Суфлер

Анна Малышева, 2012

Распознавать подделки, отличать подлинник от фальшивки – это главное дело ее жизни. И настает день, когда это умение становится вопросом жизни и смерти.

Глава 2

Они впервые общались так накоротке. Гаев привел Александру не в кафе, где перекусывают наспех, запивая бесконечные разговоры пивом или кофе, а в ресторан, очень маленький и очень дорогой. Взглянув в меню, женщина с улыбкой его закрыла:

— Я не гурман, а в винах тем более не разбираюсь. Выбирайте сами.

И Гаев долго выбирал, вполголоса переговаривался с официантом, озабоченно сдвигал брови, недовольно оттопыривал губы, просил принести и показать серую от пыли бутылку вина из погреба — словом, вел себя так, словно решал крайне важный вопрос. Александра развлекалась тем, что рассматривала маленький зал с низкими потолками, выдержанный в молочно-белых и шоколадно-коричневых тонах. Кроме них, посетителей не было, несмотря на ресторанный «час пик».

Когда официант принял заказ и удалился с довольным видом человека, знающего интересный секрет, Александра, улыбаясь, спросила своего спутника:

— Вы женаты?

— Был женат, — мгновенно ответил Гаев, ничуть не удивившись вопросу. — Давно разведен. А позвольте узнать, почему вы спросили?

— Вы так долго думали над меню, так тщательно выбирали, сомневались… Я вдруг подумала, как же вы жену выбирали, если она у вас есть?

Мужчина деликатно улыбнулся, показывая, что оценил шутку:

— Если бы я с таким же знанием дела выбирал супругу, то не развелся бы никогда, наверное. Но… Я не ошибаюсь только в мелочах.

— Делать крупные ошибки тоже надо уметь, — ободряюще произнесла Александра. — Не всем дано. Да и потом, без неудач скучно было бы жить.

— Вы говорите как счастливый человек. — Гаев не сводил с художницы изучающего взгляда. — Или как очень скрытный. Что вы скрываете, Александра?

Женщина, искренне удивленная, покачала головой:

— От вас — ничего. А потом, почему вы исключаете возможность, что я счастлива?

Ее собеседник, явно не желая вдаваться в объяснения, отмахнулся:

— Ну да, все мы счастливы, конечно. А вот скажите-ка, как вы оказались на этой несчастной выставке?

— Так же как и вы. — Художница, уже всерьез озадаченная, перестала улыбаться. — Мне прислали приглашение.

— Нет, не так же, как я. — Тон Гаева перестал быть любезным, он заговорил сухо, почти заносчиво: — Я-то предоставил картину для экспозиции и, скажем, ознакомления. Икинса.

— Это вы привезли Икинса?! — обрадовано воскликнула Александра. — А я все думаю, откуда он взялся! Встретить его в Америке, в Европе — куда ни шло, но здесь им интересуются единицы!

— Я привез его из Риги, — с прежней неприятной претензией заявил антиквар.

— Ах, ну да, Латвия — это ведь Европа!

Александра вымолвила эти слова автоматически, не думая издеваться, да, в общем, почти и не обдумывая их. В следующий момент она поняла, что могла обидеть собеседника. Но Гаев неожиданно рассмеялся, разом утратив свои высокомерные замашки:

— Ох, не говорите, да не просто Европа, а в квадрате, в кубе! — И доверительно присовокупил: — Кстати, я вовсе не латыш.

— А как с норвежским папой? — подстраиваясь под его шутливый тон, спросила Александра, довольная, что натянутая ситуация разрешилась смехом.

— Никак. — Гаев еще больше развеселился. — Чего только люди ни выдумают. Решили, что он был капитаном. Он был инженером и за границу ни разу не выезжал. Норвежское гражданство мне досталось кривыми путями — через жену-норвежку. Ту самую, с которой мы развелись. Она живет в Америке…

— Ну вот, а говорите, я что-то скрываю! — Александра откинулась на спинку стула, чтобы не мешать подошедшему официанту расставлять закуски. — Вы сами сплошная тайна! Можно это рассказывать знакомым или нет?

— А если я скажу «нет», будто бы не расскажете? — недоверчиво спросил мужчина.

— Разумеется, не расскажу. Я умею держать обещания… и хранить тайны.

Александра шутила, но, когда официант, скрывший от нее на минуту лицо спутника, выпрямился и отошел от столика, она увидела, что Гаев сидит с крайне задумчивым видом. Опомнившись, он предложил выпить за встречу, но вино, которое так долго выбирал, едва пригубил и ел нехотя, вяло дотрагиваясь вилкой до листьев салата. Его явно терзали назойливые мысли. Мужчина то и дело вопросительно смотрел на даму, но заговорить не пытался.

Художница ела с удовольствием, решив не забивать себе голову странностями в поведении человека, не поскупившегося для нее на роскошный ужин. Александру порою угощали люди, довольные приобретениями, сделанными с ее помощью, но это были скорее деловые застолья, в них не содержалось личного интереса друг к другу. А Гаев был ей интересен. «Да и я его, кажется, очень почему-то интересую. — Александра изредка бросала на мужчину осторожные взгляды, убеждаясь, что он по-прежнему витает в облаках. — На что это он намекал с выставкой? Почему бы мне там не оказаться, ведь я бываю на всех подобных мероприятиях?»

Гаев будто услышал ее мысли. Внезапно очнувшись, он негромко произнес:

— Вы, наверное, удивляетесь, почему я сижу сам не свой, странные вопросы задаю… А я вот обдумываю, говорите вы мне правду или лжете?

— Я говорю правду, — немедленно ответила Александра.

— Но если бы вы лгали, то ответили бы точно так же, — парировал Гаев. — Помните старую логическую задачу о деревне лжецов и деревне правдолюбов? Они все говорили путешественнику одно и то же. Он вывел их на чистую воду, задавая проверочный вопрос, с логическим допущением.

— Ну так задайте проверочный вопрос! — Художница чувствовала себя заинтригованной.

— Что ж… — Мужчина не сводил с нее глаз, одновременно прозрачных и непроницаемых. — Их будет несколько. Вы пришли на эту выставку, зная о том, что именно будет там экспонироваться?

— Нет, — чистосердечно ответила Александра. — Я была потрясена, увидев рядом Тьеполо, Болдини и вашего Икинса. Три таких редких шедевра! И каждый из очень известной серии! И такой нетипичный выбор для Москвы!

— Хорошо, другой вопрос. Вам был известен список приглашенных?

— Опять же, понятия не имела. Была удивлена, что почти никого нет.

— А мне вот показалось, что народу явилось куда больше, чем требуется, — будто про себя произнес антиквар. — И это трагическое происшествие, которым все кончилось, действительно, стало для вас неожиданностью?

Сперва женщина не осознала полностью смысла его слов, но когда вдумалась в них, положила вилку. Аппетит разом пропал, еда приобрела вкус жеваной бумаги.

— А для вас этот исход был ожидаемым? — с запинкой выговорила она.

— Скажите еще, что я причастен к этой нелепой смерти, — фыркнул Гаев. — Не о том речь. Но что-то должно было пойти не по привычному сценарию.

— Должно? — недоумевала художница.

— Вы не понимаете?.. — Мужчина пристально изучал ее лицо. — Я склоняюсь к мысли, что вы единственная из посетителей выставки не имели понятия об ее истинном смысле.

— Объяснитесь, — потребовала Александра. Она ощущала легкий озноб вдоль позвоночника. — Я не участвую ни в каких подозрительных проектах. Вам бы надо это знать.

— Не надо обижаться. — Теперь Гаев улыбался, участливо, с нескрываемой снисходительностью. — Ваша незапятнанная репутация мне известна. Как и всем остальным… Да, наверное, в этом и был замысел устроителей.

— Вы будете говорить прямо или продолжим играть в эту дрянную логическую игру?! — не выдержав, вспылила женщина. — Час назад на моих глазах умер человек, умер в страшных мучениях. Но при этом в последнюю минуту своей жизни он смеялся! Смеялся, глядя на меня, мне в глаза! Как это объяснить?! Может, вам и это известно, раз уж вы так прекрасно обо всем осведомлены?!

В другом углу маленького зала бесшумно возник официант. Он с самым безразличным видом начал сервировать к ужину стол на восемь персон. Гаев сделал знак говорить тише, указав глазами в сторону официанта. Александра замолчала, приложив ледяные ладони к разгоревшимся щекам.

— Я наблюдал, как этот бедняга смеялся, — очень тихо сказал мужчина, выдержав паузу, чтобы дать художнице успокоиться. — Смеялся, глядя на вас. Ничего более жуткого давно не видел. Я имею в виду, не видел наяву. Все мы, копатели прошлого, легко встречаемся с отмершими и воображаемыми ужасами, но теряемся, когда нас сталкивают с реальным кошмаром. Я ведь потому и догнал вас, Александра, что хотел расспросить об этой истории. Я думал, вы знаете больше меня… Оказалось, вам совершенно ничего неизвестно. — И выдержав еще одну паузу, добавил: — Это меня пугает.

— А меня вы пугаете, — отрывисто ответила женщина, стараясь говорить тихо, чтобы не привлекать внимания официанта. — Говорите же, что знаете. Пусть это будет мало, но хоть что-то. При чем тут моя безупречная репутация?

Она ожидала очередного уклончивого ответа, игры в прятки, но Гаев ответил прямо:

— Степан Ильич знал о вашей честности не меньше остальных, вот почему вас позвали.

— Разве он и без того не доверял устроителям выставки? Зачем тогда пришел?

— Вряд ли он вообще кому-то доверял в своей жизни… — вздохнул Гаев. — И правильно делал, к слову. Был осторожен, предусмотрителен до омерзения… Но видите, это его не спасло.

— Не понимаю, — прошептала Александра, глядя на собеседника округлившимися глазами. — От чего же он мог спастись с такой запущенной пневмонией или астмой, с таким слабым сердцем… Я не знаю, от чего конкретно он умер, но помню, что поразилась, как человек в таком ужасном состоянии еще потащился на выставку?

— Степан Ильич никогда ничем не болел до последнего времени, — отчеканил Гаев. — Я был поражен его видом сегодня. Поражен до глубины души. И как все очень здоровые люди, не привыкшие валяться по постелям и больницам, он, конечно, поехал на выставку. Это его доконало… Правда, я не уверен, что если бы он поехал в больницу, его бы там вылечили.

— Вы что-то знаете, так скажите прямо! — взмолилась Александра. — Что от него скрывали? Кто скрывал? Какой подвох был на выставке? Почему вы ждали какого-то скверного происшествия и зачем устроителям понадобилась я, если уж вам известна другая причина, помимо той, которую они мне озвучили? Я шла туда как гость, эксперт и, возможно, реставратор, которого захочет нанять Степан Ильич. А на самом деле в каком качестве я была приглашена?

Приблизился официант, кативший сервировочный столик, где под серебряными крышками томились горячие блюда. Александра замолчала, на этот раз не дожидаясь предупреждающего знака Гаева. Пока меняли тарелки, ее спутник, откинувшись на спинку стула, покусывал сустав согнутого указательного пальца, измеряя женщину изучающим взглядом. «Он по-прежнему не верит мне, ничуть! — поняла художница. — Считает, что я прикидываюсь дурочкой. У него вид человека, которого пытаются надуть и который видит все махинации насквозь!» Наполнив бокалы, официант удалился. Гаев, не сводя с Александры глаз, поднял свой бокал:

— Что ж, помянем…

Она молча последовала его примеру, но поперхнулась красным вином, услышав окончание фразы, камнем упавшее в тишину:

— Убиенного.

Торопливо поставив бокал на скатерть, женщина зажала рот салфеткой. Откашлявшись, она севшим голосом проговорила:

— Вот это слово вы мне точно должны объяснить.

— При чем тут «должен», — качнул головой Гаев. — Я объясню вам ситуацию просто из человеческого участия. Из сочувствия, можно сказать. Я все-таки прихожу к выводу, что вы ровным счетом ничего не знаете, а значит, можете стать кое для кого легкой добычей.

Примерно месяц назад, когда антиквар проездом был в Москве, ему неожиданно позвонила Эрика. Неожиданно — пояснил Гаев — потому что своего мобильного номера он никому из троицы не давал.

— Я вообще не люблю, когда мне звонит человек, получивший мой телефон из неизвестного источника…

Но да уж ладно, Эрика единственная из них, кто не вызывает у меня отвращения. Анастасия — дура, ей все равно, чем торговать, хоть бы хохломой на Арбате. Этот их паренек без определенных занятий — болван, пустое место, типичный альфонс. Не знаете, почему такие нравятся женщинам?

— Не смогу ответить, потому что мне он не нравится, — Александра взяла вилку и тут же положила ее. — А откуда Эрика узнала ваш номер, знаю. Помните, на том аукционе, где мы торговались за один сервиз, вы дали мне свою визитку? Эрика встретила меня где-то в конце августа-начале сентября, и спросила, не знаю ли я случайно как с вами связаться. Ну, я и услужила старой знакомой… Не надо было?

— Значит, все началось куда раньше, чем я думаю. — Гаев встревожено подался вперед. — Собственно, я это подозревал…

…Эрика вела себя загадочно. Извинившись за неожиданный звонок, она принялась настойчиво просить о встрече. Объяснить, в чем дело, по телефону женщина отказывалась наотрез.

— Она говорила так странно, что у меня даже родилось подозрение, что я ей нравлюсь и она хочет выманить меня на свидание, — признался антиквар. — Понятно, я настаивал, чтобы она сказала прямо, что ей нужно. Совсем не улыбалось потерять вечер с женщиной, которая мне совсем не по вкусу. Но Эрика так и не сдалась. Она лишь сказала, что дело очень важное, секретное и обсуждать его по телефону невозможно. В результате я предложил ей приехать в гостиницу, где остановился. Сказал, что располагаю всего несколькими минутами, чтобы выпить с ней чашку кофе. Словом, был почти груб и не очень старался, чтобы наша встреча состоялась. Но Эрика так обрадовалась, будто я ей сделал роскошное предложение. Она принеслась точно в назначенное время. Не хотела, правда, идти в кафе, просила подняться в номер. Но этого как раз не желал я. Так что интимного разговора не вышло, иначе… — Гаев сдвинул брови. — Иначе, возможно, она сказала бы мне тогда больше, чем сумела или захотела, и события пошли бы другим путем. Но Бог все устраивает по-своему. И не всегда лучшим образом для нас, грешных!

Странное это было свидание. Эрика, и обычно-то довольно дерганная, сидела за столиком как на иголках, и как только кто-то появлялся в дверях гостиничного кафе, менялась в лице. Гаев пошутил, спросив, не следит ли за ней ревнивый поклонник? Он не думал заигрывать, хотел лишь разрядить атмосферу, но Эрика резко оборвала его, сказав, что не расположена шутить.

— Я спросил тогда, что ей нужно, зачем она правдами и неправдами раздобыла мой телефон и оторвала от дела? Честно говоря, я просто хотел в тот вечер выспаться после перелета через Атлантику. Не могу толком спать в самолетах, кошмары снятся. Она мне ответила, что есть возможность заработать кучу денег. И тут я страшно рассердился, потому что обращаться ко мне с подобным разговором давно уже никто себе не позволяет. Я себе на старость давно заработал. А тут эта ненормальная дамочка…

— Эрика абсолютно нормальна, — возразила Александра. — И насчет денег никогда зря не обещает.

— Но мне плевать и на ее вменяемость и на ее деньги! — раздраженно заявил Гаев. — Прошли те времена, когда я жертвовал сном ради заработка.

…Он не прервал встречи и не ушел сразу по неизвестной ему самому причине. Может быть, в этом были повинны глаза Эрики за толстыми линзами ее уродливых очков.

— В ее взгляде читалась такая мольба, невероятно! Никогда ни одна женщина на меня так не смотрела. И еще мне показалось, что в ее глазах был страх. И я остался… Человек слаб и любопытен.

…Голосом, часто срывавшимся на нервный шепот, Эрика сделала предложение, и Гаев вынужден был признать, что оно в такой же степени выгодное, сколь и необычное.

— Она спросила, какая самая редкая, неординарная картина в моей коллекции? Не самая ценная, а самая редкая, вот так-то! Этим она меня остановила. А я уж собирался просить счет и откланяться. Сыт я был по горло и ее сумасшедшим видом, и скверным кофе. У вас в Москве кофе варить не умеют. Редкая картина… Самая редкая? Поневоле задумаешься.

…Антиквар раздумывал над ответом недолго. Он не так давно сделал самое диковинное и неожиданное приобретение в своей жизни.

— Моя бывшая жена и сын давно живут в Америке. Я бываю там пару раз в год, уж точно на Рождество и на Четвертое июля. Не подумайте, что я праздную там День независимости, просто у сына день рождения, а это для меня святая дата.

Когда Гаев заговорил о сыне, его холодные глаза подернулись влажной сентиментальной дымкой.

— И вот, когда я этим летом был у Матвея в гостях (он уж сам женатый человек, к слову, двое деток имеется), к ним на праздник зашел родственник его супруги. А она, замечу вам, сто процентов американка, «wasp», как говорят, то есть белая англосаксонская протестантка. Семья уж лет четыреста живет на этом богоспасаемом континенте, в Филадельфии. Соответственно барахла и семейных преданий накопилось достаточно. И вот является ее двоюродный дядя — неприятный тип… Впервые за столько лет его видел, где-то они его прятали. Такого лучше пореже показывать родственникам.

Двоюродный дядя (впрочем, Гаев неточно запомнил степень родства) вел себя на празднике в честь Дня независимости и дня рождения Гаева-младшего как настоящий хулиган. Явился уже навеселе, сделал дамам ряд сомнительных комплиментов, раньше времени поджег фейерверк и опрокинул пиво в барбекю. Краснолицый старик с хриплым голосом и распущенными манерами искренне веселился сам и своей непосредственностью мешал веселиться другим. Гаев-старший ему, однако, неизвестно по каким причинам, пришелся по вкусу, и он пригласил его к себе домой после праздника, посмотреть «одну картинку», как он выразился.

— Картина ему, по его словам, досталась от бабки. Бабка была художницей. Училась в Филадельфийский лиге студентов, изучающих искусство, у самого Томаса Икинса, после того как его в тысяча восемьсот восемьдесят шестом году вышибли с поста ректора Пенсильванской академии изящных искусств за то, что он поставил в классе перед студентами и студентками натурщика без фигового листка на причинном месте. Уже это было мне интересно, хотя картина, как я предполагал, была творением самой этой безымянной бабки, бросившей холст и краски после замужества. Как большинство дам.

…Гаев улетал в Латвию на другой день после праздника и потому воспользовался приглашением в тот же вечер. Каково же было его потрясение, когда он обнаружил в старинном захламленном доме не мазню из натурного класса, а прекрасную картину самого мастера, одного из основателей американской реалистической школы живописи.

— Я глазам своим не верил. Сомнений не было. И манера письма, и подпись, и тематика… У него была «севильская» серия. В девятнадцатом веке его картины ценились не слишком высоко, продавались по двести долларов штука. Но вы помните, пять лет назад, когда на торгах появилась его знаменитая «Клиника Гросса» и ее захотела приобрести Национальная галерея искусств в Вашингтоне, в Филадельфии был объявлен сбор средств для того, чтобы сохранить картину в родном городе Икинса. Было собраны тридцать миллионов долларов, и Филадельфийский музей искусств и музей Пенсильванской академии изящных искусств приобрели картину в совместное владение за общую сумму шестьдесят восемь миллионов долларов. И вот я стоял и смотрел на маленький шедевр, на сценку с севильскими музыкантами-цыганами, на смуглую уличную танцовщицу в белом платье, отделанном пурпурной лентой. Наивная роскошь нищеты и царственная роскошь солнца на белой грязной стене позади музыкантов… Достичь такого высокого поэтического эффекта столь скромными средствами мог лишь великий мастер. Итак, передо мной был Икинс, вне всяких сомнений. И еще, конечно, передо мной был этот отвратительный пьяный старикан, который с самодовольной ухмылкой спрашивал, что я «теперь» скажу, как будто я что-то ему говорил прежде.

…Гаев, по собственному утверждению, не стал обманывать владельца картины и прямо сообщил ему, что тот является обладателем лакомого кусочка для любого солидного коллекционера. Дядюшка разразился издевательским смехом и заявил в ответ, что знает это с самого раннего детства, с тех пор как, по его собственному выражению, перестал писать в штанишки, а это случилось вскоре после убийства Кеннеди.

— Затем он без преамбул заявил, что собирается продать это сокровище, так как ему осточертело охранять фамильное достояние. Оно ему не дорого, так же как не дорог никто из потомков, этих заносчивых идиотов, которые неизвестно почему считают себя изваянными из золота и мрамора, так выразился старый потаскун! Словом, старикан желал убить сразу двух зайцев — лишить наследников этой реликвии и нажиться, чтобы весело провести остаток своих никому не нужных дней. Не сомневаюсь, в каком-нибудь притоне со стриптизершами.

…Торговались недолго. Дядюшка цену своему Икинсу давно знал и отлично понимал, почем может его уступить. Гаев также чувствовал границу, за которой благоразумие должно восторжествовать над желанием приобрести шедевр. Не прошло и часа, как они сговорились и о цене, и обо всех деталях сделки.

— Дядюшка при этом выжрал пол-литра виски, стал пьянее пьяного, но здорово держался и не продешевил. Могу сказать, к его чести, что я заплатил по полной и не нажил на этом ни цента. Икинса вряд ли удастся продать дороже, разве что страстному любителю, да еще немножко ненормальному… Ну, это почти синонимы. А искать такого — еще одна история. В общем, я ничего не нажил, но и не проиграл и раздобыл редкий экземпляр для коллекции. Икинса такого качества в нашем регионе не сыщешь. Примерно это я и рассказал Эрике.

…Эрика, выслушав историю неожиданного приобретения американского классика, раскрыла свои карты. Она сообщила, что в конце декабря готовится совершенно особенная выставка. Это лично ее инициатива, подобных экспозиций они еще не устраивали, так что впереди или громовой успех, плюс немалая прибыль, либо полный провал.

— Она сказала, что собирается собрать три, максимум четыре значимых полотна, особенно редких, ценных, неординарных. Никакой огласки, никакой прессы. Никакой рекламы даже среди своих. Посетителей, а в их лице и покупателей, тоже будет двое-трое, не больше. Еще двое-трое экспертов. И все. Я спросил, в чем же тут может состоять мой интерес?

…Женщина ответила, что, учитывая избранный круг приглашенных, на картины могут быть установлены цены выше рыночных. Намного выше, как она рассчитывала.

— Эрика назвала все это vip-аукционом. Мне ее идея показалась странной с первых же минут. Чем дольше я думал, тем хуже понимал, в чем смысл. Я спросил ее, не проще ли свести меня — за вознаграждение, разумеется, — с любителем Икинса, готовым выложить мне за него цену выше рыночной, если уж она знает такого субъекта. Эрика настаивала, что это будет банальное посредничество, а она, дескать, надеется сочетать торг с искусством и заработать славу элитного галериста. Я сделал про себя вывод, что эта особа не уверена в том, что у меня приобретут Икинса по сходной цене, это просто торг наудачу.

Гаев, не желая связываться с сомнительным предприятием, перевозить картину, страховать ее, да и вообще играть вслепую, отказался. Но Эрика вцепилась в него мертвой хваткой.

— Когда она поняла, что призрачная выгода меня не привлекает, то предложила кое-что более ощутимое. Меня даже удивило, насколько она заинтересована в моем участии. Эрика пошла на невероятный шаг, предложила в случае, если моего Икинса никто не купит, оплатить все расходы, связанные с привозом картины в Москву, страховку и прочее. Она клялась, что позовет коллекционеров конкретно «на Икинса», обещала, что будет самый цвет.

К тому моменту Гаев заинтересовался проектом. Он, по его признанию, подозревал какой-то подвох, «без которого никак», но рассчитывал сбыть своего Икинса.

— Понимаете, Саша, я за него переплатил все-таки, — доверительно говорил мужчина, потягивая вино. — А таким сделкам нельзя радоваться бесконечно. Мне просто стало интересно, удастся ли его продать. Кроме того, хотелось его показать знатокам. Ну, я и согласился.

В маленьком зале неожиданно стало шумно. Появилась большая компания, для которой накрывали заказанный стол. Александра смотрела на людей, рассаживающихся по местам, на суетящихся вокруг них официантов и ничего не видела. Вместо ресторана перед ней снова возник длинный зал, три картины, выставленные для обозрения, умирающий на полу, столпившиеся вокруг люди…

— Если это весь ваш рассказ, то он ничего не объясняет, — произнесла она наконец, не дождавшись продолжения.

Гаев покачал головой:

— Беда в том, что это не все. Я приехал в Москву сегодня утром. Привез картину, как обещал. Имел удовольствие узнать про участие в выставке Болдини и Тьеполо — недурная компания для моего Икинса, что и говорить. Возобновить знакомство со Степаном Ильичом тоже было заманчиво. Я с Вороновым давно уж потерял контакт, а Эрика призналась, что ради него в основном все и затеяно. Еще мне стало известно, что приедете вы, это меня тоже обрадовало. Каждая встреча с вами — повод порадоваться.

Женщина сделала отстраняющий жест:

— Очень любезно с вашей стороны, но я жду объяснений.

— Сейчас вы их получите. — Гаев проводил взглядом спешившего мимо официанта и молчал, пока тот не удалился на достаточное расстояние. — Пару часов назад я узнал вещи, которые должны были остаться для меня тайной. Как и для вас, конечно, и для всех, кроме далеко не святой троицы, которая устроила эту махинацию. Первое — две картины заранее уже были проданы Степану Ильичу. Гости из Питера приехали чуть не к пустому месту, успели схватить только моего Икинса, и то потому, что Воронов не собирает Америку. Они сами посредники, кстати. Степан Ильич, узнав, что за картины продаются, посмотрев снимки, решил приобрести две. Задаток за них уже перечислен. Такое случается, если покупатель сильно заинтересован именно в этих полотнах и боится, что их перехватят. Мне самому случалось пару раз покупать так, заранее, почти вслепую… И я не жалел об этих приобретениях. Тут как раз ничего странного нет… Но это полдела…

Гаев замолчал и поиграл ножом, крутя его между пальцами. Александра, как завороженная, следила за блеском лезвия. «Помнится, мне кто-то говорил, что играть ножом — очень плохая примета, — вдруг подумала женщина. — Но кто говорил, когда и к чему эта примета?»

— А второе, что мне стало известно, Саша… — Голос мужчины прозвучал так тихо, что ей пришлось податься вперед, чтобы расслышать каждое слово. — Одно яблочко из этих двух, купленных Вороновым, червивое. Одна картина не то краденая, не то поддельная, не то все это разом. Бедняге покойному понадобилось бы не больше суток, чтобы обнаружить это. Такие вещи узнаются быстро… Уж если узнал я, узнал бы и он. Да я бы и сам ему сказал…

— Но не успели! — шепотом же ответила Александра. У нее перехватило дыхание.

— И никто не успел бы, — взгляд Гаева остекленел. — Он умер в неведении или осознав истину уже в агонии. И его смерть — единственный гарант того, что деньги останутся в руках у этой троицы… Обман не будет обнаружен. Наследники Воронова ни уха ни рыла не понимают в картинах. Разве что пригласят экспертов для оценки… Но когда это еще будет, да и обнаружит ли что-то экспертиза? Вы по опыту знаете, конечно, что любой результат можно признать спорным. В крайнем случае, мошенники могут заявить, что картину подменили на подделку уже после…

— Но разве вы ничего им не скажете?

— Нет! — Гаев быстро перекрестился. — Я не хочу умереть так же, как этот бедняга. И вы никому не скажете, Саша. Даете слово?

— Да ведь я и не знаю ничего по-прежнему. — Она пристально смотрела на мужчину. — От кого вы узнали?

— Упаси меня господь еще что-то сказать вам! — Антиквар снова сотворил крестное знамение. — Я до сих пор сам не свой. Унести бы ноги. И вам я советую уехать, если возможно!

— Уехать? — Александра подняла брови. — Такой совет я уже получила сегодня.

— Ну и воспользуйтесь им. — Гаев, казалось, не слушал ее толком. — Я вот думаю, оставлять ли Икинса? Или отказаться от сделки, пока возможно, послать все к чертям? Ввязываться в уголовщину — себе дороже… Но цена, которую мне тут уже шепнули на ушко, меня устраивает… Я бы вовсе не стал ничего говорить, но я вам обязан кое-чем, так что решил, услуга за услугу… Сами понимаете, ничто не обходится нам так дорого, как неведение в момент опасности…

— Которая из картин подделка или краденка? — в упор спросила Александра. — Ну, исключая вашего Икинса по определению?

— Не все ли равно? — с тоской в голосе спросил Гаев. — Я рассказал слишком многое. Просто не связывайтесь с этими картинами, исчезните с горизонта на ближайшее время. Пусть этого подгнившего Тьеполо реставрирует кто-нибудь другой. Пусть Болдини, который тоже, к слову, не в идеальном состоянии, обнаружат не в вашей мастерской. Мой Икинс, казалось бы, безупречен, но свойство подобных афер таково, что начинаешь сомневаться в очевидных вещах. И поверите ли, я спрашивал себя уже, а почему я так убежден в своей непогрешимости? Вдруг старый алкоголик в Филадельфии надул меня? Вдруг я сам себя надул, поверил химере, погнался за мечтой? А если старый хрыч украл эту картину из частного собрания какой-нибудь пожилой леди лет сорок назад, а теперь сбыл краденое за океан? Ничего неизвестно… Я в шоке от случившегося.

— Но как убили этого несчастного? — сжимая в замок заледеневшие вдруг руки, спросила Александра. — И кто убил?! Кто-то из них троих? Не верю… Я их знаю много лет. Никто из них не мог бы… Ни за что!

Гаев сжал двумя пальцами переносицу, словно удерживая на ней несуществующие очки, и с закрытыми глазами поморщился:

— Я ничего не желаю знать! Вы видели, как страшно он умирал. Это умудрились сделать на глазах у множества свидетелей, публично, и при этом комар носа не подточит. Если бы я не рассказал, что тут подвох, вы бы и не заподозрили, правда? Ну вот, считайте, что я ничего вам и не рассказывал!

У женщины с губ готов был сорваться очередной вопрос, но Гаев, будто угадав это, вскочил из-за стола с несвойственной ему порывистостью:

— Никогда, никому, ни слова о том, что я вам рассказал! Слышите? Или вы очень скоро узнаете, почему он смеялся перед смертью, глядя на вас!

— Но вы же знаете почему! Вы догадываетесь! — Александра тоже поднялась из-за стола. — Его же наверняка отравили? Он не ел и не пил на выставке, угощения там не предлагали, значит, это сделали заранее? Да постойте же, скажите…

Но антиквар, все больше меняясь в лице, выхватил из кармана твидового пиджака бумажник, бросил на скатерть несколько купюр и судорожным жестом позвал проходившего мимо официанта:

— Получите и вызовите мне скорее такси! Даме тоже! Да, два разных такси!

Александра не успела и слова сказать, как он исчез.

Спустя мгновение она увидела его фигуру за большим витринным окном, полускрытым белой шелковой «маркизой». Гаев надевал пальто, не попадая в рукава, одновременно говорил по телефону и озирался так, будто ожидал внезапного нападения. Но никто его не преследовал. Мирный московский переулок медленно заметало снегом, неторопливо ложившимся на мокрую мостовую. Ветер утих, и хлопья падали как во сне, сомнамбулически медленно.

Снова присев за столик, достав сигареты, художница следила за тем, как топчется в снегу Гаев. Вихрь мыслей, которые этот человек умудрился поднять в ней своим рассказом, постепенно утихал. Теперь они являлись одна за другой неторопливо, в том же сникающем темпе, как падающие за окном снежные хлопья.

«Что он наговорил? Почему я должна верить ему больше, чем людям, которых знаю десять лет? Он вел себя сейчас как психопат, а раньше казался таким уравновешенным! Но эта внезапная смерть могла выбить его из колеи. Он вообразил неизвестно что… Перепугался, что его втянут в историю. Как все коллекционеры, Гаев до смерти боится скандальных историй, а тут скандала не избежать. Но почему я должна бежать из Москвы? Если он узнал, что одна из картин краденая или фальшивая, почему не сказал, от кого пришла информация? Все это похоже на мистификацию. Если бы я верила всему, что мне нашептывает один антиквар о другом, хороша бы я была! Послушать их, они все честные и святые, а прочие поголовно убийцы, мошенники и воры. Так ни с кем связываться не станешь и копейки не заработаешь, а ведь мне светит реставрация Тьеполо. Если только он не врет и картины уже куплены несчастным Вороновым! Может, Степан Ильич был просто очень болен, неудивительно, в такую тяжелую погоду, в разгар гриппа… И почему я должна отказываться от заказа? Деньги как всегда нужны. Необходимы!»

К столику подошел официант и деликатно положил на край книжку с оплаченным счетом и сдачей.

— Принесите, пожалуйста, кофе, — попросила Александра. — И отмените такси. Мне машины не надо, я рядом живу.

Когда она подняла глаза, Гаева за окном уже не было. Его фигуру будто стерла мягким ластиком начинающаяся метель.