперь смотрела на него в ожидании ответной реакции.

— Как ты могла надеть такое платье?! Это безумие!

— Неужели? А по-моему, всем оно очень понравилось!

Девушка попыталась пройти мимо Эдварда, но он преградил ей путь.

— Что ты сказал перед тем, как мы поехали туда? «Сегодня важный вечер, Агна. От того, как он пройдет, будет зависеть очень многое».

Элисон так точно изобразила голос Эдварда, что он забыл о своем гневе, и в удивлении посмотрел на нее.

— И вечер прошел так, как было нужно, Харри Кельнер. Спроси у Гиринга.

— Лучше у Гиббельса.

Лицо Милна скривилось в отвращении.

— Он не отстанет от тебя, Эл. И может случиться так, что никто не сможет тебя от него защитить.

Эдвард почувствовал рядом с собой движение, и мгновенно проснулся, выхватывая из-под подушки нож, и со свистом рассекая им ночную темноту. Нож разрезал воздух, но не встретил никакой преграды. Спрятав лезвие, Милн поднялся с кровати. Элис стояла перед ним в длинной белой сорочке, застегнутой под самым горлом. Ее правая рука заметно дрожала.

— Ты… они убьют нас, да? Убьют, Эд?

В глазах Элис блестели слезы, и у нее никак не получалось сфокусировать взгляд на фигуре Эдварда. Вместо того, чтобы быть четкой и высокой, она расплывалась и распадалась на светлое и темное пятно. Девушка почувствовала, как Эдвард обнял ее, и расплакалась еще больше. И если бы он не обнимал ее крепко и тепло, кто знает, сколько бы еще она мучилась от жуткого страха, который не давал ей заснуть, напоминая, к тому же, о том, что Милн, конечно, оказался прав, и ей не стоило надевать то зеленое платье.

Спокойный, глубокий стук его сердца, и слова, которые Эдвард шептал ей на ухо, постепенно успокаивали Элис, вытаскивая ее из омутов бесконечного страха. Она вдруг почувствовала, как сильно устала, и, глубоко вздохнув, уткнулась носом в грудь Милна. Эдвард подхватил Элисон на руки, и отнес девушку в ее спальню.

1.8

Паркет под ногой скрипнул, и Элис вздрогнула от собственного движения. Опустившись в кресло, она медленно осматривала гостиную своего нового дома. Камин с черной решеткой, зеркало в тяжелой золотой раме над ним… взгляд девушки задержался на картинах с изображением лесных пейзажей и сцен охоты, а потом снова вернулся к Эдварду. Он спал, откинув голову на спинку дивана, на коленях лежал новый номер Volkischer Beobachter, а простой карандаш, которым он, очевидно, делал какие-то заметки, по-прежнему был зажат в правой руке. Во сне Эдвард выглядел не таким суровым, а светлая прядь волос, упавшая на лоб, придавала его лицу еще больше мягкости, отчего он казался почти ровесником Эл.

Рассматривая его лицо, девушка улыбнулась. Ей вдруг захотелось прикоснуться к этой пряди волос. Она поднялась из кресла и уже сделала шаг вперед, протягивая руку к лицу Эдварда, как он открыл глаза, с удивлением смотря на нее туманным ото сна взглядом.

Она снова улыбнулась и отошла назад. Полы ее шелкового халата едва слышно прошелестели, когда она, по своей привычке, устраивалась в кресле, подогнув под себя ноги. У нее оказалось еще несколько секунд, пока Эдвард приходил в себя, окончательно просыпаясь, и Элисон, может быть впервые с момента их встречи в Лондоне, открыто посмотрела на Милна.

— Если будешь и дальше на меня так смотреть, я спрошу у тебя то же, что спросил Рочестер у Джейн Эйр. — Эдвард наклонился вперед, к Элисон, и, подражая ей, начал рассматривать лицо девушки.

— А что он спросил у нее? — смущенная улыбка приподняла уголок полных губ Эл.

— Находит ли она его красивым.

Милн улыбнулся, внимательно наблюдая за Элисон, и румянец неровными пятнами побежал по ее щекам.

— И что она?

— Ответила, что он нисколько не красив, но на его возмущение, чего же ей нужно, ведь руки-ноги при нем, добавила, что дело не во внешней красоте.

Милн, зная, что его взгляд очень смущает Эл, намеренно и пристально следил за переменами ее лица, отмечая про себя как в свете солнечных лучей меняется цвет ее глаз. Посмотрев в окно, девушка опустила голову, а потом снова взглянула на Эдварда.

— Хорошо, что у тебя голубые глаза.

Брови Милна сдвинулись на переносице, и опять разошлись в стороны.

— Звучит вполне в духе Джен Эйр.

— Прости, я не… ты красивый, очень, но их требования…

Девушка поднялась из кресла и встала напротив Милна, но даже выпрямись она как натянутая струна, Элисон все равно достала бы макушкой только до середины плеча Эда.

— Все в порядке. Для сегодняшней Германии это действительно большая удача.

Эдвард отошел к камину и достал из кармана сигареты Amateur. Красная пачка с тихим хлопком упала на мраморную полку, и, проехав по ней, остановилась на другом конце, зависнув над полом. Послышалось шипение, и в гостиной запахло сигаретным дымом.

— Нам нужно многое обсудить.

Милн говорил не оборачиваясь, и Эл смотрела на него со спины, отмечая про себя, как ровно, до одного уровня, закатаны до локтей рукава его белой рубашки.

— У нас будет домработница, и…

— Я могу все делать сама!

— Нет, не можешь.

Милн оглянулся на Элисон и отрицательно покачал головой.

— Не можешь и не будешь. Этот вопрос уже решен, и даже не нами.

Стряхнув пепел от сигареты в хрустальную пепельницу, Эдвард продолжил.

— Гиринг вчера был настолько предупредителен, что обещал отправить подругу своей домработницы Цилли к нам на помощь. Проверенные люди министра.

— То есть мы не сможем…

— Нет, Агна, не сможем. И поэтому у нас будет общая спальня.

Заметив, что Элисон нервно сглотнула, Милн поспешил добавить:

— Как я уже сказал, ты можешь мне доверять. Здесь тебе бояться нечего. Но одна из наших задач — правдоподобно изобразить семейную пару, поэтому…

— Я и не боюсь! — Элисон торопливо прервала Милна, и посмотрела на него. — Это… понятно.

Эдвард кивнул, и сказал, — задумчиво и медленно, словно вовсе не хотел, но вынужден был это сделать:

— Вчера вечером ты сказала, что была влюблена…в меня.

Элисон бросила на Эдварда быстрый, взволнованный взгляд.

— Да, я… давно… — девушка нервно вздохнула. — И спасибо тебе за вчерашний вечер, и за то, что когда я пришла к тебе ночью, ты…я еще не привыкла ко всему этому, но обещаю…

— Привыкнуть? — подсказал Милн и улыбнулся, умалчивая о том, что к той постоянной опасности, в которой они теперь находились, если и можно привыкнуть, то, кажется, не так скоро, как хотелось бы.

— Да.

1.9

Прошло около двух недель с того памятного вечера в доме Гиббельса. Я говорю «памятного», потому что он стал увертюрой к тому, что мне и Эл предстояло пережить в Берлине. Несмотря на потрясение, которое испытала Элисон от встречи с теми, кто мечтал о тысячелетнем Рейхе, после, когда волнение прошло, и я, и она сошлись на том, что все виденное нами, начиная от «случайной» встречи с Гирингом возле мэрии, в день свадьбы Агны и Харри, и заканчивая, — на тот момент — прощанием в конце длинного праздничного вечера в доме маленького министра пропаганды, было не более, чем началом игры.

Насколько большой и опасной? Этого мы знать не могли. Думаю, этого тогда не знал и сам Гиринг, должно быть, считавший себя нашим главным кукловодом. Многие приближенные Грубера, впрочем, как и сам он, обладали чрезвычайной экспрессивностью во время публичных выступлений. Резкие, быстрые и неожиданные пассы руками, пальцы, вывернутые в этой же экспрессии, иной раз, под невероятным углом, — все это не было выдумкой фанатов.

Именно при помощи такой постановочной игры, в основе которой, конечно, был точный и четкий расчет, множество людей было мгновенно превращено в пламенных, если не сказать ярых сторонников Грубера — «нового солнца» германской истории. Вот только солнце было черным.

Но тогда, в пылу «обиды», нанесенной Германии в Первой войне, о чем рейсхканцлер постоянно твердил своему народу, этого почти никто не замечал или — не хотел замечать.

…Итак, мы моментально оказались в игре, и знали, что за вечером, проведенным в доме Магды и Йозефа Гиббельсов, от Гиринга и прочих людей того круга, вполне возможно, вновь последуют приглашения. Мы были для них развлечением, — незнакомым, забавным, и, что лучше всего, — новым. Им ничего не стоило уничтожить нас, но игра забавляла куда сильнее. Кроме того, приблизить к кругу избранных людей с улицы, какими мы тогда выглядели в глазах Гиринга, было весьма пикантно. А ведь он был единственным из всей «верхушки», кого простые немцы любили за импровизацию.

Эту способность он и сам очень любил в себе, любовался ею и — собой, преображенным с ее помощью так, что, может быть, физическая боль и мучительные воспоминания об унизительном ранении в пах, уходили на второй план, меркли в лучах восходящего черного солнца, которому, сами не зная, что творят, рукоплескали тысячи и миллионы людей: мужчин и женщин, мальчиков из «Груберюгенд» и светловолосых девочек, еще слишком маленьких для того, чтобы узнать, что они и их тела целиком и полностью принадлежат Груберу и всей Германии. И нет ничего более почетного, чем стать матерью как можно большего числа «арийцев», а рождены они в законном браке или нет — не важно, ведь сама Герда Бортман, темноволосая красавица, исповедовала полигамные отношения и свободу нравов.

Но все это возникало постепенно, и, вместе с тем, очень быстро, а пока мы с Эл привыкали к нашему дому в элитном районе Груневальд, и ко всей нашей новой жизни, где у нас были другие имена: Харри и Агна Кельнер.

С легкой подачи всезнайки Гиринга у нас появилась домработница Эльза. Высокая и худая, она очень напоминала высохшее дерево.

С ней и я, и Эл были очень осторожны и предельно лаконичны в общении: мы знали, что она дружит с Цилли, домоправительницей Гиринга, а значит, то, что я не нашел в нашем доме микрофонов и жучков, когда мы заехали в дом Кельнеров, совсем не означало, что за нами никто не следит. Все было с точностью наоборот, и, должен сказать, мы с Эл неплохо разыгрывали свои партии влюбленных друг в друга супругов, живущих в прекрасном трехэтажном доме с темно-синей крышей.

Разобрав вещи и осмотрев дом, мы решили обустроить нашу спальню на втором этаже, в самой просторной комнате. Эльза очень гордилась нашим выбором, и с истинно арийским рвением к порядку, которое некоторых приводило к созданию концлагерей, а иных — к спасению заключенных из этих лагерей, обустраивала нашу спальню.

Со стороны могло показаться, что избалованная фрау Кельнер, топнув ножкой, упросила своего не слишком сговорчивого мужа переехать в эти апартаменты, но настоящая причина была в том, что помимо удобного расположения, в этой комнате была еще одна небольшая комната, тайная, скрытая толстыми дубовыми перегородками. Я обнаружил ее, когда обходил дом в первый раз, и об этой комнате было известно только мне и Эл.

Кстати, об Эл.

Помня тот взгляд, каким она посмотрела на меня, когда я сказал об общей спальне, я думал, что у нас ничего не получится. Не получится изобразить супружескую пару. Эл тогда была похожа на солнечного зайчика, который, — даже если он запущен тобой, — никак не удается поймать.

Я видел, что ей мало нравится дом, и в нем ей вряд ли было комфортно. Но она ни разу этого не показала, и не упрекнула меня или обстоятельства ни единым словом или даже жестом. Днем мы играли счастливую семейную пару, в условленные часы перехватывали по радио шифровки, в которых нас хвалили, — часто слишком сильно — за успехи и ценные сведения, сообщенные Центру, или отправлялись подальше от дома Кельнеров, чтобы передать новую информацию, — а вечером ложились спать в одну кровать.

И Эл, одетая все в ту же сорочку с высоким воротом, которая была на ней в ночь после вечера в доме Гиббельса, желая мне доброй ночи, отворачивалась и думала о чем-то своем. Она по-прежнему отказывалась говорить о своем брате, часто вздрагивала в ответ на мои вопросы о нем, и потому я решил, что именно он занимает ее мысли.

Эл была скрытной, а может, она боялась меня? Ее стеснительность могла бы показаться наигранной, но для девушки, воспитанной в строгих стенах закрытой школы для девочек, оказалось, что она на удивление быстро умеет оценивать обстановку и вести себя согласно ей. Этот природный талант Эл не раз спасал ее и нас. Так же, как он спас ее в феврале 1933 года. Элис было сложно, но я видел, что она очень старается как можно скорее войти в окружающую нас обстановку с наименьшими потерями, и за это я ей очень благодарен.

***

Это было 28 февраля. Позже его назовут «последним днем Веймарской республики», но на самом деле, эта республика исчезла много раньше, чем Грубер пришел к власти. В тот день я, несмотря на протесты Эдварда, поехала в Берлин одна.

Предлог у меня был более, чем веский, — Агна Кельнер записалась в салон красоты, где из ее длинных рыжих волос должны были сделать модную короткую стрижку: если уложить волосы «мягкими волнами», то вы несомненно попадете в число самых модных девушек. Помню, как перед уходом я спорила с Эдвардом, доказывая, что короткая дамская стрижка теперь — такая же необходимость, как высокий рост, хорошее сложение и голубые глаза. Было и смешно и грустно смотреть, как Эд уверял меня не подстригать волосы, говоря, что они очень красивые, но мы оба знали, что и ему, и мне необходимо стать «истинными немцами». И чем скорее и больше мы сольемся с беспокойными толпами людей на улицах Берлина, тем будет лучше для нас.

Я задержалась в городе гораздо дольше, чем планировала. Любой хороший агент знает, что помимо языка той страны, в которой он выполняет задание, очень важно владеть невербальной стороной общения. Именно поэтому после парикмахерской я долго гуляла по улицам города, рассматривала прохожих — мужчин, женщин, детей. Кто-то торопливо перебегал улицу, кто-то ждал трамвай на булыжной мостовой, а один мальчик, лет восьми, выбежал на улицу из булочной и едва не упал, пытаясь на ходу поправить непонятно как оказавшуюся на его голове кепку, которая была ему слишком велика. Он улыбался так задорно и счастливо, что мне показалось, будто тревога, которая окутывала Берлин со всех сторон, растворилась.

Сейчас удивительно об этом вспоминать, но до 1933 года Берлин обладал огромной славой, которая ничуть не уступала легендам, сложенным о Лондоне или Париже. Берлин влюбил в себя множество людей, именно здесь люди самых разных взглядов и предпочтений чувствовали себя свободно и легко. Не случайно Кристофер Ишервуд позже скажет об этом городе: «Берлин значил — мальчики».

О пожаре в Рейхстаге стало известно около десяти вечера. Я оказалась в толпе прохожих, замерших при виде бушующего огня. Громадное пламя вырывалось вверх, сквозь купол, сжигая великолепное здание изнутри. Как завороженные, мы следили за огненным представлением. И это было именно представление: вскоре, после того, как оно началось, на него пожаловали самые «первые люди». Я видела как стремительно, почти шаг в шаг, Грубер и Гиббельс подошли к Гирингу, который уже был у здания. Они о чем-то говорили, и Грубер резко взмахнул правой рукой. Черная челка упала ему на лицо, и он снова гневно поднял руку.

…Огонь тушили несколько часов, и еще до того, как пламя затихло, Гиринг объявил, что это был поджог. Во всем обвинили коммуниста Маринуса ван дер Люббе и еще нескольких человек. После «суда» Маринуса, которого многие считали неуравновешенным пироманом, казнили. Отсечение головы.

Но это было позже, осенью. А на следующее утро, в первый день весны, по указанию Грубера, были подписаны указы, ограничивающие неприкосновенность личности и собственности, свободу слова, печати и тайну переписки.

Так начались массовые аресты, были открыты «дикие тюрьмы». Это стало началом явного проявления террора.

Когда я вернулась в Груневальд, Эдвард ходил по комнате как часовой, шаг за шагом измеряя ее своими длинными ногами. Увидев меня, он остановился и закрыл глаза, что-то прошептав. А я, помню, что от волнения не могла перестать улыбаться. Мне снова стало очень страшно. За себя, за нас. И за мальчика, выбежавшего из булочной, который, может быть, так и не дорастет до своей большой кепки.

1.10

— Где ты была?

Вопрос Эдварда прозвучал громко и резко, но Элисон этого будто не слышала.

— Рейхстаг горит, — только и смогла сказать она, глядя перед собой широко раскрытыми глазами.

Сбросив маленькую черную сумочку, на которой еще блестели дождевые капли, с руки в кресло, девушка быстрым шагом подошла к радиоприемнику, и остановилась. Конечно! Как она могла забыть? Нужно составить сообщение, согласно таблицам для бухштабированию, и только потом передавать его! Эл тяжело вздохнула. Какая глупость! Если так пойдет и дальше, ей не стать настоящим разведчиком. И тогда… кто знает, где она окажется? Может быть, ее, как и сотни других людей, затолкают в грузовик и увезут в одну из тюрем на пытки? Эшби отошла от радиоприемника и не глядя села на край дивана.

— Я видела их. Грубер, Гиббельс и Гиринг. Гиринг бы там раньше остальных. Как думаешь, это поджог?

— Поджог? Вполне возможно.

Эд спрятал руки в карманы брюк и посмотрел на Элис. Черная плотная юбка закрывала ее колени, а пальцы ног упирались в ковер почти вертикально, словно она была балериной, которая готовится к выступлению. Несмотря на неудобную позу, Элис выглядела так, словно совсем ее не замечала. Она по-прежнему смотрела прямо перед собой и что-то говорила, но голоса не было слышно, — только заметно движение губ. Волнистая прядь остриженных волос упала на лоб, похожая в свете настольной лампы на медный луч закатного солнца.

Милн посмотрел на носки своих домашних туфель.

— Я был там.

Прошло несколько секунд, прежде чем Эл ответила.

— Зачем?

Взгляд зеленых глаз, которые в полумраке казались черными, был таким удивленным, что у Эдварда мелькнула мысль: а не розыгрыш ли все это? Эта поездка, свадьба, вечер в доме Гиббельса? Правда или ложь? Как та игра, в которую он с мальчишками играл в детстве. Может быть, Эл гораздо лучший разведчик и настоящая актриса? Милн улыбнулся. «Ни один вариант не стоит исключать из поля зрения» — так ему говорили. А он старался ее оберегать, беспокоился о ней. Настолько сильно, что поехал за Эл, но так и не нашел ее на площади у Рейхстага. Зато прекрасно видел, как беснуется Грубер в разговоре с Гирингом. Милн вернулся в Груневальд и передал срочное сообщение в Центр: «Рейхстаг горит. Не исключаю, что это провокация Грубера. Подробности позже».

Когда роль, исполняемая человеком, стирает саму его суть и становится новой, приобретенной сущностью, под которой уже почти не различить стертые черты настоящей личности?

— Искал тебя.

Губы Эдварда были все еще растянуты в улыбке.

На лице Элис появилось выражение, похожее на изумление. Она помолчала, прежде чем ответить.

— Мне кажется, я отвлекаю тебя. Девушка посмотрела на Милна, и не увидела в его лице ничего, что убедило бы ее в обратном: была только безрадостная усмешка, застывшая на тонких губах.

— Да. Пожалуй, даже слишком.

— В таком случае, не буду больше тебе мешать. Я переезжаю в другую комнату.

Растрепав аккуратную укладку, сделанную в салоне, Эл поднялась с дивана.

— Ты не можешь, Эльза придет утром, — с раздражением ответил Эдвард.

Элис ушла, ничего не ответив.

***

Утро первого марта было холодным и пасмурным. Ранние пешеходы ёжились на остановках в ожидании трамваев. Кто-то сильнее кутался в не слишком теплое пальто, и можно было заметить, как жительницы Берлина, проходя по улицам быстрым шагом, оглядываются по сторонам, останавливаются, и потирают озябшие ладони, смотря на них с какой-то досадой или растерянностью.

Ночь с 28 февраля на 1 марта была страшной для людей и богатой на аресты для гестапо, тайной полиции, которая с приходом нового шефа, — «дяди Херманна» — очень популярного среди обычных берлинцев, великолепно игравшего одну из своих излюбленных ролей, — добродушного толстяка, — быстро стала ночным кошмаром многих и многих жителей города.

Полицейские грузовики курсировали по Берлину в поисках новых жертв, и недостатка в них не было. Прохожие с волнением и тревогой смотрели на проезжающие мимо полицейские машины, переполненные схваченными «инакомыслящими» нового победоносного режима, и не могли знать, что, может быть, именно им довелось увидеть людей, посаженных за решетки черных грузовиков, в последний раз.

Пиромана ван дер Люббе, который, по слухам, страдал психическими отклонениями, и в часы, когда горел Рейхстаг, находился в состоянии наркотического опьянения, осудят и казнят очень быстро и очень выгодно для «великолепной четверки», как тогда называли Грубера, Гиринга, Гиллера и Гиббельса. Его тело не отдадут семье для погребения, а обезглавленное, сбросят в очередную братскую могилу где-то на окраине Берлина: ведь убитых в застенках тюрем в те дни, коих были сотни, все-таки нужно было как-то хоронить. Досадная, но неизбежная работа. Годы спустя, когда отгремит по всему миру война, выяснится, что Рейхстаг был подожжен по прямому указанию Гиринга, — но тогда, в тысяча девятьсот тридцать третьем, обвинив в поджоге неугодных им коммунистов, национал-социалисты сделали еще один большой шаг в сторону тотального захвата власти. И если еще одним следствием этой лжи стали доносы, ужас и страх людей, что ж, то было только на руку новой правящей партии.

Поразительно, но несмотря на все знаки тех дней, даже горящий Рейхстаг для большинства обывателей не стал предостережением. Грубер кинул им в тарелки обещания побороть массовую безработицу, присыпав это, со временем исполненное обещание, спортивными праздниками, салютами, ночными восторженными шествиями с факелами, и словами, множеством слов и криков, об исключительности «арийской» расы.

О том, что сами новые вожди на арийцев совсем не похожи, и что в руках у них — острые ножи, уже замазанные кровью, которые в любой момент могут повернуться в сторону самих немцев, почти никто не думал.

А те, кто думал — бежал на вокзал и спешно уезжал в Австрию, Швейцарию, Америку. Те дни в Берлине были странными, тревожными, кровавыми и противоречивыми. Берлин еще оставался Берлином, но, украшенный тысячами свастик, постепенно переставал быть собой.

Поморщившись от утреннего света, Элис открыла глаза и вздрогнула: перед ней, одетая в черную форму с белым накрахмаленным фартуком, стояла Эльза, и изумленно смотрела на фрау Кёльнер, спящую в библиотеке на кушетке. Взгляд домработницы был настолько красноречив, что, казалось, будто вся ее фигура тоже изогнулась в форме вопросительного знака. Не сдержавшись, девушка весело рассмеялась, пожелала домработнице «доброго утра», и вышла из кабинета. В поисках своего мужа она обошла весь дом, но, как выяснилось, «герр Кельнер полчаса назад отбыл на завод компании «Байер» и вернется только во второй половине дня».

1.11

Эдвард вернулся около шести часов пополудни. Столкнувшись в дверях с Эльзой, чей рабочий день уже закончился, он поздоровался и попрощался с ней, а между этими словесными ритуалами успел выдержать въедливый взгляд прислуги и выслушать подозрения, произнесенные шепотом: фрау Кельнер, судя по всему, ночевала в библиотеке, потому что утром, придя на работу, Эльза лично застала фрау спящей на кушетке у окна в одежде — черном костюме, состоящим из пиджака и черной узкой юбки, и в белой шифоновой блузке с воротником жабо.

Кроме того, заметив Эльзу, хозяйка рассмеялась, пожелала ей «доброго утра» и вышла из комнаты. Почти весь день фрау провела дома, исключение — поездка в Берлин, время отсутствия составило 2 часа 10 минут.

Завершив свой доклад, Эльза, явно довольная собой, кивнула и вышла из дома на Хербертштрассе, 10.

Все время, пока Милн слушал прислугу, он внимательно рассматривал ее лицо и фигуру с высоты своего роста, с интересом думая о том, что в голове или в организме иного человека отвечает за это свойство человеческой природы — донос, прикрытый самыми лучшими и благородными, — по мнению обладателей этого качества, — целями. Когда за домработницей закрылась дверь, он снова напомнил себе, что с ней нужно быть как можно внимательнее, и поднялся на второй этаж, в спальню, где, к его удивлению, была Эл.

Сидя на кровати, она что-то увлеченно писала, а закончив, подошла к Милну, и протянула ему записку. Не глядя на девушку, Эдвард повернулся к большому напольному зеркалу, медленно развязывая темно-красный галстук.

— Я запрещаю тебе ночевать в любой другой комнате, кроме этой.

— У тебя нет права запрещать мне что-либо, ты мне никто.

Стоя за спиной Эдварда, Элисон буравила взглядом его широкую спину.

— Ошибаешься, Агна. Здесь я твой муж. И в нашей паре именно я — старший агент. И если еще раз в отчете праведной Эльзы о твоем дне я услышу ее сомнения в благополучии брака Агны и Харри, я сделаю то, что тебе не понравится.

Эдвард посмотрел на Элис через зеркало, и успел заметить, как она вздрогнула от его слов, но, сжав руки в кулаки, высоко подняла голову.

— И что же?

Элисон держала голову так высоко, словно на ее шее затягивали веревку, а ей хотелось хотя бы еще на мгновение продлить свою жизнь. Это движение Милн уже не раз замечал в ней раньше, и с удивлением посмотрел на девушку.

— Узнаешь, если не послушаешь меня.

— Это угроза?

— Предупреждение, Агна. Проверять не советую. К тому же, ты как-то сказала, что тебе вполне понятно все, что от тебя требуется… в новых обстоятельствах.

Не отвечая, Элис подошла к Милну, и протянула ему записку, которую все это время она сжимала в руке. Развернув листок, Эдвард пробежал взглядом написанное и улыбнулся. Повысив голос, он выразительно прочитал вслух: «Рейхстаг горел сегодня ночью. Сейчас пожар потушен. Великолепная четверка подозревает коммунистов, но это провокация Гиринга. В городе беспорядки, сотни задержанных и убитых. Точных данных еще нет». Милн иронично посмотрел на Элис, прочитал текст еще раз, а затем, подойдя к камину, в котором был разведен огонь, порвал записку и бросил ее в камин.

— Если это и поджог, то доказательств этому нет. К тому же, все уже отправлено, а твое сообщение слишком длинное, и эпитет про четверку излишне пышный.

Элис сердито посмотрела на Милна, и, проходя мимо него, шепотом сообщила ему, что он дурак.

На следующее утро Агна заставила себя лежать в кровати до прихода Эльзы, и, убедившись, что прислуга заметила, как она выходит из спальни, снова пожелала ей доброго утра и улыбнулась.

За завтраком, накрытым по случаю воскресенья в большой столовой, царила тишина, нарушаемая только звоном столовых приборов и шелестом страниц главной нацистской газеты «Фолькишер беобахтер», которую Харри Кельнер читал каждое утро. На первой полосе сообщалось о том, что в этот день Грубер выступит на площади Груневальда. А значит, Агна и Харри Кельнер будут там.

1.12

В день выступления Грубера на площади Груневальда собралось не менее тысячи человек, многие приехали специально, чтобы услышать новую речь того, кого позже с легкой руки одного из приближенных назовут, — и будут звать до конца, — «фюрером», что в переводе означает «вождь».

Он уже бился в громких призывных конвульсиях, в эффекте которых были заметны уроки актерской игры (к решению и этого вопроса Грубер подошел со всей возможной педантичностью, обучаясь ораторскому и актерскому мастерству у оперного певца Пауля Девриента), когда Агна и Харри Кельнер вошли в людское море, застывшее в порыве обожания перед своим хозяином. Его руки еще не тряслись и не дрожали, и лоб пока не был изрезан глубокими поперечными морщинами, и многие из тех, кто, как жертвы, — вполне возможно, что и ритуальные, но об этом лучше всех знал «верный из вернейших», Генрих Гиллер, первый мистик и основатель концентрационных лагерей, в которых одних только евреев было уничтожено более шести миллионов человек, — будут убиты, но позже, сейчас, вполне возможно, были среди тех, кто с замиранием сердца слушал недавно избранного ими рейхсканцлера.

В сухом и холодном ветре этого мартовского утра, который, как кинжал, врезался в каждого прохожего, срывающийся голос Грубера звучал особенно громко. Позже его советники введут в обыкновение разъезды своего кандидата, — в рамках предвыборной кампании, — на самолете, чтобы он мог донести свое слово до всей паствы. Но сейчас этого еще не было, и, окружив импровизированную сцену, люди с радостью внимали всему, что он им обещал.

Стоя рядом с Харри, Агна застыла под пронизывающим ветром. Она так крепко сжимала меховой воротник элегантного темно-голубого пальто, что, если бы не черные перчатки, то наверняка можно было бы увидеть, как от усилия побелели костяшки ее пальцев. Вокруг царило безмолвие, и Агна, оглянувшись, поморщилась, все чаще замечая на лицах окружавших ее людей бесконечный восторг. Боковым зрением она отметила, как при очередным призыве оратора рука Харри дернулась и ладонь сжалась в кулак. Затем пальцы медленно выпрямились, и левая рука Кельнера спряталась за спину.

Агна заглянула в его лицо, желая узнать, какое оно в этот момент, но рядом с ней раздался какой-то неясный мычащий звук, и справа от нее возникло тело толстого Гиринга, вернее, его часть, — насколько могла заметить его Агна, еще не успев повернуть голову в сторону министра, одно воспоминание о котором приводило ее в ужас с того самого дня, когда она и Харри впервые встретили его в день своей свадьбы на Александерплатц. Ее сердце дернулось, когда девушка поняла, что перед ней действительно стоит Гиринг. Широкая улыбка на его лице скрывала зубы, и для полного сходства с нелепой ухмылкой шарнирной марионетки, — каких иногда рисуют дети, — ей не хватало только скобок, разбросанных по углам глумливого рта. Несколько мгновений министр молча смотрел на Агну, продолжая улыбаться, а затем назвал ее и Харри по именам, слегка склонив голову в приветствии.

Рукопожатие министра и Кельнера вышло неловким. Словно против своих ожиданий, Гирингу не удалось пожать руку Харри так, как он, должно быть, привык, — накрывая протянутую ладонь сверху. От неожиданности его глаза расширились, быстро окидывая высокого Кельнера удивленным взглядом.

Но в следующую секунду они снова приняли свое обычное, скользкое выражение, и вернулись к Агне, которая, даже не желая того, притягивала к себе взгляды окружающих, а сочетание темно-голубого вельвета, из которого было сшито ее приталенное пальто, и темно-рыжих волос, завитки которых задорно выбивались из-под шляпки, делало ее еще заметнее.

— Что за неожиданная встреча!

Голос Гиринга прозвучал так радостно, словно он был старым другом Кельнеров, который наконец-то встретил их после долгой разлуки.

— Не ожидал вас здесь увидеть.

В улыбке министра показались блестящие от слюны зубы, и он довольно рассмеялся.

— Мы не могли пропустить выступление.

Харри произнес фразу так легко, словно он был первым поклонником Грубера. Агна опустила голову вниз, рассматривая камешек, лежавший на земле рядом с ее ногой в бархатной туфельке.

— Да-да, как же! Это я уже слышал от вашей очаровательной супруги, не правда ли, фрау Кельнер?

Агна ответила не сразу.

— Да, рейхсмаршал.

— Когда же вы мне это сказали? Блестящие смехом глаза министра поползли вверх, будто отыскивая нужное воспоминание в памяти своего хозяина.

— На вечере в доме министра пропаганды.

Голос Агны, смешиваясь с голосом оратора, прозвучал тихо, и Гиринг снова, как и тогда, наклонился к ней.

— Да, конечно, как я мог забыть! Гиббельс! Он там, видите?

Не оглядываясь, Гиринг наклонил голову вправо, и прямо за его плечом девушка снова увидела эти мертвые глаза.

Гиббельс стоял в нескольких метрах от них, и говорил с Гиллером. Мог ли он почувствовать на себе ее взгляд так быстро? Агна не успела ответить себе на этот вопрос: коротышка пристально посмотрел на нее, заново разглядывая своим пронизывающим взглядом каждую черту ее лица. Затем он улыбнулся, отчего его бледное лицо с чёрными глазами стало только страшнее, и попытался завершить разговор, но Гиллер остановил его жестом, и беседа, к огромной досаде маленького министра, продолжилась. Ему пришлось продолжить разговор, но с того момента, как он заметил Агну в толпе, его взгляд то и дело возвращался к ней, и горя ярким блеском, останавливался на ее стройной фигуре.

Наслаждаясь смущением девушки, которая быстро отвела глаза от заметившего ее Гиббельса, Гиринг рассмеялся и спросил, как у них, — супругов Кельнер, — дела? Рейхсминистр авиации заверил, что это не праздное любопытство: ему стало известно, что фрау Кельнер уже однажды ночевала в библиотеке своего роскошного дома в Груневальде, по улице Херберштрассе, что совсем недалеко отсюда. В библиотеке, а не в одной постели со своим красивым мужем, чью внешность успела отметить первая красавица Третьего рейха, и, к слову, жена Гиббельса, — Магда. Так все ли у них хорошо? Агна оглянулась на Харри, и, чувствуя себя персонажем замедленной фантастической съемки, кивнула. Да, у них все хорошо, в тот вечер они просто немного поспорили, что случается со всеми супругами, не только с молодоженами. Выдержав лукавый взгляд Гиринга, она улыбнулась как можно убедительнее.

На этом встреча с огромным министром, — он «совсем забыл», что ему уже пора идти, — закончилась, и «дядя Херманн», — учитывая его внушительную комплекцию, — на удивление легко снова исчез в толпе. Агна дождалась, когда он уйдет как можно дальше, и протиснулась сквозь плотное кольцо людей, к выходу из толпы.

***

Эдвард легко догнал Элис, и, перейдя на шаг, взял ее за локоть, уводя в сторону Груневальдского леса. Они молча и долго шли рядом, но как только мост через реку Хафель остался позади, Эл выдернула руку и побежала прочь. Теперь, вдалеке от посторонних глаз, она, наконец, могла дать волю своему страху, но… ничего не происходило.

С гримасой боли и отвращения, Элис схватилась за горло и опустила руки вниз. Так продолжалось довольно долго: она то останавливалась на месте, то делала несколько шагов, безуспешно пытаясь восстановить ровное дыхание. Может быть, если бы она умела плакать, ей стало бы легче. Но про себя Элис знала, — еще с того дня, когда тетя сообщила ей, что ее папа и мама умерли от испанки, — что слезы ей не помогают, не приносят облегчения. Боль засела внутри, скатываясь в громадный ком. В такие минуты она не могла дышать, и только в панике хватала себя за горло, словно хотела вскрыть кожу, и задышать полной грудью.

Эдвард с тревогой смотрел на Элис, и не понимал, что ему следует делать: женщины, которых он знал, не только умели плакать, но и умело пользовались этим весьма сомнительным оружием в своих целях. Но с Эл все было не так.

Девушка двигалась резко и быстро, и в том, как она повернула шею, Эдвард снова узнал то же, что уже замечал раньше, — движение, похожее на то, какое делает человек, желая освободиться от удавки, уже накинутой на его шею.

Эл затихла, стоя на одном месте, спиной к Милну. Солнечный луч, проходя сквозь листву, переносил на ее спину причудливые тени, сотканные из очертаний первых весенних листьев, которые уже успели появиться на ветках берез и хвои. Эдвард подумал, что опасность миновала, но вдруг Эл сбросила пальто на землю и медленно пошла вперед. Он догнал ее и набросил пальто на плечи в тот момент, когда она делала новый шаг. Это сбило ее с ритма, и, не удержавшись на каблуках, она крепко схватила Милна за руку, и с удивлением взглянула на него, — так, словно видела впервые в жизни.

— Пусти, — глухо пробормотала Элис, отпуская рукав темного пальто. Она начала падать, но Милн успел подхватить ее на руки. Девушка была без сознания.

1.13

В окружающей темноте мартовской ночи высокое окно в доме № 34 по улице Кайзердамм светилось особенно ярко. Электрический свет смешивался с жаром и светом огня, разведенного в камине, но человеку в парадном мундире казалось, что тьма сгущается и окружает его. Он опустился на пол из высокого венского кресла, прополз по ковру, и, уткнувшись лицом в бархатную обивку дивана, замер на несколько минут. Потом все повторилось снова и снова.

Крупные капли пота катились по толстой шее, черный воротник рейхского мундира душил его, но толстяк, косо обхватив себя руками, трясся в ознобе. Был ли он, рейхсмаршал авиации Третьего рейха, бравый Херманн Гиринг, под действием кокаина, первитина, юкодала или морфия, сейчас бы никто не мог сказать точно. В подобные этой минуты уединения, тревожить героя войны запрещалось решительно всем, даже верной домработнице Цилли, которая еще помнила первую жену Херманна, красавицу Карин, «тонкую и изящную», как он сам ее называл.

Может быть, это было интересно, — узнать, от чего именно Гиринг, чрезвычайно обаятельный любимец берлинской публики, — даже в те годы, когда Германия уже вела явную и агрессивную войну против нескольких стран, — страдал больше: от физической боли, которую, спустя даже долгое время, доставляло ему ранение в пах, или от стыда? Как бы то ни было, к морфию он пристрастился после войны.

Тогда еще наркотик помогал унять его физические страдания, но превышение всех возможных доз очень быстро сделало из легендарного летчика обыкновенного наркомана, побывавшего, к тому же, в сумасшедшем доме. Впрочем, в новой Германии это никого не смущало. И Гиринг, закрываясь по вечерам в одной из комнат своей новой шикарной квартиры, услаждал себя тем, что потреблял наркотики в огромных дозах, которые теперь приносили ему весьма зыбкое облегчение, даже несмотря на то, что для таких «уколов радости» у приближенного Грубера был целый набор шприцов, изготовленных из золота.

Ни один из допингов, который колол себе «дядя Херманн», не давал ему того, что он жаждал — облегчения и возможности забыться, сбежать от реальности в темный угол ночи, как хотели избежать жуткой расправы и страданий те, кого уже успели замучить и забить, сбросив, как скот, в выгребные ямы гестапо. А ведь это было только начало, — всего масштаба пролитой на землю крови, тогда, пожалуй, не знал никто, даже сам Грубер.

Разница между ним, его рейхом и людьми, которые погибнут за все время его безумного наркотического правления, была лишь в том, что истинно человеческое ему было чуждо. Он был мелким и злопамятным, и просто расчищал пространство. Не для немецкого народа, который был ему нужен только во время словесных выступлений, а единственно для себя. Впрочем, это не мешало Груберу пламенно любить овчарку Блонди, которую он целовал в тёплый нос, в те минуты, когда что-то сродни человеческому поднималось из его бесконечной тьмы на поверхность. Может быть, это же вызвало в нем и желание проверить на любимой собаке яд, и тем самым убить ее?

Гирингу требовалось что-то новое, другое. По его подбородку текла теплая, густая слюна. Идиотская гримаса исказила лицо, но во взгляде Херманна успел показаться след мысли.

Он все решил.

Он знал, кто ему нужен, — этот тощий Кельнер, чья фамилия нелепо перекликается с названием служек в пивных и кафе.

Гиринг видел его досье, и даже если не запомнил всего, — к этому он мог вернуться в любой момент, — то главное прочно засело в его памяти: Кельнер был не кем-нибудь, а сотрудником берлинского филиала «Байер», той самой фирмы, которая еще в 1898 году стала выпускать героин.

Рейхсмаршал улыбнулся как мог: решение было найдено, Кельнера стоило пригласить в дом Гиббельсов ещё раз.

К тому же, маленькая Агна Кельнер, эта прелестная девочка, весьма понравилась ему. Но, — тут от беззвучного смеха тело Гиринга заколыхалось, — малышу Йозефу, этому воробью с хромой лапкой, она полюбилась куда больше. В этом Гиринг не сомневался, — он видел, каким вожделением горели глаза Гиббельса, когда он смотрел на фрау Кельнер.

Заметил он и то, как Гиббельс, уверенный, что в толпе Груневальда он останется незамеченным, не мог отвести свой черный взгляд от Агны. Словно не просто желал ее тело, но хотел гораздо большего — завладеть душой, высосать ее, смакуя, по капле из драгоценного сосуда, более всего в котором лично его, Гиринга, пленяли чудесные глаза. Яркие и блестящие, они были преисполнены того огня, которого жаждет сердце. Если же сердца, как в случае с «великолепной четверкой» нет, — то желание греться у этого пламени меньше не становится. Напротив, в том, чтобы погасить такой чистый свет, заключалась своя особая, извращенная прелесть и привилегия.

***

Свет в кухне зажегся, Эл порезалась и вскрикнула, поднося палец к губам.

— О черт, Агна, прости! Я не знал, что ты здесь

Брови Милна сложились домиком, и Элис, глядя на него, не смогла сдержать улыбку.

— Все в порядке, это всего лишь небольшой порез. Я разбудила тебя?

Милн обвел взглядом кухню и лукаво улыбнулся.

— Тем, что резала в темноте яблоко? Да, определенно, стук ножа разбудил меня.

Его глаза блестели весельем.

— С тобой все в порядке?

— Да, Харри Кельнер, как и несколько часов назад, когда ты спрашивал меня об этом.

Элис прошла мимо, и он уловил легкий аромат ее духов.

— Тогда поговори со мной.

Милн остановился рядом с девушкой, наблюдая за тем, как она криво режет остатки яблока.

— О чем?

Нож стукнул о разделочную доску, и Эл, выбрав самую косую яблочную дольку, начала медленно ее грызть.

— Например, о твоем обмороке.

— Мне стало страшно и плохо, только и всего. Так иногда бывает. Я не люблю находиться в толпе.

Девушка оглянулась на Милна.

— Все в порядке. Прости, если испугала тебя. И спасибо за помощь.

— Эл?

Понизив голос, Эдвард выразительно взглянул на девушку.

— Хорошо! — Элисон положила нож, и повернулась к Эдварду. — Что ты хочешь знать?

— Что стало со Стивом и твоими родителями?

Элис покачала головой и медленно отошла к окну.

— У Агны Кельнер нет никакого Стива.

— Брось, Эл! Сейчас ночь, мы здесь одни. Расскажи мне.

Нолан и Эрин Эшби умерли от испанки в 1920 году, когда Стиву было четырнадцать, а Элисон — пять. Они жили в поселке Килтама ирландского графства Мейо, — там же, где и родилась Ли́са (как называл Элисон Стив). Дом, в котором жили Кэтлин Финн, сестра Эрин, и семейство Эшби, стоял на берегу озера Лох-Конн. Он был просторным и уютным, а еще из его окон были видны самые высокие клифы во всей Ирландии.

Маленькая Элис могла день и ночь рассматривать их, а каждого, кто пытался отвлечь ее от этого занятия, уверяла, что в этих обрывах, разрушенных прибоем, живут древние эльфы и феи. По ночам они поют чудесные изумрудные песни, волшебный свет которых окутывает собой всю Ирландию, именно поэтому ее называют Изумрудным островом. И потому, что песни эти волшебные, услышать их может только тот, кто чист сердцем.

Так это было или нет, нельзя сказать наверняка. В конце 1919 года, понимая, что оставаться в Ирландии, где тогда бушевала война, дольше нельзя, Нолан и Эрин уехали в Великобританию, откуда глава семейства руководил новой железнодорожной компанией, дававшей баснословную прибыль. Стива и Элис временно оставили на попечение Кэтлин, но уже в январе 1920 года, после трагической смерти Нолана и Эрин от свирепой испанки, она стала их единственным опекуном, и, рискуя, все же отправилась в Ливерпуль, туда, где их должны были ждать Эшби.

Дети не были на похоронах своих родителей, и не видели, как их опускают в землю. И может оттого Элисон всегда казалось, что они не погибли, а просто уехали далеко-далеко, — туда, где не ходят поезда новой железнодорожной станции, которой управляет ее папа. Для нее, тогда еще маленькой, родители остались большими эльфами из графства Мейо. И она отдала бы все на свете, чтобы они вернулись с той стороны Луны, но, как бы долго она ни ждала, они все не возвращались, и свое детское одиночество, огромное, как весь земной шар, и бесконечное, как красота ее любимой Ирландии, Эл запомнила на всю жизнь.

Удивительно, но ни Стива, ни Элисон испанка не коснулась. Может быть, потому, что забрав с собой сразу обоих родителей, она насытилась и намеренно обошла их стороной. После похорон родителей Стив оставался в Ливерпуле совсем недолго, — уже в феврале он уехал в Итон, в котором ему предстояло четырехлетнее обучение и дружба с Эдвардом Милном, долговязым и худым мальчишкой с блестящими глазами, чьих густых светлых волос с лихвой хватило бы на троих.

После смерти отца и матери Стив чувствовал себя ответственным за маленькую Лису, и потому ему было особенно тяжело расставаться с ней в день отъезда в колледж. Но на протяжении всех лет, что он был в Итоне, они много и часто переписывались, и, хотя были далеко друг от друга, все равно росли вместе, сумев с помощью писем стать по-настоящему близкими друзьями.

Благодаря письмам Стива у Лисы, которой тогда было двенадцать, неожиданно появился еще один друг, — тот самый Эдвард.

Конечно, сам он ей писем не писал. Но о нем много писал Стив, сообщая об их «мужских делах», как он в шутку это называл. Иногда, правда, этот «далекий друг», — как Элис про себя звала Эдварда, — писал для неё несколько забавных фраз в конце писем Стива: «Завтра мы устроим розыгрыш мистеру Беллоузу, он очень похож на фазана, и кричит так же отвратительно, как эта упитанная птица… Здравствуй, Лиса! Как ты? Надеюсь, ты помнишь про фей, которые живут в клифах? О них нельзя забывать».

Такими, — короткими и забавными, — были послания Эдварда. А незадолго до того, как Стив и его друг приехали на Рождество в Ливерпуль, брат в письме отправил Элис фотографию, на которой был он и Эдвард.

Эл очень ее любила, и всегда носила с собой. Влюбившись в Эдварда, — что было совсем несложно, — она много раз представляла, как он спасает ее из лап какого-нибудь ужасного чудища, и поражает его мечом, а ее берет в жены, и они живут вместе долго и счастливо.

Приезд друзей оказался тем более внезапным, что Элисон была уверена — это Рождество 1928 года, как и все другие, она будет встречать вместе с тетей Кэтлин. И когда за окнами их дома послышался веселый смех, а вслед за ним в гостиную, стряхивая снег с длинных пальто, вошли Стив и Эдвард, Элис была невероятно счастлива. В рождественские дни ей казалось, что она отлично скрывает свои чувства, но вот настал тот самый момент, когда, Эдвард, которому тогда было двадцать два (ужасно много!), окончательно завороженный светом зеленых глаз Эл, обнял ее и нежно поцеловал.

Воспоминания о том Рождестве были самыми радостными для Элисон, и, уезжая в январе нового года учиться в Cheltenham ladies' college, девочка надеялась, что, несмотря на расстояния, она будет видеться и со своим братом Стивом, который теперь должен был вступить в права наследования компанией отца, и с Эдвардом.

Но время распорядилось иначе, и когда в 1932 году Элисон Эшби успешно окончила колледж, она уже знала, что станет разведчиком. Только так, по ее мнению, она могла найти брата, от которого давно не было никаких известий.

— Но почему ты уверена, что с ним что-то случилось, и что эта работа поможет тебе найти Стива? — спросил Эдвард, наблюдая за тем, как Элис беспокойно ходит по кухне.

— Молодой человек, который в один прекрасный день забирает у компаньона отца прибыльную железнодорожную компанию, принадлежащую ему по праву, не может исчезнуть просто так!

Элисон с силой ударила рукой по столу, отчего из раны на пальце снова потекла кровь.

— Черт!

Она остановилась и с изумлением посмотрела на Милна.

–…Ты думаешь, это не поможет?

— Я этого не сказал, Агна. Я лишь спросил, о том, уверена ли ты, что…

— Забудь, я сама его найду! А еще научусь составлять правильные, не слишком длинные и не слишком пышные сообщения!

Девушка вышла из кухни и бегом поднялась по лестнице на второй этаж.

Слушая, как хлопает дверь спальни, и как Эл ходит по комнате, Эдвард сделал глубокий вдох и закрыл глаза. Настало время признать очевидное: для выполнения нынешних заданий и работы с Элис ему нужно обзавестись таким терпением, которым он вовсе не обладает.

1.14

Рид Баве был очень доволен. В самом деле, отправляя Эшби и Милна в Берлин, он и подумать не мог, что результат окажется столь быстрым и восхитительным: первый же день в городе принес им неожиданное знакомство с самим Гирингом. Конечно, отдавая приказ о приобретении Merсedes Benz-770 для их поездки, Баве рассчитывал на то, что это произведет эффект. Но такой? Нет, на столь большую удачу генерал и не надеялся. А может быть, — подумал он, — все дело в том, что он давно разучился мечтать?

Баве откинулся на спинку кресла, закрыл глаза и блаженно улыбнулся. Ставка сделана, дорога открыта. Было ли ему страшно? Ничуть. Как и не было иллюзий по поводу того, что происходило сейчас в Берлине. Его даже не удивляла молниеносная скорость, с которой Грубер и его приспешники разворачивали по всей стране красные лоскуты своих флагов. Им требовалась жертва. Много жертв. А каким числом, сбитым из самых обычных людей, жертва будет принесена на общий алтарь их раненого, изнеженного самолюбия, на деле не способного вынести ни единой капли критики, значения не имело.

Но Баве был доволен: он не ошибся в Милне. Удивительно, как этот парень снова и снова выкручивается из поворотов, которые не пощадили многих других. Да, — с усмешкой подумал генерал, — сейчас ему еще сложнее, чем раньше. Ведь теперь он отвечает не только за себя, но и за Эшби, которой Баве по умолчанию отвел в этой миссии, не имеющей конца, роль сладкой приманки.

И, — Рид растер ладони от удовольствия, — его расчет оказался более, чем верным. Из сообщений агентов он знал все: о пожаре в Рейхстаге, судилище над группой «виновных», главой которых так удобно было считать — и по указке власти его именно таким и считали — безумного Ван дер Люббе, «диких тюрьмах» гестапо, которая пока не осмелела настолько, чтобы выставлять свои деяния напоказ, а потому проводила «допросы» в подвалах, и… Дахау.

Для многих и многих людей это слово вплоть до 1945 года будет означать название баварского города, но Баве знал: за почти безгласными намеками и знаками новой германской власти стоит гораздо больше, чем утоление жаждущего, «оскорбленного» в первой войне, самолюбия. Совсем скоро Дахау-город в сознании тысяч людей уступит место Дахау-лагерю-смерти. Первому в веренице подобных. Тому, с которого в дальнейшем коменданты будут брать пример издевательств, зверств, травли, «медицинских» экспериментов и… применентя газа в «душевых», на дверях которых, — для большего правдоподобия, — будут прибиты таблички.

«Brausebad».

Обо всем этом разведка Великобритании узнавала напрямую во многом благодаря Элисон Эшби. Баве знал, что нацисты неравнодушны к женской красоте. Более того, для них красота лица была единственным и настоящим достоинством женщины. Если она красива, так чего же еще желать? Поэтому срочное сообщение Эдварда Милна, полученное всего лишь полчаса назад, где он в кратких, но резких выражениях просил генерала отменить для Эшби миссию в Берлине и вернуть ее в Лондон, еще раз подтвердило то, что ставки в этой игре им, Баве, были сделаны самым лучшим образом.

Элисон Эшби, несмотря на отсутствие профессионального и жизненного, — по причине своей молодости, — опыта, прекрасно справлялась с заданием. Баве даже хотелось узнать, что именно она сделала для того, чтобы очаровать не только Гиринга, но и Гиббельса?

А впрочем, какие могут быть усилия, если речь идет о красивой молодой девушке, чья неопытность и чистота сами по себе служат великолепной приманкой? Даже для больших и хищных рыб. Нет, поправил себя генерал, — тем более для больших и хищных рыб. Отбивая такт по крышке полированного стола, Баве сбился с ритма. Но улыбка так и осталась на его лице. Он был доволен, очень доволен.

***

«…Мне очень страшно. Я ничего не понимаю! Совсем, совсем ничего! Знал бы ты… но как это объяснить? Я вынуждена играть роль, много ролей. Улыбаться, когда улыбаются они, смеяться, когда они шутят. Даже если это «шутки» о том, из какой кожи лучше всего сделать плеть — из кожи гиппопотама, «как у фюрера» или… из человеческой? Поверить не могу, что я пишу это всерьез. Боже.

Куда, в какой мир мы попали? Знаешь, мне кажется, я — это уже не я. Я кончилась. Иссякла. Даже кукла выглядит живее меня, Стив. А ведь мы здесь только четыре месяца. Иногда мне кажется, что это никогда не закончится, и тьма проглотит меня. Когда я смеюсь над их шутками, я думаю о том, а что если я — такая же, как они? Оглядываясь по сторонам, я вижу роскошь и богатство. Уют и негу. Золото затмевает своим блеском все. Даже шприцы для инъекций — из золота. Г. сидит на наркотиках. Я знаю. А Гиб. смотрит на меня так… и они знают, Стив! Они все о нас знают: где мы живем, и что мы едим, и как мы спим.

Иногда, по ночам, я просыпаюсь с мыслью о том, что вот сейчас они зайдут в наш дом, и начнут нас допрашивать, проверяя, насколько хорошо мы знаем друг друга… а я не знаю Эдварда. И мне страшно. Я часто веду себя с ним так глупо. Я могла бы с ним поговорить, ведь он столько раз спрашивал о тебе, и я помню, как ты говорил, что он — первый, кому я могу полностью доверять. Первый, после тебя. Но где ты? Сейчас май, Стив. Самое начало месяца, первые числа. Странно видеть, как красиво в Груневальде, и в лесу, когда за всем этим… Я мало говорю с Эдвардом. Потому что, мне кажется, не знаю о чем. Разве нужно ему знать, как мне страшно? Как вся наша совместная, выдуманная жизнь, смущает меня? Я даже не могу долго находиться с ним наедине, потому что все острее чувствую напряжение между нами, которое с каждым днем становится только больше. Я вижу, и, даже, несмотря на то, что у меня нет в этом опыта, знаю, что́ значат его взгляды. Вижу, как чуть-чуть дрожит его рука, когда, в присутствии Эльзы, мы изображаем супругов, и он нежно гладит меня по щеке. Вижу, как меняется его взгляд, когда он смотрит на меня.

Но я не могу ему ответить. Никому не могу. Я как будто ничего не чувствую. Так стало в тот день, когда тетя Эрин сказала, что папы и мамы больше нет.

Мое сердце как будто застыло.

Но я не могу жаловаться, Стив. Я живу в роскоши. И я — живу. Грузовики гестапо проезжают мимо нас, мы слишком выделяемся, чтобы сейчас попасть в группу риска. Тем более, мы подходим под описание арийцев. Особенно Эдвард. Я вижу, как женщины смотрят на него. Так же, как на меня смотрят мужчины. Нас оценивают по цене лошадей, которых при случае можно забить, если мы не научимся искусственным аллюрам. Той самой плетью из кожи гиппопотама. Но мы научимся, Стив. Обещаю. Пусть иногда мне кажется, что это не закончится, но мы должны сделать все, что возможно. Все, что в наших силах, правда? Я постараюсь быть с Эдвардом мягче, он очень заботиться обо мне, и я хочу, чтобы он знал, что…».

***

Когда Харри и Агна Кельнер пришли на вечер, гостей в доме Гиббельса почти не осталось. Парадная музыка, которую исполнял живой оркестр, звучала уже приглушенно, отчего одна из мелодий казалась и вовсе траурной. Вдоль стен большой залы бесшумно скользили официанты в белой, праздничной форме. Улыбаясь всем без исключения одинаковой улыбкой, они замирали на мгновение возле гостя, — если он снимал с серебряного подноса бокал с холодным шампанским, — и так же механически продолжали свой путь после, отчего казалось, будто они могут ходить сквозь белые стены. Не потому ли их форма такая белоснежная?

Агна медленно обходила зал, разглядывая замысловатую лепнину на потолке и ряд высоких зеркал, в каждом из которых отражалась ее фигура в золотом платье.

Она делала вид, что с удовольствием рассматривает свое отражение, на деле же ряд вычурных зеркал позволял ей почти непрерывно наблюдать за Харри, с которым вот уже двенадцать минут Гиринг вел беседу.

О чем?

Фрау Кельнер не знала наверняка, но догадывалась, что это связано с работой мужа.

Рейхсмаршал, по своей привычке, близко наклонился к собеседнику, хотя, — Агна была в этом уверена, — и без того никто бы не решился нарушить их разговор. Не желая привлекать излишнее внимание, девушка вышла из залы и неторопливо пошла вперед, с интересом рассматривая закрытые двери. За одной из них оказался небольшой кабинет, в углу которого стоял шкаф с редкими книгами. Несколько томов были раздвинуты в стороны, уступая место великому книжному труду фюрера, возложенному на золотую подставку.

Для полного сходства с импровизированным алтарем этому сооружению не доставало свечей. Агна почти коснулась книги, написанной двумя литературными «неграми», — из которых только один, когда Грубер зачищал за собой путь, — смог избежать смерти, как за ее спиной раздался тихий голос:

— Вы сияете словно золото!

Гиббельс подошел к ней так близко, что она почувствовала его дыхание на своей шее. Агна замерла, не зная, что ей делать, и отдернула руку от подставки с книгой.

— Не нужно так резко, фрау Кельнер. Обнимая девушку со спины, Гиббельс взял ее правую руку в свою, и положил на обложку книги, плотно прижимая ладонь к названию, высеченному готическими буквами, покрытыми позолотой.

— Это похоже на клятву, не правда ли?

С каждым словом дыхание министра становилось все горячее, и девушке казалось, что его левая рука, которой он с силой держал ее за талию, прожигает шелк платья. Агна сделала глубокий вдох и закрыла глаза. И почувствовала, как ее разворачивают в другую сторону.

— Посмотри, посмотри на меня! Посмотри своими глазами!

Нервное дыхание Гиббельса обдало жаром, а влажные поцелуи оставили на ее коже слюну. Коротышка, словно не до конца доверяя выпавшей удаче, совершенно обезумев, пытался руками, взглядом и губами охватить как можно больше тела Агны, столь желанного для него, что министра затрясло, словно в лихорадке.

Девушка открыла глаза и, вытянув шею, посмотрела вверх. Горячая слеза скатилась по ее щеке, упала вниз. А потом Агна перевела взгляд на Гиббельса и увидела в его черных глазах то же, что и прежде, — пустоту. В приступе страсти карлик сжал ее лицо обеими руками, с силой опуская вниз вздернутый подбородок девушки. И в тот момент, когда Агна подумала, что больше не выдержит, дверь в комнату распахнулась, ударилась о стену, и она услышала:

— Министр?

В следующую секунду вокруг нее появился воздух. Теперь можно было дышать, и Агна сделала жадный, нервный вдох, словно издалека, медленно наблюдая за тем, как смущенный министр без слов выбегает из комнаты.

А она впервые так ясно видит перед собой Эдварда. Желтоватый свет настольной лампы освещает его высокую фигуру, и углы высоких скул выделяются особенно резко. Он берет ее за руку, потом под локоть, обнимает и крепко прижимает к себе. Слева, со стороны сердца. А ведь сказал ей, когда она искала в карманах его пальто записку от Баве, — «здесь ничего нет». Агна улыбается, все шире растягивая губы в закрытой улыбке. Ее обнаженное плечо постепенно согревается, соприкасаясь с тканью черного фрака Кельнера, и она, повернув голову, с величайшим вниманием следит за тем, как в нагрудном кармане, от твердого шага Харри, чуть-чуть вздрагивает белоснежный, остроконечный платок. К горлу подступает дурнота, и Агна с силой сжимает руку Кельнера, которой он держит ее за талию. Они очень медленно проходят через всю залу, и фрау Кельнер слышит, как Харри прощается с веселым Гирингом, выражающим крайнее сожаление о том, что их визит оказался столь непродолжительным. Все выглядит так благопристойно, что Агне непременно хочется спросить: они смогли выдержать все светские приличия? Харри и Агна сделали все, как нужно? Но она не спрашивает. Не может. Хочет, но не может разомкнуть губы и начать говорить. Тело не слушается ее, переходя из жара в холод, и обратно. Агна улыбается собственной впечатлительности, и думает о том, что вот сейчас, в том кабинете, она с треском провалила задание, для которого ее подобрал Баве. «А могла бы узнать гораздо больше, — с издевкой над самой собой думает она, — может быть, могла бы…».

Они подходят к входной двери, и та самая служанка, которую Агна запомнила в прошлый раз, подает накидку. Харри набрасывает ее на плечи Агны, а в руке фрау Кельнер откуда-то появляется сумочка. Маленькая, лаковая, очень красивая. Агне она нравится.

1.15

Гравий приятно зашуршал под колесами «Мерседеса», и фары выхватили из темноты угол дома в кирпичной кладке, когда Кельнеры подъехали к своему особняку на Херберштрассе, 10.

За всю дорогу Элис не сказала ни слова. А Эдвард, сжимая руль все крепче, и оглядываясь на девушку снова и снова, очень старался не перебивать ее молчание. Получалось не очень, с громадным трудом. И с постоянным, физически ощутимым, диким желанием обнять Эл, и защитить ее от зла всего мира. Автомобиль остановился на подъездной дорожке и плавно покачался, сообщая пассажирам, что они достигли пункта назначения. Агна и Харри вышли из автомобиля, сделали несколько шагов и, зайдя в дом, укрылись за входной дверью. Потом молча поднялись на второй этаж, в спальню, где в свете уличных фонарей у дома напротив легко можно было различить очертания мебели. Эдвард сел в кресло и тяжело вздохнул.

Он слышал, как Элисон включила воду в ванной комнате, а потом все звуки, кроме бьющейся о мрамор воды, надолго стихли.

…На ней был белый шелковый халат. При каждом движении Элис ткань оживала, обнимая и скрывая ее тело. Сколько прошло времени? Эдвард не знал. Не помнил. Он отключился сразу же, — заснул в нелепой позе, наклонившись вперед, с лицом, закрытым ладонями. А теперь, очнувшись, видел перед собой Эл. Остановившись в нескольких шагах от него, она молча наблюдала за ним, и, заметив, что он открыл глаза, сделала шаг вперед.

— Агна, что такое?

Шелк закачался совсем близко, ласково касаясь его руки. Теперь и для него, — как для Агны несколькими часами ранее, в небольшой комнате фешенебельного дома по Рейсхканцлер-платц, — пространство неожиданно сузилось до одной человеческой фигуры.

Милн удивленно посмотрел на девушку, но в темноте не смог различить ее взгляд. Тонкие пальцы Эл запутались в волосах Милна, белый шелк стал еще ближе.

Опираясь ладонями на плечи Эдварда, девушка отклонилась на расстояние вытянутой руки, и посмотрела на него, отмечая долгим, пристальным взглядом блеск его глаз и все тот же изгиб высоких скул, который так четко запомнился ей впервые, — совсем недавно, в той комнате.

А потом все стало быстрее.

И когда Эдвард отстранил ее от себя, Элисон отступила назад только на один маленький шаг, и снова приникла к нему. Она видела, как поднявшись из кресла, он старается не смотреть на нее и намеренно отводит взгляд, желая, — как и она в той комнате, — освободиться. Нелепая мысль о том, что она может быть для Эдварда тем же, чем крохотный карлик Гиббельс был для нее, ужасно ее рассмешила. И она засмеялась. И смеялась очень долго. До слез. Но вдруг ей стало все равно, и смех прервался. Она попытается еще раз. А если он ее не захочет?.. Мысль вызвала усмешку на губах Эл. Пожав плечом, она осторожно провела кончиками пальцев по губам Эдварда, и, поднявшись на носки, поцеловала его. Он застыл на месте, а потом с силой разомкнул ее руки.

— Нет.

Элис не ответила, и, вывернув запястья из его рук, снова потянулась к нему, прошептав:

— Покажи мне.

Шепот коснулся его шеи, вызывая в Милне волну возбуждения, но он пров ответ:

— Я не хочу. Не так, Эл.

На этот раз она услышала его и отшатнулась, произнеся с усмешкой:

— А он хотел!

Губы Элис снова растянулись в широкой улыбке, но вот уголки ее дрогнули, и она начала осыпаться, ломаясь в одну жуткую, кривую линию. Белое лицо спряталось за тонкими пальцами, плечи вздрогнули, застыли и остались вздернутыми, а из груди Элис вырвался стон, полный такого отчаяния и боли, что Эдвард не выдержал.

Он обнимал и целовал ее, и, подхватив на руки, понес Эл к широкой кровати. Целуя на ходу, сбиваясь с ее губ на нежную кожу шеи, плеч, и груди, он снова возвращался к губам. Приникнув к ней, Эдвард уже не мог остановиться.

1.16

Встреча с Гирингом снова не состоялась. Но что случилось на этот раз? Прикуривая сигарету, Эдвард подумал, что рейхсмаршал, несмотря на всю свою эксцентричность, вряд ли был из тех, кто пропускает важные переговоры. А в том, что это было важно, у Милна сомнений не осталось: на вечере в доме Гиббельса, узнав, что Харри Кельнер, по праву службы, имеет доступ к героину, Гиринг выразил желание встретиться с сотрудником филиала «Байер», и подробно обсудить «наши дела».

На первые две встречи министр не явился, но через несколько дней, когда Эльза на серебряном подносе подала Кельнеру только что полученную записку, Харри узнал, что сегодня Гиринг будет ждать его в центре Берлина, в тупике рядом со знаменитым «Романским кафе», в котором еще собирались многие интеллектуалы, — поэты, актеры, журналисты, декаденты, — словом, так называемые «инакомыслящие». Может быть, уютные бархатные интерьеры кафе с позолотой, где было множество затемненных ниш и уголков, создавали у них ощущение безопасности, а может они, как и тысячи остальных берлинцев считали, что ничего серьезного не происходит, и даже уже произошедшее сожжение книг на площади Опернплац в Берлине, — это не более, чем игра или праздник: с факелами, музыкой, песнями и «огненными речовками». Как бы то ни было, но факт оставался фактом — многие берлинцы не боялись событий, организованных новой властью, которая, как она уверяла, преследовала только мирные цели, направленные на процветание германского народа, «достойного не поражений, но своей великой судьбы».

В чем состояло величие этой судьбы, было продемонстрировано недавно, десятого мая, когда тысячи книг, сваленных на площади столицы в бесформенные кучи, подожгли.

Эрих Кестнер, бывший свидетелем сожжения своих произведений, уже назвал ветер, бушевавший тогда над городом, «похоронным», а Оскар Мария Граф, чьи книги, наоборот, попали в список рекомендованной нацистами «народной» литературы, обратился к власти с письмом, чей заголовок, — «Сожгите меня!», — без всяких сомнений указывал на то, о чем и было сказано в тексте: «Я не заслужил такого бесчестия!… Всей своей жизнью и всеми своими сочинениями я приобрёл право требовать, чтобы мои книги были преданы чистому пламени костра, а не попали в кровавые руки и испорченные мозги коричневой банды убийц».

Банда убийц.

Некоторые писатели рисковали говорить больше, чем следовало бы, но многие из них по-прежнему молчали. Молчали и обычные берлинцы, очевидно, готовясь к выборам в рейхстаг, которые должны были состояться через два месяца.

Серый пепел от сигареты упал на булыжную мостовую. Выбросив окурок, Эдвард твердым широким шагом направился к своему дому.

«Герр Кельнер, я должна сообщить вам, что фрау Кельнер каждое утро уезжает из дома, и иногда возвращается только к обеду». Вспомнив слова Эльзы, которая неустанно следила за Элисон, Милн криво усмехнулся. Очевидно, их домработница, прекрасно осведомленная об общении Гиринга и Кельнера, хотела выслужить себе еще больше похвалы в глазах «преемника фюрера» и заодно указать ему, Харри, на непозволительное поведение Агны.

Все еще размышляя над фантасмагориями последних дней, каким-то невероятным образом втиснутыми между крышами берлинских домов, и ставшими их буднями, Эдвард подошел к особняку четы Кельнер и вдруг заметил Элисон. Она вышла из своего автомобиля, оглядываясь по сторонам.

— Агна?

При звуке его голоса Элис вздрогнула и, не оборачиваясь, пошла к дому. Эдвард удивленно смотрел, как быстро закрывается за ней тяжелая входная дверь. Замок громко щелкнул, и во дворе перед домом снова воцарилась тишина, которую нарушали только трели ранних птиц. Новый черный Horch, купленный для фрау Кельнер на автомобильной выставке, сиял на солнце.

Власть рейха уверяла, что женщина должна быть полноправной участницей не только общества, но и дорожного движения. Однако большинство машин, как и этот «Хорьх», в управлении больше подходили мужчинам, чем женщинам. Несмотря на это, Агна была очень довольна покупкой: теперь она могла выезжать в город самостоятельно, без сопровождения Харри, который целыми днями был занят на работе. У фрау Кельнер стало больше свободы.

Конечно, Харри просил Агну быть осторожной, и без особой необходимости не выезжать в Берлин. Эта просьба часто становилась причиной их ссор, и некоторые из них случались даже в присутствии Эльзы. В такие моменты она скромно улыбалась, опуская лицо вниз, но Агна видела, как ее сухие губы кривились в улыбке, такой отвратительной, словно она приняла яд.

Милн знал, что Элис его не послушает. С того вечера, когда Гиббельс пытался ее изнасиловать, она была сама не своя. Эл не плакала и не причитала, она… ничего об этом не говорила. Именно это настораживало Эдварда больше всего.

На утро после той ночи, которую они провели вместе, Эдвард проснулся один, и сторона кровати, на которой к рассвету уснула Элисон, была холодной. Правда вечером того же дня, после ухода Эльзы, она, ужасно смущаясь, шепотом поблагодарила его. Ее лицо горело румянцем, и фразы были такими официально-церемонными, что если бы Милн не знал, о чем именно идет речь, то решил бы, что он принимает участие в разговоре об удачно совершенной сделке. Эд был настолько обескуражен словами Элис, что не нашелся с ответом. Хотя сейчас, вспоминая об этом моменте, Милн думал, что должен был повести себя иначе, и, несмотря на все смущение Элис, поговорить с ней откровенно. «Назвать вещи своими именами» — фраза скользнула в его мыслях, и удивленно, с ироничной улыбкой, уставилась на Милна, спрашивая, не этого ли он желал? Эдвард выругался, достал из пачки новую сигарету, но тут же сломал ее и выбросил в урну. Он хотел Эл. По-настоящему, всю. Но решение этой задачи, похоже, было сложнее всех тех, с которыми он сталкивался до сих пор.

Ко всему прочему, теперь он вынужден был слушать отчеты домработницы о распорядке дня фрау Кельнер, — которые она с недавних пор решила сделать еще подробнее, — и сохранять внешнее спокойствие. Ситуация осложнялась тем, что Харри Кельнер был очень занят в «Байер»: его диплом об окончании факультета медицины и нейробиологии в университете Гейдельберга был подлинным, и он действительно был сотрудником берлинского филиала.

И чем больше указаний от своего руководства он получал, тем больше был убежден в том, что в заключении масштабной и очень выгодной сделки между «Байер» и нацистами заинтересованы обе стороны. Интерес Гиринга к фармацевтической компании в целом, и к Кельнеру в частности, был только одним из нюансов масштабного промышленного контракта, причем нюансом тайным. Явная же сторона сделки состояла в том, чтобы полностью обеспечить Германию перед скорой войной, — к которой страну уже готовили и перевооружали нацисты, — горючим и каучуком, без которых ведение боевых действий, тем более масштабных, было бы невозможно. И Кёльнер был одним из тех, кто отвечал за это обеспечение. Военная Германия Грубера не могла себе позволить импортировать, — а значит, зависеть от других стран, — горючее и каучук.

Дисциплина и установленный в этом вопросе порядок были невероятными, часто доходящими до абсурда и идиотизма. К тому же, требовалось найти способ применения разработок, совершенных «Байер» в области химии и фармакологии, в отношении того, о чем Генрих Гиммлер позже скажет: «Появился метод, который нашел весьма удачное применение». Частью этого «метода» было ничто иное, как газ, «Циклон-Б».

— Для чего его хотят использовать? — спросила Элис, когда однажды ночью он рассказывал ей о своих предположениях относительно сделки.

— Явно не для того, для чего он был изобретен, — с осторожностью заметил Эдвард. — Если мои предположения верны, то он нужен им для того, чтобы людей… не было.

После этих слов он замолчал, рассматривая языки маленького огня, сжирающего обрывки листа с очередным заданием Баве, в котором он приказывал узнать больше подробностей о лагере в Дахау. Элисон вскрикнула и зажала рот ладонью.

В услышанное было трудно поверить, тем более, когда все вокруг казалось мирным, и няни в полдень гуляли со своими воспитанниками в прекрасных парках, овеянных теплом и светом летнего солнца.

— Как нам попасть туда? — Элис посмотрела на пепельницу, произнося вслух то, о чем думал Эдвард. Лоскуты белого листа, брошенные в глубокую пепельницу, почернели и съежились, а дым тонкими струйками поднялся вверх.

— Гиринг выйдет на связь снова, я уверен. Ему нужны наркотики, и он входит в число тех, кто иногда посещает лагерь, хотя идея о его создании принадлежит Гиллеру.

— Но мы не можем поехать с ними, нас не допустят!

Эдвард посмотрел на Элисон с печальной улыбкой.

— Мы поедем не с ними, а за ними.

…Это было несколько дней назад. А сейчас, разглядывая металлическую фигурку на блестящем бампере Horch — «птицу со сломанным крылом», — так, кажется, сказала о ней Элис, Эдвард подумал о том, что ехать вместе с Эл в Дахау слишком опасно.

1.17

— Что… — начал Харри, но вовремя остановился, заметив любопытный взгляд домработницы. — Эльза, — Кельнер кивнул в знак приветствия.

— Герр Кельнер, — потрескавшиеся губы женщины разомкнулись. — Добрый вечер.

Эльза быстрым взглядом осмотрела высокую фигуру Харри в ожидании вопросов или распоряжений, но когда он сказал, что она может идти домой, и, — что было совсем немыслимо! — взять себе два выходных дня (и это посреди рабочей недели!), ее глаза расширились, и в этот момент стали так похожи на бессмысленные выпуклые окуляры рыб, что Кельнер едва удержался от смеха.

После новости о том, что Харри и Агна на два дня едут в Мюнхен по рабочим вопросам Кельнера, — фрау Агна, конечно, его сопровождает, ведь она так давно мечтает увидеть этот знаменитый город, — растерянность домработницы, судя по выражению ее лица едва не обернувшаяся безумием, сменилась привычной педантичностью. На предложение помочь с дорожными сборами верная осведомительница Гиринга получила очень вежливый отказ, и, пожелав своим хозяевам приятной поездки в город, так много значивший для их любимого фюрера, ушла.

— Я хочу ее уволить! — Агна с такой горячностью произнесла фразу, что сама удивилась своему тону.

— Боишься, что она знает больше, чем ей следует?

Харри внимательно посмотрел на девушку, наблюдая за выражением ее лица.

— Что это значит?

Девушка резко повернула голову в сторону Кельнера, и слегка прищурила глаза, но это ей не помогло — Эдвард успел заметить ее испуг, и устало произнес:

— Не знаю, Агна. Мне тоже хотелось бы это знать. Куда ты уезжаешь по утрам?

Фрау Кельнер опустила голову вниз, убирая за ухо волнистую прядь волос.

— Так я и думал.

Харри вплотную подошел к Элисон, и она почувствовала горьковатый аромат его одеколона.

— Знаешь, Агна, очень трудно вести разговоры с тем, кто не желает говорить. Я не хочу тебя к чему-то принуждать, но так продолжаться не может.

Харри помолчал.

— И будь осторожна в своих тайных путешествиях, фрау Кельнер. В случае твоей неудачи мы оба и наверняка перестанем жить. Они уже открыли, по крайней мере, один лагерь, и кто знает, на что они способны еще.

Высокая тень, отраженная на стене, отделилась от маленькой, и медленно пошла по лестнице вверх.

В спальне шаги Эдварда стихли, часы в гостиной звонко пробили пять пополудни, а Элисон по-прежнему стояла на месте, опустив голову вниз. И вдруг, в одно мгновение, маленькая тень тоже сорвалась со своего места на стене и побежала вверх.

— Я хотела… — Элисон забежала в спальню, и в смущении остановилась, заметив, что на Эдварде, который стоял перед зеркалом, нет рубашки.

— Агна, выйди.

Не глядя на девушку, Милн ловко подхватил свежую сорочку, просунул руки в рукава и принялся поправлять светло-голубой воротничок. Элисон посмотрела на Эдварда и отвела взгляд в сторону. Милн снова, как несколько минут назад, подошел с ней.

— Ну?

От внезапной робости, которая возникла, стоило Эл вспомнить их прошлую ночь, она не решилась посмотреть на Эдварда прямо, и взгляд девушки уперся в ту точку на груди Милна, которая была на уровне ее глаз. Длинный шрам пересекал ключицу и уходил за ткань расстегнутой рубашки.

— Что это?

Элисон вытянула руку вперед, осторожно прикасаясь к шраму дрожащими пальцами.

Не услышав ответа, она подняла глаза вверх. Милн с язвительной улыбкой наблюдал за ней, но когда Элис отвернула в сторону ворот рубашки, чтобы увидеть, где заканчивается шрам, Эдвард отступил назад и вернулся к зеркалу.

Дверь громко хлопнула, и он остался один. Посмотрев в отражении на закрытую дверь, и отметив про себя, какой растерянной выглядела Эл перед тем, как ушла, Милн собрал необходимые вещи в дорожную сумку и спустился по лестнице, чтобы убедиться, что автомобиль готов к поездке в Дахау.

«Мерседес» и без того был занудно-чистым, в проверке не было никакой необходимости, но Эдвард педантично осмотрел салон, проверил стрелку на датчике топлива, открыл багажник, аккуратно уложил вещи, отмечая, что там уже была небольшая дорожная сумка, которую Эл обычно брала с собой. До отъезда оставалось чуть более получаса, и он решил еще раз просмотреть схему завода по изготовлению боеприпасов, на месте которого теперь располагался концлагерь. В ходе одной из прошлых операций, Милн уже бывал там, и это, безусловно, могло помочь ему лучше сориентироваться на территории нового нацистского «учреждения», призванного отныне перевоспитывать «неугодных элементов общества».

Из выступлений Гиллера, который в последние дни неустанно звучал по радио, срывая голос до хрипоты, Эдвард знал, что «в среду, 22 марта, близ города Дахау будет открыт первый концентрационный лагерь. В нем будет размещено 5000 узников. Планируя лагерь такого масштаба, мы не поддадимся влиянию каких-либо мелких возражений, поскольку убеждены, что это успокоит всех, кто уважает нацию, и послужит к их пользе».

Подпись: «Генрих Гиллер, действующий начальник полиции города Мюнхена». А если совсем коротко, — инициатор создания концентрационных лагерей, среди огромного множества которых Дахау так и останется первым, «образцом для подражания», площадкой для «стажировки» надзирателей всех остальных центров убийств и смерти. У одного только лагеря в Дахау будет сто двадцать три филиала, а общее число нацистских лагерей, разбросанных по всему земному шару, с ходом войны, преодолеет отметку шестьдесят, и уйдет далеко вперед.

***

Проходя мимо, Эдвард напомнил Элис, что они выезжают ровно в 21:00. Потом он снова поднялся наверх, зашел в кабинет, закрыл дверь, достал из кармана брюк маленький листок с истертыми на сгибах линиями, чтобы вновь подробно рассмотреть собственный чертеж, который, впрочем, он и так помнил наизусть.

Губы Милна беззвучно шевелились, когда он повторял расположение входов. Откинувшись на спинку кресла, он закрыл глаза, прогоняя в мыслях то, что ему предстояло сделать. Он едет в лагерь Дахау с пистолетом «Вальтер Р-38». Такой же есть у Эл, но в эту поездку они возьмут только один, который, как надеялся Эдвард, ему не придется использовать по назначению. А дорога до городка Дахау? Он всего в семнадцати километрах от Мюнхена. Эта поездка, по приблизительным расчетам Милна, займет около пяти часов в одну сторону.

Говорить было не о чем. Вернее, Эдвард и Элис старательно делали вид, что так оно и есть. Тяжелая тишина прервалась лишь однажды, когда Эл неловко завела разговор о том, для чего она уезжает по утрам из дома.

— Я надеюсь узнать хоть что-нибудь о Стиве. Ты должен меня понять, тем более, фрау Берхен…

— Фрау Берхен?! — крик Эдварда был таким громким, что Элисон вздрогнула. — Агна, ты в своем уме?! Ты хотя бы немного представляешь, какая это опасность? Или мне рассказать тебе о том, где разгружают грузовики гестапо, и что становится с теми, кого сажают в них как… — Эдвард был в такой ярости, что не смог закончить фразу.

Немного остыв, он спросил:

— Долго ты хотела молчать и об этом? Милн посмотрел в зеркало заднего вида.

— Что?

— Ты же молчишь обо всем, уходишь и молчишь!

— Спасибо, что…

— «Спасибо»? Снова?

Голос Милна оборвался. Эдвард долго молчал, а потом рассмеялся, переходя от беззвучного смеха к громкому. Ему даже пришлось остановить машину, чтобы не съехать с пустынной дороги. Но веселье прекратилось так же внезапно, как и началось. Остаток пути они проехали в полной тишине.

Оказавшись в Дахау, Милн съехал с дороги, уводя автомобиль в лес, — их ни в коем случае не должны были заметить. Отъехав на достаточное расстояние, Эдвард включил карманный фонарь, вышел из машины, открыл багажник, за ним — свою дорожную сумку. После нескольких минут тишины он оглянулся, отыскивая в непроглядной темноте Элисон, хотя в этом не было необходимости: девушка стояла напротив Милна и ошеломленно смотрела на него. Китель штандартенфюрера ладно облегал его фигуру, делая Эдварда практически неузнаваемым. Осветив светом фонаря Элисон, Эдвард кивнул: темно-серые брюки из грубой шерсти, белая рубашка, застегнутая под самым горлом и черный пиджак тоже поразительно изменили Эл.

Если не вглядываться в ее красивое бледное лицо, то она вполне может сойти за ту, кого ей предстояло изобразить — новую сотрудницу концлагеря в Дахау.

Им нужно было спешить, — короткая летняя ночь начинала таять. Но они остановились, обмениваясь пристальными взглядами.

Наконец Милн, крепко сжав руку Элисон, тихо поднялся на дорогу, и, освещая путь карманным фонарем, мягко зашагал вперед. Элисон шла следом за ним, шаг в шаг.

До бетонного забора они дошли довольно быстро, но гораздо больше времени у них ушло на поиски входа. Благодаря своим источникам в Берлине, Эдвард знал, что Вэккерле, — первый комендант лагеря, — уже был с позором уволен, а новый, — Эйке, пока находился в сумасшедшем доме в качестве пациента, и еще не мог знать, что скоро сам Гиллер вытащит его оттуда и переведет на должность коменданта в Дахау, где его остервенелая преданность и дотошность недавно установленным идеалам впечатлит даже покровителя, и в историю он войдет как один из самых жестоких и беспощадных преступников, от рук и распоряжений которого погибнет множество людей самых разных национальностей, точно сосчитать которое будет не под силу и через десятилетия после падения страшного режима.

Время убегало вперед, а Эдвард и Элис все никак не могли найти способ проникнуть в лагерь. Отдышавшись, они снова пошли вдоль бетонного забора, как вдруг их настиг свирепый собачий лай и окрик охранника, вероятно, совершавшего обход. Прозвучал звук взведенного оружейного курка, и дуло уперлось в живот Милна. Элис охранник осветил невыносимо ярким светом фонаря, и довольно улыбнулся. Их затащили на территорию лагеря и приказали стоять на месте.

В окружающей темноте и бликах света Эдвард пытался поймать взглядом лицо Эл, но ему никак это не удавалось. Вдруг дуло ружья отвели от Милна, и охранник, вытянувшись по стойке, щелкнул каблуками, воздевая руку вверх под углом в сорок пять градусов. Верный сын нацистов, онемевший при виде самого штандартенфюрера, он безумно пялился на высокого блондина, наверняка сгорая от страха за то обращение с высоким чином, которое он, по незнанию, смел себе позволить. Эдвард посмотрел в выпуклые глаза охранника, которому было от силы лет двадцать, и усмехнулся.

***

Когда первый шок прошел, охранник с ненавистью уставился на девушку, снова, без всякой на то необходимости, ослепляя ее ярким светом ручного фонаря с большим внешним стеклом.

На уличных празднествах обновленной Германии огромные прожекторы, бьющие в небо столпами света, были обычным явлением. Подобные световые трюки очень быстро стали одним из первых атрибутов нацистов: слишком яркий свет ослеплял, сбивал с толку, делал из человека жертву. Выставляя руку вперед, в желании защититься от пронзительного луча, он уже признавал свою вину. А дальше… оставалось совсем немного, — до того момента, как он, ослепленный, бледный, схваченный ночью из постели, готов будет признать все, что делал и все, о чем даже не думал.

Излишне говорить, что недостатка в «признаниях», выбитых нацистами в подобных условиях, в стенах подвалов и тюрем, а теперь и лагерей, не было.

По лицу охранника расплылась улыбка. Коротко взглянув на девушку еще раз, он замахнулся, чтобы ударить ее прикладом ружья.

— Стоять!

Штандартенфюрер одним броском перехватив руку мальчишки, выдавил из его онемевших пальцев оружие.

— Вы сошли с ума, юнкер? Это новый сотрудник лагеря.

Голос начальника прозвучал так вкрадчиво и тихо, что по спине солдата прошла волна озноба. Кельнер отпустил охранника и рывком оттолкнул его в сторону. Солдат пошатнулся, но сумел удержаться на ногах. Штандартенфюрер взглянул на новую сотрудницу лагеря и снова перевел взгляд на незадачливого юнкера.

— Даю вам минуту на доклад об обстановке. Я слишком устал по дороге сюда, довольно того, что моя машина заглохла, и я приехал в лагерь так поздно.

Охранник выпрямился по стойке «смирно», желая снова отдать фашистское приветствие, но, запутавшись в своих двух руках, так и не смог решить, какой же из них стоит зиговать. Громко сглотнув, он поправил воротник формы и начал сбивчивый доклад:

— Герр Вэккерле уволен с должности коменданта, господин штандартенфюрер, сейчас лагерь временно перешел под командование его первого заместителя. На сегодняшний день в лагере содержится шесть… нет, с-семь тысяч заключенных, яростных врагов Рейха! Почти каждый день поступают новые, которым необходимо перевоспитание…

— В каких условиях они содержаться?

— Б-ба-бараки, штандартенфюрер. Они живут в бараках. Неплохо живут, исправившихся мы освобождаем, но если выяснится, что они так и не исправились, нанесли Германии новый вред, их снова привозят сюда.

— Кто среди узников?

— Политические, штандартенфюрер, яростные противники фюрера!

— Наказания?

— Д-да. — Охранник осмелился поднять глаза на высокого начальника, но так и не смог разглядеть его лица, наполовину скрытого козырьком фуражки. — Там.

Солдат ткнул пальцем в сторону и опустил руку. Резким кивком головы штандартенфюрер дал понять, что он намерен осмотреть место, где наказания приводятся в исполнение. Охранник судорожно дернулся, пробежал небольшое расстояние, затем резко перешел на шаг. Новая сотрудница лагеря, прибывшая в сопровождении начальника, молча шла за ними. Позади двух бараков было наспех сколоченное подобие виселицы. Оно вполне могло пригодиться средневековой испанской инквизиции, но, за неимением таковой, трудную и тяжелую работу по возвращению заблудших в лоно чистого разума, — теперь, правда, нацистского, — приходилось выполнять работникам этого концентрационного лагеря.

Человек, подвешенный за руки, вывернутые в суставах, слабо пошевелился. Штандартенфюрер подошел к нему, внимательно рассматривая его тощую фигуру. Лицо мужчины было залито кровью, и больше походило на месиво.

— За что осужден? — в ночной тишине голос прозвучал особенно громко.

— Коммунист!

Охранник остановился перед начальником в ожидании указаний.

— Снимите его и отнесите в барак.

С готовностью кивнув, солдат бросился к виселице, торопливо отвязывая тощее тело, которое через несколько минут мешком упало на землю. Он с трудом дотащил буйного коммуниста до деревянных трехъярусных нар барака, и поспешно вернулся к ожидавшему его начальнику.

— Надеюсь, при следующей встрече вы будете вести себя как должно солдату рейха, юнкер. Иначе мне придется доложить о вас. Проводите.

Охранник кивнул, схватился за горло и побежал к главным воротам лагеря, уже украшенным фразой, которую вряд ли кто-то, из видевших ее, когда-нибудь забудет. «Arbeit macht frei».

***

Оказавшись за воротами лагеря, Элис и Эдвард пошли молча. И когда зловещая пустынная площадь лагеря Дахау осталась далеко позади, Эд оглянулся на притихшую Эл, чье лицо было бледным и замкнутым. Как и прежде, он взял девушку за руку, желая скорее уйти из этого рукотворного ада.

Солнце неспешно просыпалось ото сна, когда они вернулись к «Мерседесу». Где-то вдалеке запели ранние птицы. И впервые за все время, что длилась их вылазка, Элисон посмотрела на Милна.

— Ты в порядке?

Густые рыжие волосы упрямо закачались из стороны в сторону, и в следующий миг оказались под пальцами Эдварда, словно багряный шелк, разлитый в солнечном свете. Элис крепко обняла его, и застыла на месте, смотря невидящим взглядом в далекий обломок летнего неба, с белеющим на его краю кучерявым, пышным облаком.

Эдвард не помнил, когда улыбался так в последний раз, а Эл, сидя за столиком кафе напротив него, сказала, что он похож на мальчишку, укравшего сладости и далекого от раскаяния за свое преступление. Он рассмеялся, и его яркие глаза засветились настоящим теплом.

— Харри?

Если бы не Элисон, которая первой обернулась на женский голос, Милн вряд ли бы расслышал свое немецкое имя, — так он был увлечен тем, что происходило в настоящую минуту. Высокая блондинка подошла ближе, с улыбкой рассматривая Кельнера. Проследив за взглядом Элис, Эдвард наконец-то вернулся в реальность.

— Ханна?

Блондинка засмеялась и закружилась. Пышный подол белого платья, сделав несколько кругов, плавными волнами опустился вокруг ее стройной фигуры. Несколько секунд Харри, — серьезно, — и Ханна, — с полуулыбкой, — молча смотрели друг на друга.

— Познакомишь меня? — спросила девушка, указывая взглядом на Агну.

— Агна Кельнер, моя жена. Агна, это Ханна Ланг…

— Любовница Харри Кельнера.

Блондинка сверкнула глазами, стараясь смутить фрау Кельнер пристальным взглядом, и с сомнением, словно не веря словам Харри, рассматривая ее.

— Я работаю в больнице лагеря Дахау, я…

— Бывшая любовница. Все в прошлом, мы давно расстались, — уточнил Харри, перекрывая голос Ханны, и, кажется, не слишком удивляясь подобному поведению. — Поднявшись из-за стола, и не дожидаясь, когда им принесут заказ, Харри сказал, смотря на жену:

— Агна, пойдем. Нам пора.

Фрау Кельнер не сдвинулась с места, посмотрев сначала на Харри, а затем на Ханну Ланг. Изящно встав со стула, Агна, глядя на блондинку таким же пристальным взглядом, каким та пыталась зацепить ее несколько минут назад, отчетливо произнесла:

— Какое интересное у вас прошлое, фройляйн Ланг.

Ханна, которая забыла, что умеет краснеть, возмущенно вспыхнула. И пока она искала подходящий ответ, Харри и Агна вышли из кафе, а потому адресовать его стало уже некому.

1.18

Был дождь, самое начало рассвета. Солнце поднималось алым и темным, и его густой цвет, так похожий на глубину раскрытого сердца, окрашивал собою все, что было вокруг — трава, деревья, углы домов: все стало красным. Капли дождя мелкой дробью били по лицу и быстро сбегали вниз, скатываясь в густую траву. Вот большая капля зависла на краешке его длинных ресниц и упала. Эдвард очень устал, — Элисон это знала. И не могла перестать смотреть на него, — таким невероятным было его лицо в ту минуту. Усталость снесла последние барьеры, и в глазах Эда она снова увидела отстраненность, которую много раз замечала раньше. Но тогда она быстро пряталась, — за улыбку или за взгляд, отведенный в сторону. Теперь же ей ничего не оставалось, как выйти к восходу солнца и дать Милну время. На вдох и выдох.

Усталость обнажила его лицо, глубокий взгляд голубых глаз больше не избегал ответного взгляда Элисон. И Эл боялась только одного: что каким-то неловким движением она спугнет эту крайнюю искренность, острую и пронзительную, увидеть которую случается не всем, но увидев однажды, забыть ее уже нельзя.

Нахмурившись, Элис тряхнула головой, отгоняя воспоминание. Она чувствовала, как влюбляется в Эдварда, влюбляется против своей воли, и это не нравилось ей. Потому что вместе с влюбленностью приходила ревность, у которой было лицо Ханны Ланг. Да, она помнила слова Милна о том, что та история в прошлом, но…

Вспоминая разговор с Эдвардом о той ночи, которую они провели вместе, она понимала, что ведет себя глупо, — говорит и делает не то, что нужно. А что «нужно»? Элис покраснела, стараясь отбросить навязчивые мысли.

Ее «спасибо», вызвавшее у Эдварда сначала недоумение, а затем нервный смех, относилось не к тому, что произошло между ними. Сказав это, она хотела поблагодарить его за ту постоянную заботу и поддержку, которыми он, даже, несмотря на все колючие моменты в поведении и характере Эл, окружал ее. Спасибо — за то, что спас ее от Гиббельса, из рук которого, — Элис это прекрасно понимала, — она бы не смогла выбраться. Если бы не Эдвард.

Но разговор вышел не таким, как она хотела. Ничего не вышло. Они не знали и не поняли друг друга. Глупо! Как глупо и нелепо все получилось, как стыдно! И как это объяснить Эдварду? И можно ли это как-то объяснить?

Элис вздохнула и снова перевела взгляд на журнальную страницу, пытаясь уловить смысл напечатанных слов. Дверь в библиотеку тихо открылась, пропуская Милна.

— Не спишь?

Голос прозвучал совсем близко. Милн, задержавшись, поцеловал Элис в щеку и взъерошил волосы, чем вызвал забавное выражение на лице девушки.

Каждое утро она с трудом укладывала непослушные пряди в прическу, и при этом так смешно надувала щеки, что после слишком долгого дня, проведенного в компании нацистов, посещавших с визитами заводы концерна «ИГ-Фарбиндустри», в число которых входила и компания «Байер», — где трудился Харри Кельнер, — Эд не мог отказать себе в удовольствии немного и беззлобно задеть Элис: от возмущения ее взгляд переливался блеском и темнел, и ему очень нравилось наблюдать за тем, как меняется цвет ее изумительных, зеленых глаз.

— Читаю новый номер.

Девушка приподняла журнал «StyL» и улыбнулась.

— Что пишут?

Милн вальяжно устроился в кресле напротив, с удовольствием вытягивая вперед длинные ноги. Элисон быстро пробежала взглядом цитату из речи Геббельса, но вслух прочитала только заголовок статьи:

— «Немкам — немецкую одежду!». Пишут, что французские фасоны наносят вред как физическому, так нравственному здоровью немецких женщин.

Эдвард усмехнулся, слушая голос Элисон, полный откровенной иронии.

— Ты не обязана была соглашаться на предложение Гиббельса о работе в ателье его жены.

Элис покачала головой.

— Другого выхода не было, ты знаешь. Я не могла отказаться.

С легким плеском глянцевых страниц девушка захлопнула журнал мод, и посмотрела прямо перед собой. В памяти все еще мелькали слова из речи министра пропаганды, процитированные в статье: «Полностью обнаженная спина открыто приглашает к забавам с хлыстом, все это разорванное на куски нечто кое-как удерживается с помощью ленты, глубокое — на самом деле, чересчур глубокое — декольте и узкая юбка с разрезом, которая заканчивается много выше колен».

То же самое он говорил ей во время медленного танца на недавнем вечере, — очередном, на который Харри и Агну Кельнер снова пригласили. Сказав эти слова, министр снова оглядел Агну, неуклюже пытаясь обнять и притянуть ее к себе. Элисон много раз представляла тот момент, когда она снова встретится с Гиббельсом лицом к лицу. Как ей следует вести себя? Что сделать и что сказать? Каким будет ее лицо в эту минуту?

Выдаст ли оно то отвращение, которое она испытывала к нему? Какой будет эта встреча? Нелепой, вот какой она была. Гиббельс улыбался, и глядя на эту улыбку, можно было подумать, что взгляд его черных глаз стал мягче. На самом деле, эти глаза продолжали гореть неутоленной похотью, ведь он не получил то, что хотел. Может быть, продолжая преследовать эту цель, во время танца Гиббельс и предложил Агне Кельнер выгодное место в доме мод его супруги, фрау Магды.

Жена министра была первой, и, пожалуй, самой влиятельной женщиной в Рейхе, а дом мод находился в самом центре Берлина, на Унтер-ден-Линден. Агна Кельнер не могла отказаться от такого места, не вызвав подозрений. К тому же, она устала от «бесполезного», — как ей казалось, — времяпрепровождения, а с помощью этой работы она наверняка узнает то, от чего Баве уже не сможет молча отмахнуться, — как он уже сделал это при получения нескольких шифровок, отправленных ему агентами. Если бы он только не поверил им, это было бы не так страшно. Но Баве фактически проигнорировал все, что они сообщили за последнее время: о готовящемся перевооружении Германии и о лагере! Тысячи пленных, люди, умирающие под пытками. Он же просил их подтвердить эту информацию. И они, рискуя жизнью, все проверили и отправили подтверждение этих негласных слухов.

Но Баве молчал. Только однажды, уже спустя какое-то время после получения серии донесений от Эдварда и Элисон, выдавая им очередное задание, он убежденно заметил, что «…это слишком невероятно, у Германии проанглийская позиция, мы в хороших отношениях с их посольством. Таких лагерей просто не может быть».

Просто не может быть.

Эл со злостью растерла щеки.

На их предположения о том, что Дахау — лишь один из лагерей, и что в дальнейшем их может стать больше, — слишком уж удобной для Грубера и его сторонников была эта «мера воздействия», — Баве тоже ничего не ответил.

Элис помнила, как прочитав отвлеченный ответ начальника, из которого следовало, что все сделанное ими было пустой тратой времени и сил, она заплакала. А потом пришла в такое бешенство, что когда услужливая Эльза спросила перед уходом, что фрау Кельнер хотела бы на завтрак, Элисон слишком спокойным тоном сообщила домработнице, что Агна и Харри Кельнер в ее услугах более не нуждаются.

При этих словах фрау Агны женщина побледнела, рот ее смешно раскрылся, видимо, желая произнести какие-то слова, а потом так же беззвучно закрылся, — словно у глубоководной рыбы, которая из-за давления воды живет с выпученными глазами, и оттого выглядит особенно глупо. Вполне возможно, что Харри остановил бы Агну в этот момент. Но его не было дома, и бедная Эльза вынуждена была уйти из особняка Кельнеров с мыслями о том, что, будь хозяин дома, он непременно бы поставил свою жену на место, защитив ее, Эльзу, от несправедливости злой фрау.

Узнай она, что новость о ее увольнении действительно не обрадовала Кельнера, она наверняка была бы счастлива. Но недолго.

Потому что злая маленькая фрау, даже не дослушав предостережение супруга о том, что это решение может иметь «последствия», стремительно подошла к Харри, и пылко сказала:

— Может быть, ты и привык, что за тобой следят. Но я не привыкла к тому, что, стоит мне выйти из спальни, она бросается в комнату, чтобы проверить простыни!

На этом разговор об Эльзе закончился. Харри нечего было возразить. Помолчав, он только спросил о новой прислуге, и Агна сухо сообщила ему, что знает девушку, которая с радостью согласится на эту должность.

О том, что эта девушка — еврейка, которой уже однажды грозило гестапо, она тактично умолчала.

Эдвард знал, что Элисон была права, уволив протеже Гиринга. Но он так же знал и то, что министр может воспользоваться этим в своих целях. Вот только в каких и — когда? Это мог знать только сам рейхсмаршал.

— Агна? — Милн наклонился вперед.

Зеленые глаза посмотрели на него сквозь пелену далеких мыслей.

— Пожалуйста, будь осторожна.

Элис улыбнулась.

— Буду.

1.19

…Их пост в долине Уэргла блокировали рифы. В войне Франции с Марокко рифов называли «повстанцами», французов — «легионерами», а Эдварда Милна, которому тогда, в 1925 году, было девятнадцать, знали под именем Себастьяна Трюдо. И если верно, что по владению сложным, — из-за его фонетики и своеобразного звучания, — французским языком проще всего вычислить «не француза», то у Милна не было с этим проблем: он родился и до двенадцати лет жил в Париже, а значит, был настоящим фарангом. Годы спустя историки подсчитают, что в той страшной битве рифы блокировали более шестидесяти французских постов. Но командование было уверено в силе своей армии, ведь уже около года солдаты строили здесь укрепления, которые, по донесениям их генералов, могли выдержать любую атаку «повстанцев», не желавших более находиться под гнетом Франции.

Но путь к водоводу был отрезан три бесконечных дня назад. И Себ уже не мог держать оборону поста так, как следует. Так, как того требует командование. Потому что у него не осталось воды.

Ни капли.

Трюдо уже знал, как мучительна такая смерть. Медленная, она сводит человека с ума. Но, может быть, он зря волнуется, и все закончится гораздо быстрее, чем он думает? На чудо в виде французской авиации, сбрасывающей лед прямо на блокированных противниками французов, он не очень надеялся. И вот еще вопрос, — думал Себ, сползая в пыльный песчаный окоп, — какая смерть лучше: от жажды или от удара куском льда, который иногда, падая с большой высоты, попадал солдатам прямо в голову?

Глядя в ночное небо, Трюдо улыбнулся. Звезды мерцали подобно карте. И если эти звезды будут последним, что он увидит на земле, что ж, значит, так тому и быть.

Он не был фаталистом. Как и не был хорошим солдатом. Он часто со смехом думал о том, что стреляет хорошо только в сравнении с рифами, — к которым у него не было даже легкой неприязни, — потому что они чертовски плохо управлялись с захваченными у них, французов, пулеметами.

Но неужели это — все? Его плечи в светлой форме, облитой чаем для лучшей маскировки несколько дней назад, затряслись от беззвучного смеха. Он рос в Париже, потом — в Ливерпуле. С успехом и прилежанием окончил один из лучших колледжей Великобритании, и… сидел в окопе на краю земли, окруженной людьми, которые всего лишь выполняли свой простой человеческий долг, — пытались защитить свою землю от захватчиков.

В плотной ночной темноте Себ тщетно пытался рассмотреть чайные пятна на своей форме. Каким же безумцем нужно быть, чтобы вот так глупо использовать чай? Чай — это почти вода, его можно пить. В Великобритании его пьют часто и много, из крохотных изящных чашечек, которые так задорно звенят, когда ударяются о блюдце.

Дзинь!

В ушах зазвенело, голова дернулась в сторону. Он упал. На левую сторону.

Жалко, что все — так. Так жалко! В Итоне ему прочили «большое, светлое будущее». А умирать приходиться в полной темноте.

Вот бы собрать ее в кулак и обменять хотя бы на глоток чая. Хотя бы один глоток. Но вряд ли это получится, — его манеры теперь далеки от прошлого изящества. Но будь у него чай, он выпил бы его очень медленно, пробуя каждую каплю на вкус, так, чтобы она пропитывала губы. Мысли путаются, он снова улыбается.

Как странно, что он думает о чае, правда? Раньше Милн считал, что в последнюю минуту «вся жизнь проходит перед глазами», но нет, — только чай. О воде он думать боялся. При мысли о чистой, пресной, прозрачной воде можно было сойти с ума.

А еще было страшно думать о маме. Он хотел думать о ней, но не мог. Это было почти так же мучительно, как мысли о воде. Поэтому он думал о чае. Это почти вода. Его можно пить.

В голове Трюдо, ставшей от жажды такой глупой, была еще одна мысль. Но теперь это не важно. И все же, если вернуться к ней? Вот она, висит на крючке как красивая белая шляпа с широкими полями.

Любовь.

Не подумайте ничего такого, конечно у него были девчонки. Когда стал старше — девушки. Ему хотелось вспомнить хотя бы одно из их лиц, но перед глазами была только темнота.

«…Все репрессии должны проводиться немедленно и сурово. Нельзя останавливаться перед сожжением деревень и посевов, так как опыт показал, что великодушие истолковывается как слабость и побуждает марокканцев к новым нападениям». Так воевала французская армия. И он, Себастьян Трюдо. Или Эдвард Милн?

Дзинь!

Новый залп.

Теперь ближе. Значит, скоро рифы придут за ним. Ярость их так огромна, что они наверняка станут его пытать, только вот вряд ли он сможет им что-то сказать, даже если захочет, — языком уже не пошевелить.

Но, может, они просто застрелят его? Это будет настоящим милосердием с их стороны.

А ведь это забавное совпадение: французы отрезали рифов от их пастбищ, отчего скот, который они успели спасти, умирал без воды, а теперь рифы перекрыли французам доступ к воде, отчего теперь умирают они. Выходит, нет никаких различий между животными и людьми, и все они — скот? Вода. Нет, о ней думать нельзя. Себ потрогал шрам на шее. Первый. В память о Марокко.

Рука безвольно падает на песок, глаза закрываются. А все-таки странно, что ночи здесь, в Марокко, холодные. Он думал, они будут теплее. Он вообще много о чем думал… Дзинь!

***

Эдвард рывком сел на кровати. Опять этот сон. Его тогда спасли, он остался жить. Теперь он на другом конце земли, Марокко далеко.

Нет.

Всегда близко.

Милн нервно выдохнул, прислушиваясь к ночной тишине. Эл спала рядом, повернувшись к нему лицом. Уличный фонарь по-прежнему бросал свой свет в окно их спальни, и в его электрическом свечении шелковая сорочка Эл казалась жемчужной.

Зажигалка приятно щелкнула, выкидывая язычок огня вверх. Эдвард жадно затянулся сигаретой. Кто его вытащил из песчаного окопа? Он не знает. И снова возвращается взглядом к Эл. Как хорошо, что она мирно спит.

Докурив сигарету, протяжными, длинными глотками он пьет воду из стакана, с наслаждением чувствуя, как она мягко обволакивает горло, и одна капля остается на губах. В свете фонаря вода тоже кажется жемчужной. И мысль о том, что из-за нее может идти война, не кажется Эдварду глупой: тогда, в долине Уэргла, так и было.

Бретелька от сорочки падает с плеча Эл. Осторожным движением он поправляет ее, ложится на спину, закрывает глаза. Разъяренные рифы еще далеко, и пока он может поспать.

1.20

Рабочий день в Deutsche Modeamt подошел к концу. Девушки — швеи, или, как их называли раньше «модистки», расходились по домам. Был конец ноября, и на улицах главного имперского города темнело так рано, что благоразумные фройляйн и фрау мечтали поскорее оказаться дома. Конечно, с появлением гестапо само понятие безопасности, как, впрочем, и индивидуальности, стало весьма условным, но все же, выбирая между центральной улицей Курфюрстендамм, — ее берлинцы сократили до более легкого Кудамм, — и трамваями, которые в вечерние часы были похожи на быстроногих огромных светлячков, дамы выбирали последнее.

Агна задержалась, поправляя брошь в виде скарабея на темно-синем пальто, и увидела в зеркале Магду Гиббельс. Глядя на фрау Кельнер, статная блондинка неспешно приблизилась к ней, и, помолчав, заметила:

— Вы неплохо справляетесь, фрау Кельнер. Для такой молодой женщины, как вы, совсем неплохо…

Супруга министра сделала круг, осматривая лицо и фигуру Агны.

— Я понимаю, что в вас нашел мой муж.

Увидев, как вспыхнуло лицо девушки, она поспешно добавила:

— Не пугайтесь, Агна. Я не в претензии к вам. Напротив, чем больше нового поколения мы создадим во славу Рейха, тем лучше. Конечно, вы совсем не похожи на арийку, — рука фрау Гиббельс коснулась светлых волос своей хозяйки, уложенных в высокую прическу, — но глаза у вас… удивительные.

Женщина взяла Агну за подбородок, всматриваясь в ее лицо, и начала новый круг возле жены Кельнера.

— Мне очень жаль, что я не похожа на истинную арийку.

Подбородок Агны устремился вверх, она внимательно смотрела на Магду Гиббельс.

— Да, жаль. Но ваш муж… ваш муж очень красив. И я рада, что он встречается с Ханной Ланг: она блондинка, весьма привлекательна, и хорошо, что вы понимаете, насколько нашему Рейху нужны новые люди. Уверена, вы не в претензии в сложившейся ситуации и понимаете, как это важно для нашей великой страны, — делиться кровью и способствовать появлению на свет большему количеству правильных людей, истинных арийцев.

Фрау Гиббельс посмотрела в зеркало на лицо Агны, медленно закурила сигарету и отвернулась, уходя прочь. Изящный знак рукой, который она оставила на прощание, означал лишь одно — аудиенция окончена и слуги могут идти домой.

***

Выйдя из здания модного дома на бульвар, Агна на мгновение задохнулась от порыва холодного ветра и плотнее завернулась в пальто. Черный «Хорьх», припаркованный через дорогу, послушно ждал ее, чтобы отвезти домой.

Звонкий стук ее каблуков стих: девушка остановилась у машины, и, достав ключ, поднесла его к автомобильной двери.

Но открыть замок никак не получалось, и маленький блестящий ключ снова и снова падал на булыжную мостовую. Агна, наконец-то вставив ключ в замочную скважину, уже почти повернула его, когда за спиной раздался голос:

— Фрау Кельнер!

Она узнала его. Такой вкрадчивый, обволакивающий голос она слышала только у одного человека. Александерплатц, первый день в Берлине.

— Господин рейхсмаршал? — Агна повернулась, отвечая на приветствие улыбкой.

— Маленькая фрау Кельнер!

Мужчина приблизился к ней, и в ярком свете уличного фонаря высветилась правая половина лица Херманна Гиринга. Агна почувствовала сильный запах алкоголя, но лицо ее не изменилось. По крайней мере, она очень надеялась на это.

— Не ожидал вас здесь увидеть! Толстая фигура министра покачивалась, словно гонимая ветром, но фосфорический блеск его лукавых глаз означал, что любимец публики, дядя Херманн, накачан наркотиками до отказа. Решив, что для вступления слов вполне достаточно, он прямо заявил, что ему нужен Харри Кельнер.

— Видите ли, фрау-у-у…

Влажные губы Гиринга сложились в трубочку у самого лица Агны.

— Мне он очень нужен, фрау Кельнер. Видите ли, когда я принимаю наркотики, то становлюсь крайне нетерпеливым. Но когда у меня нет наркотиков…

Голос мужчины сорвался, и министр перешел на шепот, наклоняясь к девушке.

— Это… чрезвычайное положение, требующее чрезвычайных… мер…

Гиринг помолчал, улыбаясь испуганной девушке, и прижал ее к машине, с силой заводя правую руку Агны ей за спину.

— Я могу… я все, все могу, знаете ли… я…

Свободной рукой Гиринг рванул Агну к себе, и пуговицы от ее пальто, как звонкие мячики, запрыгали по бульвару.

— Я докажу, что и это я мо…

Рядом с ними раздался дребезг велосипедного звонка, и секунду спустя бравый летчик грузно упал на дорогу, сильно ударившись головой о землю.

Две пары испуганных глаз следили за недвижной, толстой фигурой: зеленые и карие. Мальчишка, свалившийся с велосипеда и протаранивший Гиринга, в ужасе смотрел на Агну, ожидая ругани и криков. Но она, тряхнув головой, с силой зажмурила глаза, а открыв их, увидела все то же: Гиринг, сбитый резвым велосипедом, лежит на центральной улице главного города мира без движения. Изо рта его текла тягучая слюна, но он был вполне жив.

Не то, чтобы кто-то из этих двоих стал проверять пульс рейхсмаршала, но для того, чтобы покалечить такого великого человека, нужны были еще как минимум десять таких же взбесившихся велосипедов. И десять мальчишек, которые не умеют ими управлять, но, чтобы этому научиться, выезжают на Кудамм вечером, когда прохожих меньше, а шансов на успешное вождение великов — больше.

Мальчик наблюдал за растерянными движениями Агны и молчал. Девушка, очнувшись, отыскала на земле свою сумочку, достала из нее кошелек, а из него, — о чудо! — настоящие бумажные купюры, рейхсмарки, много рейхсмарок! И вот он, мальчишка с велосипедом, держит в руках мятый денежный шар.

А девушка… девушка обнимает его и крепко целует в обе щеки.

На них остаются ее слезы, она оглядывается по сторонам, быстро забирается в блестящий черный автомобиль и газует так резко, что белый пар вонючим облаком обдает на прощание толстого человека, который уже приходит в себя и что-то бормочет про то, что он может.

Мальчишка, как и Агна, не стал выяснять способностей толстяка. Он оглянулся на жертву дорожного инцидента еще раз, засунул деньги в карманы, и исчез в темноте вместе со своим диким велосипедом так же быстро, как и появился, с надеждой на то, что улица на самом деле была такой пустынной, какой и выглядела.

Приехав домой, он с порога прокричал маме, что фея с зелеными глазами отдала ему все свои деньги, хотя до Рождества был еще целый месяц. О том, что фея поцеловала его, — даже дважды, — он промолчал, решив, что теперь это будет его тайной. Такой же невероятной, как лицо мамы, которая так сильно заплакала при виде рейхсмарок, что лицо, искаженное радостью и болью, словно отделилось от нее. Она погладила его по темным волосам, нежно поцеловала в макушку и сказала, что завтра у них будет настоящий вкусный хлеб.

***

Среди встречающих в лагере Дахау делегацию НСДАП Харри сразу заметил Ханну. Она выделялась на фоне других людей, хотя на ней был точно такой же белый медицинский халат, что и на других работниках исправительного лагеря, в котором заключенных, — с момента последнего визита Кельнера, — стало гораздо больше.

Первые бараки были переполнены узниками, и хотя их обещали выпустить из лагеря в скором времени, Харри знал, что все это ложь: фундаментов для новых бараков было подготовлено слишком много, чтобы этому можно было верить.

Отойдя от основной массы прибывших делегатов, Харри медленно шел вперед, заложив руки за спину и глядя в землю. Вот носок его ботинка, сшитого на заказ из натуральной кожи, ушел вниз, погружаясь в мелкие камешки, ходить по которым бесшумно могли, верно, только ангелы, но не люди. С июня здесь многое изменилось. Виселиц, подобных той, что он и Агна видели той ночью, стало больше: их ряды были выставлены за бараками, а на некоторых из них и сейчас едва заметно корчились обессиленные подобия людей, залитые собственной кровью.

Устрашение и животный ужас, — такова была цель нацистов. Дрожь и страх при виде идеально скроенной, стильной формы с «зигами» и черепом на фуражке, дрожь и страх при звуке подъезжающих к дому машин и лае собак, дрожь и страх каждую ночь, — и уже было не важно, действительно ли испуганные люди слышат топот многочисленных черных сапог, отдающих раскатистым эхом на пустых улицах, или это им только кажется. «Только кажется», между тем, тоже служило главной цели, — так в сознание по капле закладывался страх, разъедая волю и разум человека, который теперь, легко пробежав по мостовой, вполне мог забежать на улицу принца Альбрехта, в дом номер восемь, и рассказать офицерам гестапо об изменниках родины. Ну а если не забегал он, то забегали о нем, — рассказать, шепнуть, доложить и сдать.

Люди боялись и несли доносы, а значит, скрупулезно выстроенная система гестапо работала. Ханна остановилась за спиной Кельнера, и он, почувствовав чье-то присутствие, повернулся.

— Ты оглянулся. Значит, как и раньше, чувствуешь мой взгляд.

Она радостно улыбнулась, быстро посмотрев по сторонам.

— Я рада тебя видеть, Харри. Я очень скучала.

Кельнер промолчал, уставившись на носки своих ботинок.

— Значит, ты здесь с ними?

Он понял ее вопрос: «насколько высокое у тебя положение?» — вот, что она спрашивает на самом деле. Не желая говорить, Харри посмотрел на белый халат девушки и перевел взгляд на ее лицо.

— Может, встретимся?

Ханна выжидающе наблюдала за ним, но он, ничего не ответив, усмехнулся и отрицательно покачал головой.

— Я женат, Ханна.

Кельнер показал левую руку, на которой блестело кольцо.

— Я в это не верю! Слышишь? Я поверить не могу, что ты женат на этой мелкой девчонке! Ты же говорил, — помнишь наш последний разговор, после которого ты бросил меня? — что не хочешь семьи, и никогда не женишься «ни на какой женщине»! Ханна перешла на крик.

— Так что изменилось, Харри Кельнер? Что?!

Харри посмотрел по сторонам, радуясь тому, что у этой сцены нет ни одного свидетеля, кроме него и фройляйн Ланг, и спокойно сказал:

— Женщина.

Ланг недоуменно взглянула на него.

— Я этому не верю. Нет!

— Ты не веришь этому, а я не верил, что ты будешь устраивать дешевые сцены. Тогда, в кафе, и сейчас.

Харри посмотрел на девушку.

— Все в прошлом, Ханна. Все кончено. Не вмешивайся в мою жизнь. Он уже сделал несколько шагов, когда снова услышал голос Ланг.

— А что ты сделаешь, если вмешаюсь? Что ты сделаешь?!

***

Тем вечером в «доме на Кудамм» людей было гораздо больше, чем он мог в себя вместить. В огромных залах стоял невероятный шум, — переплетение тостов, смеха, пьяных голосов, сальных анекдотов и всего того, что обычно произносят люди, изображающие излишнюю радость при виде шнапса, шампанского или друг друга.

Для Харри и Агны Кельнер вечер был очень удачным: никого из тех, кто своим взглядом отмечал в невидимом журнале их присутствие, не было. Гиринг, Гиллер, Гиббельс, и даже его жена отсутствовали, и все выглядело так, будто никто не знал, где они.

Уходя из дома, в котором Кельнеры пробыли около часа, Агна услышала, как чей-то пьяный голос сказал: «Наверное, они опять в своем за… замке».

Эдвард удивленно наблюдал за тем, как Элис вытянула из его портсигара сигарету и наклонилась к огоньку зажигалки, прикрытому от ветра его рукой. Сейчас они были далеко от Кудамм и от Груневальда, — где-то на ночном, загородном шоссе. Элис даже не знала точно, где именно.

— Давно ты встречаешься с Ханной?

Она посмотрела вверх, чтобы поймать взгляд Эдварда, что было совсем не трудно, потому что он сам непонимающе смотрел на нее, сведя брови на переносице.

— Мы встречались раньше, примерно полгода.

Пламенный кружок сигареты Милна описал в темноте траекторию, и застыл на месте.

— А ты? Давно куришь?

— С сегодняшнего дня.

Элисон прошла вперед, развернулась, и медленным шагом вернулась к Милну.

— Если ты хочешь быть с ней, я…

К удивлению Элис, ее голос сорвался, и она не смогла договорить.

— О чем ты?

— Магда Гиббельс видела вас. Правда, она не уточнила подробностей, но, думаю, все и так ясно.

— Агна, послушай…

— Не трогай меня!

Эл закричала, когда Эдвард коснулся ее руки.

— Меня никто не смеет трогать! Никто!

Выкрикнув эти слова излишне четко, она обошла Эдварда, и побежала к машине.

— Кто он? — спросил Милн, когда Элис перестала плакать.

Ему, не раз видевшему, как могут вести себя иные мужчины с женщинами, не нужно было объяснять, что за словом «никто!» стоит вполне конкретный кто-то.

— Кто он? — вопрос прозвучал настойчивее.

— Ты ничего не сможешь ему сделать, и он… не успел.

***

Они вернулись в Груневальд ночью. Эл, измученная переживаниями, заснула мгновенно, а Эдвард, дождавшись, когда ее дыхание станет ровным и глубоким, переоделся и вышел из дома Кёльнеров, и на скорости более ста километров в час погнал «Мерседес» к дому № 34 на Кайзердамм.

После долгих расспросов Элис наконец-то назвала имя, а потом обняла Эдварда, и только это немного замедлило его гнев. Теперь же, круто разворачивая «Мерседес» на площадке перед домом Гиринга, Милн был очень рад, что сейчас его никто не задерживает.

Он удивительно легко, — до абсурда, — проник в комнаты министра. Хотя «проник» — это, пожалуй, слишком сильное слово. По пути на второй этаж фешенебельного дома ему никто не встретился.

Может быть потому, что охранять дядю Херманна было не самым приятным занятием, а охранять пьяного дядю Херманна, обколотого наркотиками, — тем более.

Невменяемый министр, — вот что увидел Милн, когда остановился у края красивого персидского ковра. Золото, хрусталь и снова золото, — такими, в общем обзоре, были покои рейхсмаршала, давно переставшего быть героем войны. Пара золотых шприцов с остатками наркотика валялась возле его толстого тела, нелепо растянутого на ковре рядом с кроватью. Несколько минут Эдвард молча смотрел на него, решая, что именно стоит с ним сделать, как вдруг тело у его ног пошевелилось, собралось с силами и бессвязно пробормотало:

— Ка-а… Ка…рин…

Рука с толстым запястьем потянулась к ноге Милна, и на удивление крепко вцепилась в лодыжку блондина.

— Ка-а-а…

— Нет, Херманн, это не Карин.

Взгляд Гиринга никак не мог сфокусироваться на высоком человеке в черной одежде, но он без слов понял не прозвучавший вопрос, сказав:

— Потому что она умерла. Умерла, слышишь!

Рука медленно разжалась, выпуская ногу Милна, и Гиринг зашевелился в тщетных попытках узнать автора этих слов или хотя бы голос, который их произносил.

Эдвард, опустившись на колено, крепко схватил его за волосы, и тихо произнес, вдавливая каждое слово в мозг министра, разъеденный наркотиками:

— Ты понял меня, Гиринг?

Эдвард с ненавистью посмотрел в плывущие перед ним глаза. Вялый кивок головы, и губы, сложенные трубочкой беззвучно ответили «да», и Милн продолжил:

— Если ты еще раз тронешь Агну Кельнер, я сдам твое секретное досье фюреру, а потом вобью гвозди в твою голову и подвешу тебя на Александерплатц, пока твои руки не выйдут из суставов, и ты не попросишь меня о смерти.

Он с отвращением отбросил в сторону голову Гиринга, которая без его поддержки замоталась из стороны в сторону, и на мгновение закрыл глаза.

Снова наклонившись к министру, Милн прошептал:

— Я очень надеюсь, Херманн, что ты запомнил мои слова.

Рыбий бессмысленный взгляд, такой лукавый без наркотиков, наконец-то остановился на лице на Милна, и тонкие губы министра произнесли:

— Да… Гейдрих. Но моя Ка-рин… как она могла…

Эдвард не стал его слушать. Он вышел из дома Гиринга так же свободно, как и вошел. И, садясь в «Мерседес», точно знал, что министр услышал и понял его. Да, Гиринг принял его за Гейдриха. И так даже лучше. Ибо Гейдрих был самым лютым из всех возможных нацистов Рейха. Тем, кого боялся не только Гиринг, но даже сам невозмутимый Гиллер.

1.21

После порывистого холодного ветра над Берлином рассыпались крупные хлопья снега. И когда Эдвард вернулся в Груневальд, площадка у дома, где он обычно оставлял машину, была покрыта тонким, снежным ковром. Удивленно оглянувшись по сторонам, он заглушил мотор автомобиля и ступил на снег, с забытым радостным чувством разглядывая след, оставленный его остроносым ботинком на белой поверхности. Ветер легко растрепал волосы Милна, и щедро осыпал их снегом до тех пор, пока он не зашел в дом. Оказавшись в прихожей, он не сразу смог разглядеть обстановку дома, уже ставшую привычной.

Круглый деревянный столик на изогнутых ножках, покрытый лаком. На нем, в высокой вазе с бело-синим орнаментом, всегда стояли свежие цветы. Чаще других — темно-красные розы, они нравились Эл больше всего. Даже привыкнув к полумраку, Эдвард не сразу открыл глаза.

Сначала в памяти мелькнуло воспоминание: Элисон благодарит его за розы, с радостной улыбкой берет цветы в руки, и, вдохнув их аромат, говорит, что это, конечно, «ужасно банально» — любить розы, но что же делать? Слегка пожав плечом, она уходит в гостиную за вазой, но остановившись через пару шагов, оглядывается на Эдварда, улыбаясь широко и счастливо, совсем по-детски. От воспоминания по губам Милна скользнула теплая улыбка.

В окружающей тишине гостиной, ведущей в столовую, он с опозданием различил щелчок. А когда узнал этот звук, застыл на месте, медленно поворачивая голову в сторону, и заводя правую руку за спину, где был спрятан пистолет. Затвор точно такого же «Вальтера», который Милн достал из-за спины, снова щелкнул. Эдвард был уверен, что слышал, как внутри пистолета звякнула возвратная пружина, надетая на ствол.

— Элисон, положи пистолет.

Милн медленно вывел правую руку вперед, раскрывая ладонь.

— Я Агна, Харри. Пожалуйста, отойди, я совсем не хочу тебя ранить.

Девушка повернула голову вправо, и подняла ее высоко вверх, крепче сжимая рукоять «Вальтера». Пожалуй, слишком высоко, подумал Эдвард, отмечая про себя, как лихорадочно пульсирует вена на шее Эл. Кровь толчками билась в вене, словно живое, отдельное от неё, существо.

Эдвард нервно выдохнул воздух из легких, делая два плавных шага вперед.

— Что ты делаешь?

Он знал, что фраза звучит нелепо, но именно такие вопросы часто помогали ему отвлечь человека с оружием в руках от намерения выстрелить. Тонкие пальцы Элис снова перехватили рукоять, крепче сжимая пистолет.

— Я подумала, что мне нужно больше упражняться в стрельбе, Харри. Но ты не бойся, — Элисон перевела на него блестящий взгляд, — Я здесь еще не стреляла. Хотя, — девушка улыбнулась, — я должна быть готова, когда они снова подойдут ко мне.

Она посмотрела в зеркало, висевшее на стене с каким-то странным выражением, — то ли ненависти, то ли отвращения. Рассматривая свое лицо в блестящей поверхности, Элис упустила момент, когда Милн беззвучно подошел к ней и встал под дуло пистолета, закрывая ее отражение в зеркале.

— Стреляй, Эл.

Голос был сухим, почти беззвучным, и плотная ткань черного пальто, еще блестящая от растаявших снежинок, закрыла круглое выходное отверстие «Вальтера».

— Что ты делаешь?! — Элисон вздрогнула. — Отойди!

— Ты когда-нибудь стреляла в человека, Эл? — Эдвард смотрел на нее, не отрываясь. — Может быть, уже убивала?

Ее правая рука дрогнула, хватка слегка ослабла, но этого было вполне достаточно: Эдвард легко, — и так ловко, что Элисон даже не успела различить его движений, — забрал у нее пистолет, нажал на кнопку внизу рукояти, и, сбросив на свою ладонь магазин с патронами, спрятал его в кармане пальто.

— Они не придут за тобой, Эл. Я обещаю.

Не глядя на Милна, Эл беззвучно заплакала.

— Со мной что-то не так, да? Со мной что-то не так… тебе не кажется? Элисон посмотрела на Эдварда глазами, полными слез, и снова вернулась к своему отражению в зеркале.

— Я так хотела его найти, Харри. Так хотела! Помнишь, ты разозлился на меня? Ты…. — тяжёлый вздох ненадолго остановил быстрый поток слов, — злился на меня, потому что я искала фрау Берхен, помнишь?

Эдвард кивнул, ожидая продолжения.

— Я нашла ее. Но она… сделала вид, что не понимает меня. Не захотела помочь. Людям очень страшно. Я даже не могу найти его, я бесполезна! И ты, — Элис повернулась к Эдварду, не замечая, как слеза бежит по щеке, — рискуешь из-за меня своей жизнью… ты был у него, да?

Милн кивнул. Его лицо исказилось от боли, словно муки Элисон стали его собственным кошмаром.

— Он не придет и не тронет тебя. Ни он, и никто другой.

Девушка вздрогнула, широко раскрыв глаза, и Милн, продолжая тихо говорить, приближался к Элисон до тех пор, пока не зашептал ей на ухо, склонив светлую голову вниз, и обняв девушку за плечи:

— На всякое зло, Эл, есть зло большее, но иногда оно может служить добру. Все они боятся Гейдриха, и Гиринг принял меня за него. Он не посмеет больше подойти к тебе, обещаю.

Каждое слово Эдвард произносил так убежденно, как только мог. Горячий шепот вылетал из его губ, касался кожи Эл, и постепенно успокаивал ее. Остановив на лице Эдварда блестящий от слез взгляд, она решилась сказать о том, что не давало ей покоя:

— Прости меня. Прости, что повела себя так глупо, это «спасибо» тогда…

Окончательно смутившись, Эл провела рукой по горячим щекам и опустила голову вниз, растирая ладонь о ткань домашнего платья.

–…Я хотела поблагодарить тебя за то, что ты всегда мне помогаешь, за то, что ты спас меня из той комнаты, а не за то, что… я не хочу, чтобы ты думал, что я о чем-то жалею.

Эл посмотрела на Эдварда, не позволяя себе отвести взгляд от его лица, и боясь того, что увидит в глазах Милна осуждение или злость.

— Я ни о чем не жалею, и я не хочу, чтобы ты думал, что я использовала тебя тогда! Я не…

Милн смотрел на нее с такой теплотой и сочувствием, что сердце Элис замерло.

— Я не думаю об этом, Эл. И никогда так не думал.

— Правда?

— Правда.

…Они говорили обо всем на свете, и ещё о большем молчали. Темнота помогла расслабиться, а в тишине спальни, в отсветах уличного фонаря, который то и дело заглядывал в окно, их глаза светились, встречаясь друг с другом. Эл, набравшись смелости, спросила о Ханне, и узнала, что после той встречи в кафе Мюнхена, она и Эдвард виделись лишь однажды.

— Сомневаюсь, — отозвался Милн, прикуривая сигарету, — что встречу в лагере можно считать «свиданием», как тебе о том сказала Магда Гиббельс.

Выдохнув сигаретный дым, он с улыбкой посмотрел на Элисон.

— Ханна в прошлом, фрау Кельнер. Я влюблен, и это безнадежно.

— Почему? — Эл затаила дыхание, чувствуя, как на щеках выступает румянец.

— Она очень строптива, и я не уверен, что это взаимно.

Облако сигаретного дыма поднялось вверх, и теперь медленно таяло в розовом луче близкого солнца. Легкий шорох смолк совсем близко. Холодные пальцы Элис осторожно очертили контур его высоких скул. Эдвард улыбнулся, поймал руку Эл, и поцеловал раскрытую, едва дрожащую ладонь.

1.22

— Спасибо, Кайла.

Элисон с улыбкой посмотрела на домработницу и поднесла руки к чашке с горячим чаем, наслаждаясь ощущением тепла, которое медленно разливалось по телу. Вздохнув, девушка рассеянно взглянула в окно. Голые ветки деревьев, похожие на длинные, тощие руки, тянулись к небу, словно умоляя его о чем-то.

Вчера Эдвард спросил ее, загадает ли она желание на Рождество? Элис только улыбнулась в ответ. Ее по-прежнему не переставало удивлять, как Эд, который до того, как они начали работать вместе, уже успел стать опытным разведчиком, мог так беспечно и легко радоваться предстоящему празднику. Еще совсем недавно она обязательно сказала бы, что это невозможно — говорить о Рождестве и о подарках, когда вокруг происходит настоящий террор.

Werner-Voss-Damm 54а. Темные подвалы двухэтажного, внешне ничем не примечательного здания с узкими, словно растянутыми вверх и вниз пустыми глазницами-окнами. Тюрьма для СА, штурмовиков, чьим лидером был Эрнст Рём.

Грузный, почти одного роста с Грубером, настоящий герой войны: трижды раненый, с изувеченным осколком снаряда лицом, награжденный орденами, — и даже Железным крестом первой степени, — вот кому, как считали многие, фюрер тайно и сильно завидовал, вот кому вскоре он лично бросит халат с криком «Одевайся!», перед этим избив своей плетью из кожи гиппопотама юного графа фон Шпрети, с которым Рём провел ночь.

Если у истории есть ирония, то она не смывается даже кровью. Потому что Эрнст Юлиус Гюнтер Рём останется в памяти многих современников действительным героем военных действий, тогда как Грубер, при всех своих стараниях, во времена первой войны так и не поднимется выше ефрейтора.

Эл сделала глоток чая, думая о том, что единственным, в чем противники не уступали друг другу, была зверская жестокость расправы с теми, кто находился по другую сторону политических баррикад.

«Ночь длинных ножей», которая завершится убийством Рёма в тюремной камере, была еще впереди. Но уже сейчас, в канун нового, 1934 года, можно было увидеть и почувствовать, как затягиваются невидимые узлы и взводятся многочисленные курки. Они стреляют сейчас. Об этом же, спустя много десятилетий после окончания второй войны, скажет секретарша Грубера, Траудель Юнге: «Если захотеть, то можно было распознать то, что тогда происходило».

Да, Эл и Эд были агентами, и, — к счастью или, к сожалению, — знали многое из реального положения дел, но Рождество оставалось Рождеством, и у Элисон было одно желание, которое она хотела загадать сегодня в полночь. Ну а сейчас осталась ровно одна минута до передачи новой шифровки от Баве. Элис поднялась из-за стола, проверила, заперта ли дверь в библиотеку, и снова села в высокое кресло. В приемнике зазвучали первые аккорды мелодии Шопена.

***

Харри Кельнер очень спешил на встречу со своей женой. Они договорились встретиться недалеко от модного ателье, в котором работала Агна. В канун Рождества на этом месте, как и на многих других улицах Берлина, нацисты организовали пункты выдачи подарков нуждающимся, и со всем радушием, на какое они были способны, — например, поднятой вверх рукой, — приветствовали верных общему делу добровольцев, которые вызвались раздать рождественские сувениры беднякам. Среди этих добровольцев были фрау и герр Кельнер.

Вот только Харри опаздывал. Огибая на бегу угол громадного дома, чье строительство вполне могло сослужить честь главному архитектору Рейха, Шпееру, — если бы он не был уже построен, — Кельнер, благодаря своему черному расстегнутому пальто, полы которого от ветра развевались в стороны, был похож на огромную врановую птицу, которая торопится на важное птичье собрание. Впрочем, в собравшейся на тротуаре толпе его интересовала только одна дама. И, если продолжать не слишком оригинальное рассуждение о птицах, то Харри сказал бы, что она похожа на колибри радужного цвета, которую пугает всякое резкое движение, но которая бесконечно красива настоящей, неподдельной красотой.

Агна заметила мужа, когда он, осмотревшись по сторонам, перебегал дорогу. Несколько секунд спустя Харри остановился рядом с ней, радостно улыбаясь. Несколько женщин с интересом оглянулись на него, позабыв о коробках с подарками, на крышках которых был изображен огромный знак свастики.

— Пойдем, — Агна взяла Харри под руку, — все подарки уже раздали.

— Извини, я опоздал, — Кельнер накрыл руку девушки ладонью в перчатке и проследил за отъезжающей от ателье машиной. — Но у меня есть для тебя подарок.

«У меня для тебя тоже», — подумала Элис, вспоминая текст шифровки Баве.

«Продолжайте наблюдение рад что Агна остается в Берлине вы оба нам нужны доложите обстановку».

Эдвард выругался и ударил кулаком в стол. Черт бы побрал этого Баве! Зачем нужно было упоминать о Берлине, тем более в таком тоне? Как будто он или Элисон могли по своему усмотрению просто выехать из города и легко вернуться в Лондон!

— И давно ты хотел от меня избавиться? — Элисон остановилась за его спиной, скрестив руки на груди.

— Я не хотел и не хочу избавляться от тебя.

— Именно поэтому ты просил Баве отозвать меня, не сказав мне об этом?

Эдвард разрезал воздух рукой, и уточнил:

— Сообщение с просьбой отозвать тебя в Лондон я отправил давно, до поездки в Дахау. Потому что я боюсь за тебя. Или ты хочешь сказать, что, учитывая недавние события, я зря беспокоюсь? — Эдвард оглянулся, чтобы увидеть Элисон.

Выражения ее лица часто помогали ему понять то, что она чувствует. Честно говоря, он даже гордился своим умением читать лицо Эл, как открытую книгу. Но сейчас это умение ему не помогло.

Девушка подошла к нему, и смотря прямо в глаза, произнесла медленно и четко:

— А я не верю тебе, Харри Кельнер. О тебе и Ханне Ланг в ателье фрау Гиббельс ходят удивительные разговоры. О том, как славно, что вы снова встречаетесь, ведь вы оба так красивы, и даже похожи. И о том, какими красивыми будут ваши белокурые дети, «настоящий подарок фюреру».

На слове «дети» Элис остановилась и приложила ладонь к животу.

— Ты же понимаешь, что это просто сплетни?

Милн посмотрел на Элисон, будто спрашивая ее, как она может верить таким глупостям.

— Неужели? Тогда что это?

Эл подошла к креслу, открыла сумочку, и протянула Милну черную бархатную коробку.

Открыв ее, он с удивлением уставился на серебряный портсигар, а потом устало прикрыл глаза, уже зная, что увидит дальше. От нажатия на кнопку крышка отскочила в сторону, и он прочел аккуратно выгравированные строчки:

If your spirits

Start to sag

Kiss the wife

And light a fag.

Под рифмованными строчками стояла дата — 15 февраля 1933 года. День, когда Агна и Харри Кельнер приехали в Берлин, день их свадьбы.

— Я могла бы подумать, что речь идет об Агне Кельнер, но вряд ли Ханна Ланг имела ввиду ее, когда лично попросила меня передать Харри этот забытый им подарок.

Эл печально усмехнулась собственной фразе, и заходила по комнате, обняв себя руками. Эдвард покачал головой и отбросил портсигар в сторону.

— Нет, нет и нет! Даты не было, это обман!

Голубые глаза встретились с зелеными, умоляя не верить в эту ложь.

— Это уже не важно, Харри. Я просто хочу, чтобы ты знал, что я никуда не уеду, нравится тебе это или нет.

— Я не обманываю тебя! Это, — Милн кивнул, указывая на портсигар, — Ханна подарила мне, когда я уезжал, но я не принял подарок. Тогда там была только надпись, очевидно, дату она просила сделать позже. Черт возьми, Агна! Не верь им, прошу тебя! Ты же знаешь, что там все неправда, только сплетни и грязь!

Светлая прядь упала на лоб Эдварда, и Элис подумала, что впервые видит его таким взволнованным.

Она кивнула, соглашаясь:

— О романах Рёма с юными мальчиками, о недовольстве фюрера, о накрашенных мальчиках в притонах Кудамм и пристрастиях Гиринга… да, знаю. Знаю уже слишком хорошо, Харри. Но дело как раз в том, что не всё, о чем распускаются сплетни — ложь. Элисон остановилась, размышляя о чем-то. Потом перевела на Эдварда взволнованный взгляд, и сказала тихим, сорвавшимся голосом:

— Я беременна.

Останавливая изумленного Эдварда, потянувшегося к ней, Элис прошептала:

— Надо убрать ёлку, я просила Кайлу не украшать ее. И игрушки с их знаками. Этого в моем доме не будет.