Человек в красном

Анна Марь

Тебе кажется, ты в безопасности? Вот сейчас, в своем доме, на улице, где ты рос, в городе, где ты родился?Она тоже так думала. Пока не пришел Друг.Как далеко она зайдет в попытках спасти свою жизнь?На что способен Друг, защищая душу любимой?Свидетелями станут лишь глухой лес да скорый поезд, спешащий мимо.

Глава 3

Катя со стоном попыталась поднять голову. Её душила тошнота. Какое-то время девушка неподвижно лежала, борясь с рвотными позывами. Она никак не могла решиться открыть глаза — чудовищное головокружение ощущалось и с опущенными веками. Кате казалось, что она чувствует вращение Земли.

Наконец тошнота стала отпускать, Катя осторожно открыла глаза. Первые пару секунд она с ужасом смотрела на давно небеленый потолок с многочисленными желтоватыми подтеками, пытаясь понять, в каком знакомом ей месте может быть такой потолок. Это чувство, что она этот потолок никогда не видела, загнало ее в тупик. Жамевю — мелькнуло в голове корявое слово.

Девушка резко села, комната немедленно начала клониться куда-то вправо, уши заложило. Катя вновь закрыла глаза, и, посидев так еще несколько минут, давая телу привыкнуть к новому положению, начала осторожно, опираясь на стену, подниматься на ноги. Под рукой Катя ощутила шероховатую прохладу стены, и, боясь отнять от нее руку, сделала пару нетвердых шагов к окну. Дневной свет, даже приглушенный грубыми серыми шторами, показался ей слишком ярким, и Катя повернула голову направо. Там она увидела дверь. Старый, рассохшийся косяк с местами отвалившейся белой краской обрамлял совершенно новую крепкую дверь с замком в круглой ручке.

Нетвердо ступая, девушка побрела к двери. Комната оказалась не слишком просторной — площадью метров в двенадцать, не больше. Вдруг Катя остановилась, осознав, что ей холодно. Она была раздета. Ничего, кроме нижнего белья, на ней было.

Девушка издала какой-то всхлипывающий звук, пытаясь прикрыть наготу. Ей стало невыразимо страшно.

«Это сон, сон, это страшный сон, я должна проснуться. Вот сейчас, ну! Просыпайся!». Она не верила. Она не могла поверить, что это происходит — прямо сейчас и прямо с ней. Какая комната? Какая дверь? Нет никакой двери, быть не может никакой двери! Здесь должны быть стены цвета лаванды, маленький раскладной диван и устрашающих размеров фикус в углу возле окна. Здесь должна быть ее комната, а не эта дверь и шторы цвета пыли. Где она? Еще вчера вечером… Стоп. Что случилось вчера вечером? Она отчетливо помнила, как шла домой — порывистый октябрьский ветер обдавал ее свежестью и холодными брызгами дождя, все норовя вывернуть зонт наизнанку. От метро идти совсем недолго, минут десять от силы.

Она жила возле самого Лосиноостровского заповедника, чем очень гордилась — как же, воздух чистый, малолюдно, даже обязательные для каждого спального района алкаши застенчиво прятались за углом замызганного магазина и никогда не шумели под окнами сталинских пятиэтажек с высокими потолками. Хороший район, тихий, спокойный. И шла Катя по своему району, не глядя по сторонам, уверенная, что в их крошечном незаметном кусочке шумной, шальной, бесящейся Москвы ничего плохого произойти не может.

До дома оставалось всего ничего — третий поворот направо, четвертый подъезд, второй этаж, а там — мама, дед, кот и ее комната со стенами цвета лаванды. Что тут идти-то? Да только не дошла.

Он сидел на скамейке у первого подъезда. Проходя мимо, Катя скосила на него глаза, но не узнала. Тогда еще не узнала. Сидит мужик, тихо сидит, может даже спит, голову вон опустил на грудь. Ну и пусть себе спит. Но он не спал.

Катя услышала за спиной мягкие, пружинистые шаги очень поздно — октябрь совсем уж разгулялся в тот вечер, ветер выл, как взбесившийся пес. Она может и успела бы добежать до своего подъезда и захлопнуть перед похитителем дверь, если бы заметила его раньше. Но она не заметила.

Мужчина схватил ее сзади, рукой поперек горла, придушил, пережал связки, чтобы только хрип вырывался из горла девушки, и тут же зажал ей рот и нос вонючей тряпкой. Глаза заслезились, легкие горели огнем, хрупкие косточки горла ходили ходуном под железной рукой нападавшего. Вдыхать пыльный, пропитанный какой-то химической дрянью воздух не хотелось, не моглось, но выбора не было. Мозг лучше знает, что нужно ее телу — ему нужно дышать. Всегда, даже если рот твой забит тряпкой, от запаха которой внутренности готовы вывернуться наизнанку, как старый носок, а глаза — вылезти из орбит. Даже тогда — дыши. Катя дышала смрадным отравляющим воздухом, потому что выбора не было. И с каждым вдохом силы улетучивались, сознание уплывало, рвотные позывы становились все сильнее, все ближе подбирались к истерзанному горлу.

Воспоминания приходили вместе с тошнотой. Катя начинала понимать, что это — не сон. Во сне ты не покроешься от ужаса вся, в один миг, ледяными бисеринками пота, от которых щиплет кожу. Во сне горло не будет так сильно саднить от сжимавшей его руки.

«Твою мать, меня сейчас вывернет!». Катя судорожно зажала рукой рот, накрепко закрыла глаза. Откуда-то из глубин раздался тихий, какой-то уже нечеловеческий вой. Этого не может происходить! Не может, не может, не может!

Открыв глаза, девушка заметила в углу слева от нее пластиковое темно-синее ведро. Туалет. Рядом стоял рулон туалетной бумаги нелепого розового цвета. Катя, опираясь на трясущиеся руки, доползла до ведра, ее вырвало. И еще раз. И еще. Затихла она только когда во рту уже не осталось привкуса той дряни, которой ее заставил дышать похититель — лишь горечь пропитанной желчью слюны.

Когда тело перестали сотрясать судороги, а дыхание, наконец, перестало клокотать где-то в районе ключиц, Катя осторожно поднялась на ноги. Девушка мелко подрагивала от озноба, волосы слиплись от пота и все никак не хотели лечь за ухо, сколько бы она ни поправляла прядь.

Стараясь не шуметь, даже не дышать громко, Катя медленно подошла к окну и чуть сдвинула в бок плотную серую ткань. Окно было заколочено тремя плесневелыми сырыми досками, от которых по комнате растекался тяжелый влажный дух. Между досок оставались зазоры сантиметра в полтора, сквозь которые в комнату проникал неверный октябрьский свет. Катя ожидала увидеть улицу, людей, машины, да хоть ворону на ветке, но — ничего не было. Метрах в тридцати от дома начинался лес. Не парк, не перелесок, не заповедник. Лес. Пожелтевшие листья ольхи кое-где вдруг расплывались кроваво-красным листвяным пятном на фоне равнодушных темных сосен и отливающих синевой елей. Совсем близко цвела осень, Кате даже казалось, что она слышит грибной прелый запах земли, шум ветра в ольховой листве. Она была заперта в затхлой комнате, когда рядом, за тонким стеклом — свет, чистый лесной воздух. За окном жизнь, но Катя каким-то образом оказалась по другую сторону от нее. Просто потому, что кто-то так захотел. Кто-то забрал ее прямо у дома и приволок сюда, в эту сырую комнату с синим ведром и розовой туалетной бумагой.

От ярости у Кати потемнело в глазах. В тот момент она не боялась шуметь, не думала о том, что может привлечь внимание похитителя. Она бросилась на дверь и закричала, срывая голос. Она умоляла выпустить ее, плакала, угрожала, предлагала деньги и снова умоляла. Дверь сотрясалась под ударами маленьких кулаков, а Друг, прислонившись к двери с обратной стороны, с наслаждением слушал эту симфонию человеческого ужаса и улыбался. Как она прекрасна! Неужели она сама этого не замечает? Что ж, от этого она еще прекраснее. Интересно, как долго она будет кричать? Прошлые кричали часами. Наверно, Катенька будет кричать еще дольше. Звуки ее срывающегося голоса слышались ему песней. Он упивался ее страхом, сквозь дверь чувствовал ее тяжелый запах, слышал частое, захлебывающееся дыхание. Он был счастлив. Катенька совсем скоро вознесется. Совсем скоро.

* * *

Пару часов спустя Друг собрался к Катеньке. Он долго придирчиво рассматривал себя в пыльном зеркале в старом тяжелом трюмо. Пару раз пригладил короткие бесцветные волосы, провел рукой по щекам в оспинах, этих ненавистных следах ветрянки. Щеки оказались колючими. Сколько бы он ни брился, его кожа никогда не бывала гладкой. Щетины вроде бы и нет, а кожа — царапает.

Друг тщательно умылся, почистил зубы, осмотрел красную футболку — да, она старая, цвет вымылся, вся в белесых разводах от дешевого порошка с одуряющим запахом горной свежести, но зато безукоризненно чистая и выглаженная. У него немного было ритуалов при вознесении. Эта футболка — обязательная часть действа. В ней он был, когда тварь умерла, это его счастливая футболка. А он хотел показаться Катеньке во всей красе.

Выпил воды на крошечной кухне, где гудела добротная буржуйка. Нарезал яблоко, банан, достал из маленького холодильник творог, выложил все в легкую пластиковую мисочку, захватил пластиковую ложку. Вроде, всё. Ах да, вода! После знакомства, как он это называл, она будет плохо себя чувствовать. Прошлых всегда тошнило, иногда даже с кровью. Друга передернуло — он не мог себе представить, что Катеньку, его чистого ангела, рвет кровавой желчью.

Постаравшись прогнать всплывающие в сознании картины вознесения других, от которых сладко заныло под ложечкой, Друг сосредоточился на вознесении Катеньки. Он думал, его успокоят видения будущего благого дела, но как-то тревожно забилось под ребрами от этих картин. Краем глаза Друг заметил, как мамочка укоризненно качает головой. Да, прости. Пора идти.

Друг глубоко вдохнул и выдохнул до конца, до жжения в легких. Встал со скрипучего стула и направился наверх, в комнату Катеньки.

* * *

Когда Катя услышала, как в замке нервно зазвенел ключ, желудок скрутило и впечатало в позвоночник, кровь резко прилила к лицу и также резко отхлынула, оставив за собой мертвящую бледность. Она сорвала голос пару часов назад, умоляя о спасении. Она отчаянно хотела уткнуться в дедово плечо, улыбнуться маме, прикоснуться к котовьим ушкам. Она тосковала по дому, остро ощущая, что все происходящее — противоестественно, этого просто не должно быть. И вот к ней идет виновник торжества.

Девушка забилась в самый дальний от двери угол, стараясь занять как можно меньше пространства. Дверь наконец открылась и вошел этот человек. В первое мгновение она не поняла, где видела его раньше. А потом вспомнила все, и скамейку в институтском дворе, и его глупый пакет — кто вообще сейчас ходит с пакетом вместо сумки? — и его мутный взгляд, его красную футболку.

Голова закружилась с новой силой. Что это значит? Ведь он встретился ей уже сколько — месяц назад? Почему он?..

— Катенька… — почти прошептал незнакомец.

Девушка дернулась как от удара. Откуда ему известно ее имя? Вдруг все кусочки паззла встали на свои места, очень быстро и просто, будто всегда там стояли. Эти звонки с номера, который телефон не мог определить, это молчаливое дыхание, это нелепое «я просто хочу с вами познакомиться» в сентябре. Все ведь так просто. Просто! Он был с ней рядом сколько — три, четыре месяца? Он был рядом, все время поблизости, постоянно сужая круг. Он звонил ей раз двадцать, не меньше! Он дышал ей прямо в ухо из телефонного нутра, он следовал за ней месяцами, черт, да он даже знакомиться с ней пытался, а она? Где все это время были ее глаза, ее чувство самосохранения?! Она каждый день ходила одна свозь темноту родного района, когда рядом месяцами — ме-ся-ца-ми! — кружил этот человек. Челюсть свело — так ей хотелось расхохотаться, до хрипоты, до икоты — над собой. Дура. Дура!!!

Друг видел, что с девушкой что-то происходит, но не мог понять, что. Лицо окаменело, глаза невидяще смотрят поверх его плеча, и — ни строчки на гладкой коже, ни буквы. Он не мог ее прочитать сейчас, ему было неуютно в этом неведении.

— Катенька, пожалуйста, не бойся. Я не причиню тебе зла. Я твой Друг.

Друг хотел казаться спокойным и уверенным, но голос предательски сорвался.

— Я тебя не знаю, — прошептала девушка. Ее взгляд кнутом резанул его по лицу, Другу даже послышался свист.

— Я пришел познакомиться, пожалуйста, не бойся, — повторил он, стараясь говорить как можно мягче.

Катя молчала. Больше всего на свете ей хотелось зажмуриться, что есть силы зажать уши руками и больше никогда не видеть и не слышать того, кто назвался её Другом. Но он все еще был здесь, стоял как истукан напротив сжавшейся в комок девушки, часто моргая водянистыми глазами.

— Я принес тебе еды и воды, — Друг некоторое время подождал ответа своей пленницы, — Пожалуйста, поешь. Я не причиню тебе вреда, ты не должна меня бояться.

Подходить к ней ближе Друг пока не решился, слишком уж напряжено было это маленькое бледное тело. Он осторожно поставил на пол еду, потом тихо подошел к ведру, увидел, что его нужно опорожнить, и, ссутулившись сильнее прежнего, направился с ведром в руках к выходу.

— Зачем я здесь? — остановил Друга хриплый сорванный голос. Он обернулся:

— Чтобы вознестись.

Катю передернуло.

— Что это значит?

Этот человек оживился:

— О, я покажу тебе! — и он проворно скрылся за дверью, не забыв, конечно, ее запереть.

* * *

И он показал. О Боже, он показал.

Он вернулся очень быстро, минут через десять. С пустым ведром и зажатым под мышкой толстым альбомом для фотографий.

Когда он вошел, Катенька жадно пила воду из маленькой бутылки, и Друг отметил для себя, что нужно купить больше воды, его запасы были не велики, а она, оказывается, много пьет. Он тихонько захихикал, обнажив мелкие зубы, как у хорька.

Девушка оторвалась от бутылки, испуганно глядя на приближавшегося к ней человека. Ее сильно напугал этот смех — будто семиклассница разглядывает с подружкой непристойные картинки. «Он болен», вдруг поняла Катя. На грудь словно упала откуда-то ледяная глыба и оборвала дыхание. Оказалось, до этого момента по-настоящему страшно ей не было. Было зло, было яростно, было несправедливо. Но вот страшно, видимо, ещё не было. Потому что сейчас стало страшно, оглушающе, до темноты в глазах и шума в ушах. «Он болен», — снова прозвучало в ее голове. Удивительно, как это сразу она об этом не подумала? Она не встречалась раньше с сумасшедшими. Не знала, как нужно с ними разговаривать, как смотреть, как двигаться. А может, лучше как раз не разговаривать, не смотреть и не двигаться? Катя затаила дыхание. «Посмотрим», — прошептала она про себя, стараясь дышать как можно глубже, — «Посмотрим».

Друг тихо поставил ведро на место и уселся напротив девушки, по-турецки скрестив ноги.

— Здесь все они, — он нежно погладил кряжистыми пальцами с обкусанными ногтями толстую кожу обложки, — Все, кого я спас, все здесь.

Друг открыл первый разворот, от страниц, как всегда, потянуло легким запахом пыли и крови. Он глубоко вдохнул, запах разлился по его венам, и Друг сразу почувствовал себя спокойнее, уверенней. Ему есть, чем гордиться, и она это сразу поймет. Он бросил беглый взгляд на фотографии, потом неуверенно посмотрел на Катю, снова на фотографии. Он никому еще этого не показывал.

— Вот, это первая, — с трепетом произнес он и протянул альбом Катеньке.

Девушка взяла альбом, руки сильно дрожали. Она взглянула на страницы и, вскрикнув, выронила альбом из рук. Он тяжело упал на пол, первый разворот остался открытым. Катя зажала рот обеими руками, стараясь удержать рвущийся наружу крик, не в силах отвести взгляда от фотографий. В голове стало пусто и гулко, во рту пересохло, появился противный кислый привкус, снова с ужасающей силой накатила тошнота.

Она не могла поверить своим глазам. Буквально, ей казалось, что она спит, бредит, пусть лучше окажется, что она сошла с ума, чем допустить, что это — вот эти снимки — настоящие.

Друг внимательно наблюдал за реакцией Катеньки. Он видел, что она боится, да, но и взгляд она не отвела, продолжала изучать каждую деталь фотографий неестественно расширившимися глазами.

— Что это? — выдохнула Катя. Она молилась, сама не зная кому, чтобы ее не вывернуло прямо сейчас на драгоценный альбом этого человека. Хотя лучше бы уж горячая желчь из ее желудка разъела этот больной сборник кошмаров. «Дыши, дыши, и не говори ничего, дыши глубже, дыши», — повторяла себе девушка и дышала, дышала как могла.

— Это первая, — повторил Друг, — Она была продавцом в каком-то дорогом магазине. Я увидел ее, когда в первый раз ходил один за продуктами. Это было три года назад, через пару лет после того, как умерла тварь. Она выходила из своего магазина. Катенька! Если бы ты только видела ее мысли! Это была такая грязь, такая мерзость, как она вообще смела такое в голове держать! — Друг раскраснелся от воспоминаний, по телу разлилась приятная истома, в груди закипал праведный гнев, — Она думала про мужской… ну, ты понимаешь, о том, что там, внизу… О том, как брала это в рот предыдущей ночью. Прости, что говорю это при тебе, но так оно и было, честно! Ты можешь себе такое представить?! Мамочка даже отвернулась тогда, не в силах вынести такую грязь на человеческом лице. И тогда я понял, что в моих силах ей помочь. Я должен был подготовить ее к вознесению. Через несколько месяцев я забрал ее и привез сюда. Она даже не кричала и не сопротивлялась, когда я ее увозил, знала, наверно, в глубине души, что я делаю правильное дело. В вознесении есть 5 шагов. С каждым шагом душа становится все чище и готовится к встрече с Богом. Последний этап — сама встреча. Посмотри, — он подтолкнул к девушке альбом, — Разве это не прекрасно?

Катя словно закостенела, прижавшись спиной к стене и закрыв рот руками. Воспаленные широко раскрытые глаза тупо таращились на Друга. Он убил девушку, потому что решил, что она думает о минете. ОН УБИЛ ДЕВУШКУ!!! Убил, черт возьми, и еще фотографировал, как она мучилась перед смертью. Там кровь везде, кровь, кровь, жирная, застывшая. Кате даже показалось, что она чувствует ее вонь.

Катя пыталась отползти еще дальше в угол, из плотно сжатых губ доносилось не то мычание, не то поскуливание, безумный взгляд не отрывался от фотографий.

Друг с жалостью смотрел на Катеньку, которая явно потеряла контроль над собой. Он бережно поднял альбом с пола, прижал его к груди, удрученно покачал головой:

— Тебе нужно отдохнуть, слишком много я на тебя взвалил, — и тихо вышел из комнаты, заперев за собой дверь.

Катя не отрывала остановившийся взгляд от того места, где только что лежал альбом.

* * *

Прошел месяц. Ноябрь подходил к концу. Друг никак не мог приступить. Это его нервировало. Всё чаще стали повторяться приступы его болезни. Он так боялся, что очередной приступ настигнет его, когда он будет с Катенькой. Друг стал зависим от нее. Почти всё время проводил с ней. Они разговаривали часами.

Нет, нет. Друг горько усмехнулся, сидя на стуле возле двери в её комнату, и спрятал лицо в ладонях. Нет. Он разговаривает часами. Или не разговаривает? Она не сказала еще ни слова, ни единого слова. Она сторонится его, как и других. Он так ждал, что его-то она сторониться не будет, а она уже который день молчит. Но как же прекрасно ее лицо, скованное страхом! Она уже была красива, но теперь, когда он помогает ей стать чище перед лицом Господа, она становится просто невыносимо прекрасной. Он даже не мог долго смотреть на нее, она ослепляла Друга. Ее волосы как будто успели отрасти и стали чуть темнее, чуть более матовыми и жесткими. Глаза запали, но эти тени делали взгляд глубже. Обкусанные губы красны, кожа прозрачная и сухая, как пергамент. Нервные, почти всегда дрожащие, руки не могли оставаться долго на одном месте и вечно с чем-то играли — то теребили край одеяла, то крутили прядь волос. Друг мог бы жизнь провести, наблюдая за движением ее рук.

Но он никак не мог продолжить, довести начатое дело до конца. Он не давал ей вознестись, и это мучило его. Всего пять простых действий, которые он уже неоднократно совершал, — и она будет свободна. Тогда она станет слишком чиста для этого мира и для этих людей, тогда она встретится с его мамочкой и займет, наконец, свое место в сонме ангелов… Но он не мог. Он просто не мог отпустить ее. Ему она была нужна слишком сильно. Пусть она и не говорит с ним, но она слушает. Никто никогда не слушал его, он не хотел снова остаться в одиночестве.

Надо собраться, надо сделать это! Нужно отпустить ее, ей плохо в этом гадком мире, она слишком чиста, слишком прекрасна… Мысли его пошли по привычному кругу, приступ был близко. Слишком чиста, слишком чиста, слишком красива… Около часа Друг просидел, раскачиваясь на стуле из стороны в сторону, молча глядя в свои ладони.

Когда он пришел в себя, за окнами уже разлилась темнота. Из-за двери не доносилось ни звука. Наверное, Катенька уже спит. Пару недель назад Друг обустроил для Катеньки прекрасную кровать с помощью надувного матраса и мягкого теплого одеяла. Сегодня он собирался порадовать ее новой пуховой подушкой и красивым постельным бельем. Нужно будет еще книг принести для нее.

Стоп… стоп! Что он творит?! Он ведь должен помочь ей сбежать из ужасного мира, а он вместо этого привязывает ее к этому месту и к себе. Он должен ее отпустить. Он обязан сделать это ради Катеньки. Как он может думать только о себе? Для нее же это мучительно — так долго ждать свободы.

Друг сделал глубокий вдох, взял подушку и комплект постельного белья и уверенно двинулся к выходу с намерением отправить всё это в мусор. У входной двери он остановился, повернул назад и также уверенно пошел к Кате. «В последние дни здесь ей должно быть хорошо».

Друг осторожно заглянул в комнату своей гостьи. Катя сидела у двери, глядя на батарею. Друг, проследив за ее взглядом, встревожился.

— Катенька, прости, — начал он сконфуженно, — Я не должен был оставлять тебя там, где были они… Но ты же знаешь, они были ничто. Они для меня ничего не значили, ты одна важна для меня. Никто, кроме моей мамочки, не был так важен для меня. Прошлых я спасал от ада, своей беспутной жизнью они вели свои души в ад, но ты ведь совсем другое дело. Я хочу помочь тебе как можно скорее попасть в Рай. Тебе, ангелу, здесь очень плохо, я знаю. Прости меня, я очень виноват.

Друг осторожно приблизился к девушке, которая ни разу не взглянула на него, и робко погладил ее по волосам. Катя не сделала даже попытки отшатнуться. Она устала.

В первую неделю, когда он пытался дотронуться до нее, девушку трясло, она плакала, умоляла отпустить ее, пыталась драться. Всё было бесполезно — она и не подозревала, что такой тщедушный мужчина может быть таким сильным. Он крепко прижимал девушку к себе и шептал ей на ухо болезненный бред про ангелов, бесов и свою святую мать. Его жесткая щетина царапала ее лоб, от него резко пахло мужским дезодорантом, и Катя чувствовала себя такой ничтожно-слабой. Она хотела сделать ему больно, по-настоящему больно, но все что могла — глотать слезы и слушать свистящий шепот больного ублюдка, расписывающего, как хорошо будет ей (ему?), когда он вскроет все ее конечности по очереди. Твою мамочку.

Следующие пару недель, при попытках Друга прикоснуться к ней, Катя просто кричала и вырывалась. Она поняла, что пытаться уговорить этого человека отпустить ее, — бессмысленно. Он был уверен, что поступает правильно. Но и спокойно выносить его присутствие девушка физически не могла. Он всё повторял, что помогает ей «вознестись». Она до последнего не хотела верить, что «вознестись» значит умереть. Это глупо, да, но даже после того, как в первый же день в этом доме она увидела фотографии его жертв, Катя надеялась, что чего-то не поняла. Не дослышала. Не узнала чего-то, что все объяснит и разложит по полочкам. Она пыталась верить, что это — вот этот его альбом — не про нее, что она в него не попадет. Как-то ночью ей даже приснилось, что она — актриса в дурацком американском подростковом ужастике про маньяка с топором. Во сне она точно знала, что все вокруг — декорации, а компания студентов, которым предстояло умереть от рук маньяка в фильме — все ее друзья (Таня, Рома, Даша, о, Крот, привет! Давненько тебя не было слышно…). Первые несколько секунд после пробуждения она улыбалась… пока не увидела его напряженный взгляд под сведенными бровями, устремлённый на нее, конечно.

Но долго тешить себя надеждами не вышло. В один из вечеров (он тогда еще слишком сильно натопил дом) этот человек рассказал, как проходит вознесение. С того разговора Катя перестала сопротивляться каким бы то ни было его действиям. Она была сломлена. Это было ее ближайшее будущее, и каждый день она просыпалась на холодном полу в ожидании своего вознесения.

Но, зайдя однажды в ее комнату, этот человек держал в руках не стул, а надувной матрас. На следующий день он принес ей одеяло. Катя не понимала. Судя по его рассказам, предыдущие жертвы «возносились» уже через пару недель после появления в этом доме. Но дни шли, а она всё еще была здесь, жива. Каждый день ожидание смерти и потерянная надежда всё сильнее давили на нее, и теперь, когда он прикоснулся к ее волосам, Катя даже не вздрогнула.

Нет, он не домогался ее, и никакого насилия не было. Он хорошо кормил пленницу. Через несколько дней после появления Кати в этой комнате, он убрал то унизительное ведро и с тех пор водил пленницу в туалет несколько раз в день. Он даже давал ей оставаться одной в уборной, но уборная эта представляла собой крошечную комнату без окон с древним унитазом: деревянная сидушка, треснутый бачок прилепился где-то под потолком, вместо кнопки слива — цепочка, за которую нужно дергать. Отсюда если и убегать, то только как мультике про оранжевую рыбку — по канализации в счастливое будущее.

Когда он повел ее в ванную в первый раз — со связанными за спиной руками, она так испугалась, что даже не пыталась сопротивляться. Она не понимала, куда ее ведут и зачем связали. И понимать не хотелось.

Ванная оказалась просторной, практически пустой комнатой. В ней было окно, тоже заколоченное, с низкого полотка свисала такая же голая лампочка, как в комнате Кати, только стены тут не притворялись свежеотремонтированными, а пол — свежепокрашенным. Стены покрывала мелкая плитка, когда-то бывшая, вероятно, белой. На полу была истертая плитка цвета глины. По стенам и полу была размазана серая пыль, источником которой стали стыки между плитками, рассыпающиеся от старости. Из-за этого пыльного налета, въевшегося будто в сам воздух, комната казалась грязной и заброшенной. Ванна была под стать — желтые разводы окрашивали воду ржавчиной, ржавые же ножки выглядели так, словно готовы были осыпаться прахом от малейшего движения воздуха. Батареи в комнате не было, но в углу стоял маленький смешной обогреватель, с приятным тихим гудением вентилятора он разгонял по комнате жаркий и сухой воздух.

Когда этот человек начал снимать с Кати белье, в ней проснулся животный ужас, она стала кричать, пыталась лягнуть, укусить его. Друг нежно умолял успокоиться, говорил, что он просто хочет, чтобы ей было хорошо у него в гостях. Да, он именно так и выразился — «в гостях».

Он раздел Катю, развязал ее. Девушка попыталась прикрыть наготу, кожа покрылась мурашками, каждый волосок на теле встал дыбом, ногам было зябко на голой плитке пола. Этот человек поднял ее на руки, крепко сжав горячими руками ее плечо и бедро, и осторожно положил в ванну с теплой водой. Когда девушка попыталась выбраться, он мягко, но настойчиво остановил ее, надавив ладонью чуть ниже выступающих ключиц. «Ты ведь хочешь быть чистой», — сказал он.

Полчаса она лежала в быстро остывающей воде, тщетно пытаясь прикрыться хотя бы руками. Но, на самом деле, смущала ее не столько нагота — это был третий день ее пребывания в его доме, и ей было плевать, где и как сильно отрасли у нее волосы за эти дни, на нестиранное белье, на запах изо рта, грязные волосы и обломанные ногти. Потому что вот сейчас она совершенно беззащитная рядом с мужчиной, скользящим жадным взглядом по ее телу, — и ему тоже плевать на волосы, белье, запах, его ничего не сможет остановить, стоит ему захотеть ее — живой или мертвой.

Друг, положив свою руку на ее ключицу, сидел на полу рядом. Катя сначала даже не заметила, что она плачет. Она смотрела на запотевшее зеркало, всё в трещинах, из глаз текли слезы. Заметив эти слезы, Друг убрал руку с ключицы и потянулся к ее щеке. Девушка, испугавшись, отпрянула и, соскользнув, с головой ушла под воду.

В первые секунды Катя испугалась и засучила ногами, пытаясь оттолкнуться от бортика ванны и вынырнуть, но потом мелькнула страшная мысль: «Лучше так». И она просто сделала это, не думая, почти автоматически, тело будто само решило, — глубоко вдохнула под водой. Вода, хлынув в легкие, тяжелым грузом придавила грудь, в глазах потемнело, слух отказал сразу, руки и ноги отнялись. Катя почти потеряла сознание, но успела почувствовать, как сильные руки молниеносно вытащили ее из воды и уложили на бок на холодный кафель. Изо рта и из носа хлынула вода. Катя судорожно закашлялась, ее била крупная дрожь, гортань горела, нёбо резал привкус ржавчины.

Друг взял ее лицо в свои руки и нежно, с фанатичным обожанием глядя ей в глаза, сказал:

— Ты такая смелая, ты так спешишь туда… Но я не могу тебя так отпустить, прости. Это должен сделать я, прости, прости меня, — рука Друга скользнула под ее левую грудь, и он блаженно улыбнулся, слушая захлебывающийся стук ее сердца.

Катя в страхе замерла, боясь даже дышать, — раньше этот человек не прикасался к тем местам на ее теле, которые обычно спрятаны под одеждой. Она не сразу поняла, что его интересует не ее тело, а то, что внутри. Сердце. Когда девушка осознала это, ее передернуло от отвращения и страха, но она не посмела отшатнуться, боясь разозлить этого человека.

В этот день Друг всё же искупал ее. Он сам помыл ее волосы и тело. Он делал это аккуратно, нежно, стараясь не причинить ей боль, а она тихо плакала от унижения и беспомощности. С того дня Друг каждый день водил ее в ванную и мыл, а она каждый день молча плакала в горячей воде.

* * *

Друг привычным уже движением поднял Катеньку на руки и уложил в ванну. На ее глазах, как всегда, показались слезы. Уже четыре недели Друг каждый утро просыпался, мечтая об этом моменте — никогда они не бывали так близки в течение всего дня, как в эти минуты в ванной. Ее молчаливые слезы (как красиво она плакала!) доставляли ему неописуемое удовольствие и в то же время боль. Впервые в жизни он чувствовал себя ужасно, видя, что из-за него плачет другой человек, но ведь эти слезы так шли к ее лицу! Его рука привычно скользнула к ее сердцу, и он замер, прислушиваясь к лучшим звукам во всем мире. Она стала самым близким его человеком. Где ему набраться сил, чтобы отпустить ее? Мамочка, помоги!